Глава 11 После учебки

       В Белгород-Днестровский, красивейший украинский городок, уютно раскинувшийся неподалёку от Одессы, они прибыли самостоятельно, так как перед самой отправкой окончивших учебное подразделение курсантов в линейные войска, попали, к немалой своей досаде, в лазарет, он – с жестокой ангиной, напарник – тоже с каким-то недугом. Определённый командованием полк назначения для прохождения ими дальнейшей службы, располагался в этом благодатном городке, и они, сойдя с электрички, опьянённые краткосрочно дарованной и ниспосланной им самими небесами свободой, решили сначала прогуляться по окрестностям, а уже затем пересечь КПП нужного им полка. Доверив свои, аккуратно уложенные, вещмешки привокзальной камере хранения, они налегке, сияя начищенными до зеркального блеска сапогами и ничуть не беспокоясь о вполне вероятной встрече с патрулём, радостные и воодушевлённые, шагнули в благожелательно прищурившийся на них симпатичный, незнакомый городок.

       А вокруг бушевала весна! Воздух был напоен одурманивающим ароматом цветущих вишен и яблонь, тёплые, лёгкие волны зародившегося на Чёрном море ветерка, ласкали лицо, а дыханье перехватывало от тысячи смешанных запахов весеннего цветенья деревьев и обильного, спешащего жить, разнотравья. Каштаны, высаженные давным-давно, на заре века, или даже раньше, чьими-то заботливыми руками, стояли ровными рядами и разливали щедрую тень по обе стороны пересекающихся аллей и улочек. Время, назначенное каштанам для цветения, ещё не подошло, но тяжело набухшие бутоны уже в ближайшие дни готовы были взорваться яркими соцветиями навстречу ласковому солнечному теплу и, даже не расцветшие, они источали в солнечном мареве медовый, тягучий аромат. Стены аккуратных домиков снежно белели свежей известковой побелкой, в палисадах цветов было ещё больше, чем на улицах и всё это походило на некую грандиозную цветочную феерию, на безудержную, в своём веселье, фиесту, на головокружительный, безоглядный на пресные приличия, бразильский карнавал. Лица прохожих светились приветливостью, стайки весело щебечущих девчат, в лёгких и цветастых платьях, наполняли окружающую картину недостающим аккордом. И сердце не умещалось в груди, молодая кровь бурлила в сосудах, в душе гремела музыка, хотелось жить вечно, любить без памяти и поступки совершать только хорошие, а лучше – героические!

       Они гуляли по улочкам утопающего в солнечном сиянии городка и при помощи словоохотливых прохожих легко нашли дорогу к своему полку. А вот и КПП, вот она, та самая воинская часть, где им предстояло служить дальше. Остановившись по другую сторону широкой улицы, оба наблюдали, как дежурный по КПП распахивал перед выезжающим армейским автомобилем серые ворота с красными звёздами. Как то сложится здесь их дальнейшая жизнь? Как примут их новые сослуживцы? Командиры? Ещё долгие полтора года службы отделяли их от вольной гражданской жизни, и эти полтора года казались им тогда нескончаемыми. Окружающее их весеннее благоухание, пьянящий, напитанный солнцем воздух и яркие краски городского пейзажа – всё, казалось, недоумённо и возмущённо кричало о полной абсурдности совмещения солдатской службы с простирающимся вокруг великолепием. Но времени рассуждать на данную тему у них уже не оставалось, поэтому они, не сговариваясь, повернули в сторону вокзала и зашагали, бодро и по-деловому, за оставленными в камере хранения вещмешками.

       Это были старые, дышащие историей, турецкие казармы. Архитектурный стиль давным-давно возведённых построек, неожиданно и приятно огорошив вначале, угнетал затем удручающей однообразностью арочных форм дверных и оконных проёмов. Восточный мотив турецкого зодчества сохранился, угадывался сразу, несмотря на более чем вековую давность сооружения и на все текущие и капитальные ремонты, проведённые турецкими, царскими, а затем и советскими властями. Да и названия у города было два. Официальное и современное - Белгород-Днестровский, так себе, ничего особенного, название, как название. Но другое, из дальних лет, казалось, было окутано сказкой из «Тысячи и одной ночи» и благоухало восточными пряностями, в нём слышалась загадочная восточная музыка, ощущался терпкий аромат кальянного дыма. Аккерман. Так в давнюю пору назывался этот городок.

       Потекли армейские будни. Часть называлась кадрированной, офицеров здесь было едва ли не больше, чем солдат. Поэтому в наряд, кому как повезёт, приходилось заступать через сутки. «Через день – на ремень, через два – на кухню», в тысячный раз бодро провозглашался служивыми фольклорный армейский тезис, звучащий в неизменной оптимистичной тональности. Оптимистичной, поскольку к оптимизму обязывал возраст, потому что жизнь только начиналась, потому что всё большое, хорошее, или самое лучшее было впереди! Солдатская братия не унывала, тем более, что распорядок дня не оставлял времени для уныния. Хотя, по сравнению с клокочущим ритмом оставшейся позади учебки, здесь, в линейных войсках, было спокойнее, личного времени оставалось больше. Если бы не хождения в наряд...

       Шли четвёртые сутки бессменного пребывания Соколова в наряде по кухне. И не просто по кухне, а в посудомойке. Что такое посудомойка, пусть даже небольшого полка, к которому, однако, прикомандирован был и состоял на довольствии целый батальон военных строителей, понять может только тот, кто сам на себе испытал тяготы армейской службы. На четвёртые сутки, в насквозь просаленной и уже не высыхающей гимнастёрке, в мокрых, разбухших сапогах, тисками охватывающих отёкшие ноги, руками, напоминающими долго мятую бумагу, Соколов уже не осознавал себя. Само по себе состояние скотского отупения стало для него чем-то привычным, он свыкся с ним, не пытаясь уже реагировать на всё реже кричащий внутренний протест. Его внутреннее Я проваливалось в какие-то бездны сознания, в чёрные глубины, о существовании которых он даже не подозревал. Оно скукоживалось, деформировалось, становилось неразличимым, но продолжало жить, заботливо сооружая для себя убежище в виде спасительного кокона, рискуя, однако, обездвижить себя в этом коконе окончательно.

       Он стоял над ванной, полной немытых бачков из-под вторых блюд. По краям ванны красно-коричневой каймой тянулась жирная, с неровными краями, толстая полоса. Из крана, разбрызгивая обжигающие капли, струилась горячая вода. У второй ванны, до краёв забитой грязной посудой, сопел напарник, Серёга Черныш, призванный на службу в то же время, что и Соколов. Серёга был родом из Белоруссии, жил в городе Молодечно. Вдвоём с Серёгой они составляли полную комплектацию инженерно-сапёрной роты, в которую были определены для прохождения дальнейшей службы. Два человека в роте – таковы были особенности кадрированной части.

       Столовая почти опустела. Гулким эхом в ней отдавались голоса последних посетителей. Полка окна раздачи посуды и металлический стол сбоку от неё внутри помещения посудомойки были завалены бачками, кружками, ложками, половниками, почему-то называемыми разводящими, кусками недоеденного хлеба. Из некоторых, небрежно поставленных бачков, вытекали остатки пищи. Соколов, опустошённо оглядывая своё хозяйство, без тени волнения прикидывал, об какой из углов этого провонявшего кислятиной помещения, можно было бы наверняка, одним точным движением, размозжить себе голову. Затем принялся разгребать завалы окна раздачи. И в этот момент в проёме окна возникла удивительно добродушная физиономия круглолицего очкарика. Соколов, отдалённым уголком сознания, отметил не похожий на других осмысленный, живой взгляд и притягательную, сразу располагающую к себе внешность. Очкарик втиснул принесённый пустой бачок на оставшийся свободным какой-то пятачок полки, но, почему-то, не уходил, а, слегка согнувшись и забавно вытянув шею, казалось, с интересом изучал помещение посудомойки. Соколов мысленно пожал плечами и продолжил свою работу. Через мгновение он уже забыл про очкарика, скользкой тряпкой пытаясь смыть жир с очередного бачка. Справа паровозом сопел Черныш и это бесконечное сопение напарника, поначалу раздражавшее, теперь, напротив, успокаивало и даже вносило своеобразную гармонию в грохот посуды, плескание воды в ванне и её чавканье в раскисших сапогах. И тут, сквозь ватную завесу в ушах, Илья вдруг услышал:

- Мужики, а ведь вы неправильно моете!

Соколов с Чернышом обалдело уставились на очкарика.

- Понимаете, процесс построен неверно. Тут другой подход нужен.

Илья не успел разозлиться. Не успел подумать о том, что очкарик, от нечего делать, наверное, просто подтрунивает над ними. Не успел, потому что у него, да и у Черныша тоже, внезапно ожила глупая надежда на волшебное избавление от рабского труда, продолжающегося четвёртые сутки подряд. А вдруг! Вдруг этот круглолицый симпатяга подскажет им нечто такое, что враз изменит ситуацию, они смогут быстро завершить скотскую работу, выйдут на свежий воздух, стащат с себя измучившие их, пропитанные помойной гадостью, сапоги, ступят уставшими босыми ногами на свежую, ласковую траву, отстирают, наконец, свои гимнастёрки, отмоются в волнах Днестровского лимана от кухонной вони! И, может быть, снова почувствуют себя людьми? Они продолжали обалденно таращиться на очкарика. А тот, вопреки ожиданиям, не ушёл, злобно усмехнувшись на прощание, напротив, стал вдруг засучивать рукава и окончательно шокировал:

- Тебя как зовут? – спросил он, обращаясь к Илье.

- Илья, - буркнул Соколов.

- А тебя? - глянул он на Серёгу.

- Черныш я, - выдохнул напарник, - Серёга.

- Ты вот что, Серега, ты отдыхай, а мы тут с Ильёй попробуем разобраться. Лады?

       Черныш, не вполне понимая происходящее, не осознавая ещё своего счастья, машинально попятился к выходу из помещения. Илья вспоминал потом, что его кольнуло нечто похожее на зависть к напарнику. Потому, что он, напарник, уходит, избавляется от рабства, а Илья остаётся. Но это длилось мгновение. Из недр сознания тёплой волной нахлынуло вдохновение, появилась надежда, ожила вера в небесное провидение и Божьих ангелов. Организм Ильи слишком устал, он сейчас не мог размышлять над поступком очкарика, не в состоянии был думать о причинах его необъяснимого благородства. А Миша, тем временем, уже находился рядом с ним и бодро давал указания.

- Так, сейчас – освобождаем все ванны. Убираем всю посуду. На пол, куда угодно. – Он сопровождал свою речь уверенными движениями. Илья потихоньку заражался его азартом.
- Сливаем всю воду из ванн! Так. Отмываем ванны. Затыкаем. Набираем чистую горячую. В первую – только горячую. Во вторую – средней температуры. В третью – прохладную.
Илье невольно передавалась энергия очкарика. Впервые за долгие дни у него по-настоящему поднялось настроение, в горле першила и закипала песня и Илья, опять же, каким-то запредельным краешком сознания, по ходу работы, удивлялся неиссякаемости человеческой энергии и немереному потенциалу собственных возможностей.

- Миш, ты, где опыта набирался? Часто бывал в посудомойке?

- Я то? Один единственный раз! Тут, Илья, анализ нужен, понимаешь? Надо понять, с чем имеешь дело, и разработать верный алгоритм.

       Боже мой! Анализ! Алгоритм! Слова, от которых Илья Соколов ощутил нечто похожее на лёгкое опьянение, слова, забытые в однообразной тягомотине армейских будней, слова, которых здесь никто не произносил и за произнесение которых ты мог бы быть запросто освистан сослуживцами, вызвать их негодование и даже неприязнь. Илья с первых дней службы почувствовал эту особенность армейского существования. И, невольно приспосабливаясь, уподоблялся окружающему. В угоду окружающим.

- Так. В ванну с горячей водой, то есть вот в эту, первую, аккуратно складываем немытые бачки. Ак-ку-рат-но! Что бы уместилось побольше! Так. Пусть пока откисают. – Мишка по-особенному уютно и как-то вкусно картавил.

- Во вторую кладём небольшую часть того, что вы уже худо-бедно отмыли. Так. Я буду мыть, а ты, Илья, принимай их от меня и ополаскивай в нашем последнем резервуаре.

Слово «резервуар» в Мишкином исполнение звучало непередаваемо!

- Вот так. Вода с крана пусть льётся постоянно. Несильной струёй. Это – финишное ополаскивание. Так. Вперёд! Конвейер пошёл!

       И работа заспорилась! Илья находился в каком-то восторженно-приподнятом состоянии. Минут через пять они уже работали, как единый организм, синхронно, с полуслова понимая друг друга. Полки для чистых бачков стали заполняться со скоростью, ранее недоступной для Соколова с Чернышом. Были забыты глухо постанывающие, распухшие ноги. Одеревеневшая поясница, при помощи нескольких нехитрых гимнастических упражнений, показанных картавым очкариком, периодически приводилась в рабочее состояние. Илья недоумевал, как он сам не мог раньше догадаться обо всём том, что теперь представлялось само собой разумеющимся и очевидным. Руки Ильи, благодаря тому, что Мишка встал у ванны с кипятком, нежились под струями прохладной воды. Гимнастёрки они сняли совсем, по Мишкиному же предложению, и работать так, действительно, было удобнее. А на прилипшие к телу штаны Илья уже давно не обращал никакого внимания.

       Завалы вокруг них неуклонно расчищались, воцарялось торжество порядка! Предчувствие победы волновало и заставляло ускорять темп движений, темп, помыслить о котором ещё полчаса тому назад Илья даже не смел!

       Мишка был краснопогонником, то есть, служил в пехотной роте. Погоны Ильи были чёрного цвета, так как он был причислен к танковому батальону. Соколов вспоминал, как в учебке ещё, идя куда-то строем, в составе роты, или взвода, они, завидев марширующих навстречу пехотинцев с красными погонами, внутренне замирали в предчувствие неминуемого обмена саркастическими репликами.

- Пехота! – внятно и громко раздавалось из глубины строя танкистов. Во фразу вкладывалось максимально возможное количество снисходительного пренебрежения, насмешки и сожаления, но тоном, тем не менее, самым дружелюбным. Это было особое искусство, армейский фольклор, и произнести данную фразу с таким неимоверным количеством интонаций и оттенков было под силу лишь избранным.

- Мазута! – неслось в ответ, и палитра чувств передавалась в полном соответствии с неуставным приветствием танкистов. Сержанты, ведущие оба строя, добродушно ухмылялись, но тут же, пресекая всякую возможность незапланированного расслабления, звонкими голосами подавали команду:

- Взвод! – или

- Рота! – в зависимости от состава ведомых.

Три гулких, чётких и синхронных строевых шага – реакция солдатского строя. Полное взаимопонимание подчинённых с командирами! Полная гармония, порядок и образцовая дисциплина. Пехота и танкисты с каждым шагом всё дальше удалялись друг от друга. И настроение в обоих строях царило приподнятое!

       Оставалось ещё несколько бачков и кое какая посуда из мелочёвки. Последние минуты оказались самыми трудными.

- Ничего, Илья, ещё последний рывок! – Мишкины штаны были такими же мокрыми, как у Ильи, но степень засаленности пребывала в начальной стадии.

- Тебе хб стирать придётся, - с сожалением в голосе выдавил из себя Илья. Хб – так по-армейски звалась солдатская гимнастёрка.

- А так и так стирать уже пора было, - бодро ответствовал загадочный спаситель,

- Вместе и постираем!

Миша стал спускать воду изо всех ванн.

- Всё. Последний штрих. Сейчас помоем ванны, и – свобода!

Илья чувствовал полную разбитость. Он стоял, не в силах пошевелить ни руками, ни ногами. Голова кружилась, в горле стоял удушливый ком. Миша, тем временем, уже отдраивал последнюю ванну.

- Илья, выходи наружу.

Очкарик сильной, горячей струёй из шланга отмывал скользкий, засаленный пол посудомойки.

- Миш, ты не представляешь, как я тебе благодарен! – голос у Ильи звучал дрожащим тембром,

- Я только не пойму, почему ты…

- Всё, Илья, разговоры потом! Сейчас двигаем к лиману. То-то благодать! Отлежимся на берегу. Отвоняемся. У тебя хб есть запасное?

- Нет.

- Я тебя выручу. У меня есть. Стираться сегодня ты, всё равно, уже не сможешь. Я сейчас только забегу к себе в роту и мигом обратно. У тебя сапоги какого размера?

- Сорок третьего. А у тебя что, и сапоги есть запасные?

- У меня каптер приятель. Живём, Илюша! Всё будет, как надо!

Илья перестал соображать совсем. Он попытался представить себе, что бы было, не окажись Миша в тот счастливый миг у окна посудомойки! Ведь они с Чернышом были на полном пределе. Пределе человеческих возможностей. Так, во всяком случае, Илье казалось. И он теперь думал, что завершить сегодняшнюю работу в посудомойке они с Чернышом вряд ли смогли бы.

       Потом был берег лимана, закатное солнце, пьянящий аромат весенней травы, на которой они лежали, распластав босые ноги. Раскинутые счастливыми объятиями руки были обращёны к безоблачному небу. Всё вокруг дышало весенним теплом.. От почвы исходил тревожный и какой-то домашний, родной запах.

- Боже мой, как же хорошо! – Илья потянулся за уже успевшей расцвести травинкой, хотел было сорвать нежный колосок, передумал, повернулся на бок, лицом к щурившемуся на закат Мишке.

- Миш, я уже месяц здесь, почему до сих пор тебя не видел?

- Командировка. В строй-команде поработал, в соседнем полку. У меня же никакой военной специальности нет. Беда всех дипломников.

- Погоди, так ты – после института?!

- Угу.

- Вот оно что… То-то я смотрю, ты на других не похож. – Илья вспомнил свою первую реакцию на появление Мишкиной физиономии в окне посудомойки.

- Значит, у тебя уже скоро дембель? – Настроение Ильи омрачилось. Радостное чувство, что он, случайно и неожиданно, обрёл долгожданного друга, вдруг разбавилось неприятным известием.

- Осенью собираюсь, - потянулся Мишка всеми суставами. Внимательно посмотрел на Илью и прокартавил:

- Расстраиваться не надо. Впереди ещё – полгода. А это, Илюша, шесть месяцев, заметь, до-о-о-лгих месяцев! Ещё успеем надоесть друг другу!

       Такое заявление показалось Илье кощунственным. В калейдоскопе лиц и характеров, в плотно окружавшем его всё это время кольце сослуживцев, Илье так и не посчастливилось найти не просто товарища, а друга, такого, чтобы грани соприкосновения с ним всегда были взаимно интересны, с кем всегда хотелось бы вести беседу, не уставать от неё, с кем было бы возможно спорить до хрипоты, чувствовать себя непринуждённо, без «выпендрёжа», с кем бы попросту отдыхала душа и в ком бы находила постоянную подпитку мятежная, постоянно работающая мысль.

- Да, обрадовал ты меня… И, всё-таки, объясни, за каким лешим тебе понадобилось спасать меня с Серёгой?

- Спасать?

- Ну ладно, помогать.

- Да просто, вижу, вы каждый день там торчите, сегодня прикинул – уже четвёртые сутки. Да ты бы сам, если бы посмотрел на себя и своего Серёгу со стороны, расплакался бы… Ты – жир по бачкам размазываешь, тряпка в руках – аж блевать охота, рожа покорная такая, что выть хочется, весь жир с посуды – у тебя на штанах, глаза – разнесчастные, а тут ещё напарник твой сопит паровозом и макароны у него на сапогах прилипшие! Кино, одним словом! Опять же, работу организовали неправильно. Я тебе уже говорил. А я давно не разминался, кровь, понимаешь, застоялась! Думаю, надо выручать ребят, а то, того и гляди, макароны на ушах повиснут!

       Мишка хитро улыбался, добродушие, исходящее от всей его фигуры, можно было потрогать наощупь. Илья недоверчиво покосился на него и вдруг, отчётливо представив себе, как, должно быть, действительно драматично, плачевно и, в то же время, комично смотрелись они со стороны, с этими, прилипшими к сапогам Черныша макаронами, неожиданно для себя, засмеялся. От всей души. Смех, поначалу неуверенный и тихий, закипал радостью и нарастал громкостью и вдруг обернулся самым настоящим хохотом. Мишка, ограничивающийся в первые мгновения короткими, в ответ, булькающими звуками подавляемого смеха, в конце концов, перестал сдерживаться и захохотал тоже. Оба катались по траве, держась за животы, на глазах выступили слёзы, в спазмах смеха не было возможности перевести дух. Но стоило кому-то одному остановиться, чтобы торопливо набрать полную грудь воздуха, как у второго начинались гомерические конвульсии, заражавшие первого и, не в состоянии совладать с собой, они оба, то по очереди, то в унисон, звонким и искренним мажором провожали закатное солнце.

- Ой, не могу, Мишка, хватит, хорош! Ой, ха-ха-ха! А Черныш то! Во сопит! И макароны! Ой, умру сейчас! Хо-хо-хо! На сапогах! Ха-ха-ха!

- Ай, Илья, я сейчас лопну! Ай! О-хо-хо! Ха-ха-ха!

Илья с трудом перевёл дух, отвернулся от Мишки, надеясь, таким образом, совладать с очередным приступом смеха, но Миша, преисполненный коварства, преодолевая подкатывающие к горлу спазмы, с трудом выдавил:

- А ещё если на ушах макароны! Ой… И котлетка в сапоге! Ай-я-я-яй! Гы-гы-гы!

Дальше уже началась истерика. Накопленное напряжение благополучным образом разрешалось. И разрешалось очень по-доброму…

       Солнце клонилось к лиману. Лилово-золотая дорожка, тянущаяся к Западу, до самого горизонта, трепетала в тихой ряби волн, поднятых несильным, порывистым и тёплым майским ветром. Загорелись огни стоящей неподалёку, прямо на воде, плавгостиницы – местной туристической достопримечательности, сооружённой в незапамятные времена, но исправно служившей и приносящей неплохой доход в скромную городскую казну. Строение соединялось с берегом длинным мостиком-трапом, на котором всегда можно было обнаружить несколько человек с удочками. Рыбачили здесь повсюду. Вдоль скалистого и обрывистого берега тянулись лодочные гаражи, хозяева лодок с раннего утра взрывали непроснувшуюся рассветную тишину рёвом заводимых моторов, лодки разбегались в разных направлениях, чтобы затем на долгие часы замереть в каком-то, облюбованном и, вероятно, прикормленном рыбаками, месте. Вот и сейчас, в торжественных красках уходящего солнца, в волнах лимана, тут и там, покачивалось несколько десятков лодок.

       Картина вокруг простиралась великолепная, в душе у Ильи царил праздник. Но особый оттенок его душевному состоянию придавало странное, сладостно-тревожное, невесть откуда взявшееся, но поселившееся в сердце уже давно, предчувствие. Чего-то, несомненно, хорошего, обязательно долженствующего быть, чего-то очень светлого и, в чём он не сомневался, значительного. Предчувствию этому он искренне изумлялся, объяснений его возникновению не находил и поначалу теряясь в догадках о причинах его появления и замечая, какое умиротворение оно ему дарит, перестал, в итоге, заниматься самокопанием и попросту позволил этому предчувствию хозяйничать в его, открытой восторгам, душе.

- Чего ржёте, коллеги?

Илья и не заметил подошедшего к ним высокого, не знакомого ему краснопогонника.

- Знакомься, Илья, - отдувающийся после отступившего смеха Мишка указал на подошедшего.

- Мой друг. Тоже, кстати, Серёга.

Илья протянул руку.

- Илья.

- Сергей.

Новый знакомый заинтересованно улыбался.

- Чего ржёте то, аж в пехоте слышно!

- Да мы тут один сценарий анализировали, - Мишка протирал очки чистым, отглаженным носовым платком, - а Илья как раз автор сценария!

- Надо полагать, комедия? – продолжал улыбаться Сергей. – Расскажите, я тоже посмеюсь.
Он снял ремень, сбросил сапоги, аккуратно обернул их портянками, утопил ноги в сочной, молодой траве и, помассировав ступни лёгким топтанием на месте, с удовольствием растянулся на зелёном ковре.

- Нет, дружок, на второй заход нас с Ильёй уже не хватит. В другой раз. – Мишка зевнул также аппетитно и заражающее, как и смеялся некоторое время назад.

       Они молча смотрели на закат. Воздух был по-особенному прозрачен и, благодаря этому, противоположный берег лимана отчётливо просматривался. На том берегу раскинулся не менее загадочный своим восточным, по названию, происхождением, городок. Овидиополь. Между Аккерманом и Овидиополем регулярно курсировал крохотный теплоходик, с вращающимся на корме огромным приводным барабаном. Лопасти барабана, отталкиваясь от воды, громко шлёпали, пенные фонтаны сверкающим шлейфом тянулись за судном.

Как раз сейчас, от причала плавгостиницы, готовился отправиться в путь очередной теплоходик. Барабан на корме набирал обороты.

- Америка России подарила пароход, но ужасно, но ужасно, но ужасно тихий ход, - Мишка изобразил российскую частушку на мотив американского блюза.

- Наш это кораблик. Советский, - сказал Серёга.

- Но, как будто, из американского вестерна, - поддержал Михаила Илья.

Пора было расходиться по казармам. Служба продолжалась. Илья уже знал, что завтра на кухню заступает в наряд другой состав, а он, скорее всего, назначен будет в караул. Но весной, да ещё в мае месяце, ходить в караул было сплошным удовольствием!