Две жизни. Пролог. роман в нескольких утомительных

Продолжение или создание нового – этого не знает никто, кроме белорусского парламента, который знает все.  Но ему недосуг. Предположим, что это лишь начало.
Две жизни (Или «Мадонна вполоборота или жизнь не по канонам»).
(роман-диалог)

               ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.    МИНСК-ГРОДНО
У меня есть все, что душе угодно…  Но это только то, что угодно душе.
                Александр Башлачев


                Пролог: Какой русскоязычный белорус не любит происков истины?!


(Читатель, не терпящий описаний, может опустить эту часть повествования, здесь по утраченной ныне традиции  содержится  экспозиция произведения)


                1
                - С героиней моего романа позволю себе познакомить вас -


        Стояла осень.  Потускневшие цветы во вместительных вазонах, прикрепленных на уличных ограждениях, навевали, как осенью и полагалось, элегические настроения. Солнце, как ему свойственно в этих широтах, отсутствовало над головами граждан, проходящих по обновленным улицам столицы  суверенного государства. Какое это было время дня, установить без помощи часовых механизмов  казалось невозможным. Часы же с перекрестков исчезли в связи со строгой экономией государственных ресурсов. Тем паче, что каждый четвёртый  уже имел мобильный (а иногда и не один) телефон, помогающий установить любые контакты, в том числе с вечностью, отмеривающей  индивидуальное время каждого.  Время себя не выражало прецизионно, но утренним  назвать его несомненно было нельзя: с соседнего рынка уже выезжали машины, увозившие на склад нехитрый товар лотошников,  что указывало на приближающийся вечер. В такие вечера особенно поэтичное чувство вызывает вид городского кладбища, расположенного в самом сердце одного из районов столицы нашей независимой, непокорной и при этом толерантной республики. Честно и откровенно, как у нас принято,  говоря, кладбище ни при чем. На нем не похоронены  ни герои нижеследующего повествования, ни их родственники. Однако без него старожилы не  могли бы себе представить Минска, как москвичи своего города – без Ваганькова или, скажем, Новодевичьего. Кладбище было долгое время закрыто для захоронений, затем возобновило свою деятельность. Это не мешает окрестным католикам посещать кладбищенский костел по случаю любых католических празднеств. Однако, прогулявшись по территории, плотно уставленной плитами, горизонтально и вертикально размещенными в соседстве с крестами, убеждаешься, что здесь нашли успокоение представители любых конфессий. Для любителя переводить с древнееврейского или польского, немецкого или древнерусского сохранились  истершиеся надписи. Когда угасает вечер, а листья осторожно опускаются на строгие могильные холмики, мысли сами собой преобразуются в строчки, похожие на молитвы или стихи.

 
         Неопределенного возраста сухощавая гражданка в строгом кожаном пальто черного цвета, в сапожках на высоком каблуке, в черной широкополой шляпе, сдвинутой набекрень и открывавшей ухо с торчащими над ним седыми, небрежно закрашенными волосами, присела на скамейку в сквере, разбитом перед Ледовым дворцом. Её лицо было обращено к кладбищу. Сочиняла ли она стихи? С полной уверенностью отрицать не следует. Известно достоверно лишь то, что молитвам она никогда не обучалась.

Красиво увядали японские вишни, имеющие украшать тропу, ведущую от Дворца к Раковскому рынку или к метро, кому что важнее. Пошатывающаяся фигура в одеждах, распахнутых, несмотря на ветер (может, и из-за ветра), склонилась перед одним из изящных деревцев и почти беззвучно высморкалась, приложив палец к ноздре, после чего брезгливо отмахнула пальцами в сторону и,  вернувшись в исходное положение, решительно двинулась в сторону скамьи.
Фигура с близкого расстояния оказалась не менее живописна, но на любителя. Сухощавая таковым любителем не оказалась.  В момент, когда к ней приблизился  прихрамывающий, истрепанный, весь в серых тонах, старик и громогласно заявил:
- Нет правды на земле! -  тут же гражданка поднялась и двинулась в сторону, противоположную направлению движения непрошеного оратора.
Нельзя утверждать, чтобы она пренебрегала кем-либо из терпящих бедствие – наоборот, она всячески стремилась принять в них участие: временами и милостыню подавала, сослепу отдавала и крупные купюры, из-за чего со временем стала избегать встреч с попрошайками. Она, впрочем,  и себя причисляла к бомжам, то есть к людям без определенного места жительства. Ибо то постоянное жилье, которое она имела согласно прописке, она не  позволяла себе именовать определенным. Еще во времена ее неутомимой  деятельности на ниве просвещения, одна из ее любимых учениц, после посещения заболевшей учительницы, в сочинении на тему актуальности рассказов А.П.Чехова, написала прямо, без обиняков: «Подлинная интеллигенция и в наше время живет в квартирах, похожих на сарай». А ведь они сюда переехали из однокомнатной хрущобы, после тринадцатилетнего ожидания в очереди, в период горбачевского припадка внимательного отношения к нуждам учителей. Они с мужем гордились тем, что заслужили  у власти улучшения бытовых условий. Слово «сарай» привело к мысли о необходимости ремонта. Слава богу, мысль эта как пришла, так и ушла.
           Правда, соседка по лестничной клетке, приятная во всех отношениях белорусскоязычная женщина, с многолетним стажем уборщицы, также неоднократно намекала на возможность,  при разумной договоренности, помощи с ее стороны в случае чего: у себя она обои переклеивала чуть не каждый год. Это зависело от того, как часто на службе меняло интерьер щедрое на затраты  ее начальство. Труженики просвещения  мало вникали в назойливые предложения соседки, но каждый раз выражали глубокую благодарность.
            Так что близость к широким массам мастеровитых трудящихся никогда не была в диковинку.  Но временами нестерпимым становилось  любое общение: с низами ли, с верхами ли, или с кем бы то ни было. Психологи по-разному трактуют подобные явления. Но нашу героиню утомили научные поиски психологии ещё в бытность её педагогом - чаще она предпочитала следовать интуиции.

      Стайка черноглазых детишек в пестрых курточках бросилась навстречу предавшейся ненужным рассуждениям гражданке. Женщина надвинула шляпу на глаза и решительно пошла на таран, зажав сумочку под мышкой. Спустившись к метро, она была согласна ехать туда, куда повезет первый подоспевший  поезд. В поисках талончика на проезд рука гражданки наткнулась на вывернутый карман, из которого, соответственно таковые талончики пропали. «Ах, да! Детишки…». Не удивительно ли, что в эпоху тотальной экспансии нано-технологий и повсеместного внедрения  камер слежения человечество упрямо хранит верность самым древним из традиционных способов добывания средств к существованию?
         Пришлось постоять с сосредоточенными согражданами в очереди перед окошечком продажи жетончиков и льготных талонов, полагающихся  пенсионерам. С недавних пор у нее уже не спрашивали документа, подтверждающего право на льготу. Эта новая социальная  характеристика «льготницы» подвергала сомнению такие понятия, как молодость души, бесконечность вселенной и другие подобные нетленные ценности. Однако «подлец-человек ко всему привыкает» . К социально обусловленной старости – тоже.


           - Женщина! Осторожнее  с такой шляпой! Вы мою заколку выкинули! – голос показался не чужим. Иначе  обладательница чудной шляпы с широкими полями не стала бы оборачиваться или еще как-либо реагировать: ведь в жизни и без чужих заколок бывает много неудобств. Однако голос, пробивший закаленное относительно претензий сограждан ухо, и на самом деле оказался знакомым: принадлежал подруге позднего детства. Из ее, как обычно, соответствующей положению и возрасту прически выбились пышные кудри – заколка чуть было не выпала вон. Бывшие одноклассницы не виделись несколько  последних  истаявших в незаинтересованной памяти лет.
           - Лялька! С ума сойти! – поспешила заверить в своей приверженности старой дружбе приятельница.  Обе широко улыбнулись.
            Поезд вез их к центру города. До пересадочной станции оставалось две остановки – надо было разговаривать. Обе выказывали глубокую взаимную заинтересованность. Та, которая Лялька, отодвинула шляпу с глаз: ее собеседница была выше ростом, и надо было что-либо запрокидывать, либо шляпу, либо всю голову вместе со шляпой.
- Ты таки выглядишь на Илону Сергеевну, признаться. Значительная фигура! Красавица с налетом серебра. А ручки – в золоте! Что значит служить по казенной линии! Рада за тебя. – Лялька и вправду была рада.
Она в прежние годы частенько невпопад со своей дружбой встревала в красиво налаженную жизнь Илоны. Особенность этой жизни, помимо поступательного движения вверх по служебной лестнице, состояла в том, чтобы включив невидимый миру пропеллер, носиться по всем терпящим бедствие, мнимое или реальное, и помогать, помогать, помогать… Так, Ляльке в свое время она помогла справиться с её неудачной первой любовью: попутно с занятиями физикой, Илона прошла ряд уроков по интимной близости  с объектом Лялькиных романтических переживаний. Ляльку тогда как зимним ветром овеяло – горячки как не бывало. Два в одном – и приятно и полезно. Выбирай, кто что желает. Илона была всегда очень доброй. И саму  Ляльку с ее слунысвалившимся мужем в свое время опекала, пока терпения хватало. И дочек Лялькиных новорожденных учила купать-пеленать… Всего не перечислишь. За ее доброту, по общему мнению, ей и воздавалось.
       Илона прежде всех одноклассниц вышла замуж. У мужа была собственная квартира,  в новом микрорайоне, с романтическим названием «Зеленый  Луг». Муж принадлежал к кругу того обеспеченного полусвета, чьи родители вечно занимали положения замов: замдиректора гастронома, зам главного товароведа, замзавлаб ( в худшем случае). Они имели доступ ко всем благам материального мира – и ни за что не несли непосредственной ответственности. Илона, в период своего первого замужества, обрела необходимый опыт деловых контактов.
     - Лялька, есть сапожки, как раз на тебя, берешь?
У Ляльки загорались глаза и сжималось сердечко. Она примеряла, вздыхала и сокрушалась:
     - Нет, это не по мне!
     - Разносятся, это же натуральная кожа! Где ты найдешь другие такие!
Найти было  больше негде – в ящике  с обувью лежали отечественные ложные лакировки, потрескавшиеся после первых заморозков. Но подметки были совсем не  сношены – рассчитывать, что мать выдаст из семейного бюджета даже и не столь значительную сумму, было утопией. Так что добрые намерения  Илоны часто не находили  отклика, за что Илона постепенно исключила подругу из состава близких людей.


            Ляльке, к слову, так и не удалось выразить свою признательность ни Илоне, ни тем другим доброжелателям, которых было и есть в достатке вокруг неё. «Ах, я неблагодарная», - вскользь упрекнула себя Лялька. И тут же смиренно себе все простила. Ибо новейшая религия в один голос с официально признанной идеологией призывала уважать в себе право на ошибку и на ее исправление.
Сейчас  видеть Илону в состоянии устойчивого равновесия (с выключенным , как показалось Ляльке, пропеллером) было хоть и странно, но приятно. Красивая, всем необходимая, знающая свое предназначение, без гримас нетерпения, ехала Илона с обеда в свой рабочий кабинет начальницы отдела одного из министерств, размещенных в Доме правительства. Легковушкой она пользовалась редко, больше доверяя собственным быстрым ногам.
          - Помнишь, как в дометровскую эпоху мы гнали пешочком детскую коляску с твоим  спящим младенцем? От Комсомольской до Зеленого Луга? Километров пять-шесть? А муж там телефон тещи обрывал?
           Илона помнила.
           - А как иначе? Или коньяк или такси. Мы же выбрали коньяк. – У Илоны, в ее свободном от влияния родителей семейном гнезде, образовалось тогда что-то вроде штаб-квартиры. И все неприкаянные, в большей или меньшей степени привязанные к Илоне, болтались у нее по месту новой прописки, в Зеленом Луге, несмотря на его удаленность от привычных явок, прежде размещавшихся на территории кухонь, расположенных в границах больших и малых жилых площадей старого центра.  Возможно, быстрым освобождением от своего первого супружества Илона  обязана в большой степени этим дорогим и не очень дорогим гостям.
          Помолчали. Воспоминания могли быть взрывоопасны. Лялька не слишком давно поняла, что в глазах многих попутчиков на жизненном пути она была совсем не Persona grata. Или была. Но не совсем. С деликатными поправками. Подумайте сами. Вечно в своем мире книжных истин. Вечно с своими карикатурами, которые она искренне считала портретами друзей. Профессиональный свидетель чужого неуспеха – не случайно станет училкой. Вместо нормального общения – вечно  обмен мнениями, то о кино, то о спектакле, а то еще и с музыкальным сопровождением. И нескрываемое недоумение, почему нормальные люди не забивают свои головы подобной, в нашем жизненном пространстве  ненужной, чепухой. В общем, сами понимаете. Сдвиг по всем фазам. Без соответствующего воздействия на правое полушарие  мозга - не разберешь. Лялька на этой почве, почве поиска собеседников, могла бы и спиться, раскрывая по дешевке это самое полушарие при помощи доступного молдавского вина. Но врожденная жадность или обусловленная - финансовая, она же умственная, немощь (кто знает, пусть первый наклеит ярлык) привели к выходу в одиночество. А оно иногда осточертеневало. И принуждало к установлению новых отношений…
           Доехали до центра. Илона, улыбнувшись с приличествующей моменту грустью, помахала рукой:
           - Звони!  Сходим в филармонию! - и  двинулась к переходу на вторую линию. В филармонию они не ходили никогда. Но договаривались при каждой встрече последние несколько десятилетий. Потому что в школьные годы Лялька любила бегать в филармонию. Внимательная к людям Илона помнила об этом.
           - Привет семье! – и Лялька, отбросив воспоминания, вернулась к реальности, вновь надвинула шляпу на лоб и зашагала наверх, к выходу из метро.
Здесь было многолюдно. Попадались молодые улыбчивые лица без печати уныния, объясняемого в ученых кругах острой нехваткой солнечного света. Свет как будто изливался из этих молодых беспечальных глаз. Пожилая женщина решительно подняла подбородок, а затем даже вернула шляпу в исходную позицию, открыв миру свои глаза. Глаза света не изливали. Они спокойно, чтоб не сказать безучастно, глядели перед собой.

- Привет! Далеко путь держишь? – услышала она мужской голос, звуки которого с разной степенью воздействия гипнотизировали  её  последние лет тридцать пять. Муж куда-то спешил, его седые кудри разлетелись по плечам, но он, как обычно, даже и в спешке ничего не упускал из виду. Вот и сейчас в толпе различил ее без малейшего труда.
        - К Нелке, - заученно ответила она. Так всегда кодировались ее отрывы от домашнего хозяйства.  Хотя Нелка, живущая в границах старого города и  молодых воспоминаний  своей бывшей одноклассницы,  даже и не подозревала о том, как часто её имя всуе употребляется в качестве прикрытия дерзновенных попыток старой подруги отыскать наконец себе, помимо кухни, подобающее место под солнцем. Солнца все не было. Откуда было появиться  месту  под ним, если не было его самого? Чтобы застать солнце над головой, надо было в те несколько жарких недель, которые прогнозировала климатическая зона, не выезжать к морю, а оставаться в родимой стороне.  А то получается как в сказке про журавля и цаплю: он к ней, а её дома нет. Она к нему, а уж он пропал. А могло ли быть иначе, если погоды не было – были одни прогнозы?
Она зажмурилась, отгоняя прочь депрессивные мысли и видения.

- Приятного времяпрепровождения! – и супруг, раздувая ноздри и кудри,  нырнул в подземный переход. Последние несколько лет они, по молчаливому согласию, не слишком долго объяснялись по всем поводам, кроме одного вопроса –  вопроса благополучия дочерей.  Муж, правда,  при этом отмахивался: «Если ты ничего не понимаешь, то не вмешивайся в их жизнь. Хватит тебе ломать чужие судьбы…» Она не соглашалась. Чьи это судьбы она сломала? Намеков на его драгоценную жизнь она не желала даже слышать – не он ли виноват в ее собственной изломанной судьбе? Консенсуса не находилось. Может, им недоставало слов? Оба  в прошлом преподаватели русской литературы, они усвоили накрепко, что «нам не дано предугадать, как наше слово отзовется». Иногда в поисках истины она хваталась за сковородку. В такую минуту, кстати, была изуродована брошенная ею со всей злостью  об пол поддельная  русская «тефаль». Сковородка  не вызывала желаемого отклика со стороны спутника жизни.

  Кухня из-за подобных акций давно стала камерой «обскура», но для приготовления пищи все годилось и даже придавало особую пикантность блюдам. Не всем, правда,  это было по вкусу. Один из бывших одноклассников, несмотря на давнюю готовность к сюрпризам со стороны эксцентричной приятельницы, не смог пересилить себя и принять приглашения сесть за стол в этой не соответствующей  привычным нормам кухне. Тем более что за столом, украшенным скособоченной кастрюлей,  как равный среди равных, сидел и  несвежий  белый кот, несомненный носитель инфекции.  Вскоре после этого откровенного протеста, направленного  против ее образа жизни,  – со стороны человека, долго ошибочно считавшегося верным старым другом! – она поменяла на кухне мебель и приобрела несколько  новых кастрюль. Кот был испуган всеми этими новшествами и на кухню несмело заходил, только сильно изголодавшись. А  больше никто из домашних не отреагировал на перемену обстановки: её хлопоты были восприняты как очередная причуда, не больше, не меньше.

          Теперь, когда муж ушел из дому на весь вечер (репетиторство, которому он отдавался с таким же упоением, как в юности исследованию прозы Леонида Леонова – а кто его, великого Леонида Леонова,  сейчас помнит? – так вот репетиторство требовало времени), можно было  направляться  прямиком не к Нелке, а в обратный путь, к собственному дому, обещавшему уединение. 

         Обе дочери жили  каждая своей особенной жизнью и не нуждались ни в какой помощи – разве что в финансовой, пока, слава богу, их не сотрясали трудности. Соответственно, была счастливая перспектива  в обнимку с котом, да в глубоком  кресле, да под звук первой программы местного телевидения  (не пропустить дабы  штормового предупреждения или еще какой тревоги, зачем это надо, Лялька не знала, но так было принято – телевизор жужжал своё  практически беспрерывно) предаться, наконец, любимым размышлениям о смысле жизни, которая была по большей части позади, а ответов насчет смысла все не давала.

- Ну, так какой же в этом смысл? – услышала Лялька свой вопрос, произнесенный хриплым голосом, покушавшимся на иронию.
Она увидела на выходе из метро уже знакомую ёй фигуру в распахнутых одеждах, тыкавшую тощим пальцем в карточки лото в руках молоденькой продавщицы. Девочка в желто-синей униформе произвела какое-то быстрое движение, после которого тощая фигура оказалась сидящей на ступенях метро, а сама девочка передвинулась со своим лотком на метр вправо. «Как правильно меняется ситуация вокруг!» -   отметила Лялька. Причем с глубоким удовлетворением: молодежь на вопрос о смысле отвечает решительным действием.
К сожалению, Лялька таких навыков не имела.



                2
             -  Лялька дома превращается в Лидию, как полагается по паспорту -


Дома с размышлениями не стало проще. Еще из-за замкнутой двери она услышала тревожно-грозное «мяу», почти «му-у», обозначавшее, что в ее отсутствие нечто стряслось, в чем кот вынужден был принять участие и  в чем сейчас, почуяв приближение хозяйки,  и сознавался  со всей присущей ему прямотой. Открыв дверь, она обнаружила, что все двери, обычно распахнутые для свободного передвижения кота по квартире, заперты. В том числе и дверь туалета. Прежде всего надо было открыть эту дверь! Так и есть: бедное животное без промедления ринулось в отведенный для его санитарно-гигиенических процедур угол.

         Войдя в свою комнату, она обнаружила на своем диване спящего юношу, не «стройного, как ветка», но также не поддающегося сравнению, как и герой Сафо. Ибо это был ее брат, младший сын самой младшей из ее теток, который был всего на год моложе ее старшей дочери, то есть его собственной племянницы.  Она на всякий случай прислушалась: брат равномерно глубоко дышал. Значит, спит с дороги. Чего ему надо в Минске? Когда он успел просочиться в ее дом? Она уже несколько раз выставляла его за дверь из-за хронического несовпадения  их жизненных установок. Но он  юноша жизнестойкий, из нового поколения, – его не так-то просто свалить.  Даже кот,  привыкший к полному и безоговорочному  подчинению  всех домашних, не сумел  добиться  уважения мальчишки – был вынужден сам  подчиниться чужой воле – и в  этот раз коротать  ожидание кого-либо из своего прайда, сидя в  замкнутом пространстве прихожей.

Разобраться  в смысле жизни явление этого гостя не могло помочь. Тетя Зойка,  мать мальчишки, считавшая, что смысл жизни в самоотречении и служении ближнему, cо времени замужества племянницы перестала быть путеводной звездой в ее жизни – функцию таковой звезды   с готовностью принял на себя Лялькин муж. Для него это было несравненно проще, чем управляться с молотком или – спаси, Господи, с какими-нибудь плоскогубцами.  Тем более, что Лялька, с малых лет  крутившаяся возле отца и деда, имела привычку забивать гвозди самостоятельно. Супруг же занял место духовного лидера, не замечая, что со временем на перепутьях  теряет апологетов…

           Что касается тети Зойки, она  верила, что приезд ее сына для племянницы – повод поупражняться в выражении родственных чувств. Она навсегда осталась романтиком. А ее последний сынок был типичным представителем  молодого  поколения предприимчивых (следовательно, по убеждению Ляльки, не слишком разборчивых в средствах) героев нашего времени. Брата сейчас же будить она не стала,   до выяснения всех обстоятельств его появления на ее диване. Её больше занимало другое. А именно: зачем Господь продлевает среднестатистические сроки жизни  представителю современного народонаселения? Когда это народонаселение остается не у дел? С этим вопросом Лялька  обратилась непосредственно к упомянутой всуе Нелке. Её телефон   отозвался сразу.


       Нелка любила поговорить по телефону, нельзя отрицать этого. Но не один телефон занимал ее досуг. Она любила на стадионе предупреждать зари восход в летние дни, когда завоз товаров осуществлялся с первыми лучами солнца. А в межсезонье она по вечерам гуляла по супермаркету, недалеко от дома. Теперь она тоже стояла в прихожей, только с целью не войти в комнаты, а выйти на волю.
      - …Особенно пенсионер, отвергнутый обществом? Точнее, пенсионерка? – донесся до неё конец фразы.
      -  Хочешь быть интересной для соплеменников, перекрасься (или хоть парик купи – всего шестьдесят тысяч наших, белорусских!). Сделай что-нибудь с мимикой на фотокарточке. Уж лучше не улыбайся – не так будешь страшна. Далее, добудь новый паспорт, лет на десять хотя бы помолодей. Станешь нужнее, сто процентов гарантия! Причем с твоими мозгами гарантия точно на пару лет. А там повтори трюк с паспортом. Ибо судить о тебе будут по документам, да по прикиду, да по выражению лица. А что там прячется в душе (что за выдумка такая «психика»? это ведь для медицинских учреждений!), это пока что не получило признания в распределяющих социальные роли кругах соплеменников. А иноплеменникам своего добра хватает, - выпалив все это, по своему обыкновению,  в секунды, Нелка не слишком обеспокоилась, поняли ли ее на другом конце провода. Ее спросили – она ответила.
        - А теперь я спешу, извини меня!

Лялька позвонила сестре. Та пыталась отмахнуться.
         - Да ну тебя!  Грузят и грузят… Не ты такая одна… Нормальные люди деньги делают! – голос сестры стал строгим. – Вообще настоящие белорусы глупостями не занимаются.  Это все вы, русскоязычные, суетесь везде с происками истины. Поэтому и порядка мало.  Что, творческий кризис заморочил?
           Лялька сдержала вздох.
          - Писательница ты несчастная. Разве здесь твои истины кому-то нужны? А у  русских своих  предостаточно.  Ну, какой русский  не любит происков истины?!
        - Такой русский не любит этих происков, который не отделяет своей естественной сущности от сущности бытия. Но это настоящий, неподдельный философ. Часто религиозный.  Часто и нерелигиозный. Он задается главным вопросом:  каких две жизни за одну, но только полную тревог ли, удовлетворения сексуальных ли  потребностей, духовного  ли истребления  плоти, (которая, к слову, повелевает, правда, с переменным успехом, и не взирает на духовные выпады, т.к. плоть торжествует в своей плоскости, а духовность сражается  в совсем другой,  своей) – каких две жизни следует отдать за одну? - увлеклась Лялька, радуясь длительному  молчанию на том конце провода.

      -  Ну, завела… - смачно зевнула  Мария на своем конце провода. – Ты думаешь, Лялька, кому-то интересно копаться в этих сомнительных проблемах? Послушай меня, я постарше (не при мужчинах будь сказано). И делай, что я говорю. А делать надо так: посмотри, что читателю сегодня интересно? Что издатель сегодня в состоянии понять? А тем  паче корректор? Это и есть истина. Об этом и пиши. Пишите, Лидия  Георгиевна,проще,  - когда Маша хотела указать на объективные недостатки, она обычно переходила на строго официальный тон. – Может, чего и добьешься. Я имею в виду заработок, - закончила Маша.
        - Знаешь, большое тебе человеческое спасибо. Совет оригинальный.
        - Все твои происки истины в самом деле - это витиевато организуемая ложь, а за ней  переплетение комплексов нелюбимой женщины. Признайся честно. На кой бы тебе черт нужна была другая истина, кроме счастья быть любимой? – голос в телефонной трубке зазвучал насмешливо. И это было тем больнее, что сестра попала в точку: счастья быть любимой она не знала. (Или не помнила? Склерозу уже и время). И, как водится среди нормально меряющих своим аршином специалистов по различным вопросам,  не допускала существования подобной  узко личной  версии счастья. Что есть счастье?

         Лялька, она же Лидия Георгиевна, без отрыва от телефона  тупо уставилась в зеркало, желая отыскать в отражении, безжалостно демонстрирующем характерные черты возраста, признаки счастья. Или его противоположности. В зеркале ничего такого не сыскалось.  Там  был знакомый облик той негабаритной особи женского пола, которую определяют как «до старости щенок». Естественно, что щенок, потрепанный  среднестатистическими условиями произрастания,  не вызывал умиления. И на понимание, правда, больше похожее на  сострадание, мог рассчитывать только со стороны общества защиты животных. Со всех других сторон отношение реально могло быть лишь негативное, либо маскируемое модным  ныне милосердием, либо не маскируемое, наоборот, подчеркиваемое, исходя из модной  же ныне честности и откровенности. Буквально на днях встретилась Ляльке одна из бывших директоров школ.   Из тех из первых школ в ее практике, где Лялька еще не умела понять, почему люди, преподающие обществоведение, не читают «Вопросы  философии», а удовлетворяются журналом «Пропагандист и агитатор». А преподаватели литературы не подозревают о существовании половины выписываемых  самой Лялькой и ее нинакогонепохожим мужем центральных литературно-художественных журналов. Директор из этих, с хорошо исполненным сочувствием, на днях, разговорившись с ней в метро, спросила: не перенесла ли Лилия Георгиевна недавно инфаркта? Лялька не знала, что ответить: когда она чувствовала себя хреново, она не вставала с постели, вот и все. А медицину она уважала издали, чтоб не возненавидеть сблизи. С тех пор, как она, в зеленой юности, имела глупость, потеряв голос по причине перенесенной на ногах какой-то вирусной инфекции, обратиться к врачу, она на эти грабли наступать не захотела впредь. У врачей и без нее хлопот хватает – она убедилась, когда хриплым  шепотом натужилась задать вопрос: как лечиться? Врачи ей посоветовали гулять перед сном, соблюдать режим дня и полоскать горло. Спасибо большое. Это было как раз по средствам.

Еще месяц тогда Лялька шипела на уроках – затем наступила пора каникул. Молчание и тепло привели Ляльку к норме. То есть в среду бледнолицых и красноглазых училок вернулась еще одна, вечно стоящая вполоборота к  классу. Что они, эти фанатки своих букв, или цифр, или, что еще хуже, таинственных формулировок, там у доски колдуют? Самые пытливые ученики кое-что могли бы рассказать. А реально мыслящие умели получать оценки, необходимые на конкретном этапе жизнедеятельности.
Грустные воспоминания следовало разогнать, однако.

Лидия-Лялька взяла тюбик с помадой и хотела было подкрасить губы. Но передумала, справедливо рассчитав, что расходовать дома не самую дешевую помаду совсем ни к чему: смотреть некому, сама она себя отлично помнит с младенческого возраста, кот ее узнает неведомым способом даже в темноте. Привычка экономить, данная свыше, как и отвычка от счастья, данная жизненным опытом,  привели к тому, что помада была водворена на прежнее место. Ну, как поможет помада, когда зафиксированные еще смолоду морщины на лбу, вокруг глаз и вокруг рта все углубляются и углубляются? 
          Лидия посетовала про себя, что никак не наступит мода на морщины или  хоть на деликатность по отношению к чужим морщинам: все требуют этой самой деликатности, но никто её не проявляет.  Надо признать, конечно, что  деликатность не тот товар, который демонстрируется. Может быть, деликатность есть умолчание? Умолчание, разумеется,  не из страха быть наказанным или непонятым. А умолчание, наоборот,  из смелости оказаться за бортом успеха, из смелости быть выброшенным из обоймы. Вот взял и очень просто не выстрелил, оказался холостым снарядом, поделикатничал. Ах, так? Ты, значит, не боишься проиграть в нашем состязании за место под сегодняшними софитами? Успех и карьера определяют сознание: конкурентоспособность не нуждается в деликатности. Напротив, таковая лишь помеха карьере. Зачем умалчивать о промахах конкурента? Каждому коню, хоть в пальто, хоть без оного, понятен ответ, о коем умолчим из деликатности. Зачем обижать ближнего? Мы-то с вами деликатны! Или нет?
Логический вывод  смотрел из зеркала.

        - Допустим. Посмотрим-ка в моей жизни те несколько первых лет замужества, когда я искренне верила, что любима. И зададим вопрос: а достаточно ли мне было этого ощущения, чтобы считать себя счастливой? – Лидия-Лялька опять машинально взяла в руки помаду и на этот раз провела по краям рта яркую границу – вышел довольно-таки заметный бантик. Правда что как бы подмокший, с опущенными вниз крылышками.  В самом нежном возрасте  она  обожала игру в фанты.  Зачин игры сопровождала рифмовка-запрет: «губки бантиком не строить, «да» и «нет» не говорить, черно с белым не носить…»  Подсознание, отказывающееся воспринимать  частицу «не»,  навсегда сделало привычным для Лидии тот тип поведения, при котором губки  навсегда сохранили, даже в поблекшем состоянии,  форму бантика;  «да» и «нет» вытеснили всяческие «возможно», «там будет видно» и другие варианты вежливого обхождения. А уж что касается черного с белым, то единственным отступлением от правила было предпочтение белому черного. Вот как происходит формирование привычек и, стало быть, характеров. Недаром простонародная нравственность, так любимая Львом Толстым, традиционно признается выше  нравственности развращенных науками образованных слоев общества. Вместо того, чтобы прислушиваться к пословицам и поговоркам, как это всегда делал и делает, не задумываясь, народ, эти образованные слои общества ищут какую-то новую истину в уймище печатной продукции. А делов-то: «без труда не выловишь рыбки из пруда». Доступно для понимания и исполнения. «Трудись: будет у тебя искомое». Лидия вздохнула – ей  не надо было рыбки из пруда. Если бы это неуловимое счастье  можно было бы выловить из пруда,  Лидия первая стала бы рыбачкой.

     - Не ты такая первая, не ты последняя, -  Машино терпение на этот раз было настоящим  профессиональным терпением детсадовской нянечки,  в качестве которой  она вынуждена была подрабатывать на полставки после выхода на пенсию учителем  высшей категории. -  Твой  любимый, к слову, Пушкин давно нарисовал ненасытимую старуху, которой было не достаточно того, что имела. Итог все знают, но никто не осознал…  А неизбежное разбитое  корыто ждет всех нас впереди, если мы не радуемся тому, что получили-таки корыто целое, – старшая сестра  была в хорошем расположении духа, так как сегодня на рынке, где  по выходным дням она в качестве наёмной продавщицы зарабатывала себе  и ,  главное,  котам (жадным до еды, по причине их уличного происхождения) , собаке (привередливой, по причине некоей мифической родословной) и сыну ( в силу  возраста готовому смести все, чем бы ни был уставлен стол) на как бы сытую жизнь, она имела несколько продаж и на пару-другую дней могла выкинуть из головы вопрос: «Где деньги взять?». Этот немудрящий  вопросик давно вытеснил из сознания последних осколков разбитой армии советских интеллигентов  прежние традиционные «Что делать?» или «Кто виноват?». В новом, рыночном государстве, роль «бюджетников», то бишь непроизводственной сферы, была сведена до тяжелого балласта, мешающего подъему уровня жизни  бюджетного  налогоплательщика, и бесполезные представители таковой  порочной непроизводственной сферы упрямо держались на плаву, кто как мог.

       – Вот я сегодня счастлива, что могла добраться домой не в автобусной давке, а с ветерком на маршрутке, - продолжал голос, в котором теперь больше было самоудовлетворения. В следующую минуту Маша рассмеялась.

       - Чего ты? – младшая сестра, на своем конце телефонной связи все еще пыталась осознать впервые открыто высказанное по ее адресу определение  – « комплексы нелюбимой женщины». Оно не будило веселья.

       - Чего-чего? Ты небось до сих пор счастьем будешь называть борьбу за  освобождение человечества? – Маша рассмеялась еще заливистее. Ее пожизненным увлечением было разоблачать дурь окружающего мира. Только в случае с ее младшей сестрой Лялькой приходилось разоблачать еще и зомбирующее воздействие классической литературы, в основном, русской.

       – Слушай меня, говорят тебе. Что тебе дал твой  «лучший в мире университет», кроме сомнительных представлений о духовности? Ты же неправильно читаешь свою драгоценную классику. А твоя драгоценная классика сама себя отвергает. Вот смотри: хорошо горцу Мцыри – он университетов не кончал, голову тысячевековой мудростью (читай – дурью) не забивал. Он знал: счастье – умереть за Родину. В борьбе с барсом. В борьбе с соблазном обратиться за помощью к прекрасной горянке. И в одиноком боренье пришел снова к тому месту, от которого убегал. Что из этого следует? Ну-ка, подумайте, Лидия Георгиевна… Только не надо о том, что один день, полный тревог, лучше длинной вереницы дней, полных благополучного покоя, - в голосе старшей сестры опять зазвучало раздражение. (Некоторым непонятно, почему Лидия в далекую пору детства  сократилась до малосозвучной Ляльки?  Но ответа нет и на более значимые вопросы! Таковы семейные тайны, скрывающие под собой намек на снисходительную нежность к игрушечной неприспособленности к сложностям быта.)

         Лялька соскучилась от мысли о предстоящей бесплодной дискуссии.

Поэма Лермонтова, конечно, гениальна, как и все, созданное демоническим  гением мальчишки-юнкера, не пожелавшего склониться перед обстоятельствами. Но разве Маша, гений признающая за Якубом Колосом, согласится?


       Когда ж, Господь? Когда взойдет, что ты посеял? Лучше Михаила Юрьевича  Лермонтова не напишешь. Хуже - не допускается. А читатель: достопочтенный благоразумный, догадливый, уважаемый – как ни поругивал писатель свою вторую половину (ибо читатель – вторая половина под углом зрения творческого оплодотворения), читатель,  торжествуя, на дровнях обновляет путь вокруг да около вершины.  Вершина остается неисследованной. Лермонтов – не понятым.  Посеянное Господом – невостребованным и потому невозделанным.
Писатель, по общему читательскому приговору, во все времена далек от совершенства, то бишь от читательского понимания. Тем более, что в наш жестокий век торжества демократии, каждый имеет право собственного мнения, даже тот, кто азбуки не знает  или таблицы умножения, но о них мнение может высказать. Легко и непринужденно.
       Стараясь быть по возможности ироничной, а не унылой, Лялька продолжила разговор:
      - Увы мне! Почему не посыпаю я голову пеплом? Да лишь потому, что газовые, а тем более электрические  плиты такового пепла не заготавливают. А собственный прах мы можем завещать лишь высыпать в отведенном законом месте, отнюдь не на голову…-  Лялька все же загрустила, подобно тому, как в первоначальный период своего писательства, а точнее, как тогда, когда ее выпроваживали, не читая, из всех (двух) русскоязычных  серьезных изданий родного края. Теперь, следуя призыву широко известного Михаила Жванецкого, она могла восклицать:  «Поздравим себя!» Прежде всего с тем, что наш издатель умеет после получасового перелистывания  художественного произведения  (созданного самой Лялькиной душой!) выносить решительный вердикт: «Бездарнее я ничего не читал!». А иной издатель,  совсем даже и не читая, а методом  телепатии, все более широко используемой на практике всякого рода выдающимися фигурами современности, определять умеет, чего издавать не следует. Может быть, наконец, научились читать художественное слово? Ведь мы  страна во всех отношениях образцовая… «Поздравим себя!» - проявляя достославную исполнительность, повторяла Лялька. А праздника не ощущала. Ясное дело, из-за пробелов в воспитании. Вместо того  чтобы болтаться  от Петербурга к Москве и стаптывать на паркетах Московского университета башмаки, сшитые надежной рукой соотечественника, сидела бы себе дома и училась, как все нормальные сограждане. А теперь что? Теперь, моя милая, имеешь со-о-овсем не ту грамотность, которую все признали за  истинную. Стихи, которые ты предлагаешь к печати, просто невозможно понять нормальному человеку! Несмотря на многочисленные сноски. Что за туман? Причем тут Вергилий? Мы, счастливо живя в наших заповедных местах, обходились без всякого Вергилия. А это что за слово такое: «вздремлет»? Его нет в словаре. Какая такая парадигма? Причем тут словарь В.И.Даля? Мы не знаем и знать такого не желаем – вон есть орфографический словарь! А еще лучше, придерживайтесь «Букваря», моя милая. Это, если хотите, конечно, быть понятой хотя бы в редакциях, не говоря о читателе!

      –  …Так что, « не плачь, девчонка…» - донесся  из трубки конец фразы, начало которой пропустила  Лялька, погрузившаяся, по обыкновению, в пучину самоанализа. Самоанализ ныне признан постыдной слабостью, потому Лидия, так и не привыкшая к тому, что на службе надо откликаться на длинное наименование Лидии Георгиевны вместо Ляльки, всячески скрывала от окружающих подобную ущербность личности – и предавалась самоанализу в уединении. Ведь любое интимное дело следует совершать в уединении? Признаться, с годами ощущение  уединенности не требовало обязательного отсутствия кого бы то ни было рядом. Теперь Лялька какой-то частью мозга работала в постоянном режиме отьединенности  от общепризнанного мироустройства, что ее вполне устраивало.
       - Устраивать  пора свою жизнь, дорогая сестра. Ты уже большая,  -  голос Маши стал жестче, - и нечего бояться решительных шагов!
       Единственно, чего Лялька  опасалась, так это того, что при ежегодной диспансеризации, проводимой чутким руководством  института, в котором она стала работать, выйдя на пенсию и распрощавшись со школой , ее разоблачат и уволят по причине несоответствия медицинским стандартам. Но опасения эти, ясное дело, были лишним доказательством  убогой гордыни, еще не стершейся с физиономии стареющей Ляльки. 
      Между тем, опасаться было чего, помимо собственной ущербности.  Будь Лялька почестнее сама с собой, она бы созналась в полном неумении творчества важнейшего для особи женского пола – творчества семейного, точнее материнского.
Ведь бездарность Ляльки как матери  - это ее позор и поношение. Это и ее тщательно оберегаемая от постороннего вмешательства тайна. Тайна, которую под именем тайны смысла жизни сама Лялька пытается разгадать, пока что безуспешно. А явно то, что обе дочери, как от чумы, бегут от малейших признаков ее присутствия в их жизни. Хотя и терпят, каждая на свой лад.
И не дало результатов мягкое и красивое вмешательство Илониного примера. Илона (еще когда!) обронила как-то между приготовлением закуски и мытьем посуды:
     - Как бы там ни было, а любовь – это удел женщины.
     - Вот еще, - решительно не согласилась Лялька, - значит, я его безумно люблю, а он – что тем временем?..
     - Если хочешь, чтобы твоя жизнь была наполнена любовью, не задавай таких вопросов, а люби.
     Лялька отмахнулась от подобного подхода к взаимоотношениям между людьми, как от заведомой глупости. Она твердо знала, что сама достойна «хорошей большой любви», о которой пели по радио Бунчиков и Нечаев, заслуженные артисты Советского Союза.

                3

               -( Лялька, она же Лидия, и её досужие рассуждения, которые читателю  можно пропустить без ущерба для понимания сюжета )-




       Жизнь  человека, хоть мужского, хоть и женского пола, полна стремления от истины уйти. Бессознательно, чисто по-детски, непосредственно. Ради достижения счастья в его стандартизированном облике. Различия лишь в стандарте, задаваемом рынком сбыта. «Где брали?» - «На рынке, вестимо» - «А кой тебе  годик? Может, сам создашь свою модель счастливой жизни?» - «Ступай себе мимо, пока цел. Мы, живя в нашем окружении, живем как все, а ваших глупостей не желаем». Интервьюэр, посрамленный, более не задает несвоевременных вопросов.
       Так и проходит gloria mundi  или же vulgi. Древние не стали жить долго. Наелись, напились, насытили все органы чувств до беспредела, да и лопнули себе, достигнув  материальных вершин. Или, вернее, бездн. (Веничка  прав абсолютно: высокие бездны  не каждому доступны). Чтоб жить в веках, надо хоть Лауре какой-либо поклоняться. Возвести индивидуальный алтарь. К нему народная тропа не зарастет после смерти материальной оболочки создателя вышеназванного алтаря.  Ибо создан прецедент. Далее прорастают последователи.
       
        Таков облик эволюции? Мартышка и алтарь. Что может совершить мартышка на алтаре? В детской резвости?  Отведем глаза, воспитывая в себе модную ныне толерантность.

        О чем хлопочет творец из тысячелетия в тысячелетие? О духе, пардон, о духовном братстве. Одному в духовности не сладко. Шоколад, даже самый сладкий, даже «коммунарковский»,   ни в каких количествах не способен заменить духовного братства. Возникают вероучения, семьи, иные объединения. И мгновенно попадают под бдительный контроль со стороны государства. Кто против? Никто не против. Противно – вмешательство. Тогда распадаются вероучения, семьи, иные объединения. А на освободившемся месте культивируется  двойник (клон) вероучения, семьи, иных объединений.

       Не странно ли, что за правду мы всегда расплачиваемся сами – иначе правды не обнаружить? Ложь же всегда болтается на поверхности, лезет в глаза и безудержно рвется нас  соблазнить или  хотя бы подкупить. Однако результат выходит совсем против логики: правда, которая нам дорого обходится, как бы и не представляет никакой особой ценности – правда она и есть правда – ничего особенного. А вот ложь, от которой мы отбрыкивались, окутала, обволокла, подкупила за малую цену, и не отходит – прилипла! – о ней мы помним ежеминутно. Отсюда морщины, сомнительный  цвет лица, целлюлит и прочие последствия недовольства собой.

       - Неужели же пока я не разгадаю этой загадки, мне придется маячить на этом свете? В чем причина нашей зависимости от лжи? Всесилия  лжи? Ведь не в одном же инстинкте здравоохранения? Не в том же, что наше ничтожество у лотосных стоп Кришны –  равно как и любого Верховного Божества, (зависит имя Божества от гарантированного конституцией «выбора» электората) – не слишком красиво в истинном освещении? – Лялькина витиеватая мысль, разумеется, проста. Но, согласиться следует, мысль эта благородна: правда не есть в нашем ничтожестве.  И что важнее всего, эта мысль Ляльки не тонет в вине (или коньяке – выбор за читателем) и не сгорает вместе с сигаретой. Может быть, она приведет к ответу на вопрос о масштабах правды. О допустимости лжи. О цене счастья.



        Бросая в слабоосвещенной прихожей косвенный взгляд на зеркало, Лялька смело обещала:
«Нас не собьет с пути то, что в  конце обычно за ответчиков почитаются «витии», «писаки», «журналюги», или иная  «пишущая сволочь», не наловчившаяся под соусом лжи пропихивать в прессе правду. Мастера, ушедшие вместе с эпохой социализма, унесли тайну мастерства вплетания  «цветка родимого василька в персидские узоры», требуемые заказчиком.
Мы будем жить и искать на вопросы ответа!» - кто  эти неназванные «мы», Лидия не признается. Есть подозрение, что это классики и современники русской литературы, служению которой  давным-давно посвятило себя наивное дитя коммунистической эпохи по имени Лялька. Но, возможно, что в свой круг она допускает и представителей иных культур.

       (На этом непростом месте перед читателем вновь замаячит сюжет.)

       Однако, жизнь течет. Часы свое тикают прямо у нее над головой.  Часы, кстати, сделанные по рисунку ее старшей доченьки, признанной за границей  художницы, уехавшей в девяностые годы за глотком воздуха и возможностью творить, вместо того, чтобы оформлять витрины фирмачам, усматривающим эстетику в масштабе вывесок и букв в надписях. Часики, присланные в одной из первых посылок, всегда показывали точное время, что в доме Ляльки было в диковинку.

        Торчать у телефона хоть и приятно, но не всегда полезно: тариф поминутный! Да и братик дорогой должен был уже наотдыхаться. Пора ответ держать.
Лялька, отбросив условность деликатности,  решительно распахнула дверь в комнату: Андрей лежал с пультом в руке и почти без звука (слух как у хорошей собаки!) переключал программы. На экране мелькали  отполированные зубы и иные характерные признаки культурного пространства, захваченного шустрыми современниками. Промчался, захлебываясь в собственных сентенциях, безумный Парфенин. Его Лялька время от времени жаловала вниманием: выглядел не менее убедительным, чем Даренин. На первом канале строгие дикторы национального телевидения пытались донести до сограждан осознание величия переживаемой эпохи. «Детский мир» транслировал любимый фильм Ляльки, «Рыжий, честный, влюбленный».

Андрей безучастно нажимал на кнопки.

В целом телезомбирование ей самой претило. Она предпочитала непосредственные контакты. Смешная, будто легче сопротивляться внушению в обстоятельствах личного общения… Жить во времени и пространстве, опутанном паутиной современных технологий – и все время предпочитать примитивные грабли! Согласитесь, есть лучшие, менее болезненные способы приобретения  жизненного опыта.

      - А, это ты, - буднично произнес Андрей, не отрываясь от экрана, на котором мелькали обрывки переключаемых программ. – Я буду поступать в магистратуру, - сообщил он с энтузиазмом человека, знающего, что своим сообщением он доставляет удовольствие слушателю.
      - Здравствуйте, я ваша тетя, - вырвалось у Ляльки. – Без тебя мы никак не обойдемся, как же. Между прочим, здрасте!
      - Здрасте,  - послушно отозвался младший незваный брат. – Я подумал, что жилплощадь у тебя позволяет…
       - Ты у жилплощади не спрашивай, ты у меня спроси, позволяю ли я! – Я – не позволяю. Иди в общежитие, - Лялька старалась говорить уверенно, потому ее голос стал похож на рык раненой коровы: пугающе низкий и прерывающийся на полуслове. Последние несколько месяцев Лялька тренировала в себе непреклонность по отношению ко всякого рода «неместным», то бишь якобы немощным просителям, норовящим сесть ей на шею, ибо место было насиженное,  отказывать Лялька за всю жизнь пока что не научилась. Отчего теряла все более  и более собственное лицо, вопреки утверждению одного из недолговечных кумиров затянувшейся Лялькиной молодости:  «Чем более от себя отрываешь, тем более для тебя остается»  … Морщин таки доставалось все более. «То, что отдал, то твое» - эта авторитетная цитата из Омара Хайама для повседневного пользования лохов годилась при разведении негабаритного домашнего скота, «ласкового к стрижке», по выражению давнего друга и наставника Ляльки, Михаила Евграфовича Салтыкова–Щедрина. Себя причислять к лохам очень не хотелось. Отсюда – рык раненой коровы, предположительно  отпугивающий неопытного просителя.

      Может и неправа Лялька, начав битву за  независимость на поле семьи? Кто знает… Однако эту битву – за независимость – она с переменным успехом постоянно издавна  вела на территории вне родственных отношений – стабильных результатов не достигла, но уж душу отводила, это точно. На службе ее считали специалистом высокого класса, хоть и без царя в голове. Трудовая книжка ее давным-давно дополнилась вкладышем, который тоже грозил окончиться раньше, чем собственно ее жизнь. Большинство сограждан, гордившихся единственной записью в трудовой книжке за все 30—40 лет службы отечеству, могли смело презирать эту полунищую гордячку, не умеющую добиваться успеха и подниматься вверх по ведущим к преуспеянию ступеням.
       - С чего бы это тебя снова на образование бросило? Не всему еще научился?         – продолжила Лялька свои военные действия.
       - Надо совершенствоваться!  Нельзя  успокаиваться на достигнутом, – полным покоя голосом, не отрывая своих таинственно черных (скрывающих то ли печаль, то ли агрессию ) глаз от телевизора, парировал брат.
        - Там у вас в прихожей висит джинсовая рубашка, несоразмерная с вашими масштабами, - продолжал наблюдательный юноша, едва застегивающий на груди свою похожую джинсовку, несколько более синюю, чем висевшая в прихожей бледно-голубая.
          -  Я тут подумал, что правильнее было бы нам махнуться: всем будет хорошо.
         - А тебе лучше всех: наша новенькая, торчком торчит, а твоя стираная-перестиранная, висит старой тряпкой – почему бы не махнуться? Только я намереваюсь из своей соорудить пиджак летний, а из твоей, если очень постараться, неплохая половая тряпка выйдет.  – Лялька подождала ответа. Ответа не поступило.

Кот, вернувшийся после совершения туалета в нормальное состояние духа, стал у ног Ляльки и уставился своим зрячим глазом, немного вполоборота, на Андрея, разметавшего свое могучее тело по дивану, на котором обычно умещались и Кот, и сама Лялька, и еще оставалось место для Юльки, её младшей дочки. Кот, как и его хозяйка, не был согласен с переменами в окружающей среде.

          - Как ты сюда пробрался? – Лялька легко произносила речевые штампы, врезавшиеся в память из изучавшейся в школе программы по литературе. Вопрос Джульетты далее содержал требование информации по части «для чего?». Но об этом уже было все сказано: для обретения крова под благонадежным предлогом получения более высокой степени образованности. Для Ляльки это обозначало: для раскачивания семейной лодки, которая  и без того давно дала трещину и постоянно протекает. Но кто на этот раз поспособствовал развалу (ибо превращение дома в постоялый двор приводило во все времена к распаду внутрисемейных связей: на них просто не отводилось ни места, ни времени), было загадкой.

          - Так я же еще вчера звонил, что приеду. Твой муж трубку брал. Юля сегодня меня встретила в обеденный перерыв и ключи дала… 

           Вот тебе, бабонька, тот зримый результат раскрепощающего воспитания, при котором твоим ближним дается право свободного волеизъявления: тебе ни слова не сказано о  предстоящих пустых хлопотах. А предстоит тебе усиленное  регулярное хождение за продуктами, готовка  регулярных обедов, усиленная стирка-уборка и т. д.  и т. п. Но ведь «Вы этого достойны», признайтесь! Вы приучили всех к тому мироустройству, при котором регулярное хождение за продуктами, готовка  регулярных обедов, стирка-уборка и т. д.  и т. п. свершается Вами. А у домашних зато – полная воля. Наверное, Вам это по нраву? Вот и Ваш родственник, Вам на голову, должен быть по нраву – к чему лишние разговоры! Неужели Вы лгали, так самозабвенно погружаясь в выдраивание грязных раковин, вынос мусора и проч., и проч.? Лгали или нет?

           Лялька мотнула головой, стараясь выбросить из головы дурацкие мысли: она же не имела такого намерения –  лгать! Как это получилось? Вместо правильных результатов, красивого почитания ее стараний – полное пренебрежение ею… Так-так-так… Где-то близко находится ключ к ошибке ее жизненных установок. Надо его найти. Это в молодости можно было от одной ошибки бежать к другой – энергии хватало. И трудовой книжки, в которой, не в пример юным поколениям, от переполненности записями уже заканчивается приложение.  Менять место пребывания, совершать подвиги – они же ошибки – давно привычное дело. Однако здоровья, прежде всего нравственного, – дубликата не выпишут, так что никуда не денешься: истину надо найти. Прямо тут, на не освещенном солнцем месте…

          Так что располагайся, дружок, поудобнее, я тебе расскажу сказочку о том, как искал счастья этакий обычный человек обоего пола и что из этих изысков вышло. Я тебе расскажу, как человеку, доверившемуся не духу своему (интуиции, по сегодняшним аршинам), а крепко поверившему в силу материальных обстоятельств (сознательного преклонившемуся перед громогласным лозунгом времени – по сегодняшним меркам, перед рекламой), непросто устоять против закона всемирного тяготения к  всеобщему трудовому муравейнику. Но устоять можно.

          Как нелегко различить законы муравейника и очень на них похожие принципы духовного братства. Но различить нужно.
          Как труден путь между двух  разных берегов, да еще и против течения, к тому месту на горной вершине, где стоит одиноко сосна и откуда проистекает источник.
         Как длителен этот путь и как сильна нечастая радость, терпеливо поджидающая упорного  путника.

         Сказочка условно называется «Две жизни».  Или «Жизнь не по канонам». Ведь Лялька еще не определилась, что она желает обнаружить в большей степени: то присущее всему живому лицемерие, которое принято объяснять инстинктом самосохранения, или же романтический эпатаж, к старости приводящий к маргинальному положению в любом уважающем себя обществе?

        Итак, добрый мой читатель, если ты терпеливо дочитал эту экспозицию к роману, то имеешь уже в общих чертах представление о героине. Решай сам, следовать ли за ее попытками добраться до смысла…