Живой труп

За что я убил его? За то, что он слишком хотел жить… Да и не старика я убил, если вдуматься, - в его лице я прикончил свое будущее. Это СТРАШНОЕ будущее, господа судьи! И если вы не приговорите меня к высшей мере, я приговорю себя сам.

Герой рассказа Эдгара По “Сердце-обличитель” совершил аналогичное преступление. Его, видите ли, раздражал ГЛАЗ у старика. Глаз, правда, жутковатый – круглый, водянисто-голубой, точь-в-точь как у грифа. Но это еще не причина, чтобы убивать. По крайней мере, тот старик был чем-то оригинален. У моего же глаза были обычные, и меня раздражала крепко засевшая в них животная тупость. В нем не оставалось ничего человеческого, кроме физиологии. Да он и в молодости подчинялся требованиям тела. Люди делятся на душевных и телесных. Он явно принадлежал к последним. Не пил, не курил, много физически работал, но опять-таки в интересах хорошего стола и здоровья. Хороший, в сущности, человек! Примерный семьянин. Похоже, он ни разу не изменил жене. Представляю всю скуку и однообразие их секса! Был добр добротой сытого зверя. И когда его организм стал сдавать и пошаливать (вот неблагодарный!) – загрустил, но сдерживал свое раздражение, боясь поссориться с теми, от кого зависело его благополучие. После смерти жены окончательно впал в уныние, но о еде при этом не забывал. Кстати, он никогда не говорил “поесть”, тем более – “пожрать”, а всегда – “покушать”. Представляете? Дитятко, метр восемьдесят, седое, с обвисшей кожей щек, сучит ногами возле стола: “Я хочу покушать”! И это значит: все, мир застыл, время остановилось! Все бросай и корми его. Нисколько не мог терпеть, и как шальной делался, проголодавшись… Кстати, господа судьи, я мог бы уморить его голодом. Вот бы он поплясал! Но я укокошил его более гуманно. Прошу это учесть и тоже смягчить мои последние минуты. Я бы предпочел хорошую дозу снотворного или, в крайнем случае, электрический стул…

О чем, бишь, я? Ах да, о стуле. Стул у него был жидковат. С одной стороны, несдержанность в еде, с другой – недержание. Поток – туда, поток – оттуда. Одним словом, не в коня корм… Вы говорите, у него была больная печень? Знаю. Ну и что? У меня тоже больная печень. Правда, по другой причине… Да, я алкоголик, и не скрываю этого. Дело не в печени, дело в мужестве, в достоинстве человеческом. Я убил его за трусость. Впрочем, возможно, он не отдавал себе отчета. Боялся не разум его, боялось только тело, жалкое умирающее тело, во что бы то ни стало желающее жить, даже с позором, даже за счет других.

В последние годы он стал совершенно несносен. Вечерами мешал мне заснуть, а по утрам будил противными звуками. Громко отхаркивал и плевался. Попробовав за обедом суп, говорил с отчаянием в голосе: “Я не могу это кушать! Дайте мне соли. Тут ее мало”. А я ему: “Дедушка, соль – это белый яд. Разве ты не хочешь жить долго и весело”? Но ничего не желал слушать, ни чему не верил. Жрал много и жадно, плохо прожевывая. Я уходил в другую комнату, чтобы не видеть. Но я продолжал слышать. Тогда я затыкал себе уши и думал: ублюдок! Зачем ты переводишь добро на говно? Посмотри на себя в зеркало. Худая сморщенная шея, бессмысленный взгляд. Будь ты мужчиной, ты взял бы нож и перерезал себе вены или надел бы гамбургский галстук, концом уходящий ввысь, к перекладине. Дыхание твое гнилостно, и кровь твоя – ядовитая вода Стикса. Ты кормишь не себя, а уже сидящую в тебе смерть.

Откушав, старик становился словоохотлив. Пускался в философские рассуждения типа: “Везде столько машин. Это ж сколько бензину надо”! Или говорил, имея в виду перестройку: “Неправильно они это сделали”! Я усмехнулся, представляя, как руководящие дяди хотят сделать правильно, то есть во благо народу. И вот у них не получилось, и они сидят в кабинете, понурив головы, а потом, гонимые совестью, берут из банков все свои сбережения и раздают их беднякам.

В тот вечер я был трезв как стеклышко. Я точил на кухне ножи, и во мне созрело решение. Захватив два больших ножа, я вошел в комнату. Старик смотрел телевизор. “Вставай, - сказал я ему, - я вызываю тебя на дуэль”! Он уставился на меня сначала недоуменно, потом, заметив ножи, испуганно. “Ты пьян, какая дуэль”? – пробормотал он. “Мы встанем у противоположных стен комнаты, - сказал я, - и будем кидать друг в друга эти остроумные предметы до тех пор, пока один из нас не распишется красными чернилами в собственной слабости”. Старик растерянно продолжал сидеть. Тогда я приставил нож к его горлу. “Ну же, иди к стене! Иначе мне придется прирезать тебя, как кролика”. Он подчинился, но захныкал: “Что я тебе сделал”? “В том-то и дело, что ничего, - отвечал я. – Ты НЕ СПОСОБЕН на поступок. Своим существованием ты дискредитируешь образ человека, который, по словам нашего главного писателя, звучит гордо. А ты звучишь горько. И я хочу дать тебе шанс реабилитироваться и хотя бы умереть по-человечески, в честном поединке”. Я сунул ему в руку нож. Он взял его машинально. Я отошел к противоположной стене. “Кидай, - сказал, - предоставляю тебе как старшему право первого выстрела”. Он мешкал, хотел еще что-то говорить, но, видя, что я преисполнен решимости, со страхом и ненавистью бросил. Я увернулся. Ударившись о стену рукояткой, нож упал на пол. “Молодец”! – радостно крикнул я и тут же бросил свой…

Нет, гражданин прокурор, я не учился метать ножи. Что я, мент какой-нибудь или бандит! Я человек интеллигентный, и как-то само вышло. Нож попал ему прямо в “сердце”, то есть в желудок. Из вышесказанного вы понимаете, почему я прибегнул к этому уподоблению. Ох и заверещал он! Я чуть с ума не сошел. И мне пришлось отступить от первоначального плана. Сначала я хотел обойтись без рук. Понимаете? Воткнуть нож и бросить нож – РАЗНЫЕ вещи. Но он нервы мне разрывал своим криком, и я полоснул его по горлу.

Когда он затих, я проникся к нему симпатией. Я УВАЖАЮ мертвых. Согласитесь, смерть – это поступок, пусть даже невольный. Я сидел возле него на полу, в луже крови, и плакал. “Прости меня, как я простил тебя, - сказал я. – Скоро меня отправят за тобою следом. Здесь нам мешают наши тела, они слишком много требуют, слишком много берут на себя. Там тел не будет, и мы поговорим по душам”. Я закрыл ему веки, омыл его раны, расчесал его волосы. Затем я вышел в огород. Солнце только что село, и небо налилось ультрамарином фантастического оттенка. Я выдернул и выбросил из парника все огурцы. Вырыл там могилу. Завернув старика в полиэтиленовую пленку, я схоронил его в теплой и мягкой, как пух, земле. Крест мне был не по силам, и я воткнул сверху фанерную дощечку с надписью: Он пал смертью храбрых!..

Гражданин прокурор спрашивает, знаю ли я, кого убил, намекая тем самым, что я сумасшедший и не помню, что старик был мне отцом. Но это значит только, что гражданин прокурор ничего не понял из моего рассказа.
Я закончил.

1999 г.