НаркомНос

Всеобщая мобилизация, объявленная с началом Великой Отечественной войны призывала к долгу защиты Родины не только лиц призванных в армию, но и невоеннообязанное население всех возрастов, которое рассматривалось как резерв для отрядов Народного ополчения и самообороны.

Не были исключением и школьники, которые в порядке моральной подготовки к будущей мобилизации, в обязательном порядке были охвачены всесоюзной военизированной игрой «На штурм». Для этой цели пионерские отряды были перестроены в подобия воинских подразделений, во главе с выдвинутыми из собственной среды «командирами».

Участники игры обязаны были нашить на отложные воротники своих рубашек самодельные петлицы со знаками армейского различия: «треугольниками» для командиров отделений и «кубиками» для командиров взводов. Отбор в число самодеятельных предводителей не был случайным. Организаторы старались учитывать у детей врождённые данные неформальных лидеров, а также наличие пожалованных родителями каких-либо подлинных элементов армейской амуниции.

Дети военных, щеголявшие в отцовских ремнях и портупеях, имели при этом немаловажное преимущество перед остальными.
Я тоже было попытался приспособить для этого дела оставшиеся от отца кое-какие военные атрибуты, но мама не позволила ими воспользоваться, и вообще велела помалкивать о том, кем и в каких званиях был наш отец.
Слишком свежа была недобрая память о зловещем 37-м годе, в котором его не стало, и она не без причины опасалась со стороны властей каких-либо рецидивов.

Играли мы в свою войнушку повзводно (классами), облюбовав для этого какой-либо из пригородных холмов, и поделившись предварительно на обороняющих эту высоту и её штурмующих. Нашим «оружием» служили выделанные из досок очень примитивные и безмолвные подобия винтовок и автоматов.

 Кроме истошных криков «ура!», озвученной в атаке была только слаженная чьим-то отцом-умельцем довольно громогласная трещотка, которой всем остальным просто нечего было противопоставить. Счастливого обладателя этого «пулемёта», каждое отделение как могло, заманивало к себе. Он важничал, и время от времени, дав себя уговорить, то и дело переходил от одних к другим.

Пришлось и мне обзавестись в качестве якобы «автоматического оружия» каким-то примитивным обрубком. Решив этот свой «автомат» облагородить, я выкрасил его в коричневый цвет масляной краской, которую, не раздобыв олифы, развёл керосином, чем на несколько дней себя же обезоружил, поскольку керосин ни за что не желал высыхать и мой «автомат» даже через неделю всё ещё продолжал пачкаться.

Игра «На штурм» прививалась с трудом и вскоре, несмотря на усилия её организаторов, окончательно заглохла.

При наличии настоящей кровопролитной войны, с началом которой во многие семьи стали приходить первые «похоронки», заниматься потешными атаками с игрушечным оружием наперевес было совестно, и мы с радостью приняли известие о том, что вместо детских баталий, всех школьников в помощь взрослым привлекают к настоящему важному делу – расчистке по месту жительства подвалов пригодных для оборудования бомбоубежищ.

Такой подвал, под кирпичными сводами намеченный в качестве укрытия от воздушных налётов для жителей нашего дома на улице Елизаветинской (впоследствии - Клары Цеткин), был определён через четыре двора от нас в двухэтажном доме 39.

До революции этот дом был частной собственностью некоего господина Карганова одного из держателей акций Бакинских предприятий нефтедобытчика Монташева, доход с которых позволял его немногочисленному семейству, владеющему упомянутым собственным домом в Тифлисе, большую часть времени проводить на средиземноморских курортах Европы, откуда после известных событий 1917 года они сочли за благо в Россию не возвращаться.
 
 Единственным обитателем дома на Елизаветинской остался весьма далёкий от политики преподаватель экономической географии в женской гимназии (Заведении св. Нины), известный своим добродушным безразличием к политическим потрясениям, и убеждённый холостяк, Яков Захарович Карганов.

Славный отпрыск известной некогда в городе фамилии имел запоминающуюся внешность благодаря вытянутым в ниточку иронически улыбающимся губам под, несоразмерным с другими чертами бритого лица, выдающимся носом и ниспадающим на плечи волосам.

В своё время буржуазная революция 1917-го года, свергнувшая царя, аполитичного географа не смутила. Не узрев в политических пертурбациях меньшевистского правительства Ноя Жордания никакой, угрожающей лично ему опасности, он, как и прежде, продолжал читать свои лекции воспитанницам Заведения св. Нины и безбедно проживать в фамильном особняке на Елизаветинской улице.

В 1921-м году большевики, пришедшие в Грузию на плечах 11-й Красной Армии на смену меньшевикам, частные домовладения, в том числе и Каргановский дом на Елизаветинской улице реквизировали. Явившиеся для объявления этой революционной воли красные комиссары разрешили Якову Захаровичу, в порядке исключения, как лицу занятому общественно полезным трудом, оставить за собой две небольшие комнаты второго этажа с примыкающим к ним, по счастью, санузлом.

Поскольку эти красные комиссары ведали перераспределением только самой недвижимости, они с безразличием отнеслись к содержимому реквизированных ими комнат и предложили Якову Захаровичу очистить их в трёхдневный срок, если он не хочет, чтобы всё это барахло было выброшено на улицу, как буржуазный хлам.
 
Яков Захарович стащил со всего дома на оставленную ему жилплощадь наиболее дорогую мебель, напичкав её полезной одеждой и бельём, а также присовокупив к ним две остеклённые горки, уставленные вывезенными из путешествий милыми сердцу памятными сувенирами. Всё это была самая малая часть остального имущества, которое он без разбора велел свалить в обширный (под всем домом) подвал, плотно забив его под самый сводчатый потолок снесёнными туда, как попало, вещами

 Поначалу ему, как и многим в то время, казалось, что большевистский кошмар в скором времени закончится и всё это имущество понадобится вновь, однако время шло, ничего не менялось, и, в конце концов, стало ясно, что новые правители уселись во власти надолго и покидать её не собираются.

Общеобразовательные школы с приходом большевиков были национализированы и, чтобы заниматься привычным делом Якову Захаровичу пришлось выдержать собеседование в Городском отделе народного образования на заседании специальной мандатной комиссии.
Члены этой комиссии долго с пристрастием разбирали анкету Якова Захаровича и внимательно разглядывали его самого.

Выдающийся нос географа никакой реакции у них, кроме удивления не вызвал и воспринялся, как данность. Чего нельзя было сказать о вольнодумной «под Гоголя» причёске с ниспадающими на плечи волосами, которую комиссия, поначалу не одобрила и даже пыталась обязать Якова Захаровича постричься накоротко, приобщившись к общепринятым стандартам. Ему пришлось объяснить заседавшим в комиссии пролетариям, что мера это вынужденная и предназначена всего лишь для того, чтобы скрыть на голове преподавателя уродующую его шишку, после чего блюстители советских нравов смирились и оставили Якова Захаровича в покое.

К преподаванию старорежимного географа допустили, однако о приличной работе по причине его буржуазного происхождения говорить не приходилось, и первое время он учительствовал, как правило, в школах рабочей молодёжи, программа которых больше относилась не к среднему образованию, а скорее к ликвидации первичной безграмотности (ликбезу). Это продолжалось до тех пор, пока Феодосий Александрович Сумароков, получивший право формировать свой педколлектив преподавателями высшей квалификации, не считаясь с их социальным происхождением, не пригласил его преподавать экономическую географию во вновь организованной элитной Специальной средней школе военно-воздушных сил.

Эту школу в 1941 году учредил Народный Комиссариат Просвещения (НаркомПрос), в связи с чем Яков Захарович, обладавший своим знаменитым носом и получил от курсантов первого поколения, созвучное с этим ведомством, легко прилепившееся к нему прозвище – «НаркомНос».

Бессменный общественный уполномоченный нашего дома энергичная отставная актриса Тамара Тамарина (тётя Тамара) предъявила Якову Захаровичу, в присутствии понятых, постановление Жилищного правления об избрании подвала дома 39 в качестве бомбоубежища, и потребовала освободить его от сваленной туда двадцать лет тому назад рухляди.

Яков Захарович от собственности на эту самую рухлядь отказался, предоставив тёте Тамаре вместе с ключами право распорядиться содержимым подвала по своему усмотрению.
 Наша активистка, не заставила себя упрашивать и быстро сколотила из жильцов и подростков нашего дома мобильный отряд мародёров, который привела в дом 39 для грабёжа недограбленной в своё время буржуазной собственности.

После чего, получившие такое право, мобилизованные ею обыватели, откровенно озабоченные отбором и присвоением наиболее полезных для себя ценных находок, несколько дней с энтузиазмом разбирали завалы Каргановского подвала.

По детскому неразумению нам тогда неведомо было, у кого и где осело обнаруженное там добро, поскольку нас, подростков больше интересовало не столько присвоение, сколько разглядывание материальных свидетельств безвозвратно ушедшей эпохи. Хотя попытки оставить, что-либо себе на память об этой эпохе были и у нас.

 Так мне из найденных письменных принадлежностей приглянулся настольный «вечный» календарь в виде посеребренной подставки, на которой был, оттиснут лик последнего царя Николая II, а в прорезях просматривались сменные надписи, обозначающие текущий год, месяц, число и день недели. Эту, понравившуюся мне вещицу я притащил, было домой для собственного пользования, тем более что сменные даты были расписаны там, на 50 лет вперёд. Но, к моему сожалению, мама велела добычу немедленно вернуть, заявив, что только портрета Николая II нам в доме недоставало.

Среди других вещей, мне понравился ещё круглый чёрный футляр, наподобие гигантского школьного пенала, в котором вместе с фехтовальной рапирой хранилась именная сабля с кожаным темляком и надписью на эфесе «за храбрость».

Обнажив это оружие, мы тут же затеяли меж собой мушкетёрские поединки, но были быстро пресечены взрослыми, которые, осмотрев нашу находку, изъяли и унесли её к себе.

Среди множества других вещей запомнилась ещё уложенная в походный сундук дорожная библиотека из множества компактных, карманного формата, книг в кожаных переплётах. Это были классики русской и мировой литературы, перечитывание которых видимо, скрашивало состоятельным хозяевам подвальной утвари время долгих путешествий в запряженных лошадьми каретах.

Мог ли я тогда, разглядывая атрибуты неведомой мне другой жизни, предполагать, что всего лишь через каких-нибудь два года судьба приведёт меня под знамёна славной спецшколы ВВС, а таинственный владелец изъятой из подвала дома 39 ветхой утвари добрейший Яков Захарович, по прозвищу «НаркомНос» окажется в этой школе моим командиром взвода (то бишь классным руководителем).

В день нашего с ним знакомства мы увидели перед собой пожилого носатого человека с безвольным подбородком и постоянной иронической улыбкой на тонких, в ниточку, губах, одетого в тёмно синий форменный суконный китель с расстегнутой верхней пуговицей на короткой шее, прикрытой ниспадающими с проседью волосами. В профиль он напоминал экзотическую птицу тукан, известную своим громадным и массивным клювом.
Вот уж поистине НаркомНос, поразились мы меткому прозвищу, присвоенному ему предыдущими поколениями курсантов.

Вскоре мы со своим классным руководителем, несмотря на его экстравагантную внешность, подружились.
Разносторонне образованный Яков Захарович знал о нашей планете и её людях всё, что только можно было о них знать. Недаром, будучи всю жизнь преподавателем и человеком обеспеченным, он все школьные каникулы проводил в дальних странствиях, где был очевидцем и участником удивительных событий, рассказывая о которых читал нам свою экономическую географию как приключенческую повесть.

Любопытство было отличительной его чертой и казалось, что столь уникальный нос потому и достался ему, чтобы олицетворять это качество.

А уж, каким классным руководителем (то бишь, командиром взвода) был наш «НаркомНос»! Памятуя о том, что за нашу успеваемость спросят с него, он к концу каждой четверти проводил генеральный смотр и наведение порядка в наших оценках. При этом считал, что если к этому времени курсант не тянет на удовлетворительный уровень, то значит сиё ему не по силам и он нуждается в помощи, а не в нотациях.

- Добрынин Владимир, дела не ладятся, математик жалуется, - сокрушался он, обозревая в классном журнале добрынинские двойки по математике, и осторожно касаясь по привычке сквозь волосы своей шишки на голове, - придётся поговорить (разумеется, с математиком, а не с Добрыниным).
- Пичхая Абессалом, дела не ладятся. По физике двойка. Придётся поговорить (с физиком, конечно).
И далее, в таком же духе.

Яков Захарович был далёк от того, чтобы гнать нас в передовики, но, в то же время, никак не мог допустить, чтобы его имя трепали за курсантские двойки, в которых он был неповинен. Самое удивительное было в том, что, не услышав ни одного упрёка в свой адрес, мы после «инвентаризации» нашей успеваемости сами лезли из кожи вон, чтобы при повторном опросе новые четвертные показатели были исправлены, по возможности, заслуженно.

- Послушай-ка, дружок, - обратился он как-то ко мне после занятий, - мы с тобой оказывается соседи. Не поможешь ли донести авоську с картофелем, который мне выделили по школьному талону?
- Конечно, помогу, - согласился я с готовностью.
- Откуда у тебя французское имя? – спросил он у меня в дороге.
- Оно не французское. Просто в нашей семье по прихоти родителей дети носят имена, составленные из их собственных имён.
- Занятно, - согласился Яков Захарович, - хотя и не оригинально. Так издавна было принято именовать новорожденных жеребят в беговых конюшнях, в надежде, что они унаследуют славу своих именитых предков. А кто твои родители?

Я рассказал этому располагающему к себе человеку историю нашей семьи, в которой мама, после утраты в 37-м году мужа, оказалось с четырьмя детьми на руках под кровом нашей Тбилисской бабушки. Мне показалось, что Яков Захарович слушая мой рассказ, немного помрачнел лицом.

Около своего дома он неожиданно предложил мне оставить авоську с картошкой себе.
- Ты знаешь, у меня на самом деле дома полно картошки. Я закупил её, по случаю на всю зиму.
- Зачем же вы не отказались от школьного талона?
- Просто, чтобы избежать лишних вопросов.

Я не знал, как мне быть, зная, что мама спросит с меня объяснения, где я взял эту картошку и, скорее всего, потребует её вернуть.
- Скажи маме, что талон выделили тебе за оформление стенгазеты. Ты ведь немного рисуешь? А я давно хотел тебя об этом попросить. Так что забирай картошку, а вечером зайди, и мы постараемся найти у меня необходимую для этого плотную бумагу и цветные карандаши.

Так, получив аванс за будущую работу и не желая оставаться в долгу, я в тот же вечер переступил порог Каргановской квартиры, тесно заставленной старинной мебелью и сваленными в неё, как попало, самыми разнообразными вещами.

Нужные карандаши нашлись сразу. Это был замечательный 24-х цветный набор Баварской фирмы FABER, поставляющей, как мне объяснил всезнающий Яков Захарович, более 200-т лет свою продукцию всему миру. Не державший до этого в руках ничего в этом духе, кроме примитивного 6-ти цветного школьного набора отечественной фабрики имени Сакко и Ванцетти, я понял, какими именно карандашами были выполнены иллюстрации, имевшегося у нас дома трехтомника «Войны и Мира» и усомнился, заслуживает ли наша взводная стенгазета быть раскрашенной на таком же высоком художественном уровне.

В отличие от карандашей плотная рулонная бумага в запутанном хозяйстве Якова Захаровича никак не находилась и кончилось тем, что после бесполезных поисков он попросил сходить за ней к некой Генриетте, снабдив меня для этого нужной запиской и назвав её недалёкий адрес.

На третьем этаже каменного, дореволюционной постройки, дома дверь прихожей открыла мне небрежно причёсанная пожилая дама в несвежем домашнем халате с перепачкаными в муке руками, которую я видимо, оторвал от кулинарных занятий.
Как я понял, трудилась она над большой лепёшкой, только что уложенной на столь же великую сковороду, поставленную на медленный огонь высокой керосинки, с которой, не сводили свои немигающие глаза, восседавшие вокруг неё, и не обратившие на меня никакого внимания, три громадных кота.

В пропахшей паутиной комнате царил такой бедлам, по сравнению с которым холостяцкий беспорядок Каргановской квартиры выглядел образцом благоустройства.
- Что ещё на этот раз понадобилось нашему географу? – проворчала дама, разворачивая с явным любопытством записку, однако, прочитав, тут же заявила, что фантазии Якова Захаровича не по её части и для этого следует дождаться дочери Генриетты.

Пришедшая вскоре 30-ти летняя, на вид, Генриетта со следами далеко ещё не увядшей красоты и смешинками в глазах, переворошив рулонные залежи на шкафах, извлекла оттуда покоящиеся под толстым слоем нетронутой пыли пожелтевшие листы «ватмана», и под неодобрительным взглядом своей матушки вызвалась проводить меня к Якову Захаровичу, чтобы убедиться в том, что это именно то, что ему нужно.

Всегда невозмутимый и насмешливый Яков Захарович, при виде Генриетты засуетился, освобождая для неё как всегда заваленное барахлом единственное кресло и порываясь немедленно приготовить ей кофе. При этом он смотрел на неё столь откровенно влюблёнными глазами, что, как мне показалось, на какое-то время забыл, куда и зачем меня перед этим посылал.

Генриетте он попенял на то, что она его давно не навещала и, вскрыв одну из стеклянных горок, извлёк оттуда какую-то изящную вещицу, которую попытался ей преподнести, на что молодая женщина, не сводя с Якова Захаровича столь же влюблённых глаз, вещичку эту одобрила, но сказала, что она лучше смотрится за стеклом, а вот кофе, при условии, что он будет приготовлен для всех, она с удовольствием выпьет.

Между ними были по видимому какие-то непростые отношения. Я этому не удивился, так как красивая и улыбчивая Генриетта мне и самому сразу же понравилась.

Узнав, для чего понадобился ватман, она тут же с энтузиазмом включилась в идею создания нашего печатного органа. Одобрила придуманное мной название: «Ваши крылья» и предложила использовать в качестве постоянной заставки сюжет, имевшийся у меня открытки, на которой боевая пара истребителей выполняла крутой разворот на фоне оранжевого диска луны.

Мы развернули на столе лист ватмана, придавив его по углам грузиками, и стали размечать места под заметки. Надо было ещё их вычитать и придумать для них броские заголовки.
- Вот и хорошо. Вот и чудесно, - поощрял нас Яков Захарович, не отрывая влюблённого взгляда от Генриетты, - но думаю, на сегодня хватит, и всё остальное мы доделаем в следующий раз.

Генриетта смущённо на меня посмотрела, и я понял, что должен уйти первым.

Несколько дней после этого Яков Захарович про стенгазету не вспоминал. Потом вдруг однажды спросил меня, не пора ли вернуться к незаконченной работе. На что я, конечно, согласился и вызвался забрать её домой для завершения.

- Нет, нет, - живо возразил Яков Захарович, - вы должны продолжить непременно с Генриеттой. У вас так славно это получается вдвоём. Так, что договорись с ней, и заходите ко мне хоть сегодня.
Вечером я отправился за Генриеттой по знакомому мне адресу.

- А, старый знакомый, - встретила меня на пороге её мамаша, - что ещё надумал наш географ?
Как и в прошлый раз, она предложила дождаться Генриетту, сказав, что, между прочим, один человек её уже ждёт. Им оказался фронтовой лётчик в капитанских погонах с подвешенной на перевязи раненной правой рукой.

- Привет братьям по оружию, - протянул он мне левую руку, покосившись на авиационные, как и у него, эмблемы на моих погончиках, - всё ли в порядке в рядах наших боевых резервов?
Новость о том, что у Генриетты завёлся новый знакомый, мне не понравилась. Но капитан был не заносчив и к тому же лётчик. Да и какие, собственно, у меня могли быть претензии к Генриетте.

- Пришёл ты, дружище вовремя, - продолжал тем временем фронтовик, - как видишь, мужчин в нашей компании недоставало, и была реальная опасность, что не с кем было бы пропустить по случаю знакомства. С этими словами он распаковал лежащий на столе бумажный пакет, который видимо, принёс с собой, выложив оттуда бутылку хлебной водки и несколько консервов с американской тушёнкой и сгущённым молоком.

Подошедшая Генриетта, как мне показалось, смутилась, увидав меня в обществе капитана, и с укоризной посмотрела на принесённые им продукты, под которые её мамаша уже доставала из шкафа нужную посуду и приборы.

- Не очень хорошо получилось, - сокрушалась тем временем Генриетта, - может быть, ты пойдёшь и начнёшь рисовать, чтобы успокоить Якова Захаровича, а я подойду позднее? Сеня (она кивнула в сторону капитана) долго не пробудет. Он отлучается из госпиталя нелегально и должен будет туда вернуться до того, как на улицах появятся вечерние комендантские патрули.

- Только после официального знакомства с собратом по оружию, - потребовал капитан, разливая в рюмки. И мне пришлось, прежде чем уйти, проглотить 50 грамм водки и вкусить американской тушёнки.
- Знаешь, - шепнула, провожая меня, Генриетта, - не надо говорить Якову Захаровичу про капитана. Здесь нет ничего дурного, но ему это будет неприятно.

Для меня было неудивительным, что взрослая и красивая Генриетта, уверенная, что нравится мальчишкам моего возраста, смело мне доверяется.

Спровадив своего капитана, она, как и обещала, пришла к Якову Захаровичу с небольшим опозданием. Приняла в оформлении газеты самое активное участие и всячески призывала нас завершить всю работу сегодня же.

Было в её поведении некоторая не очень умело скрываемая виноватость, которая, как мне показалось, не ускользнула от проницательного взгляда Якова Захаровича. На его вопрос, в чём была причина её задержки, она, метнув на меня смущённый взгляд, объяснила, что надо было по делу забежать в подшефный госпиталь.
 Конечно, она лукавила, но при этом не сказала ни одного слова неправды. Ведь действительно была в госпитале, провожая туда капитана Сенечку, и в самом деле задержалась с приходом именно по этой причине.

Мы завершили оформление нашей газеты, и я свернул её в рулон, чтобы наутро отнести в школу.
Генриетта собралась, было уходить вместе со мной, но Яков Захарович мягко придержал её за руку, и она осталась.
На следующий день в школе, вглядываясь в Якова Захаровича, я пытался догадаться, чем кончился у него вчерашний вечер с Генриеттой, но лицо географа было непроницаемым.

А однажды, торопясь утром на занятия, я увидел Генриетту, выходящей из Каргановского дома. Она захлопнула за собой дверь подъезда и, не заметив меня, быстро, не оглядываясь, поспешила по улице.

В то время в моём возрасте мне не доставало жизненного опыта и воображения, чтобы представить себе, какие отношения могут быть у молодой красивой женщины с человеком, который, не в пример бравому капитану Сенечки годился ей, по крайней мере, в отцы. Мне – юнцу было неясно, отчего она смотрит на носатого Якова Захаровича с нескрываемым любовным трепетом, а к молодому симпатичному лётчику относится с не более чем товарищеским равнодушием?

В следующий раз, когда я вновь увидел Генриетту, выходящей поутру от Якова Захаровича, мы столкнулись с ней лицом к лицу.
Ничуть не смутившись, она приветливо со мной поздоровалась и, видя, что я собираюсь свернуть к трамваю, попросила проводить её пешком до дома.
- Знаешь, мне было 16 лет, когда мой учитель географии вдруг приснился мне во сне, - стала она рассказывать о себе, не сомневаясь, что именно об этом я хотел бы её расспросить, - не знаю, как его лекции действовали на остальных девочек, но меня он своим хищным носом и завораживающим голосом доводил до полуобморочного состояния, да так, что после каждого урока географии я долго ещё приходила в себя. А ночью он приходил ко мне в сновидениях, и там мы были только вдвоём, на каком-то необитаемом, но прекрасном острове, в свободных одеждах, под палящим солнцем и всякий раз связанные каким-нибудь библейским сюжетом. Это был сладкий кошмар, который по счастью пришёлся на последние дни в гимназии и по окончании учёбы, слава Богу, закончился. А встретились мы уже потом случайно. На улице. Через десять лет. Встретились и почувствовали, что нас связывают общие воспоминания о жизни на том самом острове, хотя всё это было только во сне и друг другу мы никогда об этом не рассказывали. А теперь вот, могли бы вспомнить любые подробности тех несостоявшихся наяву встреч. Стоило мне отдаться этим воспоминанием, как я, идя с ним рядом, вновь почувствовала сладкую власть над собой этого человека.

- Кажется, я пришёл, - сказал он, в тот раз, останавливаясь у своего дома.
- Вы, по-прежнему один? – спросила я.
- Один.
- Когда-то вы говорили нам, что не можете по утрам обходиться без чашечки заграничного кофе.
- И по вечерам тоже, - ответил он, отворяя передо мной дверь своего подъезда.

 В тот раз я попала к себе домой только на третьи сутки. Да и теперь, как видишь, к великому неудовольствию матушки, бываю там не всякую ночку.
- А как же капитан Сеня? – не удержался я от вопроса.
- Капитан Сеня хороший парень, но он, как ты, верно, заметил, всего лишь капитан.
- А Яков Захарович?
- А Яков Захарович, по вашим меркам, мой дорогой мальчик, считай, не меньше, чем Нарком. НаркомНос, как вы его называете, - уточнила она, смеясь.

август 2008. Москва