Безымянный

Свеча догорала… Вот уже третий час. Часы остановились, но не было сомнений: прошло ровно три часа. Маяк , казалось, качало на волнах из стороны в сторону, можно было подумать, что его вместе с берегом оторвало и несёт сейчас в океан... Сигарета прижалась к пламени свечи, так эротично, так нежно... Дым... Теплый и вкусный... Маяк погас... Моряки погибнут.. Недолгая связь сигареты и свечи вновь несла им гибель... Она, окутанная дымом, стягивала чулок и разбуженный свет гладил её обнажённую спину... «Интересно, когда они меня уже заметит» - размышляла ревнивая тень, отверженная золотыми пальцами свечи и дурманящим дымом. Тень была одинока. Так же одинока, как и Она, скользившая пальцами плавно вниз по своей тёплой блестящей коже. Чулок упал на пол...
Моряки уже идут туда, к этому берегу, этим тоннам камня, части нерушимой земной тверди... Еще немного - и крики, стоны, визг покореженного железа, впервые узнавшего о сущетсвовании камня... Она переехала сюда давно... Тогда еще был жив ее отец... Ему нравились здешние места. Здесь было холодно, туманно, Франция, с ее весельем и теплом, как будто не желала признавать существования этого острова с его холодными скалистыми берегами вместо песочных пляжей и ромом, чтобы согреться, вместоигристых вин. Она, встала, затушила свечу, убив такого маленького,такого беспомощного существа, жившего на конце фитилька, и взглянула на миг в окно. Ее взгляд замер. Все было по-прежнему: волны все так же с удивлением обнарпуживали существование суши, скалы все также защищались от бесконечных штурмов племен кочевников... Но в то же время все было иначе: маяк не горел. Отец...
У неё была единственная цель и обязанность. Она распустила волосы. Она была готова для ритуала. она шла принести своё тело в жертву ветру и дождю, она должна была встать на скалистом уступе, где, хватаясь за прочные жерди, сгибалась бы, страдала, замерзала, и пела... Иного пути не было. Так должно было быть. Она еще раз сказала: отец... Как давно она уже не произносила этого слова. Как опостылели ей эти притворно величественные "фатер" и "фазер"... Она так и не сумела стать такой,какойон хотел ее видеть... Следы меланхолии на прекрасном лице испарилисьв мгновение. Снова появился этот хищный взгляд. Она посмотрела на человекав шляпе. он все также сидел за столом и курил. Убийца... Они были похожи, она знала, в конце концов, он ее брат, но... он ничего не чевствовал, ни о чем не думал, просто сидел и курил. Всегда. Она не помнила, чтобы со дня смерти отца он что-то сказал, куда-то пошел... Он сидел здесь, раскладывал пасьянс - то нелепое стремление создать порядок в уже и без того упорядоченную стопку бессмысленных картинок - и курил. Она смерила его презирающим взглядом. Его глаз было не видно за полами шляпы, она уже давно не видела ни его глаз, ни его лица... она спустилась... Корабль приближался... Она открыла тяжелую металлическую дверь... Корабль уже просвечивал туман прожекторами, более для развлечения, нежели для безопасности... Она на скале... На ТОЙ САМОЙ СКАЛЕ... Кто-то спит, кто-то пытается писать, кто-то пытается создать новую жизнь, а в соседней каюте кто-то отнимает старую... Еще миг... Она готова...
Природа бышевала. Луну, которая еще недавно угадывалась за толстым слоем небесного свинца, теперь была окончательно скрыта. Тежелые капли холодными стрелами летели в ее теплую плоть. Она ступала босыми ногами. Все выше по скале, туда, где камень, неожиданно поняв всю тщету своего продвижения в водяную бездну, неожиданно, внезапно, с угрозой и вызовом обрывался.
Маяк возвышался огромной тенью – неотьемлемой частью этого ландшафта. Он ослеп. Своим черным погасшим глазом он бессильно смотрел туда, где свинец неба изливал тонны воды в царство Ульмо. Она шла все выше. Красные полосы на белой коже… По холодному камню струилась горячая кровь, такая вязкая, она смешивалась с водой и навсегда терялась в вечном буйстве океана. Вот она стоит на обрыве, дождь любовно гладит ее тело, такое молодое… Свет, расталкиваю тучи, рвется посмотреть на нее, но тучи всякий раз отталкивают его, он с грохотом падает на свою железную спину.
Ветер трогает ее, утопает в ее волосах… Он бешено кружиться в страсти. Она падает на колени… Она на самом краю обрыва… Еще немного… Еще миг…
Они плыли уверенно, в Бретани по-другому нельзя: если беспокоиться о каждой груде камней, возомнившей себя вершительницей человеческих судеб, то никогда не попадешь на берег. Блэк был пьян. Целый трюм самых лучших вин Европы, нельзя упускать такой случай… Еще два часа – и они будут в Бретани… Нос корабля уверенно разрезал волны, еще не зная о каменной громаде, что высилась здесь вечно… Еще немного… Стали чужды сомнения…
Слезы, горячие, тяжелые, соленые, едва появившись из ее глаз, смывались ливнем, который не то, чтобы хотел ее успокоить, просто не желал видеть, как она плачет. Она кричала, но ее крик тонул в шуме неистовавшего шторма, который не желал терпеть вопли, нарушающие его власть в этой ночи.
Еще миг – и она в сильном рывке полетела со скалы вниз, туду, во тьму, вслед за каплями расплавленного небесного свинца. Она не отрываясь смотрела во мрак, сосредоточие всего великого, которое сейчас примет в себя ее тело…
Здесь было тихо. Но это была особенная тишина. Отголоски далекой бури с трудом просачивались сквозь толстые стены. Тьма царила здесь безраздельно, она, чувствуя себя хозяйкой, вальяжно развалилась на диване, неспеша потягивая виски. Вдруг кто-то полоснул ее ножом. Тьма скорчилась в гримасе боли и отпрыгнула в угол. Еще удар. От раны рассыпались искры. Нежданный злодей оглядел реле и диоды, пробежался взглядом по спутанным проводам и увидел свою цель. Он прыгнул туда, в вышину, и схватив хрустальную корону, водрузил ее на свою седую голову. А потом, исполенный гордости за свои злодеяния, направил взгляд своего единственного глаза в ночь, смело, даже нагло смотря на сжавшуюся от страха тьму.
Крики, паника, суета… Штурман заметил этот маяк, появившийся неокуда, но светивший сейчас точно им, красноречиво рассказывая все, что нужно было знать об окружающей беспроглядности.
Ночь разрывали крики.
– Прямо по курсу барьер!
– Тревога!!!
– Лево руля!
– Приготовьте шлюпки, разбудите пассажиров!
– Быстро, быстро!!!...

Капитан Блэк зашел в теплую каюту, скинул плащ, который робко лег у двери, боясь стать гостем этой уютной комнаты с ее пушистым ковром и мерно стучащими часами. Блэк сел на диван, достал флягу с ромом и залпом осушил ее. Они живи. Слава Богу. Блэк поцелов крест.

Ей было холодно, крылья промокли, волосы липли к коже, все тело болело...
Она зашла в дом, прошла в душ, даже не взглянув на брата, который так и сидел, раскладывая пасьянс и неспешно куря.
Она лежала в ванной, постепенно согреваясь, чувствуя, как заживают раны. Полотенце, такое мягкое...
Она зашла к брату. Он даже не шелохнулся. Лишь на губах заиграла улыбка. Он всегда выглядел особенно самодовольно, когда проигрывал. Она налила себе виски. Впрочем, а проигрывал ли он? Кого она спасла? Грешников, обреченных... Она залпом опустошила рюмку, потом – еще. Виски согревало изнутри. Она снова бросила взгляд на брата.
– Отец мог бы тобой гордиться.
Он молчал. Его пальцы, обтянутые белым латексом, этаким напоминанием о стирильности зла, лениво передвигали карты по столу. Она смотрела на него. Смотрела с ненавистью, и вместе с тем – с сочувствием. Она все о нем знала... Она понимала его мысли... и от этого было еще больней.
Едва ее голова коснулась подушки, едва одеяло окутало ее негой и покоем, она заснула.

* * *
Он был идеалом мужской красоты. Он не был несозревшим юнцом с похотливым взором и едва появшимися усиками, которому отец купил фрак, дабы вывести своего сыночка в свет. Не был Он и тем лишившимся идей и стремлений стариком, которому все женщины нужны ровно настолько же, насколько дорогой перстень или очередной способ подчеркнуть свой статус от «Хаас энд Си». Такие всегда носят с собой экстракт корня гуараны, хотя врядли его когда-то пили...
Он выглядел благородным сильным, самостоятельным. Орлиный профиль, живые, выразительные глаза хищника, едва наметившаяся проседь в его волосах, которая придавала ему ту привлекательность, которой часто обладают зрелые мужчины в самом расцвете сил.
Он мог бы быть самым завидным женихом Старого Света, но уже был женат на Анне. Она была молода и красива, в ней была та самая естественность, которой Он не находил в своем обычном обществе. Он долго добивался Анне, и таки получил свое, как впрочем и всегда.
Через девять месяцев у них родилась дочь Элен, которую чаще называли Энгелем с подачи тетушки Матильды, которая периодически заглядывала посмотреть на любимую племянницу, ради этого оставляя свое шато в Альпах. Элен была чрезвычайно добра, настолько, насколько люди могут быть добрыми.
Но Он был охотником, и какой-бы не была Анне, он ее уже получил, и его интерес к ней падал день ото дня. За то он встретил Джули. Это было в Англии. Она была восхитительна, прекрасна, Божественна... Через девять месяцев у нее родился сын.
Джули угрожала. Угрожала разоблачением. Он не мог терять Анне. Не хотел. Это был трудный разговор. Стены замка в горах, их тайного любовного убежища надежно скрыли его весь, до последнего слова... Быть может, сначала Он действительно хотел с ней договориться, но огонь ее алчности тем сильнее разгорался, чем больше Он уступал. Она клялась Его именем, что сообщит Анне об их тайной связи. Она кричала. Она была на грани истерики. Он смотрел на толстую богатую стерву, которая скидывала в порыве ярости книги с полок, и рука сама тянулась к подсвечнику... Золото – один из тяжелейших металлов... А кость такая хрубкая...
Джулия умерла быстро. Короткий вскрик – и все. Она не заботилась о ребенуке, им занималась старая венгерка, которуя Джулия наняла в сиделки. Она назвала ребенка Люменом. Сиделка тоже знала, чей это ребенок. Пришлось отправить ее вслед за своей хозяйкой.
Люген рос замкнутым и озлобленным ребенком. Он мог неделями ничего не говорить, целыми днями раскладывая пасьянсы, периняв это ремесло у старого привратника, с которым по непонятным причинам сдружился. Он жил в Восточной Европе, в мрачном замке на склонах Карпат. Он знал, что из-за Анне не может жить с отцом... И в его сердце росла ненависть.
Вот Анне спускаеться по широкой лестнице, легко мягко, скользя рукой по периллам. Секундная слабость... Люген сосредоточено смотрел на карту. Головокружение... Дама пик. Темнота в глазах... Карта чернеет. Тлеет. Неострожное движение... Карта вспыхивает. Горит медленно и как будто торжественно. Удари головой о перилла. И от карты остается лишь пепел. К нижней ступени скатывается лишь труп.
Когда Люген переехал к отцу, стало очевидно, что он и Энгель – полные противоположности. Но все-же достаточно было взглянуть в их глаза – в большие, завораживающе голубыу глаза Энгель и вечно прищуренные со злым огоньком зеленые глаза Люгена – чтобы понять, кто их отец. Несмотря на некоторую несхожесть характеров, Люген с сестрой уживались относительно мирно. Однажды, дабы развеять обычную замковую скуку, Люген придумал забаву для себя и сестры.
Натали возвращалась домой. Луна стояла над горизонтом и свысока взирала на трущобы, на их бедность и нестирпимую вонь, буквально клубящуюсь в тесных улочках. Натали шла быстро. То, что она сделала... это мерзко, аморально... Но теперь у нее есть пятьдесят франков.
Месье Бувуа – если, конечно, можно назвать такого оборванца, как Бувуа, месье, – всегда она нравилась. Она... Такая... Он не мог себя сдержать. Он никогда не опяскался до такого. Но тут... как будто дьявольская сила подстигнула его. К тому же она здесь одна, вокруг ни души...
Он выбежал из переулка, окликнул девушку. Что он делает?.. Она не останавливается. Не оборачивается. Да как она смеет?! Его вдруг охватило такое страстное желание... Она будет принадлежать ему, только ему! Он легко догоняет ее. Хватает за руку. Берет за горло. Сдирает платье. Но вдруг... Она кусает его за запястье. Ужасная боль! Слишком сильная... Она вырываеться.
Натали бежит кратчайшим путем, насквозь прорезающим трущобные кварталы нижнего Парижа. Она не знает дорогу, бежит наугад... Но небеса на ее стороне. Он петляет, подскальзываеться, собака, маленькая шафка, вдруг с необычайной яростью кусает его за ногу... Он отстает, безнадежно...
Я не люблю твои игры, - оторвав сосредоточенный взгляд от потолка, Энгель теперь смотрела на брата.
– Ты победила нечестно! – еле слышно прошипел в ответ Люген. – Но ты все равно проиграешь, ты вскегда проигрываешь.
Веревка на шеи, петля затягиваеться. Воздуха не хватает, кадык хрустит... Невидящие глаза месье Бувуа бессмысленно уставились на входящую в дом жену.

Отец умер внезапно. Энгель уходила в самую высокую южную башню и подолгу там плакала, а Люген все так же сидел и раскладывал пасьянсы.
Они не знали, отчего умер их отец. Скорее всего, ему просто стало скучно. Брат с сестрой видели, как в обычный весенний вечер Он приехал, сел за письменный стол, тот самый, за которым писал свою книгу, которую люди назвали Библией. Он взял чистый лист бумагии и все написал. Он отдал бумагу прислуге, кажеться, послали за нотариусом...
Маленькая колбочка стояла в баре, среди алкоголя всех сортов. Ни успокаивающий виски, ни сосредотачивающий коньяк, ни согревающий ром – он достал маленькую бутылочку в форме креста, такую изящную, видимо, хрустальную. Он снял крышку и выпил содержимое. Залпом. Люген и Энгель видели все это, но не смели Его остановить. Он лег на диван, нарылся пледом.
– Тебе плохо? – энгель плакала.
Люген по-прежнему не проронил ни слова. р!!!
– Бог сам выбирает себе праведников, – Его голос стал как будто слабее – вы с братом должны исполнять то, что предрешено.
– А ты? – Энгель хотела упасть ему на грудь, прижаться к нему, обнять и никогда нен выпускать, но что-то удерживало ее.
– А я ухожу, я устал, они и сами справятся, гредет новая эра... И вдруг он засмеялся, даже захрипел, как глубокий старик, закашлялся, на его коже проступили многочисленные морщины, волосы вмиг посидели, он попытался что сказать, даже закричать... Но вдруг обмяг и бессильно расстянулся на постели.
Энгель не могла оторвать взгляда от отца. Труп вынесли слуги, и вскоре во дворе запылал костер. Ее отца сжигали, как срубленную ветку. Она не мешала, просто смотрела. И в ее бесконечно голубых глазах плясали отблески костра. Люген собрал карты, спустился к ней, обнял за плечи и куда-то повел. Он ничего не говорил, она ничего не спрашивала. Вскоре за их спинами потянулся дум от горящего замка.

* * *

Люмен сидел за столом и раскладывал пасьянс. Дама, король, туз и джокер! Улыбка, больше похожая на оскал, пробежала по его лицу. Он собрал карты и оточенным движением засунул их в рукав. Встал, зашел в спальню сестры. Она спала. Наверное, опять видела прошлое: отца и мать. Люген ходил тихо, неслышно, словно бестелесая тень. Он подошел к самой кровате. как можно так жить? Без чувств, без желаний, без страстей... Скука. Он поправил шляпу и беззвучно вышел из этого пристанища отшельников, острова, отделенного от Франции, где кипела жизнь и страсть, ледяной водой.
Город кутался в соболиную шубу тумана, которая все-же была не в состоянии скрыть тот огонь вечного веселья, каким всегда светилась его безукоризненно гладкая кожа. Капли висели в воздухе, прибывая в праздности и бездействии, они округлялись, толстели, пока не становилисьб слишком тяжелыми для жизни в небес
аплиР2иселиР2Р2оздухеЬ ?рибываяР2Р?раздностиР8Р1ездействииЬ >ниР>круглялисьЬ BолстелиЬ ?окаР=еРAтановилисьбРAлишкомРBяжелымиР4ляР6изниР2Р=ебес;
w^ЯSЯSHS:H
ах. Тогда они падали, робко озираясь на пугающий яркий свет города. Полет был быстрым, угрожающе быстрым. Капля, уже привыкшая к яркому свету приближающихся улиц, успела разглядеть человека в шляпе. Полы шляпы приближались... Вдруг удар – и невинное тело капли разорвало.
Люген шел неспеша. С лукавой улыбкой рассматривал он многочисленные салоны, бары, бутики, излучаюзщие яркий свет, что так беспощадно пронзал эту чудесную ночь.
– Эй, хочешь развлечься? Такому красавчику не подобает скучать одному... Она прижалась к его холодному плащу, коснулась полов его шляпы. Он посмотрел на нее, посмотрел совсем без страсти, просто оценил товар. Как это мило, когда за расстегнутой шубой виднеються трусики... Люмен был в прекрасном распооложении духа, которое, впрочем, не было лишено некоторой меланхолии, так ему свойственной.
– Ну пойдем, только давай еще пригласим подружек...

Да... Чудесная ночь. Люген зашел в казино. Сюда никогда не проникал дневной свет, чтобы не смущать его царящими здесь алчностью и жаждой наживы. Люген любил казино. Забавное место. Здесь люди платят Фортуне, что, впрочем, вполне справедливо: у Фортуны не самая легкая работа. Люген подошел к рулетке. На нем уже не было шляпы, но глаз все равно не было видно, теперь их скрывали непроницаемые черные очки.
– Шесть черное!
– Ставки сделаны, ставок больше нет...
Шарик скакал весело и беззоботно...
– Шесть черное!
Вздохи разочарования, брань... Люген сгреб фишки, на мик его лицо озарилось лукавой, похожей на оскал, улыбкой.
– Шесть черное!
– Снова?!
– Этого не может быть!
– Это уже четвертый раз...
И снова шарик весело скакал по рулетке. И снова Люген спокойно наблюдал за ним, заранее зная исход своего наблюдения.
Гора фишек стала еще внушительнее, и теперь на нее с плохо скрываемой завистью смотрел лысый толстый мужчина, капая слюной на выигрыш Люмена. Но Люмен не обращал нап мужчину ровно никокого внимания.
– Все на шесть черное!
Порядком озадаченный портье поставил метку на зеленом сукне стола, и шарик, весело подпрыгивая, приступил к решению людских судеб.
 – Шесть черное!
Аплодисменты, где-то брань, вздохи... Люген наклонился к толстому лысому человеку, передвигая ему фишки.
 – Это Вам, удачи. Прежде, чем лысый сумел осознать свалившееся на него счастье, Люген встал и, продираясь сквозь толпу, быстро направился к выходу.
Дождь разошелся. Теперь уже целая армия капель смело высаживалась там, в этом ярко освещенном и полным опасностей городе. Люген шел долго. Витрины, смех, веселье, свет... Наконец Люген увидел это. Оно было соверншенно темным и казалось чуждым этому вечно веселящемуся городу. Люген пошел туда. Крест на шпиле манил его. Тяжелые двери распахнулись. Люмен усмехнулся. Пустные ряды скамееек, впереди – все тот же крест. Человек в черной мантиии молится. Люген подошел, неспеша, как бы оценивая по дороги заведение, в которое он попал.
 – В храме нельзя находиться в шляпе, – священник говорил мягко, но в тоже время тон его не терпел возражений.
За витражом свистел ветер, так и не находя сил взять штурмом эту обитель тепла.
– Я думаю, Он меня простит, – Люген смотрел прямо в глаза Христу, что так беспомощно распластался на кресте.
– Вы молитесь Ему? – Люген спросил так, будто это было сущим абсурдом.
– Да, – священник старался смотреть туда, где, по его мнению, за шляпой посетителя прятались его глаза.
– И Он вас слышит?
– Конечно.
– Правда? – Люген снял шляпу. Его холодные вечно прищуренные зеленые глаза светились злым огоньком.
– Он вас не слышит, Он давно умер.
Священник не шелохнулся. Люген плюнул на крест, плевок угодил аккурат на скорбный лик Христа.
– Он мертв.
Снова надев шляпу, Люген вышел из церкви. Горизонт уже светился. День, как хозяин, приходил в город, прогоняя испуганную, поджавшую хвост ночь. Пора было возвращаться.

Лысый и толстый мужчина выигрывал. Сначалаон ставил по пять фишек, потом – по десять. И вскоре он не только отыгрался, но даже очень неплохо поправил свое финансовое состояние. Вокруг него столпились завистники, наблюдавшие за невероятно везучим человеком, жалкий вид которого на их глазах превращался в торжествующий.
Наконец лысый мужчина встал и направился к обменнику. Корзины для фишек в казино всегдва выглядят издевательски большими, но на этот раз одной корзины не хватило. Получив внушительную сумму, человек вышел из казино, воздавая хвалы Господу. За ним вышел и Анри. И Андре. И Жан-Поль.
– Месье, простите, вы курите?
– Нет, я...
Кровь темной алой струей заливала закатанные глаза.
– Деньги, где у него день?!
– Вот, нашел!
– Уходим!

* * *
Он устал. Он измучен. Он раздражен. Он зол! Он просто в ярости!!! Как смел этот докторишка, этот жалкий никчемный Эйзензас говорить такое!? Он пытался успокоиться. Пытался сконцентрироваться на туке копыт, смотрел в окно кареты, представлял себе лица детей – Энгеля и Люмена... Но нет! Это немыслимо. Это неслыханно! Он еще раз прокрутил в голове все по порядку.
Он явился в этот салон без всякого желания туда являться, явился, потому что надо, потому что Он дорожил дружбой барона фон Шлюца. Но почему фон Шлюц водит дружбу со всякими отбросами современной цивилизации? Вот, например этот докторишка Эйзензас...
– Я могу без всякого участия Бога даровать жизнь мертвецу! Я могу взять мертвое тело и сам, вот этими руками, дать ему жизнь!
И все слушают эту чушь!
– Но как вы можете даровать жизнь без Бога?
– Опыты Велера, Кольбе, Бертло и других моих коллег доказали, что жизнь вовсе не от Бога, и глупо в наше просвещенное время полагать, что Богу дано право распоряжать ей, что она принадлежит Богу!
– Но это же богохульство! Вы не боитесь?
Молодешь внимательно слушала уже раскрасневшегося доктора, люди постарше перекрестились.
– Нет, не боюсь! Какой Бог? Нет никакого Бога!
Нет Бога! Нет Бога! О! Это немыслимо! Он все еще не мог успокоиться. Он слышал какой-то голос... Кажется, детский... Он звучал откуда-то издалека... Может, из Берлина... Может, из 45-ого... Голос заглушали звуки взрывов и свист бомб...
– Herr
gott, ich bitte dich, wegnehmst nicht bei mich Mutter! Herrgott, bitte, bitte...
gott, ich bitte dich, wegnehmst nicht bei mich Mutter! Herrgott, bitte, bitte...
Голос девочки звучал у Него в ушах.Он знал, что должен делать. Но нет! Он больше в этом не участвует! Пускай какой-нибудь Эйзензас спасает невинных! Пусть молятся ему! Голос скрылс где среди звуков взрывов.
Он приехал домой, написал завещание трем Церквям и выпил яд. Он не сомневался. Пусть люди сами решают свою судьбу, раз они полагают, что способны на это! К тому же он оставил им Энгеля и Люгена. Они подтолкнут людей. А он больше не нужен. Грядет новая эра.

* * *
Люген был раздражен. Люген был зол. Он открыл тяжелую дверь, вошел в дом. Вода лила с плаща и полов шляпы. Люген быстро поднялся по скользкой винтовой лестнице. Энгель еще спала. Он подошел к ней. Знак отца лежал у нее на груди. Она всегда носила этот знак. Почему они в Него верят? Он же мертв! Он бросил их! Ему на них наплевать! Но они все равно моляться Ему! Они помнят Его! Так не может продолжать вечно! Он уже история! Люген закурил. Он мертв! Мертв!!! Он больше невластен! Судьба, предназначение... Это все бред, которым Он пугал своих слепых детишек! Люген будет делать то, что сам захочет! Он не колебался. Он сбежал с лестнице, чтобы снова вернуться в город. Тяжелая дверь громко хлопнула, и Энгель обаснулась.

Паника, страх, хаос... То, что еще недавно сияло красотой витрин, поражало роскошью и изобилием, так свойственным этому городу, теперь не меньше поражало густотой дыма, отчаянностью криков, мрачностью красок. Люди куда-то бежали, кого-то искали... Все напрасно.
Люген сидел в баре и через большое стекло наблюдал за улицей. Вот полицейский идет к машине, берет рацию... Но вдруг ужасная, сковывающая все тело, давно жившаяв нем, но затаившаяся, боль решилась на очередной бросок. Полицейский тенулся за нитроглицерином... Где он? Он же должен быть... Нет...
– Эй, малец, вина, постарше, подороже! – Люген был в прекрасном расположении духа.

Огромная металлическая птица летела гордо, демонстрируя силу человеческой мысли, подчинившей себе даже облака. Небо чистое, в салоне тепло, пассажиры медленно погружались в дремоту, которая теплым пушистым пледом укутывала их разум. Одно мгновенье... Как будто какая-то артерия, разносящая жизнь от мощного механического сердца к каждому перышку огромной машины, оборвалась, и птица, все еще как бы удивляясь произошедшему, устремилась вниз. Жизнь ее оборвалась неожиданно. Светящиеся дисплеи, пугающие непосвященных обилием знаков и цифр, исполненных смысла, вдруг превратились в пустоту. Мягкий свет, обвалакивающий салон, почувствовал неладное и, не желая испытывать судьбу, стремительно скрылся. Темнота, оставшись наконец одна, если не считать полторы сотни пассажиров и десять человек экипажа, окутала салон. Паника... Бежать. Спасаться. Птица медленно и величественно падала, прорезая воздух. Она падала смело, не страшать грядущей гибели, не поддаваясь паники, охватившей ее утробу. Земля приближалась... Еще сотня метров...

Энгель проснулась. Ужасный сон. Видение. Они умрут... Она отогнала остаткисон, все еще туманищая и разум и рывком села. И тут же почувствовала холодную сталь, приложенную ко лбу. Щелкнул предохранитель. В комнате было темно, она видела лишь очертания, смутные силуэты. Силуэт Люгена, который стоял у кровати и направлял руку на Энгель. Он что-то держал в руке. Револьвер.
– Люген, ты...
– Заткнись!
– Что ты...
– Я устал быть в Его тени, понимаешь? Мне это надоело! Он всюду! Все только о Нем и говорят! А знаешь, кто в этом виноват? Ты! Ты всегда мешаешь! Но не на этот раз! Смотри, как они умрут!
Самолет приближался к земле. Энгель чувствовала страх и панику в салоне. Еще миг... Удар. И огонь. И смерть.
– Нет...
– Да!
Энгель плакала. Люген улыбался.
– Полежи пока здесь, я должен насладиться заслуженной славой.

Эрика работала уже третюю смену. Большинство врачей ушло из старой больницы святого Павла, кому хочется работать в старом роддоме... Этот родильный дом стоял здесь испокон веку, многие поколения баварцы начинали свои жизни здесь. И сейчас старое здание заполняли джетский плач и крики. Эрика шла быстро, столько всего еще нужно успеть... Нужно еще забежать в седьмую и восьмую, проверить, как там дела в двенадцатой, да, и заполнить больничную книгу...
– Фрау Шлёц, фрау Шлёц! – медсестра-практикантка появилась из неоткуда.
– Скорее! Вы должны... В шестнадцатой у фрау Химмельгрос уже отошли воды! Скорее!

Провод угорел и спешил раздеться. Тяжелые горячие капли расплавленной изоляции падали на пол. Здесь было темно и тихо. Капли падали на пол, плевались и недовольно фыркали. Капли падали... Линолиум начинал дымиться. Еще одна жизнь начиналась в этом здании. Рождался огонь. Огонь всегда рождаеться голодным.

Старое здание вспыхнуло легко, как щепка. Жалкими и ничтожными были попытки медсестер и акушеров тушить огонь. Они пытались выносить младенцев, вбегали в огонь, но навегда становились его пищей. Какой-то молодой мужчина лез в самое пекло, что-то кричал... Но на его счастье его вытащили пожарники. Огонь, весело плящущий на крыше старого роддома, привлек внимание горожан. Люди приходили и стояли, смущенно наблюдая за огненным пиршеством. А огонь был не прихотлив: он ел все – сухое дерево и только что появившуюся на свет плоть.

– Отче наш, Господи, прими сыновей своих...
Люген был шокирован. Люген был озадачен. Люген был зол! Он был в ярости! Он сидел высоко, под потолком церкви святого Марка, на пыльной сваи, там, куда не проникал ни дневной свет из витражей, ни мягкий свет свечей. Он сидел здесь, в густой тени с самого начала службы и не понимал. Ничего не понимал! Ведь он убил их! Он! это он уронил самолет! Это он сжег роддом! Но что они делают? Кому они моляться? Ему! ЕМУ! Этому мертвецу! Почему?! Глупцы! Невежды!

Люген шел долго. Они шли вдвоем: он шел и дождь шел. Он сделал все, но этого оказалось слишком мало. Почему они почитают мертвеца, чья власть закончилась давным-давно?.. Решение приходило само-собой. Они любят мертвых. Они хотят молиться мертвым.

Люген смотрел на свое детище: на обгоревшие остатки того, что раньше было родильным домом. Люген прошел по липкой грязи ближе к почерневшим от пожара доскам. Здесь уже стоял мемориал, самодельный, правда, как и положено маленькому баварскому городку. Красный цветы яркими пятнами выделялись на черной проженной земле. Крест... Даже здесь они чтят не Люгена, а снова вспоминают Его. Выход только один. Они чтят не сильных, они чтят мертвых. Люген приставил револьвер к виску, отключил предохранитель... Вдруг чья-то рука отодвинула оружие в сторону. Люген улыбнулся. Ну конечно, сестренка... Энгель стояла справа от него, как будто светясь изнутри божественно белым светом.
– Ты хочешь мне помешать? Зачем? Ведь я зло...
– Мы должны играть свои роли. «Бог сам выбирает себе праведников»...
– Я не хочу делать то, что избрал для меня Он, я сам себе хозяин.
– Ты не можешь! – Энгель вырвала револьвер из его рук и бросила в сторону. Начинался извечный спор добра и зла.

Он был слеп. Казалось, глаза застилают слезы. Он моргал, но зрение не прояснялось. Только туман и едва различимые темные силуэты. Все уничтожено. Разрушено. О, как все было прекрасно! Он был отцом... Полдня. Он виноват... Почему он не прошел дальше, на второй этаж? Зачем его вытащили? Зачем? Ожоги на лице и плечах уже начали гноиться, но это его не волновало. Он снова шел туда, к пепелищу. Он ходил вокруг может час, может день... Без цели, без смысла. Но уйти не мог. И вдруг сквозь шум начинающегося дождя он услышал голоса. Два голоса. Нежный, приятный женский и похожий на змеиное шипение мужской. Слепой точно знал. Знал все. Это было как видение от Бога. Он знал, что нужно идти на голоса. Это ыбл новый смысл его жизни. Он шел, едва волоча по липкой грязи. Вдруг нога скывозь проженный насквозь сапог почувствовала что-то твердое, еще более холодное, чем грязь. Слепой знал, что эта вещь нужна ему. Он опустился на колени и вытащил из грязи револьвер. Предохранитель был уже снят. Говорившие не слышали слепого. Он встал и подошел ближе.
– Ты не можешь решать за Него!
– Могу! Он давно мертв! Мне надоело жить в Его тени!
Люген схватил Энгель за шею, не слишком нежно, но и не так, чтоби причинить боль. Он пристально посмотрел в ее большие голубые глаза.
– Жить так невыносимо...
Они услышали это одновременно. Рядом с ними кто-то был. Повернувшись туда, где только что хлюпнула грязь, они увидели человека в лохмотьях, с ужасным шрамом, проходящим прямо по глазам. А в руке он держал револьвер. Он выстрелил. Энгель в сердце. Кровь окрасила белую одежду. Вторая пулю полетела Люгену в голову. Он упал, шляпа слетела...


Капли были полны решимости. Сегодня или никогда! Они летели с угрожающей быстротой и падали наземь, но все же не зря...Вот тяжелая капля упала на чье-то прекрасное чистое лицо. Вот капля упала на шляпу, хозяин которой почему-то небрезговал лежать на земле...

Начиналась служба. В церкви было по-домашнему уютно. Мягкий свет свечей... Мягкий голос священника... Прихожане садились на длинные скамьи... И по-прежнему впереди скамеек был крест, и люди по-прежнему верили...