Глава 5 Ровный и сто дней до приказа

       В расположение роты стремительным вихрем, как всегда, ворвался замполит батальона, капитан Алексеев. Николай Петрович был грузен, высок ростом, обладал раскатистым, громовым и грозным голосом, дышал шумно, портупеей скрипел за версту, шагал широко и, при всём своём великанистом обличии и солидно выпирающем благополучном животе, держался, тем не менее, щеголевато-подтянуто, как, впрочем, любой настоящий кадровый офицер. Капитанское звание Николаю Петровичу явно не подходило, хотя бы даже по возрасту. В полку подогревались слухи, правда, никем не подтверждённые, что капитан Алексеев, дослужившись до подполковника, угодил в какую-то историю, был разжалован, едва не изгнан из армии, но, в итоге разбирательств, оставлен в чине капитана. Расставшись с двумя большими звёздами на погонах и заменив их четырьмя маленькими, Николай Петрович продолжал службу истово, без прогнозируемого сослуживцами злорадства, обиды или озлобления, но с каким-то болезненным вдохновением и яростью, окрашенными в благородные тона искреннего служения отечеству, партии и своему народу. Профессионализм разжалованного подполковника товарищами по оружию воспринимался безоговорочно, в полку его не просто уважали и ценили, но даже искали общения с ним, хотя, конечно, как и везде и повсюду, находились недоброжелатели, которые, страдая от скудости, серости и бесталанности собственной жизни, обретали утешение в тихих сплетнях, в липких двусмысленностях при докладах начальству, в плетении паутин из слухов, недомолвок и ничем не обоснованных наветов и подозрений. Но капитан Алексеев, подобно легендарному бронепоезду, неутомимо двигался вперёд, его всегдашняя бодрость и вулканическая энергия заражали окружающих, вселяли уверенность и оптимизм. Не раз его раскатистый, жизнерадостный голос, децибелами едва не перекрывающий грохот работающих танковых двигателей, выводил молодых курсантов, проходивших выучку на учебном танкодроме, из раскисшего состояния, которое частенько посещало их в первые месяцы службы.

- А что, ребята, - гремел выскакивавший из лихо тормозившего «уазика» капитан,

- Видали, какая техника вам доверена? Тут сопли пускать некогда! За рычаги и айда накапливать мастерство! Такая машина нигде не застрянет, такая машина так врагу прикурить даст, что спалит и усы и шевелюру! А?! Сынки! Вы у меня орлами будете, да такими ребятками в любом полку гордиться будут! А нам благодарность отпишут, за то, что настоящих танкистов, настоящих механиков-водителей для армии воспитали!

       Танки уходили с исходной, немилосердно чадя и ревя моторами, разрывая и распахивая сырую, после дождя, почву бескрайнего танкодрома. Сержанты-инструкторы, одетые не по-уставному, в гражданские свитера поверх гимнастёрок, но в залихватски распахнутых навстречу стылому ветру бушлатах, восседали прямо на башнях ведомых курсантами танков. Сами же курсанты сидели за рычагами машин в положении «по-боевому», то есть всем корпусом внутри танка, видя дорогу в тримплекса, к которым прижимались, как их и учили, не спасающими от холода шлемофонами. Управлять танком в таком положении было непросто, кругозор, обеспечиваемый тримплексами, оказывался для молодых солдат недостаточным, непривычным, а грязь, веером рассыпающаяся из-под гусениц, лепилась к стёклам тримплексов и ограничивала и без того неважную видимость. Люки механиков-водителей не были задраены, так что сержанты-инструкторы запросто могли делать внушения неловким курсантам длинным шестом, припасённым заранее, через раскрытый люк, ощутимым толчком, а иногда и хорошим ударом по шлемофону. Управлять танком можно было ещё в положении «по-походному», это когда голова механика-водителя возвышалась над бронёй, над распахнутым люком, когда можно было вертеть головой в разные стороны, видеть всё вокруг до горизонта и не колошматиться лбом о стальной корпус тримплекса. Но до такой посадки надо было ещё дослужиться, вернее, доучиться, набраться опыта, что бы не глядя на рычаги и на педали управления, вести машину уверенно, доведя необходимые движения до автоматизма. Пока что курсанты с завистью наблюдали за сержантами-инструкторами, когда те, сидя за рычагами «по-походному», намерено лихача, мастерски подгоняли танки к исходным позициям.

       Капитан переводил дух, доставал платок и утирал якобы вспотевший лоб, на удивление продрогших, в ожидание своей очереди вождения, курсантов. Это был один из методов бывалого офицера и этот метод срабатывал.

- Сынки! Плечи – расправить! Трудностей – не бояться! Не робеть! Это всё – семечки, впереди – стокилометровый марш, вот где интересно будет, вот там всё, чему научитесь, скажется!
       В конце шестого, последнего месяца учебки, курсантов ожидал стокилометровый марш, последний и самый трудный, как им тогда казалось, экзамен по вождению боевой машины. Кому-то предстояло ехать днём, кому-то – ночью. Пробные ночные вождения были ещё впереди, курсанты о них знали, ожидали их с замиранием сердца, с понятными тревогами и волнениями.

       Итак, капитан Алексеев, стремительным вихрем ворвался в расположение роты. Дневальным на тумбочке стоял Дё. Сержанты Ровный, Григорьев, Герасимов, Ивко, Колыханов устроились в ленинской комнате, обязательном в советские времена помещении, имеющем место быть в каждой роте любого полка. Такова была советская традиция. А собрались сержанты в данной комнате по поводу знаменательного, негласно отмечаемого всей Советской Армией события. Называлось событие «сто дней до приказа». Сто дней до приказа министра обороны СССР о демобилизации отслуживших свой срок военнослужащих. Из всех собравшихся сержантов под действие данного приказа подпадал только старший сержант Александр Ровный. Остальным сержантам оставалось служить ещё кому полгода, кому – год, кому – полтора.

       Большой стол в ленинской комнате был накрыт не как-нибудь, со вкусом и с разнообразными, из гражданской жизни, изысками. На накрахмаленной, тщательно отутюженной, кипельно белой скатерти, в невесть откуда взявшихся нарядных блюдцах и тарелочках, красовались разнообразные закуски, соления, копчения, ванилью благоухающая домашняя выпечка, шпроты, аккуратно нарезанная и посыпанная зелёным луком селёдка, колбаса трёх сортов, сыр, брынза и много разнообразной зелени. В центре стола, в широченном блюде, солидной пирамидой возвышалась посыпанная сверху мелко нарезанным укропом варёная картошка. Под столом, в двух бутылках из-под шампанского, дожидался своей очереди мутноватый, солдатской смекалкой добытый и при той же смекалке пронесённый в роту, самогон.

       Дё был тщательно и заблаговременно проинструктирован собравшимися в ленинской комнате сержантами, на предмет его шумной реакции, в случае появления в расположении роты кого-то из офицеров. Отбой был произведён уже час тому назад, и утомлённые курсанты спали мёртвым сном. Посапывая, причмокивая, временами о чём-то бормоча, или даже вскрикивая и несильно храпя, потому что в их возрасте оглушительный храп выглядел бы диагнозом, а не обычным состоянием сна. По армейским законам дневальному полагалось, в случае появления в расположении роты, после отбоя, дежурного офицера, или кого-либо из проверяющих, просто развернуться в сторону вошедшего и отдать ему честь. Молча. В иное же время, при появлении командира роты, или полковых офицеров более высокого звания, дневальный горланил на всю казарму:

- Рота! Смир-р-на!

- Вольно! – чеканил офицер.

- Вольно! – эхом вторил ему дневальный.

Если звонил телефон, дневальный должен был отвечать:

- Дневальный восьмой учебно-танковой роты, курсант такой-то, слушает.

Дё, учитывая его сельскохозяйственное происхождение, готовящиеся к отмечаловке сержанты, инструктировали несколько раз. Сначала немногословный, краснолицый и всегда несколько угрюмый старший сержант Ровный:

- Смотри, кореец, - пробубнил он, вплотную подойдя к вытянувшемуся у тумбочки Дё,

- Кричи громко, не то на плацу у меня до утра орать будешь!

Сержант Григорьев, как всегда, пригрозил внеплановой чисткой гальюна и ежедневным, до конца учебки, мытьём полов центрального прохода. Ивко был пространен.

- Ну что, товарищ курсант, ты понял, какая тебе честь выпала? Твои родные сержанты будут отмечать великий праздник! А ты, Дё, будешь охранять их покой. Ты в глаза то, спички вставь, что ли! Гриня, ты глянь на него, как-будто спит стоя! Дё у нас строевую подготовку обожает. Я тебе, Дё, такую строевую устрою, спиной строевым шагом топать будешь! Ты понял, Дё?

- Так точно!

- Что «так точно»?

- Так точно, понял, - выпалил бедняга Дё, изобразив стойку «смирно» с таким отчаянием, словно готовился вылететь из своей гимнастёрки к потолку казармы.

- Да ладно, Гнида, не лютуй, - с насмешкой на губах, выговаривая букву «г» на украинский манер, вмешался сержант Герасимов. Он дружески хлопнул дневального по плечу,

- Не дрейфь, зёма, ты же – танкист! Ну-ка, Дё, повтори, что ты должен кричать при появлении в казарме непрошенного гостя?

- Восьмой дневальный… Учебный дневальный… тумбочка, - Дё, от избытка внутреннего напряжения, зажмурил и без того неразличимые глаза и мучительно пытался выговорить сотни раз заучиваемую фразу. Ровный с Григорьевым замерли у входа в ленкомнату и с негодованием во взгляде обернулись в сторону горемыки-дневального.

- Погоди, Дё, - успокаивающей хрипотцой баритонил Герасимов, - Не волнуйся, мы же с тобой уже раз пятьдесят повторяли, что надо говорить. Ну-ка, давай. Медленно, по слогам. Ну?

- Дневальный…

- Та-ак…

- Восьмой…

- Та-ак…

- Учебно-танковой…

- Та-ак…

Последовала пауза. Дё мучительно соображал. И вдруг, подобравшись, выкрикнул:

- Роты!

- Да не ори ты, корейский партизан! Дальше…

- Курсант такой-то слушает! – Физиономия Дё сияла неподдельным восторгом.

       Короткая немая сцена, когда обескураженные сержанты, с остановившимся дыханием, широко раскрытыми глазами, пялились на незадачливого дневального, разрешилась вдруг громким, нервным хохотом Ровного. Захихикал Ивко. Григорьев, с кривой усмешкой, выдохнул:

- Ну ты, Дё, и балбес!

Герасимов, руками в бока, хохотал от души.

- Зёма, корейская твоя душа, ты же не такой-то, ты же – Дё! Ха-ха-ха! Ой, мама родная! Рассказать кому – не поверят! Ну-ка. Повтори последнюю фразу. Как надо, повтори!

- Курсант Дё слушает!

- Молодец! Ну ты и фрукт! Запомни, если спросят, почему орал при виде офицера, скажешь: дескать, растерялся, обомлел с испугу. В роте всё спокойно, понял, Дё? Скажешь, спокойно, как в Багдаде. Герасимов обернулся к сержантам:

- Ну что, товарищи сержанты, за стол?

Ивко недоверчиво и враждебно косился в сторону дневального.

- Подведёт, китаёза, нутром чую, подведёт!

- А ты, Гнида, не боись и не каркай, - Григорьев расстегнул верхнюю пуговицу гимнастёрки, - А то давай, тебя вместо Дё поставим, то-то потеха! Я ведь уже раз сказал, со штаба свой человек предупредил, в нашей роте, как в одной из лучших, сегодня проверки не ожидается. Так что гуляем! Качественно, с размахом, но - тихо!
       
       С момента, когда сержанты уселись за стол, прошло около часа. Негромкая, вначале, беседа празднующих магическую дату до выхода долгожданного приказа, набирала тон, крепла, становилась всё более уверенной и шумной, и вот уже потекла неосторожным, хмельным ручьём, сопровождалась громким, взрывным смехом, разбавлялась крепкими, искони русскими словечками и обрела, наконец, форму шумного, беспечного и весёлого застолья. Дё, время от времени протяжно вздыхая, переминался с ноги на ногу и сглатывал голодную слюну, набегавшую в ротовую полость благодаря аппетитным запахам, расползавшимся из-под щелей плотно запертой ленкомнаты. Чувство постоянного неудовлетворённого голода, сопровождавшее курсантов во всё время их службы в учебке, стало чувством хроническим, и Дё испытывал настоящие физические страдания от доносившихся запахов и от острейшего желания, во-первых, наесться, хоть когда-нибудь, до отвала, до обжорства, что б по самое горло, а во-вторых, выспаться, по-настоящему, до одурения, до бессилия, и что б проснуться, опять наесться и опять заснуть. И так изо дня в день. И что б вокруг – тишина, уютная, домашняя, а за окном – сад, родные тополя вдоль дороги, стрёкот кузнечиков в поле… И небо – синее-синее, и белые ватные облачка, неторопливо по нему путешествующие… Дё навалился на тумбочку. Здесь, в армии, он, да и не только он один, научился если и не спать, то дремать стоя. Сейчас он на несколько мгновений провалился, через дрёму, в глубокий и безмятежный сон. Изо рта, почти до самого пола, потянулась длинная слюна.

       И в этот самый момент в роту ворвался капитан Алексеев.

       Ворваться то он ворвался, но при всей стремительности своего появления, шума практически никакого не произвёл, дверь за собой притворил аккуратно и ужасающим призраком в ночи замер на пороге. Мгновение наблюдал за навалившимся на тумбочку дневальным, прислушиваясь к неосторожному смеху и громким голосам, разносившимся из ленкомнаты. И самым забавным образом, на цыпочках, пинцетом расставляя свои большие ноги, стал подкрадываться к прозевавшему его дневальному.

- Как службу несёшь, товарищ боец? – вкрадчиво и насколько мог тихим голосом, который всё равно раскатистым эхом, наподобе камнепада, разнёсся по казарме, спросил Алексеев. Спектр чувств, отразившихся на лице бедолаги Дё, вытянувшегося по стойке смирно, описать бы мог только самый талантливый физиономист. Наверное, никогда ранее глаза его не раскрывались так широко, мышцы лица охватила судорога ужаса и, загипнотизировано глядя прямо на страшного капитана, Дё истерически возопил:

- Восьмая тумбочка!!! Дневальный по танкам!!! Учебный курсант! В Багдаде! Такой-то Дё слушает! – На ходу, с трудом соображая, что говорит что-то не то, Дё, что было сил, проорал последнее:

- Рота, подъём!

Что тут началось!..

       Сто двадцать человек курсантов, все, как один, повскакивали со своих коек. В считанные секунды более половины из них уже стояли на центральном проходе, на ходу опоясывая ремнями свои, ещё расстёгнутые гимнастёрки. Конечно, при такой скорости, портянки в сапогах оказывались скомканными, но тут важна была именно скорость построения, важен был сам факт готовности личного состава к быстрому выходу по тревоге на гарнизонный плац. А там, скорее всего, будет время и портянки перемотать, и обмундирование подогнать, как следует.

- Тревога, что ли? – недоумёнными, спросонья, голосами, спрашивали друг у друга лихорадочно одевающиеся курсанты,

- Чё не объявляют-то?

Если посреди ночи дневальный объявлял в роте подъём, он должен был добавить:

- Учебная тревога!

Или:

- Боевая тревога!

Но Дё, онемев от ужаса, каменным изваянием застыл у своей тумбочки, не в силах оторвать взгляда от оторопевшего капитана. Тот, в свою очередь, в конце концов, придя в себя, страшным голосом проорал:

- Отставить! Рота, отбой!!!

Опять же, в считанные секунды, сбитые с толку курсанты оказались в койках.
 
- В Багдаде, говоришь? Ну-ну… - Как ни был зол ошарашенный в первый момент реакцией дневального капитан, в его глазах весёлыми огоньками заплясали лукавые огоньки,

- Ничего, и с Багдадом разберёмся. – Капитан встал напротив ленкомнаты.

- А ну, гвардия, выползай, пока дверь не разнёс к чёртовой бабушке,- грозно, стараясь тихо, но всё равно оглушительно громко, пророкотал капитан, впившись остервенелым взглядом в дверь ленкомнаты. Мгновение спустя мёртвая тишина за дверями была нарушена, щёлкнул отпираемый замок.

- Сюда, на центральный проход, мать вашу, – портупея на замполите торжественно поскрипывала,

- Становись!

Сержанты выстроились в шеренгу. Капитан, заложив руки за спину, начал с конца шеренги, подходя к каждому вплотную, глаза в глаза.

- Докладывайте!

- Младший сержант Герасимов!

- Не ори! Чем занимались в ленкомнате? В неположенное время? После отбоя?

- Праздновали знаменательную дату…

- Что за дата? – дразнил замполит, прекрасно осведомлённый обо всех, подпольно отмечаемых служивыми, датах.

- Так сто дней до приказа, товарищ капитан, святое дело… - Принятый накануне алкоголь способствовал недопустимой расслабленности в ответах младшего сержанта.

- Я тебе, Герасимов, покажу святое дело! Я тебе такое святое дело покажу, ты у меня в молитвах до дембеля будешь себе лоб расшибать! – Капитан шагнул к следующему сержанту.

- Младший сержант Колыханов! В ленкомнате находился по той же причине.

- Товарищ младший сержант! Насколько я помню, ты – отличник боевой и политической подготовки?

- Так точно…

- И этой ночью, всему личному составу, вся ваша шлёп-компания, надо полагать, эту самую подготовку, как раз и демонстрировала?

- Никак нет, - опустил голову Колыханов.

- В глаза смотреть! Позор! Рожи у всех – лиловые, вонь – на всю казарму и за версту от полка! И эта рота борется за звание лучшей в батальоне и в полку! Та-ак… - Замполит шагнул к Ивко. Тот весь как-то скукожился, лицо пошло красными пятнами. Впалая грудь судорожно вздымалась, наперекор желанию хоть немного задержать пропитанное самогоном дыхание.

- Младший сержант Ивко, - прогнусавил Гнида, стараясь говорить в сторону.

- И ты, крендель, туда же? Тебе же, Ивко, и напёрстка много будет! Вояки, мать вашу! – Капитан шагнул дальше.

- Сержант Григорьев. С целью поддержки коллектива, товарищ капитан.

- Я, уважаемый сержант, говорить с вами буду особо. Как с секретарём партийной организации роты и как с коммунистом! Не сейчас. Нет. Сейчас я просто хочу выразить вам своё недоумение и озадаченность. – Григорьев, красный, как рак, стоял по стойке смирно и ожесточённым взглядом дырявил пространство перед собой. По солдатским меркам, Григорьев, в свои двадцать четыре года, считался настоящим дедушкой. На момент призыва в армию, он уже был кандидатом в члены КПСС, имел на руках диплом машиностроительного техникума и, при таком раскладе, выгодно отличался от призванных вместе с ним курсантов. Замполит батальона капитан Алексеев, зорко высматривающий подобных хлопцев, обратил внимание на Григорьева сразу же. Лично и неоднократно беседовал с ним и, убедившись в его организаторских способностях, отметив исключительную собранность и дисциплину, рекомендовал по окончании срока учебки оставить Григорьева в полку на должности заместителя командира взвода. Некоторое время спустя, на одном из партийных собраний роты, опять же, замполит батальона, выдвинул кандидатуру Григорьева на место секретаря партийной организации роты. Возражений не было. К тому же новоявленный секретарь мастерски управлялся с вождением боевой машины. Излишняя колючесть, а иногда и откровенная грубость и хамство новоиспечённого секретаря ротным и батальонным начальством предусмотрительно не замечались, поскольку дисциплину во вверенном ему подразделении сержант Григорьев поддерживал безупречную, службу нёс исправно и приказы командиров исполнял безукоризненно. Словом, Григорьев был ставленником капитана Алексеева.

- Ну! – грозно скрипящая портупея стала надвигаться на Ровного.

- Старший сержант Ровный! – Цвет лица Александра Ровного в обычные-то дни отливал густой, от рождения, краснотой. Это нельзя было назвать просто румянцем щёк, нет, просто старший сержант всегда был равномерно красного цвета, шея имела тот же оттенок, но на этом месте пламенеющий отлив резко обрывался, переходя в молочно белое туловище, усыпанное частыми веснушками. Сейчас, добротно заправленный самогоном, старший сержант Ровный был не просто красен, он был багрово-малиново красен, ещё более мрачен и угрюм, чем всегда и стоял, понуро вытянувшись и слегка покачиваясь перед замполитом.

- Ровный? Это ты то - Ровный? – Капитан вдруг дал волю бурлящим в глубине его души противоречивым чувствам и неожиданно громко и весело расхохотался. По спящей казарме разнёсся грохот миномётного обстрела.

- Ты, товарищ старший сержант, что ни на есть кривой, кривее не бывает! Да-а-а! – Алексеев, слегка прищурившись, разглядывал провинившуюся компанию. Ситуацию замполит понимал прекрасно, да и любил он всех этих сержантов отеческой, отцовской любовью.

- Значит так, гвардейцы, танкисты мои разлюбезные. Засекаю время: десять минут вам на то, что б всё прибрать, что б ни следа ни малейшего не осталось, ни крошки хлебной, ни духу поганого! Время пошло!

Сержанты ринулись в ленкомнату, показывая друг другу сжатые кулаки с оттопыренными большими пальцами, дескать, пронесло, замполит – свой мужик, не зря его все в полку уважают.
Алексеев подошёл к намертво вросшему в пол дневальному.

- Как ты там, товарищ боец, огорошил? Тумбочка в Багдаде? Курсант такой-то? Фамилия?

- Дё!

- Фамилия, говорю, как?

- Дё!

- Ты заика, что ли?

- Никак нет! Курсант Дё! Дневальный восьмой учебно-танковой роты! – Дё внутренне изумлялся складности своей речи.

- Скажи пожалуйста! Ты и докладывать, оказывается, умеешь. А что ты тут за околесицу нёс? Танковая тумбочка в Багдаде… Ладно, неси службу, как положено, о моём ночном посещении докладывать не обязательно. Ясно, курсант?

- Так точно, - весело и с особым задором отчеканил Дё.

       Наутро, после завтрака, рота повзводно отправлена была на соответствующие расписанию занятия по политподготовке. Занятия проводили лейтенанты, командиры взводов. Сержанты, задействованные в ночных приключениях, были срочно вызваны к штабу полка замполитом батальона, капитаном Алексеевым. Предполагая самое худшее, те спешно направились к штабу. Из широких окон классных комнат озадаченные курсанты, да и лейтенанты тоже, на протяжении двух часов, отведённых на занятия по политподготовке, могли наблюдать, как капитан Алексеев, лично, водил строевым шагом провинившихся сержантов по широкому гарнизонному плацу. Шагали сержанты образцово и, даже, как будто с каким-то особым вдохновением. Лейтенант Веретенников, задумчиво глядя в окно, привычно дёрнув головой, вымолвил:

- Вот, товарищи курсанты, полюбуйтесь, как правильно надо ходить строевым шагом! Думаю, наш замполит батальона специально устроил для вас этот показательный смотр. Видите, как чётко и слаженно наши сержанты исполняют команды? Учитесь!