Принуждение к свободе. Дневник 2008

13 Января
Cнилась закопченная кухня, отдельно стоящая в крымском дворе, и я в ней натягиваю бельевую веревку. Случайно выглядываю в окно и вижу: со всех сторон окружен собаками.

16 Января
Утром лежал в постели и умолял себя научиться говорить: "Баста!" - так и не удалось заснуть, уже месяц не могу распознать, что это за стук этажом выше - то ли ли топот ребенка, то ли крупной собаки, то ли кто-то стучит резиновой киянкой, выстилая паркет, этот стук невыносим, он повторяется изо дня в день, мне хочется вскочить, накинуть халат, подняться к соседям - не ради прекращения стука, вполне даже негромкого, а ради того чтобы узнать, кто этот стук производит; но самое главное, что вот так не выспавшись подходишь к окну и сразу же хочется плюнуть в стекло, такая за окном безотрадность, а в груди изжога - надеюсь изжога, а не какая-нибудь жаба легких; впрочем, может быть, это кто-то протыкает штопальной иглой восковую фигурку, но тогда я должен затвердить себе наизусть: "Я больше не восковая фигурка. Она - не я! Баста!"

18 Января
Ощупывая свою грудь, проводя по жестким пружинам волос, вспоминая Горьковское болото и - четко - в утренних сумерках острые бедра, о которые можно порезаться, втискивающиеся эхолотом сзади отчаянной, распаханной женской дельты, я ненароком рассматривал свой суицидальный живот и вспоминал вот это: “Х. поссорился с пупком, заросла дорога мхом”.

21 Января
Его лицо напоминает лицо актера, только что отыгравшего спектакль, или скупого бабника, истратившегося в беспорядочных связях; в любом случае, он не может избавиться от этой печати фрустрации на лице, с которой борется днем, но которая прорывается ночью; этой же ночью он вдруг захотел, чтобы в его спальню не заносились больше прокуренные вещи, а однажды внесли бы детскую кроватку: под запах молока и детских пеленок прекрасно засыпается и спится лучше; он садится в метро и едет на работу (в его кармане - последний рождественский мандарин), а по дороге примечает, что в моду одновременно вошли и кеды и унты; в вагоне у дверей стоит девушка, почти облокотясь о его плечо, ее волосы щекочут ему ухо, он зажмуривается и думает о сотруднице, которая скоро улыбнется ему через офисную перегородку. Он не ухаживает за ней; ему нужна дополнительная мотивация, чтобы приходить в редакцию, в которую иногда приходить не хочется.

22 Января
Проснувшись словно задушенный двумя подушками, ругаясь и кляня дворников, которые начали скрести снег спозаранку, я с ужасом вспоминаю события вчерашнего дня. У меня были уроки в 22-м кабинете, и я проводил их с головной болью из-за стойкой бессонницы. В школе заведено, что с началом перемены кабинеты закрываются на ключ, и открывается лишь за несколько минут до начала урока, чтобы дети не изувечили друг друга в отсутствие присмотра учителей. После звонка на перемену, как всегда, заперев кабинет, я отправился курить в учительскую уборную; я курю на каждой перемене, это моя привилегия как преподавателя-мужчины. Надо сказать, что уборная тоже закрывается на ключ, а поскольку все дверные замки в школе стандартные, то и ключи стало быть одинаковые, с полуцилиндрическими головками. Очень сложно было маркировать их; пробовали наклеивать на них лейкопластырь, но из-за хождения по рукам маркировка быстро пачкалась, а лейкопластырь сдирался, брелки же к ним прикрепить было никак нельзя, потому что ключи вешались на стенд в учительской на крючки, в которые ключи и так едва продевались. Поэтому трудовику дали задание выгравировать на ключах номера кабинетов, но он напутал с номерами всего второго этажа. Ладно бы путаница заключалась в том, что номер каждого ключа был изменен на один порядок, - мы бы, учителя, запомнили алгоритм, по которому высчитывали бы верный показатель принадлежности ключа к кабинету; нет же, такого алгоритма выявить не удалось. Тогда пришлось сказать трудовику, этому вороватому малому, чтобы он зачистил старую гравировку, а на обратной стороне плоской части ключа нанес новую. Но ключи так востребованы, а рабочий день трудовика так короток, что трудовик успел зачистить гравировку только половины всех ключей второго этажа, и вышло так, что какое-то время около шести-семи ключей были безымянными.
Итак, по уходу в уборную я отдал ключ от кабинета, на котором ошибочно была выгравирована цифра “10”, школьнику с тем, чтобы мои шестиклассники зашли в класс самостоятельно. Наконец урок начался, мы читали вслух “Вия”, я тайком взглядывал на девицу, которая мне нравилась, иногда впадал в дрему и, чтобы стряхнуть ее с себя, вставал и прохаживался по классу. Некоторые дети, нехристиане, пахли мускусом, замечал я, некоторые – котами и собаками; некоторые следили за мной очень внимательно, а кто-то, захваченный интересом к тексту, забегал вперед и впадал в гипнотическое состояние. Когда урок закончился, я закрыл класс, отправил ученика сдать ключ в учительскую, выкурил в уборной трубку прекрасного датского табака MAC BAREN, спустился на первый этаж и взял со стенда ключ от 15-го кабинета, который находился в противоположном крыле здания и где у меня был урок с другим классом. Поднявшись снова на второй этаж, я обнаружил, что ключ со стертой гравировкой не подходит к двери. Гадство, подумал я, вернулся к учительской, но – редкий случай – она была заперта. Тогда я побежал в предыдущий 22-й, потому что уроки уже начинались, а мои дети, свалив в кучу рюкзачки и ранцы, галдели в рекреации. В 22-м сейчас уже должна была вести Елена Сергеевна, ее класс был уже заполнен. Более всего опасаясь срыва своего урока я, ни слова не говоря Елене Сергеевне, бросился к тому ученику с тем чтобы узнать, не взял ли он, в силу какого-либо излишнего рвения, со стенда, ключ от 15-го, не попутал ли он что на стенде и не мог ли я по ошибке отдать ему например ключ от уборной. Как видите не попутал, - вмешалась Елена Сергеевна, защищая ученика чуть ли не телом, - ведь наш класс открылся, значит, ученик сделал все правильно. Да я вовсе не настаиваю, что мой ключ у вас, Елена Сергеевна, - ответил я, - мне всего лишь хотелось бы проверить, какие у вас ключи в наличии, не может ли быть среди них какого лишнего и, на худой конец, не подходит ли вдруг ваш ключ к моему классу. Я сколько просила вас, чтобы вы называли меня просто Леной, - сказала она холодно и протянула мне ключ. Вот видите, - радостно воскликнул я. – Этот ключ не от вашего кабинета. На нем должна быть цифра “10”, а этот безымянный! – Конечно, не от нашего, давайте в этом убедимся, - сказала она, странно посмотрев на меня. Я взял этот ключ и попытался вставить его в скважину, но тут с изумлением обнаружил, что скважина 22-го предназначена для ключа совсем другого формата, с двумя бородками. – Я дала вам свой личный ключ от уборной, в которой вы просиживаете каждую перемену. Вы все проверяете других, а для начала проверьте себя, Дмитрий Петрович, - сказала она, и от этих слов мне стало так дурно, что я чуть не вонзил ей этот ключ в глаз...
и etc до бесконечности.

25 Февраля
Я проснулся в эвристическом изумлении и чуть не закричал: "Яблоко!" Как будто мне во сне явилась какая-то догадка, и этим простым и ясным словом оказалось все на свете объяснено. Я вскочил в сильном волнении и вышел на кухню. Кофе варилось к завтраку. Н. сказала: "Ванна уже наполнена. Смотри, я собрала тебе тормозок на работу". Я впервые услышал от нее это слово, бабушкино слово. В ванной я выкурил дамскую сигарету - у нее в доме все дамское, нет ни одного мужского аксессуара, я даже когда бреюсь беру ее розовую пену. Но времени нет, о боже, я опаздываю, я выбегаю на улицу, прижимая к груди бумажный пакет, даже забываю посмотреть на ее окно. В метро наци выводит из вагона полуразложившегося бомжа, я прячу нос в свой пакет и обнаруживаю там яблоко.

26 Февраля
Весной войду в каменный двухэтажный дом, обойду все его углы, осмотрюсь в подземном гараже – что бы из него сделать: бильярдную? мастерскую? не гараж же? – выйду во двор, поцелую в ствол великолепную ель, так, чтоб въелась в губы густая смола, потрясу за стволы как товарищей старые яблони; как бы здесь устроить японский сад? возьму в руки увесистый молоток и построю рискованно-красивую, со стилизованной под пагоду - или под съехавшую набок карпатскую шляпу - крышей беседку, которая навсегда примирит меня с миром.

04 Марта
Кажется, ему 11. Мы провели вместе 50 дней на Чернобережье. После моря поднимались на рынок - в основном за картошкой, помидорами "бычья кровь", мясом, чесноком; еще бабушка все время заказывала какие-то украинские круассаны. По традиции на полпути останавливались и садились на разрушенной каменной скамье в тени мелколиственных крымских дубов, там, где проходит тропа для верховых прогулок. Смотрели в сторону Симеиза. Я хотел увлечь его фабулой "Крысолова".
Наплывами приезжали гости - Из Петербурга, Киева, Днепропетровска. Когда они надоедали нам, мы уходили в Воронцовский парк и там у Лебединого озера, у платана, отвлекаясь на докучливые - разнящиеся - рассказы экскурсоводов, читали. Он - древнегреческие мифы, я - местные газеты и Ветхий Завет. Мне ошибочно казалось, что ветхозаветное Чермное море - вот у нас, под ногами. Но потом я понял, что подразумевается Красное, тем более что фонетически сообразуется с украинизмом "червонный".
Так легко преодолевается расстояние между большим и малым, если это отец и сын.

20 Марта
В Москве периодическая метель, я готовлюсь обновить свое жилище, купил в греческом стиле обои, вынес множество журналов на помойку, часть из них cо своими рассказами принес на работу, всунул в шкафы, набитые макулатурой; как давно это было: я устроил себе праздник прощания с пивом, гулял по Березовой аллее – гнуснейшая московская улица, вроде питерской Английской набережной, замкнутая с одной стороны длиннющим ангаром депо “Владыкино”; я твердил себе заклинание: “Баста. Иной. В завязке”. И это случилось. Теперь по утрам, подходя к зеркалу, веки свои вижу такими, какие они должны быть согласно здоровью и возрасту, и не сетую больше: “Вчера третья, пожалуй, была лишней…”
Утром слушал Cure и думал о том, что палаческая музыка и должна быть такой – в ней должно быть немного плача. Когда-то юношей я слушал ее и грезил массовыми… как бы сказать, жертвоприношениями, а потом появилась Агата Кристи и ее жирный увалень, кажется Глеб Самойлов, стал петь декадансной дурниной, пытаясь подделаться под мяукающего Роберта Смита, а еще прежде Кинчев искусно вплел в свою песенку кьюровский мотив. Смит был поклонником Камю и сочинил песню "Убей араба"...
Потом по уходу поставил Sepultura на полную громкость. Я думал, пройдет моя агрессивность, но моя ЦНС-таки требует раздражителей. По дороге на работу встетил О. Ее волосы пахнут кухней. Так пахло на крыше детского сада в Монголии, куда мы детьми залезали.
 



(Продолжение будет)