Меркурианка. Ловушка

Ловушка
Меркурианка

Семеновна протянула сморщенную лапку и забрала с прилавка желтый пакет. Мягкий сыр, немного квашеной капусты, кефир и «Докторская». Грамм двести. Такую роскошь она позволяла себе, как правило, раз в месяц, - на следующий день после того, как почтальон приносил ей домой какие-то странные деньги. Он называл их пенсией. Что такое пенсия, Семеновна забыла еще, наверное, лет двести назад. Но деньги приносили регулярно, и спустя лет десять с того момента, как это произошло впервые, она позволяла себе их потихоньку тратить.

Семеновна вышла из магазина, и яркое солнце ударило ее в подслеповатые глаза. Древние панталоны канувшей в небытие Житомирской трикотажной фабрики давно уже расползались по швам, но, тем не менее, парили немилосердно. По узким улицам, привычно скрываясь от шума толпы, она добралась домой, сняла мягкие войлочные туфли и устало присела в дырявое кресло.

Одышка. Что такое одышка, Семеновна учила еще в институте. Когда это было?... Вспоминать снова вещи и явления, ненужные и лишенные всякого смысла для того, кто на веки вечные обречен на сосуществование с ними, было мучительно и даже как-то глупо. Но Семеновна читала лет сто назад в какой-то древней книге, написанной каким-то Карлосом Кастанедой, что именно вспоминание прошлого опыта может вернуть человеку утраченную им свободу духа. Или дать ее тому, кто никогда в жизни ею не обладал. Так что овчинка стоила выделки, и Семеновна, привычно забыв о том, что в пакете парятся мягкий сыр, квашеная капуста, кефир и двести грамм «Докторской», воинственно ринулась во вспоминание…

…Свой первый приступ стенокардии она испытала, когда ей было, кажется, лет двадцать. На семинаре по фармакологии. Как назывался ее институт, и чему там учили, вспомнить было уже практически невозможно, так что она оставила это бессмысленное занятие. И смирилась с тем, что хорошо хоть то, что она помнит о семинаре по фармакологии.

Преподаватель рассказывал о коронарорасширяющих препаратах. Перед этим он говорил о клинике сердечной жабы, красочно описав симптомы, - короткая давящая боль в груди, с иррадиацией под лопатку и в левую руку. Об одышке, ощущении нехватки воздуха, бледности и головокружении. Семеновна, тогда еще очень молоденькая и красивая, в высоком белом колпаке и накрахмаленном халате, внезапно схватилась за сердце. Никто тогда не расценил ее движения как проявление клиники стенокардии. И Семеновна получила сногсшибательную возможность узнать, что на самом деле чувствуют те люди, которых она будет лечить. Боль мощно сдавила когтистыми руками ее сердце, левая рука отнялась, и Семеновна стала задыхаться. Под лопаткой образовалась рана, губы посинели, и она тихо застонала.
Преподаватель странно посмотрел на нее и, сделав словно приглашающий жест рукой, объявил студенческой аудитории о том, что, мол, вот вам господа, классический пример истерической стенокардии. Семеновна тогда обиделась, но каких-то вонючих капель ей все же накапали, и боль ушла…

Хомяк схватился могучими лапами за металлические прутья клетки и мощно ее затряс. Металлический звон достиг старческих ушей Семеновны, и она медленно вернулась из далекого яркого прошлого в свою маленькую, захламленную каморку.

Судя по эффекту, полезность данного вспоминания была приближена к нулю. Семеновна вздохнула и, шаркая, подошла к клетке с хомяком. Тот вытаращился на нее своими бусинками, посмотрел минутку, а потом, словно ее никогда тут и не существовало, снова занялся своей вечной проблемой освобождения хомяка из рабства.

Странно вообще это все получилось. Допустим, случай с Семеновной, при известном допущении, мог бы был быть вполне понятно объяснен. Ну забыла женщина лет сто восемьдесят – двести назад умереть. Забыла – и все тут, как забывают многие получить белье из прачечной, или как забывают жаркое на плите. Или как забывают родителей в престарелом доме, как полупрезрительно называла его про себя Семеновна еще тогда, когда помнила, что это такое. Но как мог забыть умереть хомяк? Вот эта маленькая тупоголовая трехногая зверушка? Семеновна не помнила уже, при каких обстоятельствах он лишился ноги, - кажется, в то время у нее еще была дочь, и она даже ходила на какую-то работу, и у нее был какой-то муж…

Сколько у нее вообще было мужей?... Вспомнить было трудно, и Семеновна опять занялась вспоминанием…

Странно, но в голову упорно приходила цифра 160. Что такое 160 – Семеновна не знала и даже не представляла. Вряд ли бы ей позволили выйти замуж 160 раз. Может, у нее было 160 любовников? Семеновна хихикнула и, хрюкнув от удовольствия, представила себе какое-то воинское подразделение (какое именно, она не знала), членами которого были не люди-мужчины, а разнообразные, разнокалиберные Х. Тоненькие и толстые, короткие и длинные, темные и совсем светлые, они были построены в шеренгу по два. Из-под фуражек торчали кокетливые чубчики разных мастей, - гладкие черные, кудрявые рыжие, волнистые русые. Х мило улыбались, подмигивали ей, приплясывали на месте и выполняли строевые команды по типу «равняйсь, смирно». Равнялись они на Семеновну, а она пожимала худенькими плечиками и небрежно говорила им «вольно».

Нет, 160 – это не мужья. Надо-таки вспомнить, кто были у нее мужья.

Семеновна тяжело поднялась с кресла и стала разбирать свой желтый пакетик. Налила в щербатую чашку кефира, задумчиво надпила, посмотрела в окно. Под ее балконом снова стояла толпа людей. Последние несколько десятков лет экскурсии под ее окнами перестали быть редкостью. Она даже слышала, как гордо говорили экскурсоводы приезжим туристам нечто вроде: «А здесь, в этом доме проживает самая значительная достопримечательность нашего города, - женщина, которая забыла умереть». Как правило, Семеновна морщилась и отходила от окна, не желая участвовать в этой комедии, которая для нее самой была драмой всей ее жизни.

Семеновна смутно подозревала о том, что неспроста она вот так вот не может, наконец, отбросить коньки и отдохнуть в давно приготовленном ею гробу, уже несколько десятилетий пылившемся на чердаке. Что-то важное, что-то очень нужное забыла она сделать на этом свете. Но что именно – вспомнить она так и не могла. Для того и занялась она лет пятьдесят назад этими самыми вспоминаниями, чтобы вспомнить, наконец, что же все-таки держит ее в этой жизни. Жизни, в которой уже нет ни детей, ни любимых друзей, где все бывшие любовники шеренгой стоят перед ее мысленным взором в виде пошлых Х в офицерских фуражках. В жизни, где единственной ее радостью могут быть двести грамм «Докторской» и полкило квашеной капусты в месяц.

Может, она забыла кому-то отомстить? Или вернуть взятые в долг деньги? Или сказать что-то очень важное кому-то, кто закрыл своей властью для нее дорогу в другой мир?... Семеновна не знала, а рассуждать логически она разучилась еще до того, как ее оставили последние следы ее памяти. Может, она забыла чье-то имя? Или устроила грандиозную подлость? А может, он просто забыла представить себе, как это – умирать? Потому что не знала, или не хотела знать, или боялась вообще знать, как это – умереть? Оставить в этом мире все, все начатые и незаконченные дела, все планы, все воспоминания. Возможно, она для того и потеряла свою память, - чтобы, не имея возможности составить список тех дел, которые суждено бросить незавершенными, просто однажды не проснувшись. И для того она и забыла все на этом свете, чтобы не знать, что она должна сделать для того, чтобы подвести итоги своей жизни.

И этот нехитрый, шитый белыми нитками механизм стал для нее ловушкой. Лабиринтом, выбраться из которого можно было бы, лишь вспомнив все. Но как вспомнить, имея в своем распоряжении лишь пораженные старческим атеросклерозом сосуды головного мозга? Как вспомнить, - когда давно атрофировались клетки памяти? Как умереть, - если закрыта дорога, если выброшен ключ в тот мир, где ее приняли бы еще лет двести назад, не обеспечь она себе, с присущей ей хитростью, такую защиту, преодолеть которую теперь вовсе невозможно?...

Семеновна знала, как на самом деле она устала жить. Как устала таскать по одной и той же дороге, из года в год, свои старые ноги, - в магазин за колбасой и кефиром. Как устала она видеть одно и то же. Прослеживать из десятилетия в десятилетие одни и те же закономерности развития общества, - когда новые люди все думали, что вот они, наконец, нашли новый путь к вселенскому счастью, - и набивали себе одни и те же шишки. Как скучно и муторно было ей знать, что каждое новое утро принесет ей все те же старые, давно уже прожитые ощущения. Заводной пластиковой куклой ощущала себя Семеновна, - и старалась, старалась вспомнить! Обрести ту самую свободу духа, которую обещал какой-то Карлос Кастанеда, если проделать комплекс глупых, бессмысленных упражнений по вспоминанию прошлого.

Семеновн давно уже убедилась в их неэффективности. Но делать ей больше было нечего. Да и лучше иметь хоть какую-то надежду, - чем не иметь никакой!
Семеновн разделась и улеглась на ветхие простыни. Сегодня ночью она будет вспоминать имя своего последнего, и, кажется, самого любимого, мужа.

…за окном медленно поднимался сиреневый рассвет….

*****
*****

ЛОВУШКА (ПОСЛЕ РЕДАКТИРОВАНИЯ).


Семеновна протянула сморщенную лапку и забрала с прилавка желтый пакет. Мягкий сыр, немного квашеной капусты, кефир и «Докторская». Грамм двести. Такую роскошь она позволяла себе, как правило, раз в месяц, - на следующий день после того, как почтальон приносил ей домой ее маленькие деньги – пенсию. С того дня, как ей принесли их впервые, Семеновна пару лет еще боялась, что это когда-то закончится, и пенсию приносить перестанут. Но деньги приносили регулярно, и она позволяла себе потихонечку их тратить.

Семеновна вышла из магазина, и яркое солнце ударило ее в подслеповатые глаза. Древние панталоны канувшей в небытие Житомирской трикотажной фабрики давно уже расползались по швам, но, тем не менее, парили немилосердно. По узким улицам, привычно скрываясь от редких прохожих, она добиралась домой.

Какая-то женщина, с длинными белыми волосами, отчитывала возле дома мальчишку. Потом схватила его за руку и потащила, бросив на Семеновну колючий взгляд. «Как будто Гала» - мелькнула тусклая искра. Но Гала умерла еще лет двести шестьдесят назад, совсем недолго прожив после того, как на мопеде разбился ее сын, и что-что, а уж это Семеновна помнила хорошо. Гала была ее соседкой по лестничной площадке, и муж ее пил, а потом бросил вовсе. И стала жить она с каким-то грубым строителем. А сыну ее они купили мопед, - откупились просто. Кому в те годы нужен был чужой ребенок. Мальчишка покатался на мопеде с год, - а потом разбился насмерть. И строитель завел тогда собаку, и кричал на нее точно так же грубо и громко, как когда-то кричал на Галиного сына…

Как-то очень давно это все было, тогда еще все говорили о том, что настанет вот двухтысячный год, - и поломаются все компьютеры в мире. И все боялись этого, и готовились, и это все было так страшно и так интересно… И все еще думали, что вот, лет через триста люди будут летать на работу на таких маленьких круглых машинках, которые показывали в детском фильме «Гостья из будущего». И что люди будут жить в космосе, на других планетах. И что вода станет топливом, и бурячки можно будет выращивать в воздухе. Смешно так теперь это все вспоминать, - когда почти прошли те самые триста лет, а Семеновна ходит за тем же кефиром в тот же магазин, и рецепт «Докторской» сохранился… Правда, сравнить вкус нет уже никакой возможности, ну да, разве ж это важно…

И детей люди водят в такие же детские садики, и толстые крикливые воспитательницы принимают их на входе, а дети орут и плачут, - они так же скучают по родителям, как и триста лет назад, когда был миллениум. И старики болеют так же сильно и безнадежно, и не выдумано никакое лекарство, – даже не для продления жизни, а просто – от болезней. Тех, что были триста лет назад…

И ничего, ничего не изменилось с тех пор. В юности Семеновна учила что-то про коммунизм, - а потом коммунизм развалился, и стало совсем плохо жить. Но как-то наладилось. И снова были богатые и бедные, и еще очень богатые и очень бедные. И сейчас так, и вот снова появились в телевизоре какие-то озабоченные люди, которые говорят, что так не должно быть. И что все нужно у богатых отнять и поделить. О том, что все это проделывалось еще четыреста лет назад, все давно забыли. Или думают, что те, кто сделал это давно, был глуп. Или плохо подготовлен. И сейчас они могут сделать все лучше, и от этого всем будет хорошо.

Семеновна забралась на свой третий этаж, втащила себя в квартиру, сняла мягкие войлочные туфли и устало присела в дырявое кресло. Одышка после жаркой улицы замучила ее совершенно, и давило в груди слева, и онемела рука. Надо выпить водички, вот стакан как раз стоит на маленьком столике.

Что такое одышка, Семеновна учила еще в институте. Когда это было?... Вспоминать снова вещи и явления, ненужные и лишенные всякого смысла для того, кто на веки вечные обречен на сосуществование с ними, было мучительно и даже как-то глупо. Но Семеновна читала лет сто назад в какой-то древней книге, написанной каким-то Карлосом Кастанедой, что именно вспоминание прошлого опыта может вернуть человеку утраченную им свободу духа. Или дать ее тому, кто никогда в жизни ею не обладал.

Свобода духа как таковая интересовала ее мало. Что с ней делать в таком вот уже совсем преклонном возрасте, когда ты годен лишь на то, чтобы выбросить самого себя на свалку? Однако вспоминание могло бы быть полезным само по себе, - оно могло бы восстановить утраченную семеновскую память. Вернуть ей чувства, о существовании которых она могла уже только догадываться, отслеживая их у других людей. Бесчувственность, главный спутник безрадостного, растительного ее существования. От которого ни сбежать, не спрятаться. Как нельзя спрятаться от себя самой.

Так что овчинка стоила выделки, и Семеновна, привычно забыв о том, что в пакете парятся мягкий сыр, квашеная капуста, кефир и двести грамм «Докторской», по горячему следу – сердечной боли, окунулась во вспоминание.

…Свой первый приступ стенокардии она испытала, когда ей было, кажется, лет двадцать. На семинаре по фармакологии. Преподаватель рассказывал о коронарорасширяющих препаратах. Перед этим он говорил о клинике сердечной жабы, красочно описав симптомы, - короткая давящая боль в груди, с иррадиацией под лопатку и в левую руку. Об одышке, ощущении нехватки воздуха, бледности и головокружении. Семеновна, тогда еще очень молоденькая и красивая, в высоком белом колпаке и накрахмаленном халате, внезапно схватилась за сердце. Никто тогда не расценил ее движения как проявление клиники стенокардии. И Семеновна получила сногсшибательную возможность узнать, что на самом деле чувствуют те люди, которых она будет лечить. Боль мощно сдавила когтистыми руками ее сердце, левая рука отнялась, и Семеновна стала задыхаться. Под лопаткой образовалась рана, губы посинели, и она тихо застонала.

Преподаватель странно посмотрел на нее, сделал приглашающий жест рукой и объявил студенческой аудитории о том, что, мол, вот вам господа, классический пример истерической стенокардии. Семеновна тогда обиделась, но каких-то вонючих капель, типа «Барбовала», ей все же накапали, и боль ушла.

Хомяк схватился могучими лапами за металлические прутья клетки и мощно ее затряс. Металлический звон достиг старческих ушей Семеновны, и она медленно вернулась из далекого яркого прошлого в свою маленькую, захламленную каморку. Вздохнула и, шаркая, подошла к клетке с хомяком. Тот вытаращился на нее своими бусинками, посмотрел минутку, а потом, словно ее никогда тут и не существовало, снова занялся своей вечной проблемой освобождения хомяка из рабства.

Странно вообще это все получилось. Допустим, случай с Семеновной, при известном допущении, мог бы был быть вполне понятно объяснен. Ну, забыла женщина лет двести назад умереть. Забыла – и все тут, как забывают многие получить белье из прачечной, или как забывают жаркое на плите. Или как забывают родителей в престарелом доме, как полупрезрительно называла его про себя Семеновна. Но как мог забыть умереть хомяк? Вот эта маленькая глупая трехногая зверушка? Семеновна не помнила уже, при каких обстоятельствах он лишился ноги, - кажется, в то время у нее еще была дочь, и она даже ходила на какую-то работу, и у нее был какой-то муж…

Был ли, вообще, у нее муж? Вспомнить было трудно, и Семеновна опять занялась вспоминанием…

Странно, но в голову упорно приходила цифра 160. Что такое 160 – Семеновна не знала и даже не представляла. Вряд ли бы ей позволили выйти замуж 160 раз. Может, у нее было 160 любовников? Семеновна хихикнула и, хрюкнув от удовольствия, представила себе какое-то воинское подразделение (какое именно, она не знала), членами которого были не люди-мужчины, а разнообразные, разнокалиберные Х. Тоненькие и толстые, короткие и длинные, темные и совсем светлые, они были построены в шеренгу по два. Из-под фуражек торчали кокетливые чубчики разных мастей, - гладкие черные, кудрявые рыжие, волнистые русые. Х мило улыбались, подмигивали ей, приплясывали на месте и выполняли строевые команды по типу «равняйсь, смирно». Равнялись они на Семеновну, а она пожимала худенькими плечиками и небрежно говорила им «вольно».

Нет, 160 – это не мужья. Надо-таки вспомнить своего мужа.

Муж, если, все-таки, постараться рассуждать, мог быть у нее только в относительно молодом возрасте. Ну кому могла бы быть нужна старая Семеновна, - в том виде, что каждый раз огорчал ее во время уборки, когда она протирала тряпкой единственное тусклое зеркало.

Она подошла к трюмо, заставленному пыльными фигурками собачек, вазочками с давно уже не нужными ей шпильками, окаменевшей губной помадой и тюбиками с полустертыми надписями «Нивея», «Виши», «Лореаль». Когда-то она, наверное, увлеченно подбирала их по типу кожи. И, наверное, они ей помогали… Хотя вряд ли. Если бы кремы действительно помогали сохранить молодость, зеркало не отражала бы сейчас такое желтое, морщинистое, как печеное яблоко, лицо. И веки не собрались бы гармошкой вокруг блекло-зеленых, слезящихся, беспомощных глаз…

Наверное, муж был. Но как это, – был – и не оставил следа?
Где-то должен лежать толстый бархатный альбом, - мелькнуло тусклое воспоминание о том, как она, своими руками, вставляла глянцевые фотографии в прозрачные кармашки. Точно-точно… Семеновна наклонилась и, тяжело дыша, вытащила из-под тумбы трюмо рассохшуюся, желтую от старости, коробку. Вот, если убрать сверху это пыльное полотенце, и хрупкие от времени газеты, то под ним вполне может оказаться ключ к истории ее жизни.

Кисти дрожали, и толстый, тяжелый альбом выскальзывал из слабых старческих пальцев. Он слипся, и бархат пропитался пылью, и словно окаменел. Жадно, щурясь, вытянув тонкую шею, Семеновна открыла альбом и уставилась в свое прошлое.

Альбом разочаровал ее.
Толстый младенец, ручки и ножки в перетяжках, - бессмысленно пялится круглыми глазенками с пожелтевшего глянца.
Маленькая толстая девочка в косыночке, держит на плече черную, похожую на крысу, зверушку. У зверушки топорщатся усы, а на фотографии написано: «Я и морская свинка Пацик». Семеновна улыбнулась.
Девочка в белом фартучке стоит на ступеньках, в руках букет, колготки морщатся на коленках. Кто-то сзади пристроил девочке рожки.
Толстая девочка-подросток на кладбище, держит в руке узел с сухими листьями. Осень.
Стройная красотка в белом халате, в окружении группы молодых людей, в таких же халатах и белых шапочках. Кажется, тогда они окончили институт, а больше с тех пор и не виделись.
Какое-то застолье, на столе салат с желтыми зернышками, веселые лица. Семеновна покопалась в памяти. Нет ни намека на воспоминание.
Маленькая девочка, точь-в-точь как та, с морской свинкой на плече. Только фотографии цветные. И она же – на ступеньках с букетом. Только вот колготки тонкие. А на коленках все равно морщинки. Дочь.
Нет ни следа любви. Нет мужского лица, - такого, какое могло бы быть у ее мужа. А, может, оно и было там, но затерялось среди других лиц, как затерялось его значение в ее длинной, нескончаемой жизни. Не зря ведь она забыла этого мужчину…

Ну хорошо, этого забыла, - а почему же она не помнит других? Неужели за все, почти триста, лет, - у нее был только один мужчина? Да еще и такой, что она смогла забыть его напрочь? Что же тогда означает цифра 160 – и та шеренга, с чубчиками, выбивающимися из-под фуражек? Почему не может узнать она ни одного из мужчин в своем альбоме?

А, может, она сама уничтожила, разорвала или сожгла эти фотографии. Может быть, они сделали что-то такое, от чего ей было больно. Или стыдно. Или еще что-то было такое, что не хотелось вспоминать, и проще было выбросить эти события из жизни. Как выбросить этих людей. Перечеркнуть в памяти их лица. Стереть. Забыть. Уничтожить.

Семеновна тяжело поднялась с кресла и стала разбирать свой желтый пакетик. Налила в щербатую чашку кефира, задумчиво надпила, посмотрела в окно. Под ее балконом снова стояла толпа людей. Последние несколько десятков лет экскурсии под ее окнами перестали быть редкостью. Она даже слышала, как гордо говорили экскурсоводы приезжим туристам нечто вроде: «А здесь, в этом доме проживает самая значительная достопримечательность нашего города, - женщина, которая забыла умереть». Как правило, Семеновна морщилась и отходила от окна, не желая участвовать в этой комедии, которая для нее самой была драмой всей ее жизни.

Семеновна смутно подозревала о том, что неспроста она вот так вот не может, наконец, отбросить коньки и отдохнуть в давно приготовленном ею гробу, уже несколько десятилетий пылившемся на чердаке. Что-то еще, важное, нужное забыла она сделать на этом свете. Но что именно – вспомнить она так и не могла. Для того и занялась она лет пятьдесят назад этими самыми воспоминаниями, чтобы вспомнить, наконец, что же все-таки держит ее в этой жизни.

В жизни, в которой уже нет ни детей, ни любимых друзей, где все бывшие любовники шеренгой стоят перед ее мысленным взором в виде пошлых Х в офицерских фуражках.
В жизни, где нет в памяти ни одного чувства. Где все было выжжено ею самой, - когда она боялась душевной боли, и не могла терпеть эту боль, и убила в себе все, все до одного, воспоминания об обидах, о горе, о грусти, о потерях и о разочарованиях.
В жизни, которая еще двести лет назад стала безмятежной и тихой, как водная гладь в безветрие. Из которой исчезли контрасты и потрясения. Исчезли все, до единого, чувства. И остались зрение, слух, вкус, обоняние, осязание и тактильная чувствительность.
В жизни, где единственной ее радостью могут быть двести грамм «Докторской» и полкило квашеной капусты в месяц.

Может, она просто не смогла представить себе, как это – умирать?
Потому боялась узнать, как это – умереть, почувствовать боль от осознания того, что ты должен уйти, испытать горечь расставания, забыть обо всех незаконченных делах, планах, воспоминаниях.
И для того она утратила способность чувствовать, чтобы защитить себя от самой последней, самой острой, самой безнадежной горечи, - знания о том, что она умрет.

И этот нехитрый, шитый белыми нитками механизм стал для нее ловушкой. Лабиринтом, выбраться из которого можно было бы, лишь вспомнив все. Но как вспомнить, имея в своем распоряжении лишь пораженные старческим атеросклерозом сосуды головного мозга? Как вспомнить, - когда давно атрофировались клетки памяти? Как умереть, - если закрыта дверь, если выброшен ключ в тот мир, где ее приняли бы еще лет двести назад, не обеспечь она себе, с присущей ей хитростью, такую защиту, преодолеть которую теперь вовсе невозможно?...

Семеновна знала, как, на самом деле, она устала жить. Как устала таскать по одной и той же дороге, из года в год, свои старые ноги, - в магазин за колбасой и кефиром. Как устала она видеть одно и то же. Прослеживать из десятилетия в десятилетие одни и те же закономерности развития общества, - когда новые люди все думают, что вот они, наконец, нашли новый путь к вселенскому счастью, - и набивают себе одни и те же шишки.

Как скучно и муторно знать, что каждое новое утро принесет ей все те же старые, давно уже прожитые ощущения. Заводной пластиковой куклой ощущала себя Семеновна, - и старалась, старалась вспомнить! Обрести ту самую свободу духа, которую обещал какой-то Карлос Кастанеда, если проделать комплекс глупых, бессмысленных упражнений по вспоминанию прошлого.

Семеновна давно уже убедилась в их неэффективности. Но делать ей больше было нечего. Да и лучше иметь хоть какую-то надежду, - чем не иметь никакой!
Семеновна разделась и улеглась на ветхие простыни. Сегодня ночью она будет вспоминать своего мужа.




© Copyright: Меркурианка, 2008
Свидетельство о публикации №2808140430