3. Мишаня

А вчерась уж ближе к вечеру, вышли мы из подвальчика со напарником, подышать что б значит, воздушком. Вынули папироски, да и закурили себе. Стоим, дышим. Я «беломориной», а напарник «примою».
- Хорош воздушек, - говорю.
- Ничего себе так, - соглашается напарник мой. Вдохнули – выдохнули. Хорошо!

Тут вдруг видим – молода идет компания. Не много вроде, а ребятишек пять-шесть- то будет. Шумно идут, весело. Кто гогочет, кто руками мотает, кто пихается.
- От жишь племя, - говорю, - молодое, незнакомое…
- Да уж, - вторит мой напарник – ровно племенны бычки. Рожи, глянь ка, в три дня не обгадишь, - словно на убой откормлены. Да видать подвала и не нюхали.
А навстречу мужичек идет невзрачненький. Так, идет себе, навроде что-то думает. Повстречались. Им бы сквозь него пройти, так задели и давай пихать-подначивать. Мол, куда метешь бродяга иль не видишь нас? Почему не обойдешь честну компанию?
Ну, думаю, - забьют щас мужичка. Им чего? Поди не страшно кучей-то.

И уже подсучиваю рукав, потому как наши своих в беде не бросают.

Ближе двинулся, готов уже. Вот сейчас начнется, вдруг – застыл как вкопанный! Потому, что увидал глаза поблизости, мужичка того, что должен трупом лечь. Срашно стало мне, хоть и не слабый я. Вижу – волк стоит и огоньки в глазах. Сквозь мерцанье холод, - смертью вдруг повеяло. А щенки рванулись в бой, да разом сворой всей, с визгом, словно псы беспечные и глупые.
 Двое сразу отлетели кверху пятками. Третий, было замахнулся, да осел хрипя. На кулак нарвался, видно что не слабенький. Все же кто-то обошел и сзади в спину дал, не пустой рукой, а чем-то вроде как увесистым. Пошатнулся волк, хотел взглянуть кто сзади там, да замешкался и пропустил удар. И пошли месить ногами с дикой яростью. Тут я понял, что настал и мой черед. Зычно крикнул и вперед на свару бросился. Кровь хлобыщет, треск одежи, все мелькает вкруг, бью и мимо и в кого-то, только звон в ушах. Слышу просьбу: спину брат, прикрой-ка мне! Так мы встали с ним как моряки на палубе, кулаками как ножами ощетинились. Глядь – ан никого уж нет, стоячих-то. Все валяются и ползают и охают.
- Как ты брат? Живой? Не шибко ль раненый?
- Ничего, - сказал, - спина вот только чешется.

И посмотрел на меня - как кинжал воткнул. И улыбнулся как-то страшно, одними губами окровавленными. А глаза как и были – волчьи.

- Ну пойдем, - говорю. Мы здесь недалече. Он подвальчик наш. Там и отдохнем от дел наших скорбных.

Мерно бульки лью в стаканы, так что б поровну. Огурец придвинул молча, хлеба корочку. Да не та бутылка – вижу, нам бы водочки.
- Нук метнись, - глаголю своему напарнику, - видишь кровь на нас, промыть бы раны-то. Кстати, ты где был, пока мы бились, а? Что сопишь-молчишь, иль обосрался сукин сын?
Заюлил, заныл и весь скукожился. Трет башку, глаза упрятал в сторону.
- Ладно, - молвлю, - что возьмешь с тебя, только впредь уж не позорь породу грузчищью.
Так вот за бутылкой, слово-за слово и поведал нам про жизнь свою сурьезный дядечка.


Звать Мишаней, лет под сорок, сам в наколках весь. Снял рубашку, глядь, - а там живого места нет. Раны, ссадины, рубцы сражений прошлых лет. Кровь подтерли, посидели, крепко выпили. Говорит он:
- Я, ребятки, толь откинулся. Отсидел двенадцать лет, да все по-мокрому. Дали б меньше, да судью послал по матушке, потому как приговор без справедливости.
Ока, - думаю, видать опасный дядечка и подальше потихоньку отодвинулся.
- Не боись, - он молвит, - дело то семейное. Я за брата мстил, а как еще иначе-то? Затоптали, как меня хотели нынче-то. И поклялся я тогда – убью обидчиков. Думал трудно это - нож воткнуть в кого-нибудь. А вошел как в масло, даже удивился я. Так и отбыл срок, сидел деньки отматывал, а теперь брожу со справкой об освобождении.
А тебе, мил человек, - тут он вновь пронзил меня глазами, - премногое спасибочки. Знай, что кровь на нас смешалась нынче общая. Мы по гроб доски теперь с тобою связаны, по закону, что не писан, среди наших-то.

Вот тебе моя клешня, - и руку подает, да не как все, А как-то по-хитрому, ладонью вверх. Сцепили руки мы и глаза в глаза припечатали, холодок прошел промеж лопаток на спине моей.

- Ладно, - молвлю. - Нынче спать пора. Завтра Бог пошлет денек и хлеб насущный нам.
Будет день, помыслим, покумекаем, как нам дальше жить, авось и все наладится.
 И накрылся с головою телогрейкою, сон тревожно путал мысли в голове моей…