Глава 4 Бычий и Сурло

       - Курсант Быковский, а ну, повтори, что я сейчас сказал? – Сержант Григорьев, проводивший со взводом занятия по технической подготовке, широко сидел за столом и многозначительно поигрывал огромных размеров указкой. За его спиной, почти во всю стену, закреплена была школьная доска, с развешанными на ней учебными плакатами, изображающими различные танковые узлы и агрегаты. В окна жизнерадостным потоком лилось солнечное тепло, не трескучий, но чувствительный к началу декабря морозец хозяйничал на плацу, напрасно пытаясь проникнуть через какие-нибудь щели внутрь большого, с высокими потолками, класса. Но класс, стараниями и мудрой предусмотрительностью сержанта Григорьева, встретил наступление первых морозов тщательно обработанными специальной замазкой двойными окнами и утеплёнными шинельным сукном входными дверьми.

- Гриня, делать тебе нечего, - скалился заглядывавший из седьмой роты пару недель назад сержант Ветер. Григорьев руководил работами по подготовке помещения к зиме, курсанты активно замазывали по периметру все окна, кто-то крепил сукно к дверному проёму. В классе царило деловое оживление, руки и гимнастёрки были перепачканы оконной замазкой, и сам Григорьев, не гнушаясь работой, запачкан и вымазан был больше всех.

- Ничего, Ветруха, - отвечал Григорьев, - Зима покажет, чем наша затея обернётся.

- Да окна двойные, - не унимался Ветер, - главное, что б батареи грели, а это – замазывай, не замазывай, толку не будет!

- А вот мы глянем, что ты через дней десять запоёшь! Смотри, Ветруха, будешь греться прибегать – не пущу!

       Класс, где проводил занятия со своим взводом сержант Ветер, находился прямо напротив по коридору от класса Григорьева.
       Теперь третий взвод пожинал плоды житейской умудрённости своего замкомвзвода. Самыми любимыми занятиями были занятия по политической и технической подготовке, потому что, во-первых, они проводились в помещении, то есть в их классе, а во-вторых, потому что это был самый тёплый, на весь учебный корпус, класс. Сержант Ветер, в перерывах между занятиями, с раскрасневшимся от холода носом, потирая озябшие руки, то и дело забегал греться к третьему взводу. Курсантов переполняла гордость за своего командира и, видя, как мёрзнут на занятиях остальные новобранцы, они испытывали к своему замкомвзводу благодарность, граничащую с обожанием.

- Что я сейчас сказал, Быковский?

       Курсант Быковский, по прозвищу Бычий, невысокий и щупленький паренёк, призванный из Целинограда, вид имел весьма странный. Маленькое, с совершенно узким лбом, лицо, было густо и глубоко испещрено бороздами морщин, что делало его похожим на карикатурно выглядевшего старичка, голос был низок и хрипел давней, запущенной прокуренностью. На руках почти не оставалось места от многочисленных, грубо и неумело исполненных татуировок. Такие же наколки шли по всему телу, спускаясь по ногам до самых пальцев, так что Быковский, в раздетом виде, отливал синевой с неделю пролежавшего в морге покойника. Образовательный багаж его составлял пять классов средней школы, богатство лексики ограничивалось виртуозным, блатным жаргоном, зато повествовательные фантазии о своей нелёгкой, но героической жизни, преподносились им с особой какой-то осанистостью и многозначительностью. То, что врёт Быковский про себя и свою жизнь напропалую, курсанты уже давно уяснили, но, почему-то, подтрунивать над ним особенно никому не хотелось, и сослуживцы вели себя по отношению к нему слегка отстранённо, а некоторые даже и не пытались скрыть обращённой в его сторону собственной неприязни.

       Быковский, поднявшись из-за стола, тупо глядел на сержанта отсутствующим взглядом и даже не пытался что-то отвечать.

- А ну, неси сюда свой конспект!

Он захлопнул раскрытую тетрадку и, собрав все свои немыслимые морщины к центру маленького лица, подошёл к сержанту. Григорьев, со своего места, за некоторое время до этого видевший, что нерадивый курсант, пропуская мимо ушей его объяснения, касающиеся устройства танкового двигателя, что-то увлечённо рисует на внутренней стороне обложки своей тетради, открыл её сразу же в нужном месте. В следующее мгновение брови сержанта поползли вверх, он обернулся к Быковскому и насмешливо-изучающим взглядом заскользил по его сморщенному лицу.

- Ну, то, что ты - Бычий, это мы уже слышали, знаем. А причём здесь чилийские революционеры? – У Григорьева явно было хорошее настроение, так что он не прочь был позабавить весь взвод чем-то смешным и неординарным. Курсанты притихли в радостном предвкушении.

- Поздравляю, третий взвод! У нас объявился законспирированный соратник Че Гевары и Сальвадора Альенде! Прошу любить и жаловать: Бычий – Луис Корвалан!

       Григорьев поднял над головой раскрытый конспект Быковского. На внутренней стороне обложки, удививший всех мастерством, исполнен был рисунок, изображавший частую тюремную решётку, а за ней сжимающую горящий факел, закованную в тяжёлую цепь, руку. Рисунок сопровождала крупная, истекающая каплями крови, надпись: «Бычий – Луис Корвалан». Курсанты недоумённо переглядывались и, чувствуя доброжелательное настроение сержанта, громко смеялись.

- Вот ты, Быковский, про устройство танка слушать не желаешь, а как же ты революцию защищать собираешься? Да ещё в Чили? А, Быковский? Так и будешь факелом размахивать? – сержант опустил тетрадь на стол и вновь принялся рассматривать, в самом деле, профессионально выполненный рисунок.

- Ну, а танк нарисовать сможешь?

- Там, в конце тетрадки, рисунки есть.

       Действительно, несколько последних листов конспекта были изрисованы различной боевой техникой, разворачивающимися в боевом строю танками, с абсолютной точностью был скопирован танкодром и командный пункт. На отдельной странице шагал через пронизываемую холодным (и это ясно чувствовалось) ветром, лесопосадку, их третий взвод, ведомый что-то яростно кричащим сержантом. Григорьев, от неожиданности, немного растеряно почесал затылок, провёл рукой по шее и с неподдельным интересом вновь обернулся к изборождённому морщинами художнику-самородку.

- Да ты, Быковский, просто находка для шпиона! Тебя же изолировать надо! А? Ты представляешь, что будет, если твои художества врагу случайно достанутся?

- Да я чё? Я ни чё. Ну вы, товарищ сержант, скажете! Рисунки же просто…

- Да я чё, да я ни чё, - передразнил Григорьев,

- Если так рисовать умеешь, что ж ты самого себя размалевал, как попало? Смотреть же противно, Бычий!

- Да это не я сам. А где сам, так по неумению. – Поведя скулами и веером раскинув по лицу глубокие морщины, Быковский вздохнул и многозначительно и назидательно изрёк:

- Тут мастерство нужно. Хорошая наколка, это, товарищ сержант, искусство! Вот сейчас я, кому хош, такую наколку смастырю, будет, как картина Рембрандта!

- Вона как! Ну погоди, мы скоро всей ротой к тебе в очередь выстроимся. Так, чудо гороховое, слушай сюда,- выражение лица Григорьева резко изменилось.

- Значит так, товарищ курсант. Сегодня, от нашего взвода, пятеро самых отличившихся бойцов, будут направлены на кухню, на чистку картофеля. Всего то, двести килограмм, до подъёма управитесь. Ты, Луис Корвалан хренов, лично поведёшь доблестных однополчан своих на кухню, и факелом своим дорогу будешь освещать! Ясно?

- Да ясно мне всё, - на блатной манер прохрипел Быковский.

- Отставить! Товарищ курсант, вы поняли поставленную перед вами задачу?
Быковский, словно проснувшись, вытянулся по стойке смирно, и уже другим голосом отчеканил:

- Так точно, понял!

- Садись на место!

- Есть!

- И слушай, Бычий, слушай, что я про технику толкую, на вождениях поздно будет разбираться, что к чему, сейчас вникай! Иначе и машину угробишь и сам угробишься! Слышишь, ты, Луис Корвалан?

- Так точно, слышу.

- Ну-ну. Смотри, Бычий, если на танкодроме что не так сделаешь, сам сяду за рычаги и погоню тебя впереди танка! А я своё слово держу, ты знаешь.

       В это время в класс вошёл командир взвода, лейтенант Веретенников. Сержант громко скомандовал:

- Товарищи курсанты!

Весь класс вытянулся перед вошедшим лейтенантом.
Григорьев, нахлобучив на голову лежащую на столе шапку, взял под козырёк и обратился к лейтенанту с докладом:

- Товарищ лейтенант, в третьем учебно-танковом взводе проводятся занятия по технической подготовке!

- Вольно!

- Вольно, - повторил сержант.

- Прошу всех садиться, - в своей обычной, вежливой манере, обратился к курсантам лейтенант.

- У меня есть небольшое объявление, вернее, одна поучительная история, касающаяся вашего сослуживца.

Аудитория притихла в напряжённом ожидании.

- В нашем взводе проходит службу курсант Быковский…

Все невольно переглянулись. Совпадение?

- Вы знаете, товарищи курсанты, и мы секрета из этого не делаем, что изредка, на уровне соответствующих инстанций, осуществляется выборочная проверка отправляемой служащими корреспонденции. – Курсантам это было известно, все были в своё время предупреждены, и каждый остерегался писать в своих письмах, что попало. Хотя мера осознания данного факта у каждого была своя, и зависела она от образованности и полученного, с детства, воспитания.

- Так вот. Позвольте вам зачитать некоторые выдержки из весьма любопытного сочинения нашего с вами товарища, курсанта Быковского. Письмо адресовано некоей Марии, которую наш сочинитель именует Машкой и отправлено им неделю назад. – Лейтенант достал из планшета потёртый конверт и вынул из него несколько, расчёрканных красными чернилами, листов.

- Читаю выборочно. Произносить слова буду так, как они написаны. «Машка, сижу щас в танке, на дне реки. Уже часа два, как сижу. Застрял. Погнали нас, Машка, на подводные вождения. Я первым полез. Ничё не вижу, вся муть со дна поднялась. Литёха наш, дятел, в трубу на башне орёт, держись, мол, Бычий, мы тебя ща вытащим. А мне по рации сержант наш, Гриня, докладывает, что генерал приехал и нашего литёху вдоль берега строевым шагом гоняет. Я, говорит, трос к тебе, дятлу, привяжу, будешь солдатика нашего вместе с танком вытаскивать. Ну, я по рации попросил Гриню генерала подозвать. Подошёл генерал, знает уже, что Бычий – лучший солдат в полку. Держись, говорит, сынок, я, говорит, всех на уши ща поставлю, а тебя вытащу. А у меня, Машка, чую, уже весь клиренс ракушками оброс. И жрать чего-то охота. Ага! Вот, дёрнулся мой танк. Значит, тянут. Потом допишу, за рычаги браться пора…»

       Лёгкий, вначале, смех курсантов, обернулся теперь безудержным, дружным хохотом. Лейтенант против такой реакции не возражал и спокойно дожидался, пока смех утихнет. Быковский, с красным, сморщенным своим лицом, сидел, понурив голову к самой поверхности стола.
       Клиренсом танка назывался дорожный просвет от грунта до днища боевой машины. Старослужащие однополчане традиционно, во время вождений, из года в год, частенько разыгрывали молодых солдат, когда, с озабоченными лицами, отправляли ничего не подозревающих курсантов к соседнему, ревущему двигателями, танку, с просьбой одолжить у сержанта-инструктора с полведра клиренса. А потом дружно и беззлобно гоготали над околпаченным солдатиком. Розыгрышей такого рода в армии было – пруд пруди, почти все проходили через такое весёлое армейское чистилище, никто особенно не обижался, тем более, что должны же были чем-то, снимающим напряжение, разбавляться нелёгкие армейские будни.

       Лейтенант положил письмо Быковского на стол и, привычно дёрнув головой, продолжил:

- Я не стал зачитывать письмо целиком, хотя, может быть, и стоило. С таким шедевром я, честно говоря, за свою службу сталкиваюсь впервые. Встаньте, товарищ курсант.
Быковский поднялся. Мимика его, волнами морщинистого прибоя перекатываясь по всему лицу, очень ярко передавала внутреннее состояние.

- Я думаю, мой заместитель, сержант Григорьев, сделает соответствующие выводы и станет больше уделять внимания своим подопечным. Я же, просто для информации, хочу разъяснить, что подводные вождения, в рамках нашего учебного полка, программой не предусмотрены. Такие вождения вам предстоят в линейных войсках, куда вы будете направлены по окончании учебного подразделения. Нам же предстоит стокилометровый марш, как концентрированный итог вашего обучения. И, товарищи курсанты, говорю для всех: думайте, что пишете своим родным, близким и знакомым! Быковский, у которого клиренс ракушками оброс, просто поставил себя в смешное положение. А могло быть и хуже. Прошу всех об этом помнить…

       Лейтенант, казалось, никак не отреагировал на то, что в своём дурацком письме провинившийся курсант обозвал его дятлом.

- Продолжайте занятия, сержант, - сказал напоследок Веретенников и, надев шапку, направился к выходу.

- Товарищи курсанты! – подал команду Григорьев.

Взвод разом поднялся, провожая уходящего командира. Дверь за ним закрылась.

- Вольно! Всем можно сесть, кроме Луиса Корвалана. – Григорьев неторопливо и угрожающе двигался в сторону Быковского.

- Ну, Бычий, гарнизонный туалет по тебе плачет. Ничего, я тебе этот праздник скоро устрою!

       Всегда сияющий театральной чистотой огромный гарнизонный туалет, каждое утро, после объявленного в полку подъёма, наполняющийся спешащими облегчиться курсантами, располагался неподалёку от строевого плаца. Только сержантам позволялось пользоваться туалетами внутри своих рот, и тысяча двести курсантов учебного полка, за считанные минуты, доводили гарнизонный туалет до плачевного состояния. Двое дневальных, попеременно, с разных рот, несли в туалете посуточное дежурство. При помощи нехитрого, находящегося в их распоряжении, инвентаря, дневальные должны были в кратчайший срок привести помещение в надлежащий, то есть сверкающий первозданной чистотой, вид. И поддерживать это состояние в течение всего, отведённого им времени. Дежурный по полку офицер следил за этим лично, и нагрянуть с проверкой мог в любое время суток. Не зря же, одной из главных заповедей армейской жизни, считалось утверждение, что порядок и чистота в армии начинаются с гарнизонного туалета. Дневалить туда, как правило, попадали особо отличившиеся, в отрицательном смысле, бойцы. Прошедшие через это горнило курсанты, потом, день, а то и два, не в состоянии были посещать полковую столовую, лица их, даже через сутки после дежурства, судорожно перекашивались рвотным рефлексом и соответствующее благоухание, исходившее от их гимнастёрок, выветривалось тоже не сразу. Именно такая, неутешительная перспектива замаячила теперь перед Быковским.

Быковский весь сжался, ожидая удара.

- Не! Я об такую мразь руки пачкать не буду. Так что не… - дальше последовал гневный, очень образный и сочный матерный монолог. Курсанты только диву давались красочным художественным оборотам сержанта и впоследствии безуспешно пытались, сидя в курилке, повторить им в тот момент сказанное. Получалось коряво и нескладно. Ещё одна причина уважать своего замкомвзвода.

       В числе тех самых, отличившихся пятерых бойцов, отправляемых сегодня на чистку картошки, оказался и Илья. Правильная заправка постели – вот что явилось для него непреодолеваемой трудностью. Вроде бы, он делал всё, как полагается, аккуратно разглаживал грубое суконное покрывало, подтягивая его со всех сторон и пытаясь обеспечить более-менее чёткую горизонтальную поверхность. Не получалось! Григорьев, не особенно жалующий Илью после истории с книгой, озлоблённо ворошил его постель, заставляя по нескольку раз её перестилать, не жалел колоритных комментариев, отчитывал перед строем, матерился, на чём свет стоит и, теряя терпение, застилал кровать Ильи собственноручно. Получалось идеально.

- Ясно тебе, Соколов? – Рычал раскрасневшийся сержант.

- Так точно, ясно!

- Тогда давай ещё раз! – И Григорьев переворачивал всю постель, опрокидывая её матрацем кверху. Илья испытывал физические страдания, ненавидел себя, ожесточённо, в который уже раз, застилал постель заново и, в итоге, у него получалась холмистая, в миниатюре, долина.

- Всё, Соколов, достал ты меня! Сегодня на картошку пойдёшь! Вот там всё и обдумаешь.
К сегодняшнему утру претендентов на кухню было трое. Илья стал четвёртым. Не хватало пятого. Теперь вся команда была в сборе.

       Единственным положительным моментом в чистке целой горы картофеля, вываленного прямо на пол одного из подсобных помещений, было то, что в полковой столовой царило, пропахшее дразнящими кухонными запахами, уютное тепло. Хотя в факте этом пряталось до времени не обнаруживающее себя коварство. С наступлением ночи проштрафившиеся курсанты стали клевать носом, у некоторых даже ножи выпадали из рук и, хотя количество уже почищенной картошки, вроде бы, нарастало, нетронутая часть так и возвышалась ужасающей, не уменьшающейся в размерах горой. Их было девять человек, ещё пятерых прислали с другой роты. Отсутствующий десятый, толстенный азербайджанец, по кличке Сурло, с ударением на первой гласной, находился сейчас в другом конце необъятной столовой и, с багровым лицом, проделывал в данное время очень занятную и странную работу. Сурло продувал макароны.

       По прибытии всех десятерых в столовую, старший повар, с как будто специально подобранной для этой работы фамилией, сержант Борщ, вместе с хлеборезом, старослужащим ефрейтором Федюковым, отвели новобранцев в подсобку, указали на гору высыпанной картошки, вручили всем по ножу и сказали, что б к двум часам ночи от этой необъятной кучи осталась только кожура. Вдоль одной из стен стояли две, как в квартирах, ванны, которые и надо было заполнить очищенной картошкой. Курсанты, с тяжёлым сердцем глядя на эту картофельную Джомолунгму, расселись, кто на чём, образовав полукруг, одним из секторов которого были две, пока что пустые, ванны.

       В углу помещения, на невысоком бетонном постаменте, торжественно смотрелась свежевыкрашенная картофелечистящая машина. Её легко можно было бы включить одним нажатием на кнопку пускателя. Громыхало такое чудо советской техники, как самолёт на взлёте, и очистить стопроцентно засыпанный в своё чрево картофель было не в состоянии. Но, одно дело перебирать и вычищать вручную по одному клубню, и, совсем другое – просто выковыривать оставшиеся после машины, неподдающиеся ей чёрные глазки. Но сержант Борщ сразу же, проследя за направленными в сторону машины взглядами курсантов, немилосердно отмёл, зарождавшуюся было, слабую надежду:

- Туда даже и не смотрите! Машинку включаем только на праздники, для проверяющих. А то вам служба совсем мёдом покажется. Вперёд, орлы, у себя же время отнимаете!

- Круглое несём, квадратное – катим, - не удержавшись, буркнул себе под нос Илья.

- Что ты там булькаешь, салага? – Неожиданно зло выкрикнул Борщ. Самой фразы он не расслышал, но догадывался о её крамольной сути.

- У меня особо недовольные, для начала, обычно по три круга кроссом вокруг столовой носятся. Настроение сразу выправляется! Ты тоже хочешь?

- Никак нет, товарищ сержант, - бодро ответил Илья, проклиная себя за несдержанность.

- Ну всё, приступайте, - Борщ с Федюковым повернулись к выходу.

- Товарищ сержант! А, товарищ сержант, - с кавказским акцентом обратился вдруг к старшему повару Сурло,

- Может, другая какая работа найдётся? Я в жизни картошку не чистил, не умею, боюсь, только испорчу!

Борщ переглянулся с Федюковым, оба чему-то ухмыльнулись, и Федюков ответил вместо Борща:

- Есть работёнка одна, тоже непростая, но руки пачкать не надо, главное, что б лёгкие были здоровые.

- Вай, товарищ ефрейтор, я на свои лёгкие никогда не жаловался, не пойму только, причём здесь лёгкие, бегать же по столовой не надо?

- Бегать не придётся. Работа – ответственная. Макароны надо продуть. Три мешка.
Сурло недоверчиво косился на сержанта с ефрейтором. Остальные курсанты тоже смотрели с недоумением.

- А чё ты удивляешься? Думаешь, мы просто так макароны в суп кидаем? Инструкция на это есть специальная, зампотылом дивизии подписанная. А вдруг в макаронах жучки какие завелись? Или еще, какая гадость? Нет, если не хочешь, не надо, мы и сами продуем, а ты давай, за картошку садись.
Сурло размышлял недолго. В конце концов, взвесив все «за» и «против», он выразил готовность заняться продувкой. Сержант с ефрейтором отвели его к отстоящему в стороне складу, даже помогли перенести на свободное место три бумажных, высоченных, в обхват рук, куля с макаронами, усадили на шаткий табурет, рядом положили три таких же, но пустых мешка и, строго настрого предупредив, что продувать каждую макаронину надо поотдельности и, не ломая, аккуратно укладывать в пустой мешок, весело переговариваясь, направились в хлеборезку. А Сурло, удовлетворённый счастливым и неожиданным избавлением от картофельного наказания, принялся продувать макароны, бережно доставая их по одной штуке и добросовестно, со всей силой своих лёгких, вентилировал их трубчатые полости. Правда, временами на него накатывали смутные сомнения относительно целесообразности такого рода деятельности, но, представив себя посреди кучи грязной картошки, он сразу же эти сомнения отбрасывал и с новыми силами принимался за очередные макароны.

       Это был такой же армейский розыгрыш, из ряда «принести с полведра клиренса». Время от времени, повар с хлеборезом, каждый раз с очередными лицами, друзьями своими сослуживцами, наведывались к складу, где прилежно раздувал щёки одураченный Сурло. Заботливо интересовались, не устал ли молодой солдат, а если устал, то, может, лучше пойти к товарищам и помочь им чистить картошку? Сурло отрицательно мотал головой и с ещё большим азартом выуживал из мешка очередную макаронину. Юмористы-экзекуторы отходили на безопасное расстояние и ржали в полное своё удовольствие над молодым солдатом. А тот, ни много, ни мало, принялся уже за второй мешок!

       Положение спас заглянувший в столовую дежурный офицер.

- Чем вы тут занимаетесь, товарищ курсант? – выкрикнул он, заставив вздрогнуть не заметившего его появления Сурло. С застывшей во рту очередной макарониной, он вытаращился на дежурного офицера. Опомнился и, предварительно сунув макаронину в мешок, резво вскочил на ноги.

- Выполняю задание сержанта Борща!

- Откуда и куда были направлены?

- Третий взвод восьмой учебно-танковой роты. На чистку картошки.

- У вас, курсант, есть голова на плечах? Вы отдаёте себе отчёт, чем вы сейчас занимаетесь? Завтра с утра вы станете предметом насмешки и издевательств для всего полка! Шагом марш к своим товарищам!

- Есть, - уныло ответствовал Сурло и, с сожалением глянув на третий уже по счёту, наполовину заполненный мешок, поплёлся к ненавистной картошке. Дежурный офицер, тем временем, направился к хлеборезке, с твёрдым намерением учинить разнос старослужащим юмористам.

       Илья, по давней своей, ещё доармейской, привычке, что бы хоть как-то скрасить унылую обстановку и наполнить вялотекущие минуты нудной работы чем-то интересным, предложил сослуживцам рассказать что-нибудь занятное. Но, поскольку особым разнообразием и увлекательностью их истории не отличались, Илья, по памяти, стал пересказывать им одно из многочисленных повествований Джека Лондона. Курсанты, поначалу слушавшие просто от нечего делать, по ходу раскрытия сюжета, всё более вовлекались в мастерски излагавшийся Ильёй рассказ и через некоторое время слушали его с разинутыми ртами.

- Ребят, вы только работу не забрасывайте. Слушайте и орудуйте ножами. Вон ещё гора какая!

- Илюха, ты рассказывай, не останавливайся, - сказал один из курсантов с соседней роты,

- Ты даже сам можешь не чистить, главное – рассказывай!

- Нет, я буду работать наравне с вами, но давайте ускорим темп…

       Работа двинулась дальше намного веселее, чем прежде. Волшебная сила искусства действительно оказывалась силой волшебной, творящей чудеса. К концу третьего рассказа Ильи вся картошка была вычищена, обе ванны, с налитой предусмотрительно, что б картошка не почернела, водой, были заполнены доверху.

- Слушай, Илья, а много ты рассказов знаешь? – наперебой спрашивали счастливые от завершённой работы новобранцы.

- Много, - улыбался Илья,

- На сотню таких нарядов хватит…

- Так ты это, предупреди, когда в следующий раз посылать будут. Специально попросимся. Классно, ты, зёма, рассказываешь!

       Сурло, приход которого все, поглощённые очередным рассказом, встретили молча, вернее, даже никто и не заметил его прихода, облегчённо вздохнул. Он боялся неминуемых насмешек, но, благодаря Илье, был от них избавлен. Тихо пристроился с ножом в руке на одном из перевёрнутых ящиков, и уже через несколько минут совершенно забыл и о картошке, которую чистил отнюдь не плохо, и о злополучных макаронах, и о поздней ночи, и вообще обо всём на свете. Он так же, как остальные, слушал Илью и ясно, словно в кино, видел рассказываемую им историю.

       Пора было возвращаться в расположение своих рот. Куда-то запропастился Быковский. Оказалось, что он поджидал их на свежем воздухе, за пределами столовой. Глаза Быковского суетливо бегали по сторонам, но в темноте этого никто не заметил.

       Добравшись до коек, парни с непередаваемым блаженством вытягивались под своими солдатскими суконными одеялами и тут же проваливались в крепкий, густой и здоровый сон. После наряда им полагалось спать до семи часов, но после привычной команды дневального «Рота, подъём!», все были на ногах, и никто даже и не вспомнил о полагавшемся дополнительном часе отдыха.
       Неожиданно громко и матерно заорал Быковский. Выстраивающиеся в центральном проходе курсанты видели, как он, подпрыгивая на одной ноге и громко и смачно матерясь, держал в вытянутой руке правый сапог. С правой же его ноги, кое-как обмотанной портянкой, стекала вода. Илья проспал оставшиеся до утра часы мертвецким сном, поэтому он не был в курсе событий, развернувшихся глубокой ночью.

       А ночью приключилось следующее. Пропажа Быковского перед возвращением из столовой объяснялась просто. Он пообещал хлеборезу, давно мечтающему сделать на плече татуировку в виде танка, в ближайшее же время помочь с этой затеей. В ответ ефрейтор Федюков, в качестве аванса, сунул Бычему с полбуханки хлеба и несколько кусков сахара. Заботливо припрятав неожиданно свалившийся на него паёк под шинелью, Быковский выскочил наружу и с невинным видом стал поджидать своих товарищей. Ни словом не обмолвившись о своём приобретении. Уже в постели, отчаянно борясь со сном и, дождавшись ровного дыхания вернувшихся с ним из наряда, он достал хлеб с сахаром, залез под одеяло с головой и принялся жадно уничтожать доставшийся ему паёк. Но, когда ты, пусть даже под одеялом, среди ночи, в окружении вечно голодных сослуживцев, пытаешься разгрызть каменную твёрдость сахарного куска, громоподобный и аппетитный хруст при этом разносится по всей казарме. Несколько человек проснулись.

- Бычий, гад, ты чё там лопаешь?

- Эй, поделись с товарищами!

- Бычий, дай кусочек!

Кто-то даже слез со своей койки и подошёл к Быковскому.

- Да нет уже ничего, один всего кусочек сахару стибрил со столовой, - отвечал раздосадованный сочинитель писем к Машке. Он зажал между ног оставшийся кусок хлеба, а сахар заложил за спину, решив съесть это всё завтра, без свидетелей, хоть по дороге в туалет.

- Ну ты и сволочь, Бычий!

- Врёт, как всегда!

Все вновь улеглись по местам.

- Запить, небось, нечем, - раздался чей-то голос.

       Сейчас, прыгая на одной ноге, Быковский никак не мог вспомнить, кто же сказал последнюю фразу. Дело было в том, что, когда он сам заснул, кто-то из сослуживцев щедро помочился в его правый сапог. А когда дневальный объявил подъём, ничего не подозревающий Быковский резко сунул туда обмотанную портянкой ногу. Со всеми вытекающими отсюда, вернее, из сапога, последствиями.

- Равняйсь, третий взвод! – Как всегда, с некоторой угрозой в голосе, командовал Григорьев,

- Смир-р-на!

- Напра-во! Не в ногу на выход шагом марш!

- Что, Луис Корвалан, - доносился до удаляющихся курсантов насмешливый голос сержанта,

- Разминаешься уже перед гарнизонным туалетом?

- Да товарищ сержант, кто-то в сапог ….

- Видать, достал ты, Бычий, не одного меня! Так, тридцать секунд, споласкивай сапог и бегом на плац! Ну!

И Быковский, стараясь не расплескать содержимое своего сапога, со всей скоростью, которую позволяли обстоятельства, зажав в левой руке размотавшуюся мокрую портянку, заспешил к ротному туалету.