Новелла

       Остановка
      
       Конференция по фундаментальным вопросам прикладной Кибенематики, проводимая в благословенной Одессе, где эта наука получила неожиданный толчок, завершилась столь же фундаментальным банкетом, который был для общего удобства организован в ресторане гостиницы размещения, и протекал не менее скучно, чем все восемь, предшествовавших ему, заседаний.
       Ничего другого, впрочем, Крик и не ожидал. Он и согласился-то на эту поездку только лишь ради случая побывать напоследок в этом южном городе, где прошла лучшая часть его суматошной жизни, и откуда пятьдесят лет назад "избрала" его прожорливая Америка. И поспел туда только к последнему звонку, и только для того, как получилось, чтобы заткнуть эту тягомотину своей путанной лекцией да открыть эту вот прощальную попойку путаным тостом – и всё на своем похабном русском.
       Маленькие курортные города обычно целиком погружены в интересы приезжих, большие - живут своей собственной жизнью и будто и забыли, что для кого-то они только курорты. Одесса была по этому разряду городом очень большим, ни от кого  не зависела и ни на каких приезжих не смотрела, но сама бесстыже лежала на своих пляжах, раскинув вольно члены по сторонам и оставляя лишь почтительно себя обходить; а где не получалось, обходительно переступать, приподымая шляпу.
       Приняв за здоровье Оргкомитета какой-то особой Старки под моченого каперса, выковыренного из винегреда, пылавшего свеклой в хрусталях, специально ради этого банкета мобилизованных из краеведческого музея, Крик, оторвавшись баскетбольным финтом, от назойливой любезности распорядителя церемонии, углубился в исследование обширного, стола с закусками, которые были вывалены там безо всякого разбору, а одной лишь роскоши ради. Также без разбору его тарелочка принимала всю эту мешанину случайных яств, попадавших в поле зрения его изголодавшегося, единственного глаза, сверкавшего новым хрусталиком под тысяче-ваттной люстрой.
       Он только успел избирательно воздать почести доставленным прямо из Ростова заливному со свекольным хреном, нежнейшей налимьей печенке в виде паштетика в бисквитной корзиночке, еще дымящемуся разварному картофелю со свежим укропом и хрустящей, как снежок под подшитым валенком, квашеной бело-качанной, как вдруг розоватая, как вечерняя заря, девственная грудь смородинового желе, возмущенно содрогнувшаяся под его ложечкой, сковырнувшей пунцовую клюковку с верхушки, резко, как подножка, остановила профессорский обход. Вероятно, клюковка предназначена была последней остаться на блюде, но командор не знал нюансов этикета - он по привычке сразу взял корову за вымя и всё, конечно же, разрушил.
       Как-то сразу он почувствовал себя не в своей тарелке и, быстро залив желудок, которого, впрочем, там давно уже не было, холостой рюмкой "Белого Аиста", незаметно, как ему казалось, вышел, скрипя на весь зал своими новыми протезами.
       В номер к себе он подыматься не стал, но из пустого фойе шагнул прямо в недавно спустившуюся ночь и уверенно пошел в сторону моря походкой человека, который думает, что знает, куда идет.    
       Верхнее нёбо порционно процеживало в душу остатки коньяка, скопившиеся под вставной челюстью за 10 000 дол., в то время как тело тем же манером подсасывало в кровь инсулин из подкожной капельницы, поставленной ему недавно в рамках новой специвльной мед. страховки "для белых".
       Белые свечи каштанов так деликатно иллюминировали улицу, что всё, чему надо быть видным, было видно, а то, чему не надо, лежало во мраке. Лившаяся из открытых окон музыка, сливалась с уличными шерохами, шепотами, шарканьем шагов шуршанием потертых шин, и легким поскрипыванием его щегольских протезов. Вся эта звуковая каша приятно плавала в голове, отвлекая от мыслей о только что оскверненном желе и странным образом облегчая ноги.
       "Старка, однако, вполне сносной оказалась, а эта последняя рюмка ихнего бренди тоже была отнюдь не лишней", заметил Крик с чувством безразличной удовлетворенности. Он думал о забытом, колдовском действии ночи и о тех ушедших, нежных временах, когда проказница-Лиллит изподтишка вторгалась в сон, коварной своею ручкой подымала его с постели и влекла куда-то в роскошную темень, в густую духоту жасмина и магнолий под сладко шуршащими юбками ночного парка. Такие пробуждения похожи на воскрешение мертвых, и сейчас он чуял приближение чего-то подобного.

       Она стояла на остановке с большим бумажным пакетом в руках, с облупленной, бывшей полукожаной сумкой на плече, вся рыжая, рыхлая, помятая какая-то - вчерашний персик, уже без сока, но cо следами засушенного аромата.
       Когда он подошел, на лице ее появилась смущенная, как будто даже виноватая, улыбка узнавания. Он же мучительно не мог вспомнить, но спрашивать, притом что она-то его явно узнала, счел неприличным. Ленивый щуп его памяти шарил вслепую вокруг да около, но в очко никак не попадал, и шарик в лузу не падал.
       Так бы и стояли друг перед другом с глупым видом, каждый со своим, но звонок трамвая раздробил оцепенение этой немой сцены. Она вдруг подхватила обеими руками свой пакет и заторопилась, как если бы это был ее трамвай. Он, чтобы не сбивать ещё не установленный темп, схватил ее за руку, прижимавшую тот пакет к вялой груди, и, бормоча какие-то объяснения на скорую руку, что мол тут рядом его гостиница... отдельный нумер... с телевизором..., поволок прочь от Остановки. Она то ли сопротивлялась, то ли просто пыталась удержаться на ногах и удержать оставшейся рукой пакет и тоже что-то лепетала беспомощно, отнекивалась. На высоких каблуках она еле поспевала за подковыливающим полу-бегом его проворных протезов, спотыкаясь и ахая на каждом шагу.
       Он знал это место еще по своему детству - тут школа его находилась неподалеку - и помнил, что где-то справа должен был быть районный детский парк с качелями и алебастровыми пионерами, где их малолетняя шпана тоже проводила когда-то свои конференции. Пили красное, курили ворованные – из дому и не только – "мастурбации и эякуляции' со всем необходимым иллюстративным материалом. И где мечтательный и хилый Фима Крик чувствовал себя независимым и счастливым, потому что море и степь охраняли его свободу со всех четырех сторон надежнее любых зубчатых стен.
       Так оно всё и оказалось, как ему помнилось - парк ждал, и он втащил ее в знакомый пролом чугунной ограды. Под ногами хрустело, трещало и хлюпало, кололись кусты. Он неловко, двумя руками ее обхватил, потерял равновесие и они повалились на невидимую где-то внизу землю, как ангелы, оступившиеся на небесах. Ее бумажный пакет назойливо шуршал между ними, как будто что-то гадкое нашептывал, то ли подстрекая, то ли предостерегая. Рядом грохнулась, звякнув металлом, ее сумка.
       Возясь свободной, левой, очень неудобной рукой, пока правая всё ещё занята была поддерживанием ее под спину при падении, одновременно и с ее длинной юбкой, застегнутой сзади, и со своими штанами, на которых, как всегда в такие моменты, заела молния, щелкая зачем-то какой-то резинкой на ее обширном мягком бедре, похолодевшем от страха и дрожавшем под его рукой как то роковое желе, что погнало его от стола, и натыкаясь при этом большим пальцем на что-то совсем уж неопознаваемое - воистину, не ведает правая рука, что творит левая! - профессор пришел к заключению, что похвала в адрес той, последней рюмки была преждевременной: жидкость к этому часу вся перешла вниз и там подмочила ему весь остакок его пороха, что в том драматургическом тупике, в который вогнала их обоих его, неожиданная для самого, любовная суетливость, выглядело совсем уж по-дурацки.
       Тут в ухо ему ткнулся, неуклюже и нежно, горячий, сбивчивый шепот похожий на поцелуй:
       - Не сейчас, сейчас нельзя никак! Завтра... а лучше послезавтра, я обещаю. Я каждый вечер в этот час на этой Остановке. Я тут пересаживаюсь... мой трамвай...
       Честь его была спасена, и спасение пришло как раз оттуда, откуда можно было ждать удара!
       Они сидели теперь молча на скамейке возле гипсового Павлика Морозова, из-под которого они только что выбрались, кряхтя. Он чувствовал к ней благодарность, может и не совсем осознанную, за то, какое изящное разрешение нашла она всему этому пошлому водевилю; дав, заодно, понять, что она еще, быть может, и угасла-то не совсем, и не совсем уж к старухе он так неуклюже только что приставал.
       Она сосредоточенно перебирала содержимое сумки, проболтавшейся всё это время на плече, повалявшейся вместе с нею на земле и нашедшей теперь покой на мягком лоне, под прикрытием большого бумажного пакета - обычный успокоительный прием свойственный немолодым девушкам в конфузных ситуациях.
       (О этот дамский ридикюль, чего только там ни встретишь в летнюю ночь в Одессе! И всё такое необходимое, и каждая вещь, как заглавие романа! И на полуслове прерванное макромэ, и от гинеколога роковая справка, и завалявшиеся дензнаки позапрошлого образца, с которыми никак не получается расстаться, и пучок травы с кладбища, и недопитый пузырек смертельных капель, и, среди писем с разводами от слез, реликтовый презерватив, хоть и устаревшей модели, но оттого не менее дорогой сердцу, засушенный на память о первой любви, и зарытый в обрывки ваты глушитель от браунинга, так густо засыпанный пудрой, что в этой всей кутерьме ни за что не отыскать, в нужный момент, и много, много носовых платков один другого мокрее. На детский вопрос, кем быть?, отвечаю без колебаний: в том музее Случайных Вещей - хранителем.)
       Она достала из сумки сложенный вчетверо, изможденный перегибами, тетрадный двойной листок в клетку и дала ему. Они еще немного посидели на лавке, и она сказала, что уже поздно, и дома, наверное, беспокоятся и звонят в морг. Он вытащил из карманов все, что были, неиспользованные рубли, заодно поняв, наконец-то, зачем столько наменял, и положил ей в пакет. Она сказала "спасибо".
       Потом он проводил ее обратно, на остановку, где взял, и она села таки, наконец, в свой трамвай, и уехала к себе на Большой Фонтан в обнимку со своим бумажным пакетом, с которым не расставалась как со старой куклой. Трамвай был последним. Он глядел ей вслед и долго еще видел перед собой ее удаляющееся в ночь лицо, маячившее на задней площадке ярко освещенного вагона, похожее на мягкую игрушку, забытую полвека назад в детской под кроватью.
       Вернувшись в гостиницу, он разбудил дежурную по этажу и игриво попросил чаю к себе в люкс. Дежурная кокетливо поправила съехавший набок шиньон и позвонила, куда следует.
   
       Наутро, когда участники Конференции собрались в фойе с чемоданами, профессора Крика среди них не было. Автобус уже подошел, а он все не появлялся, и телефон не отвечал.
       Поднялись к нему в комнату и нашли его там полулежащим в кресле. Одетый, в очках, даже в ботинках, только галстук ослаблен. Рядом лежал на полу выпавший из мертвой руки тетрадный двойной листок в клетку, исписанный мелким, ровным почерком без полей и пробелов. Завтра этот листок ляжет перед следователем по особо важным делам, соответственно рангу покойника, рядом с медицинским заключением о смерти и протоколами компетентных экспертиз, которые констатируют следующее:
       дактилограммы на бумаге двух видов, из которых один принадлежит умершему, другой не идентифицирован. Эти последние, женские, судя по размеру, были сняты также и с галстука и рубашки трупа.
       радиоизотопный анализ чернил оценил возраст исследованных материалов от сорока до пятьдесяти лет. Характерные крестообразные складки и микротрещины на бумаге указывают на длительное нахождение вещи в сложенном вчетверо состоянии;
       графо- и текстологически установлено, что почерк принадлежит особе женского пола, характера уравновешенного, скромного нрава - условный психологический тип: "отличница, мамина дочка".
       Ночью были соответствующие звонки в милицию и в морги, по которым задержана на дому и взята под стражу некая гражданка пред-пенсионного возраста, всеми параметрами укладывающаяся в данной психо-физичечкий тип. Дактилография так же совпадает с пробами, взятыми на месте. Она уже допрошена, не отрицает и теперь находится в СИЗО.
       Покойный: избыточного питания, возрастная группа повышенного риска... непривычная обстановка, стрессовая ситуация... вероятно, внезапное, эмоциональное переживание..., смерть от остановки сердца вследствие острой недостаточности...
      
         
      
             Близость
 
      
       Она жила в общей комнате с родителями в коммунальной квартире в доме напротив. Ее окно было этажом ниже его окна, хорошо просматривалось, и он наблюдал за ней, когда она по вечерам раздевалась ко сну.
      
       Кровать стояла в столовой у стены, что напротив окна. Когда возраст ее того потребовал, мать поставила перед кроватью ширму, и он видел, как забрасывается изнутри и повисает на ее створках школьное платье, фартух и еще разные интимные предметы. 
      Это было первое в его жизни эротическое переживание. За отсутствием опыта оно было лишено порнографической иллюстративности и потому истинно.
      Времена были цензурные, и она всякий раз задергивала в нужный момент занавеску, предоставляя дальнейший просмотр его нехитрой фантазии.
       Переулок, разделявший их окна, был границей межрайоного раздела, поэтому она ходила в другую школу и в другую сторону, и он никогда не видел ее вне рамы ее окна. Даже когда под Пасху женщины выходили на подоконники, чтобы мыть окна, в этом квадрате появлялась не она, но мать. А то немногое, что он видел, он никогда не видел днем, а только вечером, при электрическом свете; и, следовательно, только в зимнее время. Он даже не знал, что она учится на класс младше, и ему не пришлось оставаться на второй год, чтобы ее догнать.
       В армии он служил в заполярье, и в первый же год отморозил пальцы на ногах, и ему ампутировали обе стопы. Он долго пролежал с этим в госпитале, а когда вернулся, то узнал через жильцов, что она выходит в эти дни замуж, и свадьба будет в банкетном зале при ЗАГСе
       Он явился без приглашения как был - в шинели, на костылях, и топтался своими протезами за закрытой дверью, пока дверь та не отворилось, и появилась она. В облаке грубоватых кулинарных ароматов, среди которых доминировал запах жареных цыплят и перегорелого масла. Это была их первая реальная встреча.
       На ней было белое платье и розовая фата. Она сказала, что знала, что он здесь, так же как и тогда, за ширмой своей точно знала о каждом сеансе его подглядывания в окно. Она давно привыкла к этому цепкому взгляду, и теперь он вытянул ее из зала.
       Она попросила сигарету, и он дал, но спичку зажечь не мог, так как у него тряслись руки. Она зажгла сама и втянула в себя столько дыма, что он пошел у нее из глаз.
       Они отошли в нишу, где был сложены ящики из под водки. Пахло сыростью. Она выкинула сигарету, притянула его за штаны, открыла их и запустила руку, и долго там возилась, как вытягивают из банки перезрелый огурец.
      И освободилось и сразу же прорвалось и стало выстреливать передержанное семя. Прямо ей в лицо и на фату, и на платье. Она собрала, что поймала, в ладони и, чтобы не пачкать платье, попросила его расстегнуть и вынуть её груди. Платье так глубоко не расстегивалось и в спешке пришлось его порвать.
       Груди были твердые и ледяные, и торчали торчком. Она обтерла об них ладони смазала губы и втерла в кожу на груди, как будто собиралась взлетать. Потом опустилась на ящик, приподняла подол своего ослепительного платья и тем, что осталось на пальцах, помазала то самое, сокровенное место, которое так торжественно чествовалось ныне в зале. При этом она иcпустила тихий стон, за которым последовал вздох такого облегчения, как если бы из неё выскочила, наконец, жаба.
       Обессиленный после выброса огромной энергии, столько лет переполнявшей его организм, он тоже сел на ящик и закрыл глаза. Ему привиделось мутное окно напротив и наискосок, и вот сейчас она закроет занавеску и поставит ширму, чтобы там предаться божественному своему раздеванию.   
       Когда он снова их открыл, то увидел ее в проеме распахнутой двери и как она, тоже утомленная cвоим неожиданным, диковатым ритуалом среди ящиков, входила обратно в зал.
       Вдоль стен были построeны в каре столы, и между ними толпой танцевали в полумраке гости. Под потолком пластами плавал дым сигарет, контуры были зыбки, танцующие тени выглядели отрешенно и обреченно.
       На столах сменили скатерти, и поставили торты, покрытые девственным, чистотым кремом, с трепетом ожидающим осквернения железом.
       Такого же как и крем цвета были свежие плевки на ее платье, эффектно оттеняя белизну и чистоту, сверкавшую навстречу тяжелым взглядам ее матери и жениха. Оно было надорвано спереди - похоже, как у вдов на еврейских похоронах, только менее скромно.
       С его ящика ему казалось, что она входит в ад и споткнулась чуть-чуть на фейс-контроле.