Девушка моей мечты

Гл.5. Девушка моей мечты.
Советский пресс-атташе в Берлине Юрий Васильевич Топольков в сороковом году получил отпуск летом. В его квартире на Софийской набережной временно поселилась дальняя родственница -- не то двоюродная племянница, не то троюродная сестра, -- Топольков запутался в своем генеалогическом древе. Звали ее Валя. Она тоже была из Усть-Лабинской. Окончила там школу и приехала поступать в Московский университет на физмат.
В квартире Тополькова было чисто прибрано, на окнах висели занавесочки, на столе -- цветастая скатерть, которую Валя привезла из Усть-Лабинской. В кухне на печке стояла кастрюля с еще теплыми котлетами, а на столе под солонкой -- записка:
«Дядя Юра! Побежала на консультацию. Приду поздно. Кушайте, меня не дожидайтесь.
Валя».
Юрий Васильевич с удовольствием съел три домашних котлеты, запил компотом и прилег на диван.
В раскрытое окно доносился уличный шум: гудели клаксонами «эмки», звук их был приятным, мелодичным, совсем не похожим на резкие однотонные сигналы немецких машин. Из репродуктора, укрепленного на уличном столбе, лилась знакомая мелодия: «Утро красит нежным светом стены древнего Кремля...»
Топольков сладко потянулся и с удовольствием подумал: «Дома...»
Проснулся он уже при электрическом свете, открыл глаза и увидел курносую девицу в пестром халатике.
-- Проснулись, дядя Юра? Крепко же вы спали, даже похрапывали...
-- Я похрапывал?.. Да я никогда не храплю.
-- Вы совсем немножко похрапывали, чуть-чуть...
-- Удивительно, я никогда раньше не храпел. Это только старики храпят...
-- Что вы, дядя Юра, совсем нет. Я тоже, бывает, похрапываю. Это не от старости. Это -- когда человек неудобно ляжет или нос у него заложит...
-- А чего ты зовешь меня дядей? Ты же, кажется, моя двоюродная сестра?
-- Не двоюродная, а троюродная. Мой отец и ваш отец были двоюродные братья, а дед мой и ваш дед были братьями родными. Их так и называли -- Топольки, потому что фамилия Топольковы, и оба были высокие и беленькие...
-- А ты откуда знаешь?
-- Дедушку своего я помню. Правда, он был уже сгорбленный, совсем не похожий на тополек, а про вашего дедушку мне папа рассказывал.
-- А фамилия у тебя какая? -- спросил Юрий Васильевич.
-- Какая же еще? Тополькова, конечно! -- удивилась и даже как бы обиделась Валя.
-- Ну, конечно, конечно. Как-то я сразу не сообразил...
-- Ой, я совсем забыла, вам же письмо тетя Гаша передала...
Топольков развернул вдвое сложенный листок из ученической тетради и узнал материны каракули.
«...буде так случится, сынок, шо сможешь приехать в энтом году, приезжай, буду рада... Ждала тэбэ еще в прошлом годе, гусей откормила, а теперь есть у нас двухгодовалый бычок. Ежели приедешь, мы иво забьем. И мясца свежего вдоволь наешься. Приезжай, ради бога, хочь на недельку, а то я все глаза уже выплакала...»
Юрий Васильевич и так собирался поехать, а письмо матери и вовсе его растрогало.
-- И еще, дядя Юра, вам привет... -- заговорщически, с лукавинкой сказала Валя.
-- От кого?
-- А вот догадайтесь!
-- От отца твоего, что ли? -- спросил Юрий Васильевич, хотя наверняка знал, что не от Валиного отца. Не таким тоном она говорила.
-- И совсем не от отца, а от одной девушки...
-- От какой это девушки?..
-- От Маши. Я когда сюда ехала, она мне все уши прожужжала: смотри, говорит, не забудь, передай привет...
-- Она что же, в Усть-Лабинской сейчас?
-- В Усть-Лабинской, на каникулы приехала...
Закончив свои дела в Москве, Топольков стал собираться на родину. Валя, придя с очередной консультации и увидев дядю Юру, упаковывающего чемодан, не без намека заметила:
-- Жаль, дядя Юра, что вы скоро уезжаете. Но я понимаю, вас ждут...
-- Конечно, ждут. Мать ждет. . .
-- Я ж и говорю: ждут... -- Валя даже не пыталась скрыть своей иронии.
-- А ты, оказывается, ехидна, сестричка... И почему ты опять зовешь меня дядей Юрой? Какой я тебе дядя?
-- А как же мне вас называть? Юра?
-- Ну, на худой конец, зови Юрием Васильевичем, а то -- дядя, дядя... Тоже мне племянница нашлась...
-- Так вы когда едете, завтра?
-- Завтра, Валя, завтра...
Топольков не стал давать телеграммы. Матери только лишние хлопоты -- встречать. Поездом доехал до Краснодара, а там -- рейсовым автобусом.
Еще издали увидел он станицу, где прошло его детство. Далеко раскинулись ее домики на высоком берегу Кубани. Солнце уже пошло на убыль, когда он подъезжал к Усть-Лабинской, но по-прежнему жаром дышала желтая, недавно скошенная стерня, горячая пыль, взбитая автобусными шинами, лезла в ноздри, даже со стороны Кубани не веяло прохладой, будто это не река, а парное молоко.
Кое-где уже желтели в садах ранние абрикосы, темно-красные вишни призывно темнели в пыльно-зеленой листве. Благодать.
-- Остановите, пожалуйста, -- попросил Топольков водителя, увидев знакомого, матушкиного соседа кузнеца Никиту.
-- С прибытием вас, Юрий Васильевич! -- Кузнец почтительно снял картуз. -- А матушка ваша на базар в город поехала, кислое молоко продавать.
-- Разминулись мы, значит. Здравствуйте, Никита Фомич. Жаль...
-- Да вы не печальтесь, она скоро возвернется, а Люба, сестренка ваша, должна быть дома...
Люба была дома. Увидела брата, побежала навстречу, повисла на шее...
-- Юра! Молодец, что приехал! -- стала целовать горячими губами, пахнущими молоком.
-- Ну-ка, сестра, дай я на тебя погляжу.
Люба отстранилась. Была она моложе Юрия Васильевича, но уже пять лет как замужем. Первого ребенка недоносила: выкидыш. Еще был один выкидыш. Люба уже горевала--детей не будет. И вдруг родился. Мальчик.
-- Как же назвали его? -- спросил Топольков.
-- Как отца -- Петром, -- гордо сообщила Люба. -- Ой, ты извини, мне его сейчас как раз кормить пора, он у меня горластый. Погоди меня маленько.
Юрий Васильевич занес чемодан в дом, рыскрыл его, стал доставать подарки: кофту вязаную -- матери, Любе -- отрез на платье, Петру -- тонкий прорезиненный немецкий дождевик черного цвета, маленькому Петру -- погремушки, в Москве купил, бабушке -- темный, с крупными цветами, полушалок -- все это разложил на диване. Был у него еще флакон французских духов для Маши.
С мыслью о Маше Топольков вышел на крыльцо. Соседний двор отгораживала изгородь из ивовых прутьев. Во дворе никого не было.
Он не знал, что Люба успела на секунду забежать к Маше и шепнуть ей:
-- Приехал...
Маша тотчас же сбросила старое ситцевое платьице, надела купленное родителями по случаю окончания третьего курса крепдешиновое, уложила на голове черную косу. Оглядела себя в зеркало. Облизала губы, чтобы были ярче, и, схватив сито с пшеном, будто собиралась покормить цыплят, выскочила на крыльцо:
-- Цып-цып, цып-цып...
Был бы Юрий Васильевич понаблюдательнее, он бы понял, что в таком платье цыплят не кормят. Топольков подошел к забору:
-- Здравствуйте, Маша!
Маша, поставив сито на стол возле летней кухни, не скрывая радости в голосе, сказала:
-- С приездом вас, Юрий Васильевич.
-- Спасибо. Рад вас видеть, -- ответил Топольков.
-- Это вы всем девушкам так говорите? -- Маша опустила глаза.
-- Ну что вы? Какие там девушки в Берлине...
Маша подняла голову:
-- А разве в Берлине нет девушек?
-- Есть. Но это же немки, а я русский...
-- А там, где вы работаете, разве русских нет?
Топольков вспомнил ревнивого Костикова, его жену, невольно улыбнулся.
-- Чему вы улыбаетесь? -- спросила Маша.
-- Вспомнил своего коллегу и его жену... Хорошо, что мы снова встретились, Маша.
-- Вот и неправда.
-- Честное слово, правда.
-- А почему же вы тогда перестали отвечать на мои письма?
-- Я отвечал...
-- И это неправда, Юрий Васильевич... Вы, оказывается, обманщик... а я-то думала... -- Маша замолчала.
-- Что вы думали?
-- Сейчас не скажу. -- Маша решительно поглядела на Тополькова своими круглыми, темными, как вишни, глазами.
-- Понимаете, Маша... -- смутился Топольков. -- Сначала я писал... а потом как-то получилось само собой. Подумал, вы уже поступили в институт, -- и мои письма вам больше не нужны...
-- Вот и неверно подумали, -- с укоризной сказала Маша. -- Ваши письма мне были очень нужны.
-- А сейчас? -- с надеждой спросил Топольков.
-- И сейчас... нужны... Мне же целый год учиться, и экзамены еще...
-- Если они действительно вам нужны, то я буду писать, -- пообещал Топольков.
-- А не обманете и на этот раз?
-- Ну что вы, Маша, сказал, буду -- значит, буду.

* * *
Немаленькая станица Усть-Лабинская, но вскоре не только близкие соседи, но и дальние знакомые встречали Глафиру Андреевну, мать Тополькова, говорили ей: «А мы твоего Юрия с Машей видели»; «Хорошая пара»; «Дело, видно, к свадьбе
идет...»
Как-то мать завела об этом разговор с сыном.
-- Какая свадьба, мама? Маша еще девочка.
-- Была девочка, а теперь девушка, на выданье. В её годы я уже тебя под сердцем носила... И ты не маленький -- тридцать пять, слава богу. Подумай, Маша -- девушка скромная, рассудительная...
-- Я знаю все это, мама...
Вечером пришел Петр, муж Любы. Тоже прослышал о Маше и Юрии.
-- Давай, Юрка, женись! Свадьбу такую ахнем, на весь район. Теперь жить мы стали крепко, есть на что свадьбу справить. Недаром в народе говорят: жить стало лучше, жить стало веселее.
Топольков и сам не раз думал о женитьбе, но почему-то, когда мать снова завела об этом разговор, он был ему неприятен. Глафира Андреевна заметила это.
-- Чего же ты сердишься? Разве я не правду говорю?
-- А вдруг она не согласится! -- проговорился Юра.
-- Согласится, чего ж ей не согласиться, -- с уверенностью заявила Глафира Андреевна.
-- Для каждой матери ее сын самый хороший, и она думает, что любая девушка пойдет за него... -- сказал Юра.
-- А чего ж за тебя не пойти? Ты у меня умный, серьезный...
-- Красивый... -- саркастически добавил Юрий Васильевич.
-- Не скажу, что красивый, но симпатичный. С лица, сынок, как говорят люди, воды не пить... Если ты согласен, то завтра же и сватов зашлем, -- предложила мать.
-- Каких сватов? Что вы! -- испугался Юрий Васильевич.
-- Ну, не хочешь сватов, сам скажи...
-- Не вмешивайтесь лучше, мама, в мои дела...
Глафира Андреевна, недовольная, поднялась.
-- Не дождаться мне, видно, внуков, -- в сердцах сказала она.
Каждый день Юрий Васильевич собирался объясниться с Машей и каждый раз откладывал этот разговор: «Нет, не сегодня. Завтра пойдем купаться на озеро, там и скажу». Но на озере было слишком людно. «Поговорим вечером в парке... Неужели я трушу? Боюсь отказа? Как трудно, оказывается, сказать всего несколько слов... Лучше я напишу ей...»
Незаметно отпуск подошел к концу. Маша поехала провожать Тополькова в Краснодар.
Когда поезд тронулся, Маша крикнула вдогонку:
-- Пишите, Юрий Васильевич!
-- Я обязательно напишу. Все напишу, Маша-а-а...
Из Москвы Топольков прислал первое письмо.
«Минул всего один день, а мне кажется, прошел целый год. Это, наверное, потому, что я целый год не увижу Вас...»
В Бресте, пока шел таможенный досмотр, Юрий Васильевич купил на вокзале открытку.
«Через полчаса переедем границу. Снова -- Германия. Раньше я жил только работой, теперь я понимаю, что этого мало».
Вскоре по приезде в Берлин Топольков получил на посольство письмо с припиской: «Личное».
«Я была на озере, где мы купались, в клубе, где танцевали с Вами. Везде стало ужасно пусто...» -- писала Маша.
«Маша, как и договорились, из Берлина пишу Вам только по-немецки. Обещаю быть строгим учителем. Запомните: первая оценка будет за грамматику, а вторая -- за содержание».
«31 приехала в Ростов. Увидела своих девчонок. Много новостей. Три наших девочки вышли замуж!.. Правильно ли я написала «замуж»? Не хочется брать словарь. Наверное, я буду плохой ученицей...»
«Вы, Маша, ученица очень прилежная. Ставлю Вам за грамматику «пять», а за содержание -- «четыре».
«Была в театре оперетты, смотрели «Голландочку». Жаль, в Ростове нет оперы. А Вы, Юрий Васильевич, бываете в Берлинской опере?»
«Берлинская опера, Маша, это не Большой театр. Надеюсь, что Вы сами когда-нибудь убедитесь в этом. Ставлю Вам две «пятерки». И еще, если можно, у меня один вопрос: с кем это вы были в оперетте?»
«В театре оперетты я была со своей институтской подругой Людой, и с нами два мальчика из университета с геологического факультета -- Коля и Саша. Коля дружит с Людой, а Саша -- его приятель».
«За грамматику вам «пять», а за Сашу -- «тройку с минусом».
«Мне кажется, я не заслужила «тройку с минусом»: Саша пригласил меня на университетский вечер, а я отказалась пойти...»
«Машенька, беру свою «тройку» обратно. Давайте Вашу зачетку -- исправлю.
Маша! Мысленно я давно говорю Вам -- «ты». Разрешите, и в письмах я буду писать вам «ты». Был бы очень рад, если бы и Вы называли меня просто по имени и на «ты».
«Я согласна, чтобы Вы говорили мне «ты». Я постараюсь тоже со временем перейти на «ты». Пока это мне трудно. Написала сейчас два черновика и порвала. Ты -- уже получается, а Юра -- пока нет...»
«На днях с группой журналистов я посетил кинофабрику «УФА-фильм». Нас познакомили с киноактрисой Марикой Рокк -- главной героиней фильма «Девушка моей мечты». Она всех нас очаровала танцами. Мне бы очень хотелось показать тебе, Маша, этот фильм».
«Если бы я могла ставить Вам оценки, то за Марику Рокк поставила бы Вам «единицу»...»
«Машенька! Оценка явно несправедлива. Даже когда я смотрел на Марику Рокк, я думал о тебе. А Марика Рокк -- рыжеволосая, густо намазанная кинодевица, и все».
«Я бы тоже хотела многое показать Вам (было зачеркнуто и написано «тебе»). Если я вижу что-то красивое, то мне хочется, чтобы это увидел и ты...»
«И за грамматику, и за содержание -- «пять с плюсом».
«На Новый год я была в Усть-Лабинской. Еле добралась, столько снега. Заходила к твоей маме. Она здорова.
А вчера к нам в дом пришли самые настоящие сваты: «У вас голубица, а у нас голубок...» -- смешно, правда?»
«Совсем не смешно. Какие к черту сваты?! Маша, ведь я люблю тебя!..»
«Юра, такими словами не бросаются. Я понимаю, ты журналист, у тебя -- воображение... Люблю! Ведь ты даже ни разу не поцеловал меня».
«Маша, виноват. Разница в возрасте все время меня сдерживала. Как ни странно, но в письмах этой разницы я не ощущаю... Маша, повторяю: я люблю тебя! И буду повторять это каждый день... Я очень тебя люблю. Целую тебя. Твой Юра».
«Юра, я тебя тоже целую. И все-таки мне кажется, что ты придумал свою любовь. Ты далеко от Родины, один среди чужих людей, и твое воображение создало «девушку твоей мечты». Ведь мы виделись с тобой так мало...»
«Маша, в конце концов, я не мальчишка и отвечаю за свои слова. Мой опыт общения с девушками, прямо скажу, невелик, и я никак не мог понять: нравлюсь я тебе хоть немного или нет? А теперь хочу узнать самое главное: согласна ли ты приехать сюда? Согласна ли ты стать моей женой? Буду очень ждать твоего ответа. Если не трудно, телеграфируй».
Каждый день в посольстве Топольков справлялся, нет ли ему телеграмм?
Но телеграмм не было. Наконец пришло письмо. Топольков с нетерпением разорвал конверт, пробежал глазами знакомый бисерный почерк и облегченно вздохнул. Уселся поудобнее в кресло и стал читать внимательно.
«Юра, я согласна, но давай подождем до лета, пока я окончу институт. Ладно? Целую тебя, твоя Маша».
«Машенька, милая, я не могу ждать так долго. Давай поженимся немедленно. А когда ты окончишь институт, то сразу же приедешь ко мне. За эти три-четыре месяца все необходимые документы для твоего приезда сюда будут готовы... Завтра же я поговорю с послом...»
«Юра --ты сумасшедший, но, как ни странно, -- это мне нравится...»
Этого письма Топольков не получил -- он был уже в дороге.
Из Берлина он выехал в демисезонном пальто, в шляпе, а Россия встретила его морозами и снегом. В Москве Юрий Васильевич сбегал в ГУМ, купил меховую шапку. На зимнее пальто разоряться не стал: предстояли большие расходы -- свадьба и Машин переезд.
В Краснодаре Юрия Васильевича встречали Никита Фомич, Люба. Никита Фомич взял у председателя колхоза пару коней, сани.
-- Вон в санях тулуп, закутывайся, а то, гляди, не довезем тебя до невесты, замерзнешь, Европа... -- добродушно пошутил Никита Фомич.
Давно не был в родных краях Топольков зимой. Отвык и от морозов, и от снега. Но быстро согрелся, закутавшись в тулуп. Сладко пахла овчина -- пахла детством, когда он мальчонкой, намерзнувшись на улице, с ледяными после игры в снежки руками, забирался в зале на припечку, на которой лежали старые полушубки, едко пахнувшие овчиной.
Мерно позванивают колокольчики на дугах. Сытые справные кони идут легко, рысью. Под полозьями скрипит сыпучий искристый снег. Белая бесконечная равнина вокруг -- и справа, и слева, спереди.
-- Не замерз, братушка? -- кричит Люба.
-- Хорошо...
-- Чего?
-- Хорошо, говорю...
-- Чего хорошего, дай нос тебе потру, а то без носа Маша не примет...
-- Как у Гоголя, помнишь, Люба, птица-тройка...
-- Помню. «Россия -- мчишься ты, как та птица-тройка, и расступаются перед тобой изумленные другие народы и государства...»
Заночевали они в каком-то хуторе. На другой день еще раненько приехали в Усть-Лабинскую. Юрий Васильевич хотел тотчас же отправиться в загс, но мать и Машины родители запротестовали:
-- Что ж это у нас будет, как не у людей, надо же сначала сватов заслать, и чтобы все было чин по чину.
...Когда Маша и Юрий Васильевич на тройке подъехали из загса, у ворот их встречала толпа родственников и приглашенных. Стали посыпать головы молодым монетами, орехами и конфетами...
И сразу гурьбой повалили в дом, за столы. Родители постарались: Глафира Андреевна кабана заколола -- окорока закоптила, свиная домашняя колбаса получилась румяная да сочная; Машины родители забили бычка -- соуса наготовили целый чан. Горы пирожков лежали на железных противнях: с кабаком, с капустой, с горохом, с потрошками, с мясом, с фасолью, сладкие -- с курагой, с домашним сливовым повидлом, с пьяными вишнями. Мать мазала их гусиным пером, макая в топленое масло, и горячими подавала на стол.
-- Кушайте, гости дорогие, кушайте...
Столы были уставлены бутылками: белоголовые -- с водкой и другие разные, цветные -- с бражкой и медовухой. Тут же, неподалеку от стола, стоял большой жбан квасу с половником для желающих утолить жажду...
Людей набился полный дом. Дело нешуточное -- Глафира Юрку своего женит... Дипломата, с Берлину... Он за ручку с разными там гитлерами по утрам здоровкается.
Над Юрием Васильевичем наклонился бородатый мужчина в цветастой рубахе, чуть пошатываясь, шепелявил:
-- Ну, ты скажи, Юрий, можем мы верить энтим, немцам? -- Бородатый старался говорить внушительно, трезво, что давалось ему с трудом. -- В германскую, когда я воевал з ими, у них таки каски были с шишечками... Дак я под эту шишечку и брал германца на мушку, -- забыв уже, что спрашивал вначале, шепелявил бородатый.
-- Это кто, мама? -- шепнул Топольков.
-- Да дядька твой, Терентий, на хуторах он живет...
Неожиданно разобрав шепот племянника, Терентий обиделся:
-- Сукин ты сын, Юрка! Дядьку родного забыл... А ты помнишь, как я тебе «петушков» на палочке привозил вот таких. -- И показал размером с детскую головку.
Юрий Васильевич вспомнил дядьку Терентия и «петушков»... Был тогда дядька заметно моложе и без бороды.
Гости, захмелев, раз от разу все громче кричали «горько».
Уже ярко горели от поцелуев Машины губы, а гости все не унимались... «Смешно сказать: в первый раз целуюсь со своей женой... -- с веселостью подумал он. -- Маша -- моя жена...» Ему захотелось произнести это слово:
-- Жена.
-- Что, Юра?
-- Ничего, Машенька, я очень счастлив.
Маша тихонько засмеялась:
-- Ты просто пьяненький...
А к Юрию Васильевичу подходили и подходили близкие и дальние родственники, все, кто помнил его с детства, играл с ним в лапту, в казака-разбойника... И каждый просил уважить, выпить с ним...
-- Был ты в детстве, Юрик, такой болезный, -- тоже уже в крепком подпитии говорил Никита Фомич. -- А теперь гляди -- державу нашу за границей представляет. Слышите все, Юрий наш представляет за границей Советскую державу. -- Никита Фомич поднялся с полной стопкой белой: -- Давайте выпьем за это...
-- Выпьем, выпьем... беленькой!..
-- Не могу я уже беленькой...
-- Тогда медовухи, она солодкая...
Крепкий приторно-сладкий напиток обжег горло. Юрий Васильевич отдышался. Все казались ему такими близкими, родными, -- все, кого он знал и кого не знал.
-- Был я раз на немецкой свадьбе, -- заговорил он и с ужасом понял, что язык его заплетается. -- Так они там, -- экономя слова, продолжал он, -- маленькую бутылку шампанского вот в такую цебарку поставили и льдом обложили, и все.
-- Сколько ж человек их было? -- поинтересовался какой-то трезвый.
-- Двенадцать человек, -- с трудом проговорил Топольков. И, сомневаясь, что его поняли правильно, показал на пальцах. -- Вон сколько!
-- Одно слово -- немцы, -- презрительно обронил кто-то. Что было дальше, Юрий Васильевич, к своему стыду, не помнил.
Проснулся он уже перед рассветом на мягкой перине, скомканная подушка была под боком, Маша лежала рядом. Молочно-лунный свет освещал ее спокойное во сне лицо. Оно было таким нежным и таким молодым, что у Юрия Васильевича сладко заныло сердце...
Но тут же, вспомнив вчерашнее, Юрий Васильевич, недовольный собой, повернулся. По каким-то неуловимым признакам он почувствовал, что и Маша тоже проснулась.
-- Маша, ты не спишь?
Она помолчала немного.
-- Нет...
-- Ох, проклятая эта медовуха, после нее ничего не помню... Ты прости меня... Я ж не пью, а тут...
-- Ну что ты, Юра... Это ж свадьба... И я люблю тебя...
-- Милая моя...

* * *
Свадьбе полагалось быть трое суток. На второй день купали в корыте матерей -- Глафиру Андреевну и Машину мать. Был, значит, у матери один сын, теперь -- двойня: сын и дочь. Потом возили всех близких на тачке по улице до магазина, там вываливали в снег, требовали выкупа. Возвращались с бутылкой водки, по дороге останавливались, кричали: «Не едет, колеса скрипят, надо смазать...»
Раскупоривали бутылку водки, каждый пригубливал, и ехали дальше.
На третий день били кур, ели суп с лапшой, похмелялись…
Свадьба -- радость, а расставание -- слезы. На вокзале Маша ухватила Юрия Васильевича по-бабьи и запричитала...
-- Маша, милая, перестань... Скоро март, а в июне ты приедешь ко мне...
В поезде Юрий Васильевич забрался на вторую полку. Разговаривать ни с кем не хотелось.
Мерно постукивали колеса на стыках рельсов.
Топольков думал о Маше, об их будущей совместной жизни в Берлине. При воспоминании о Берлине уже другие мысли, другие заботы овладели им.