Линии

Самое короткое расстояние между двумя точками – шрам


Как это ни странно, но я не помню своего прошлого. Оно всё, как в тумане. Как безбрежный океан, в котором изредка выступают островки – самые яркие воспоминания. Как точки на плоскости в системе декартовых координат. Условно соединяя эти точки, я рисую линию своей жизни. А что лежит на линии между этими точками? Что там? Я не помню, не знаю. Туман забвения обволакивает память. Он питается ею. И чем больше ты помнишь, тем больше придётся рано или поздно забыть. Тем больше точек останется необозначенными. Но разве это имеет значение. В математике, как известно, для построения прямой достаточно всего лишь двух точек. Жизнь – та же математика. Рождение и смерть – две её точки.


 ЖИВОТ

 Свой первый шрам я, как и любой живущий на свете, получил при рождении. Обрезанная пуповина. Крохотное напоминание о том, что ты когда-то родился. Отправная точка длинного пути и одновременно – разрыв линии, связывающей тебя с матерью.
 Родители рассказывали мне, что зима в тот год была особенно холодной, и мы спасались только тем, что топили печь. В некоторых хрущёвках ещё сохранился подобный архаизм. Зима была настолько холодной, что стена, обращённая к улице, в холодные вечера покрывалась льдом. Сейчас у нас не бывает таких зим. Потому уже минуло лет десять, как мы разобрали печку и поставили на её место кухонный гарнитур.


 ГОЛОВА

 Мне было три или четыре года, когда, играя в своей комнате, я случайно упал и поранил голову. Травма была несерьёзной, но натекло много крови. К сожалению или к счастью, я не помню этого случая. О нём мне рассказал шрам на правом боку головы чуть дальше уха. Не будь его, я никогда бы не узнал того эпизода из моего детства.
 Многие мои друзья и знакомые помнят своё детство в мельчайших подробностях. Я им завидую. Белёсый туман скрывает его от меня. И мне приходится, словно золотоискателю на прииске, по песчинкам собирать моё сокровище. Найти ещё одну песчинку мне помог шрам. Родители, наверное, никогда бы не рассказали мне о том, что было, они давно забыли бы то далёкое время. Однако, всякий раз, когда я коротко подстригаюсь, крохотный невидимый стежок бесстрастного портного выныривает из океана забвения, и я ненадолго возвращаюсь через года в то счастливое время, которого не помню.


 ЛОКТИ

 Не могу без любви и некоторого благоговения рассматривать свои локти. На них целая галерея шрамов, множество вершин. Вот я бегу по асфальтированной дороге к приятелю на день рождения, вот я съезжаю на велосипеде с горки, лезу на дерево во дворе – и, в конце концов, падаю и обдираю кожу на руках. Почему-то ноги я всегда сохранял в целости. Пораненные руки я никогда не мазал ни зелёнкой, ни йодом, и не давал мазать матери. Вскоре ссадины обрастали коростами, но я никогда не мог дотерпеть, чтобы защитное покрытие из запёкшейся крови над нарождающейся кожей само сошло. Меня всегда привлекало таинство, совершающееся где-то далеко от моих глаз и невероятно близко от моих рук. В итоге раны заживали в несколько раз дольше, оставляя небольшие шрамы, на которые я смотрел с пренебрежением и неприязнью. Сейчас – иначе. Я люблю шрамы моего детства.


 ЛЕВАЯ РУКА

 Шесть лет. Первый класс. Школа. Тумана меньше, но, тем не менее, он скрывает очень и очень многое. Я родился в весьма неудобное время с точки зрения образования, в конце сентября. Получалось, что, отдавая меня в школу в 6 лет, на самом деле меня отдавали в семь. Я всегда был самым старшим в классе.
 Первое сентября. Первая школьная осень. Первая учительница. Первые одноклассники…
 В один из погожих дней бабьего лета на лужайке через дорогу от школы мы развели костёр. Не за тем, чтобы согреться или приготовить печёную картошку с поджаренным на огне хлебом, не за тем, чтобы полюбоваться танцами бесформенного пламени.
 Кто-то принёс несколько кусков резины от велосипедных покрышек, и все мы, присобачив это произведение химического искусства к палке, поджигали его у костра. Внутренне ликуя – вот! у меня загорелось! – ощущая себя первобытными прометеями (хотя никто из нас ещё не знал греческой мифологии), мы бегали по зелёной, ещё не пожухлой траве. Резина капала на землю, застывая небольшими тёмными бугорочками. Большой удачей считалось, если упавшая капля продолжала гореть на земле.
 Я протягивал свою палку к костру, чтобы вновь зажечь кусочек резины, погашенный ветром, когда чёрная горячая капля с чьей-то палки упала мне на руку. Было очень больно и горячо. Резина быстро остыла, и я легко соскоблил её с ноющей кожи. Первый шрам от ожога. Размером с десятикопеечную монету. Он украшает казанок безымянного пальца моей левой руки. Как зеркало в далёкое прошлое.


 ГОЛОВА

 Я иногда удивляюсь, как дети умудряются доживать до взрослого возраста, становиться папой, мамой, дядей Васей из пятой квартиры. Как получается так, что они не тонут, не попадают под машину, не выпадают из окна. Вокруг бродит столько смертей. Кто-то скажет – глупых смертей. Неправда. Не бывает глупых, умных, красивых, нужных и ненужных смертей. Есть только точка в конце прямой со своими координатами в пространстве и времени…

 … Стояла такая июльская жара, когда воздухом нельзя напиться, когда воздух сам пьёт тебя по капле, выдавливает из тебя влагу.
 Мы строили во дворе шалаш. Я, Антон, Денис и Андрей (Антон сейчас учится на управленца и играет в КВН – Денис отслужил в армии и работает в какой-то фирме – Андрея я не видел почти семь лет, говорят, что он сидит в тюрьме). В начале лета мы городили нечто подобное на тополе, но там было слишком мало места, максимум, на троих, с условием не дышать и не материться. Тот шалаш вскоре разломали соседские мальчишки, однако, мы успели спасти несколько неплохих досок и решили строить новый домик, но уже на земле.
 Хотелось чего-то нового, креативного, как сказали бы мы сейчас. Потому-то и строили эту деревянную развалюху. Важен был сам процесс. Сейчас и не припомню, сидели ли мы хоть раз в нашем строении, спасаясь от дождя или играя в карты и шашки.
 Особенно нас увлекал поиск стройматериалов.
 Доски было легко достать. Во всех дворах по соседству стояли полуразрушенные стайки, которые в советское время выделяли жителям домов для хранения угля, дров, утиля и ветоши. Некоторые стайки стоят и сейчас. Так что с досками у нас проблем не возникало. Достаточно добежать до стаек и наломать бесхозное дерево. Нередко в очередном походе за материалом мы находили полиэтиленовые мешочки с клеем, принявшим вид одеревеневшей жёлтой массы. Они производили болезненное впечатление. Стайки умирали, и каждый пользовался их смертью по-своему.
 С гвоздями сложнее. Дома их много не наберёшь. Покупать – денег жалко. Уж лучше взять мороженое или газировку. Но тем не менее гвозди находились. То лето было редким, я бы даже сказал уникальным. На крышах домов по нашей улице меняли шифер. Стелили новый, а старый сбрасывали на землю. Так у нас появилась две возможности добывать гвозди. Первая – разгребать горы битого шифера в поисках старых проржавевших металлических стерженьков, которые были в два, а то и в три раза старше нас. Только вот за пару часов мы обычно находили едва ли больше тридцати гвоздей, а нам их требовалось немало. Процесс забивания гвоздя в дерево не менее увлекателен, чем компьютерная игра или просмотр фильма. Поэтому однажды мы использовали второй способ…
 Кровельщики как раз ушли на обед. Чердак десятого дома был открыт. И мы (я, Денис и Андрей) пошли добывать заветные железки.
 Чердак был тёмным, несмотря на то, что середина крыши отсутствовала. По щиколотку в саже мы бродили по шестому этажу пятиэтажного дома в поисках гвоздей, которые кровельщики просто не могли не оставить. И вдруг Денис, кажется это был он, заметил большое железное ведро, уютно пристроившееся у печной трубы.
 «Гвозди – там!» – Эта мысль пришла в голову всем одновременно. Радость адреналином разливалась по телу, когда мы выбирались на крышу, нагибаясь как можно ниже, осторожно цепляясь за свежие перекрытия. Белые. Шершавые. Я даже помню их запах. Запах свежего сухого дерева. Мы пробирались к печной трубе. Три победных метра. И вот оно! Целое ведро гвоздей! Новеньких, прямых, без крапинки ржавчины. Они блестели на солнце, словно латы средневекового рыцаря, начищенные слугами. Мы зачерпывали гвозди горстями и бросали вниз, на чердак. На минуту все страхи исчезли. Высота. Возвращение кровельщиков. Сама смерть. Всё отступало на задний план. Ведь мы стояли здесь. Над городом. На вершине. Достигнув заветной цели. Блаженные секунды величия – и назад. Мы опустошили ведро до половины. Спрыгнули на чердак и начали лихорадочно собирать металлические бруски, утонувшие в саже. Прекрасная аллегория человека, нахватавшего с неба звёзд.
 Мы набивали карманы гвоздями так, словно это было не простое железо, а золото. Карманы рвались. Мы зажимали их руками. Неважно, что мама будет ругаться, а то и заставит просидеть пару часов за штопкой одежды. Важно унести сокровище в укрытие. С таким богатством мы сможем построить настоящий дворец. И мы построили…

 …Помню, я сидел в почти готовом шалаше, заделывая крохотные щели в стенах, (неблагодарное занятие – сколько дыры в шалаше не заколачивай, они всё равно где-нибудь да вылезут – а уже сквозь них найдут дорогу световые лучи, высвечивая роящиеся в воздухе пылинки) когда прибежал Женька, семилетний (он наверное, будет для меня всегда семилетним, несмотря на то, что уже учится в техникуме) парнишка из второго подъезда моего дома:
 – Саня! Там Андрей телевизор притащил, – задыхаясь выпалил он, – пойдём. Взрывать будем.
 И я побежал за Женькой на футбольное поле на заднем дворе нашей школы. На тропинке возле ворот поблёскивал экран старого-доброго «Кварца». Кто-то его выкинул, а мы подобрали. Любой выброшенный телевизор всегда становился настоящим праздником. Как публичная казнь в средневековой Европе.
 Вокруг столпилось человек десять. У всех горели глаза. Сейчас случится что-то необычное. Мёртвая машина умрёт второй раз. Важно, кто станет палачом. Секундное затишье. Пора. Женька кинул свой камень. Но промахнулся. Булыжник только чиркнул по зеркальной поверхности кинескопа. Не помню, как у меня в руках оказался камень. Я не видел никого рядом с собой. В мире осталось только две точки. Я и телевизионная трубка. И я должен провести между нами линию.
 Не думал, что взрыв будет такой силы. Я даже не мог помыслить, что вообще будет взрыв, хотя ждал его и разочаровался бы, не будь его. Все стоящие за моей спиной попадали. Только тогда я понял, что два метра слишком маленькое расстояние для той бесконечной линии, что я хотел протянуть. Кусок стекла, выброшенный силой потревоженного вакуума, скользнул по правому виску. Пощёчина судьбы. Было не больно. Просто текла кровь. Подбежали ребята, взяли меня под руки и повели домой.
 – Нет ..погодите.. нельзя домой.. меня будут ругать... пойдём на родник... я отмоюсь.
 Мои сопроводители напугались больше меня. Но не больше мамы, которая встретила нас на пороге.
 – Всё в порядке. Я цел, – примерно такой смысл имели слова, сказанные мной в тот момент. Я пошёл в ванную, открыл холодную воду и стал умываться. Я отдалённо помню, как кто-то позвонил в дверь и принёс молоток отца, которым я забивал те самые, доагоценные гвозди. Как вызвали скорую. Как врач накладывал мне швы. Первые в моей жизни. Не помню единственное, сколько мне тогда было лет.


 ЖИВОТ

 Нет ничего более неприятного, чем попасть в больницу под новый год. Всё-таки здорово, что приступ аппендицита случился у меня примерно за две недели до праздника.
 То, что меня будут резать, я понял, когда после довольно неприятного осмотра мне побрили живот и предложили расписаться в потрепанном медицинском журнале. Страницы в журнале были старчески жёлтые, и чернила на них приобретали зеленоватый оттенок
 Подошёл анестезиолог. По выражению его лица было заметно, что он уже принял грамм 200 анестезирующего вещества.
 – Ел сегодня? Нет. Молодец. Ну, всё равно, для профилактики – в туалет и два пальца в рот.
 На операционный стол я ложился с неопределёнными ощущеньями. Страха не было, ведь я знал, что скоро усну под общим наркозом. Но тем не менее. Это моя первая операция. То есть первая операция на мне. Я представлял себя каким-нибудь электронным аппаратом, в котором что-то засбоило, и вот – мастер вынужден вскрыть новенький корпус, который не подлежит разборке (чаще всего так бывает у китайской электроники, но я-то ведь не китаец!), в котором не окрутишь пару-тройку винтиков, не поменяешь перегоревший транзистор и не поставишь всё на место. Необходимо ломать, кромсать, а после клеить. Хотя, аппендицит ближе к обыкновенной смене батареек или замене шнура, в котором случился обрыв. Удаление этого крохотного червеобразного отростка даже язык не поворачивается назвать операцией.
 Я лежал, накрытый белой простынёй (или чем-то очень похожим на простыню). Поставили капельницу. Почти никто из находящихся в операционной не обращал на меня внимания, занимался своими делами. Я невольно обиделся. В подобные моменты очень хочется стать центром вселенной. В такие моменты ждёшь внимания, сочувствия… жалости. Да, жалости. Ждёшь её от других, но когда получаешь законную порцию этого зелья – злишься на своих дарителей.
 Анестезиолог попал в вену с третьего раза, и я постепенно начал засыпать, стараясь представить тихий берег лазурного океана или лазурный берег тихого океана. Там не было никого, только линии, оставленные на песке пенистым прибоем…

 …Иногда один день может быть длиннее другого. В такой день можно прожить несколько лет, если не жизней. Линия времени растягивается, и ты теряешься на ней.
 – Ну, блин, ты ваще сдурел!
 – А чё я, я ничё!
 – Козырного вальта положь на место.
 Я очнулся на кушетке в каком-то новом помещении. Отход от общего наркоза ощущение не из приятных. Рядом (судя по голосам, человека три, как оказалось потом: два соседа по комнате и молоденькая медсестра) оживлённо играли в карты. Я слышал, как они комментировали игру. Попытался пошевелить пересохшими губами. Не получилось, впрочем, как и осмотреть обстановку. Перед глазами стоял экран телевизора, в котором бешено скакали строки. Я сам был этим телевизором. Некоторое время я боролся с собой, а потом уснул. Но уже естественным сном.
 Следующие сутки хранятся в моей памяти под грифом «жажда». Безумно хотелось пить. Однако всё, что было позволено – это смачивать губы марлевым тампоном.
 Твой водопровод, приятель, основательно проржавел. Мы, конечно, кой-чего подлатали, но воду пускать нельзя. Можем угробить нахрен всю систему…

 … Любая больничная палата – это небольшая семья. Со своим укладом жизни, со своими традициями. Как правило, все эти традиции связаны с принятием пищи. Начиная с чайной церемонии и заканчивая совместным поеданием передачек, принесённых ну, очень родными и очень близкими.
 Атрибутами чайной церемонии у нас являлись литровая стеклянная банка (когда-то на ней была наклейка (огурцы маринованные или арбузы мочёные), которая уже практически стёрлась), кипятильник, вафельное полотенце (только вафельное, другие не годятся) и рассыпная заварка. Процесс приготовления чая прост: в банку с кипятком засыпаются чайные листья, после чего банка накрывается полотенцем. Особенно мне нравилось смотреть, как набухают чаинки, как они погружаются на стеклянное дно, а вода начинает приобретать насыщенный золотистый оттенок. Дома такого напитка не выпьешь. Дома есть электрический водонагреватель и упаковка чайных пакетиков. И не важно, что больничная вода имела металлический привкус. Это был лучший чай, который я когда-либо пил.
 Другое дело – сотрапезничество. Вот чего я терпеть не мог. Нет, не потому, что я такой жадный. Скорее, наоборот, оттого, что однопалатники попались очень щедрые.
 Нас было четверо. Трое более-менее молодых парней и дядечка лет под 40. Жена постоянно приносила ему пельмени в стеклянной банке (точно такую же мы использовали для приготовления чая) с бульоном. К моменту принятия пищи они основательно остывали. По стенкам своеобразного пельменного аквариума был размазан застывший жир. Половина пельменей потеряла невинность ещё в процессе варки, остальные – при упаковывании.
 Дядечка наворачивал пельмени с большим аппетитом. Однопалатники не отставали от него. Я жевал каждый пельмень в течение пяти минут, надеясь, что за это время мои голодные сопельменники успеют проглотить всю банку. Однако не тут то было. Видя мою неторопливость, дядечка всегда оставлял мне кашу из десятка пельменей на дне банки. Мол, нас не проведешь, парень. Тебе от этой вкуснятины никуда не деться…

 …Вовчик был старше меня года на три. Хотя на глаз я бы увеличил этот разрыв до 10. К молодым его можно было отнести только ввиду наличия отсутствия щетины. Лицо его было немного сморщенное, с глубоко запавшими глазами. Под глазами расходились синеватые разводы, будто бы их хозяин месяцами не спал. У него был прокуренный голос с акцентом эдакого «своего пацана».
 У Вовчика три месяца назад воспалились лимфоузлы, как он мне сказал. Его прооперировали. За кампанию удалили аппендицит. Только вот лучше ему не стало. Вовчика постоянно знобило. Лицо становилось красным. Иногда приобретало землистый оттенок.
 Мне почему-то казалось, что у него родители алкоголики. То есть, что он из неблагополучной семьи. Этого я так и не узнал. Через 10 дней мне сняли швы и выписали из больницы. Наши линии разошлись. Родителей Вовчика я так ни разу не увидел.


 ПРАВАЯ РУКА

 Я никогда ничего себе не ломал. Все мои знакомые уже не раз ходили в бинтах и гипсовых лангетках. Кто с рукой, кто с ногой. Я часто спрашивал их, больно ли это – сломать кость? Однако вразумительного ответа ни разу не получил. Парни обычно отшучивались – дай лапу, я тебе сейчас покажу и сам оценишь. Девчонки закатывали глаза – как сказать, неприятно всё это. Тем не менее, они сходились в одном – кожа под слоем гипса чешется хуже, чем после укуса самого вредного комара, а больно становится, когда гипс начинают отдирать вместе с волосами.
 Так или иначе таинство перелома оставалось для меня чем-то непознанным… До одиннадцатого класса…

 – Ну, какую будем брать? Пшеничную или Мариинскую? Разница 12 рублей.
 – К чёрту Пшеничную, уж лучше палёнки в третьем подъезде взять.
 – Тогда Мариинскую?
 – Давай, её все хвалят.
 – Тогда на три бутылки меньше получится…
 – Так мы ж не нажираться идём…
 В итоге сошлись на том, что палёнка из третьего подъезда вкуснее, и дешевле. К тому же её все уже десять раз пили и никто не отравился, а после магазинной иногда бывало совсем худо.
 – Прикинь, у нас ещё на закусь приличная сумма осталась, – покряхтывал Тоша – мой вечный друг и собутыльник. Вообще-то, его звали Антон, но «Тоша» прочно закрепилось за ним ещё в младших классах. Это смягчительное сокращение имени как нельзя кстати ему подходило. Такое же сбитое и полнотелое, как и его носитель. Позднее, в универе к Антону приклеилось другое прозвище – «хомяк», он и сам себя так частенько называл, оглашая округу громогласным хохотом. Но я до сих пор не привык «хомяку» и по-прежнему величаю его не иначе как Тоша.
 – Закуска – дело второстепенное. Отдай бабки девчонкам, пусть заморачиваются. Праздник-то наш…
 В полдень в школьном актовом зале учителя устраивали для одиннадцатиклассников небольшое состязание по случаю Дня защитника Отечества. Затем по плану стояло торжественное мероприятие, в народе именуемое пьянкой или междусобойчиком. Естественно, за пределами школьных владений.
 – Бухать будем в офисе, как большие люди, – улыбался Тоша.
 – Где-где? Ты ж говорил на квартире…
 – Квартира, отделанная под офис, дубина!
 – О как…
 – Правда, катюхина мамка завтра её продаёт, так что, надо сидеть цивильно, чтоб на утро не испугать покупателей следами на потолке и винегретными разводами на кафеле в туалете.
 – Уж да уж… – я вспомнил, как обычно заканчивались наши дружеские посиделки, и мне стало стыдно. Ну не то, чтобы совсем стыдно. Скорее слегка неудобно за то, что должно свершиться в недалёком будущем. Тогда я ещё не знал, что эта гулянка состоится без моего участия…
 А пока мы направились в школу. Трёхэтажное красное кирпичное здание. Один из тысячи клонов себе подобных. Только в нашем городе можно насчитать с десяток школ, выполненных по аналогичному архитектурному проекту. Причем далеко не идеальному. В то время я считал главным достоинством любого здания возможность заблудиться. Чем больше лестниц, коридоров и всевозможных переходов (линий?), тем лучше, тем интересней. Точно так же, как с кровеносной системой живых существ. Чем она сложнее и запутанней, тем более высокоразвитый организм находится перед тобой…
 В нашей же школе заблудиться было невозможно. Шаг вправо, шаг влево – неизбежный тупик. Единственной тайной для меня так и остались заколоченные двери в конце коридоров на каждом из этажей. Да, я прекрасно знал, что за ними скрываются лестничные пролёты. Грязный бетон, облупившаяся краска на стенах, полусгнивший картон, обломки листов ДВП, обвалившаяся штукатурка. И конечно же, грязные стёкла на окнах, разбавляющие солнце серыми тонами. Подъезд дома-призрака из несуществующего фильма. Почему заколотили эти лестницы? Чтобы проще было контролировать детей? Не хватило денег на ремонт? Серия несчастных случаев? Кто знает…
 В тот день всё происходило в актовом зале. Огромное помещение со сценой и столовой в противоположных концах. Оно всегда создавало у меня ощущение «светлой пустоты». Очень высокий потолок, белые стены, деревянный настил пола… Столы, стулья, прочая школьная утварь – всё терялось в этом пространстве. Пустота больничной палаты в яркий полдень. Пустота комнаты, из которой вынесли все вещи, и теперь каждый её уголок беспрепятственно освещает солнце…
 Иногда мне очень нравилось это ощущение. Но в тот день оно меня так и не посетило. Слишком много посторонних собралось вокруг. Линия сигнала стала прерывистой и в конце концов пропала…

 …В первом конкурсе надо было заплести девчонкам из младших классов косичку с бантиком. Естественно на скорость. Участвовали четыре парня, по одному от каждого класса. По иронии судьбы, выбор пал на меня. И вот в моих руках длинные русые волосы семиклассницы. В иной обстановке их приятно было бы погладить, поиграть с ними, в конце концов растрепать и вновь расправить. Вот только не здесь. На глазах у всей школы. Мне почему-то было стыдно к ним прикасаться, как будто я делаю что-то неприличное. Стараясь трогать волосы как можно меньше, тупо улыбаясь, мол, смотрите, ребята, ну и прикол со мной вышел, я кое-как замотал подобие косы. На последних витках вспомнил про бантик и самым грубым образом запихал голубую ленту вглубь моего парикмахерского творения.
 – Ну что же, встаньте, девочки! Давайте посмотрим, на произведения наших парней, – провозгласила ведущая… Уж да уж… Было бы на что смотреть. Мой бантик предательски вывалился и только чудом не сполз на пол – кончик всё-таки зацепился за волосы. Таким образом был спасен один зачётный балл…
 Далее командам дали задание нарисовать «девушку Вашей мечты»… Изначально провальный конкурс. Давинчей и Суриковых среди нас не водилось, нужно было искать выход… Тем временем мои одноклассники вырисовывали чудище с контурами отдалённо напоминающими женские…
 – Губы побольше сделай, – распалялся Тоша, – Ты какой маркер взял, дубина! Где ты видел зелёные губы?.. Конечно красные!.. И пожирней… Та-ак. Грудь пошире… Бёдра… Вот это, я понимаю, уже что-то…
 Истекали последние секунды.
 – Ну что? Сдаём, – спрашивает Денис.
 – Погоди, – я отбираю у художников Джоконду с загадочной улыбищей. – Дай сюда маркер.
 – Ты чего там задумал? – прищурился Тоша.
 – Увидишь…
 Я как раз закончил, когда подбежали помощницы ведущей и резво скрутили рисунок.
 – Итак, сейчас мы увидим портреты идеальных женщин, о которых мечтают наши будущие защитники Отечества, – одновременно ехидно и пафосно заявила ведущая.
 Как я и предполагал, соперники недалеко ушли от нас в плане конструирования женского тела. Мужская часть зала дружно ржала в унисон. Девчонки расплывались в улыбках и похихикивали.
 – Итак, женщина-мечта мужчин из 11 «Б»! – ведущая развернула нашу крокозябру. Рисунок мало чем отличался от предыдущих, однако всё меняло одно слово, написанное поверху цветных каракулей большими чёрными буквами. РОССИЯ. Дружный хохот. Но лягушка тут же превратилась в царевну. Первое место…
 Дальше было ещё несколько конкурсов, которые почему-то не отложились в моей памяти… Наверное, потому, что в них я практически не участвовал… Но вот настал момент…
 – Армрестлинг! – задорно прокричала ведущая. Конкурс, которого ждали все. Ещё бы – это самое мужское состязание, достойное праздника. Четыре класса. Следовательно два полуфинала и битва за звание самого сильного.
 В тот год в нашей школе выпускались только два одиннадцатых класса, поэтому пару старшеклассникам составили добротные середнячки – девятиклашки. Они-то и выясняли отношения в первой схватке. Противостояние завершилось быстро. Под дружные возгласы и улюлюканье зала Андрюха Запольский завалил своего оппонента и, радостно улыбаясь, вернулся к команде.
 Я встал. Вопрос, кто из нас четверых пойдёт бороться, не обсуждался. Я никогда не был самым сильным в классе, или, как говорят мальчишки, не был первым по драке. И даже вторым. Всю свою школьную жизнь я плёлся где-то в нижних рядах этой иерархии. Драться мне, конечно, приходилось, но, скорее, от безысходности, чем от желания выяснить, кто из нас круче «по махаче». Самая серьёзная из моих немногих драк закончилась секунд за 10 техническим нокаутом. А началось всё очень просто. Парень из параллельного класса искал очередной объект для выяснения, кто первее. Видимо, этот вопрос он и обсуждал с приятелем, сидя на карусели, когда я проходил мимо.
 – Будешь махаться с Кирюхой?! – выкрикнул в мою сторону его сват по драке.
 К слову сказать, это было заведомо гибельное дело. Ростом Кирилл опережал всех своих ровесников. Я отставал от него на целую голову. Проще всего было отказаться. И получить насмешку в спину. На это и было рассчитано. На губах парней уже играли слова «Ну что? Зассал?»
 – Буду, – не останавливаясь буркнул я, и ускорил шаг… Когда на следующий день они напомнили мне об этой встрече, я уже серьёзно пожалел, что не смог заставить себя промолчать. Идти на попятную было поздно: в придачу ко всеобщему осмеянию можно получить какое-нибудь обидное прозвище и славу труса. Ребята из моего класса выступили секундантами, обговорили место драки и время. Я же стоял, как в тумане с безучастным видом и молча соглашался.
 Мои однокашники похлопали меня по спине, бормоча что-то о смелом поступке, хотя в их тоне явно читалось «куда ж ты лезешь, придурок?!»
 Я вернулся домой. До драки оставалась пара часов. Поезд пошёл под откос, остановиться уже невозможно. Если раньше и были какие-то пути к отступлению, то теперь всё. А что, если не идти? Это намного страшнее. Ведь соберётся народ, человек 20 уж точно. Последствия могут быть непредсказуемыми. Люди купили билеты на великолепное шоу «размозжи кролика», а ты обломал им весь кайф. Значит идти. Тупо на убой. Не хочется. Идти. Не идти. Идти. Не идти… Примерно так прошёл час. Оставалось совсем немного, и тогда я принял окончательное решение, что пойду. Оно подействовало как обезболивающий укол. На волне накатывающей эйфории, я начал вспоминать фильмы про каратистов, кунгфуистов и тхэквондёров. Как же они ловко крошили врагов перед камерой. Я даже попробовал встать в стойку и сделал пару атакующих движений. Оставалось 15 минут. Пора выходить. Вот тут-то ноги предательски подкосились. Вновь туман. Я будто бы нахожусь позади себя самого и подпинываю непослушное тело вперёд. Скользкое ощущение безысходности. Позади 4 этажа родного дома. У школы меня встречают одноклассники. Макс Кожевников – наш бессменный чемпион по драке – даёт какие-то советы, что-то про ближний бой с переходом в борцовский захват. Но мне уже всё равно. Я вижу только линию, ведущую вперёд, которая теряется в непонятном тумане. И я толкаю своё безвольное тело по этой линии.
 Место драки было обыкновенное – задний двор школы. Время – после уроков второй смены, когда все учителя уже разошлись по домам. Толпа зрителей полукругом выстроилась вокруг импровизированной арены.
 – Ну что? До первой крови или пока не попросит пощады? – вперёд выступил рефери – самый здоровый местный парень.
 – Похер на кровь! – пусть бьются до конца, выкрикнули другие бугаи из соседних дворов.
 – Начинайте.
 Кирилл не торопясь снял олимпийку и отдал её товарищу. Молча повернулся ко мне. Худой и высокий. Настоящий столб. Он принял стойку и сделал жест, мол, поехали. Я стоял не двигаясь.
 Покачавшись из стороны в сторону, мой противник улыбнулся:
 – Ну ты хоть руки-то подними… – зрители заржали в ответ.
 Я посмотрел на свои ладони, сжал кулаки и неуклюже прикрыл ими корпус. В этот момент последовал первый удар. Простой. Прямо в блок. Я покачнулся и схватил нападающего за майку. Но ближнего боя, а тем паче борцовского захвата не вышло. Кирюха тряхнул плечом и развернулся с ускорением. Меня слегка отбросило в сторону.
 Мой противник разозлился и пустил в ход главное оружие всех высоких людей. Я только начал поднимать голову и распрямлять спину, когда увидел перед собой белый кроссовок. Удар пришёлся в нижнюю челюсть. На зубах заскрипела земля. Я припал на правое колено. Противник отступил.
 – Что встали?! Давайте! Бейтесь! – подначивали парни из толпы.
 Не меняя позы, я сидел и держался за челюсть. Боль была небольшая и терпимая. Но это было не главное. Всем телом я ощущал какое-то непостижимое состояние сплющенности. Будто меня придвинули шкафом к стенке. Челюсть мягко похрустывала, когда я сглатывал.
 – Всё? Сдулся? – ко мне подошёл бугай-рефери. Я кивнул и увидел, как мой противник отступил и пожал плечами. На его лице вновь играла безмятежная улыбка превосходства. Кирюха взял одежду из рук своего верного олимпийконосца и вместе с одноклассниками пошёл отмечать победу.
 К моему удивлению, никто не стал глумиться надо мной, плевать или пинать в копчик. Конечно, были и возмущённые возгласы. Зрелище обломалось, но формальности соблюдены. Я проиграл, но сохранил право называться человеком в этом маленьком мире школы. Я шёл домой, баюкая больную челюсть и нервно прислушиваясь…

 … Но драка дракой, а борьба на руках совсем другой вид противостояния. В своё время никто из одноклассников не смог меня завалить. Ни правой, ни левой. Это была моя маленькая победа, которой я долгое время гордился. Поэтому, когда подошла очередь нашей команды, я сразу встал и направился к месту схватки. Боролись на обыкновенной парте из школьной столовой. Под нашими локтями находилось дерево, покрытое толстым слоем голубой краски. За счёт него поверхность стола становилась необычайно гладкой и блестящей. Эдакий танец с руками-саблями на деревянном льду.
 Моим противником стал Максим Красилов. Я даже слегка удивился, потому что он никогда не входил в число сильнейших мира сего. Обычный парень. Невысокий, но не слабый на вид. Добротный середнячок. Как выяснилось позже, чемпионы параллельного класса в нашем празднике не участвовали. Они давно напились водки и сидели где-то в задних зрительских рядах, отпуская сальные шуточки, краснея от смеха и покряхтывая от принятого.
 Всё происходило как-то неуклюже. Вот мы скрестили правые руки в цепком захвате. Ведущая дала отмашку… Макс среагировал первый и начал давить. Моя рука отклонилась чуть в сторону и замерла. Я без труда сдерживал напор противника. Прошло секунд пять. Я напрягся и попробовал склонить часу весов в другую сторону… и к своему ужасу… не смог. Будто толкал стену. Секунда. Ещё попытка. Провал. Я ослабил давление. Собрал силы. Напряг мышцы. Ноль… И вдруг в тишине зала раздался громкий щёлчок. Я сидел на своём месте, не меняя позы, вот только рука невероятным образом изогнувшись, упала на парту в зоне поражения.

 Гробовое молчание. Нужно было что-то сказать, чтобы заполнить паузу…
 – Макс, ну ты и монстр… – ничего более умного или подходящего к случаю я не смог придумать. Не помню, как выглядел мой противник тот момент. Всё вокруг будто бы потеряло очертания, я не мог сфокусировать внимание ни на чём конкретном. Наверное, это и есть болевой шок.
 Меня подхватили под плечи: учительница физкультуры – с одной стороны, обэжэшница – с другой. Спустя минуту мы входили в крохотный кабинет школьной медсестры – очень милой и очень невысокой женщины (позднее был случай, когда я шёл по улице с бутылкой пива в руке, а она двигалась навстречу. Мне стало так стыдно за себя, что я постарался незаметно выкинуть бутылку в кусты. Естественно, это у меня не получилось. Поздоровался. Покраснел. И быстро зашагал в совершенно ненужном мне направлении). Медсестра тут же смочила ватку нашатырём, и женщины по переменке дружно принялись совать эту гадость мне под нос. Я неуклюже отмахивался. Тем временем прибежала наша классная – учительница литературы Галина Михайловна.
 – Скорая подъезжает, пойдёмте вниз.
 Всё происходило настолько быстро, что у меня не было времени ни испугаться, ни проанализировать ситуацию. На входе в прямой эфир моих мыслей горела ярко-красная светодиодная табличка с бегущей строкой «СЛОМАЛ РУКУ СЛОМАЛ РУКУ».
 Скорая ждала у крыльца школы. Вместе со мной в машину сели классная учительница и Тоша.
 – У меня в травматологии два ученика работают. Мы тебя к одному из них обязательно определим. Отличные специалисты, – верещала литераторша.
 – Галина Михайловна, давайте договоримся: больше никаких сочинений, – я попытался пошутить.
 – Конечно-конечно, – закивала она, даже не вникая в мою просьбу, и продолжила рассказывать о своих знакомых травматологах.
 Я привалился одним плечом к окну и стал смотреть на дорогу. Трамвайные линии, линии электропередач, линии дорожной разметки, которые непостижимым образом проглядывали сквозь подтаявший лёд. Мир состоял из линий. Не из точек. Так как точка – замкнутая сама в себе система, время которой остановилось. А линия – это путь, движение, жизнь. И сейчас я ощущал, как линия моей жизни ломается и поворачивает в совершенно не известном направлении. Я не ощущал руку ниже плеча, однако любое неудачное движение отзывалось мощным болевым сигналом.
 Далее была прокопьевская областная травмбольница, смотровая, рентген-кабинет… Последний можно смело переименовать в кабинет пыток: для снимка требовалось положить руку в заданную позицию, что стоило нескольких десяток секунд пульсирующей боли.
 Посмотрев результаты рентгена, травматолог, который ставил диагноз, попросил меня пошевелить большим пальцем. Безуспешно…
 Потом меня положили на медицинскую кровать, дали баночку для анализов и выкатили в коридор. Через 15 минут пришла медсестра и спросила, помочился ли я. Я отрицательно покачал головой. Никогда не мог справлять нужду в общественных туалетах без кабинок, когда вокруг толпа народу. А тут целый больничный коридор, с постоянно снующими людьми в белых халатах… Медсестра подходила ещё дважды, но я так и не смог её порадовать. Через 40 минут меня увезли в операционную.


 ПРАВАЯ РУКА

 Во время операций под местным наркозом пациенты ведут себя по-разному. Кто-то просит солёных огурцов, кто-то кроет всех и вся благим матом, кто-то безучастно лежит, подобно бревну… Я читал Высоцкого. Оптимистичный текст «На братских могилах не ставят крестов». Пересохшими губами, заплетающимся языком, глотая слова… Именно таким я запомнил своё пробуждение где-то через час после начала операции.
 Моя правая рука покоилась на небольшом возвышении, которое отгораживала белая тряпичная ширма. Сверху торчали концы кровоостанавливающих зажимов. Врачи производили какие-то страшные манипуляции, но я ничего не чувствовал: руки будто бы не существовало.
 Оставшийся час меня мучило дикое желание заглянуть за ширму. Для этого всего-навсего нужно было приподняться на несколько сантиметров. Но я не мог решиться. Увидеть кровь и собственные мышцы, а также кости, которые врачи сверлили чем-то похожим дрель. Они соединяли моё плечо при помощи металлической пластины и специальных штифтов, а я лежал, думая: идти или нет на драку, бросать или не бросать камень в мёртвый экран телевизора, лезть на чердак за гвоздями или остаться во дворе, есть холодные пельмени или послать всё к чертям. Я рисовал линии. Одни пересекались с другими, вторые уходили за край листа сознания, третьи ломались молниями и зигзагами – кардиограммой памяти…

 24 шва… 24 часа… 24 кадра…

 Я и сейчас лежу на этом операционном разделочном столе жизни, а передо мной натянута белая ширма тумана...