Алина?

Алина?

       Смутит знак вопроса. Нет, здесь нет ошибки. 22.06.2007 г. в 13-00 из точки А в точку Б выехала она. В это время он (ему ещё придётся заметить на её шее родинку-изюминку) находился в точке Б, разумеется, не зная о том, что ему придётся так сильно влюбиться.
       Они были очень похожи, наши милые герои, горделиво и честно охранявшие осторожное очарование точек А и Б. Человеки принадлежали к миру научному. Он собирался стать доктором и лечить студентов в маленьком университете маленькой точки Б, она же только стала аспиранткой одной из кафедр самого главного университета точки А, которая на географической карте смотрелась пожирнее Б (там ходили троллейбусы и трамваи) и потому была обведена дополнительным кругом.
       Алина выступала, когда уже все устали. На её деепричастиях всё официальное закончилось. Участники мероприятия в точке Б переминались в холле, ожидая команды двигаться на банкет. Провинциальная жара и административная скупость на дорогой кондиционер. Тёплые минеральные воды. Вялые обмахивания шутками и зелёными программками. Потом – Алина запросто позволит подойти к себе, подаст руку для знакомства, откинет голову, и Розенкрейцера (невзначай и навсегда) тронет её локон и сердечное издалека старомосковского «ша».
       Розенкрейцер возводил в квадрат подобную спонтанность, поэтому спустя каких-то двадцать минут Алина была гостьей тихой квартиры, где окна смотрели на каштановую аллею. Балкон был открытый всем ветрам – как аэропорт. Осенью, когда аллея становилась рыжела в компромиссной замше, над ним барражировали охристые перепонки листьев, зимой – снежинки, весной они таяли, а летом с балкона было красиво смотреть на дождь, особенно ночной, вылизывавший городские асфальты и смягчавший фонарный свет в парке напротив. Розенкрейцер говорил, а его леди внимательно молчала, поглаживая ладонью чешуистые перила, словно готовилась прорастить в их волокнах подступающий хлад вечера и в нём - самые главные слова.
       На квартиру набросили пепельный плюш, предметы стали бесконтурны и тусклы. Чего не скажешь о ренессансе эстетики. Человеки захотели кофе. Мужчина волновался и жернова кофемолки вторили ему, не на гора выдавая крупный трудный помол. И такой проникающий запах. А когда мельхиор стал утрачивать разогретый фиолет, и языки человеков уже собрали с чашек полупенку-полукоричную пыль – чакра овальной свечи стала влажной. Свеча раздевалась на чёрно-белой кухне - учёные свидетельствовали этот стриптиз, заранее не договорившись о методологии. Действительно, Алина и Розенкрейцер были такие разные! Вот только некоторые из отмеченных ими несовпадений:
а) вопрос свежих огурцов, любимых Алиной и совершенно равнодушно минуемых на рынках Розенкрейцером;
б) религиозность – забетонированная в Алине жёсткой православной решёткой и уверенный агностицизм второго;
в) жёлто-чёрное против красно-белого (к вопросу о разных операторах и телефонистках, и ещё дальше – любви к московскому «Спартаку»), заставлявшее большой палец правой розенкрейцеровской руки делать меньшее путешествие по клавиатуре;
г) литературный армрестлинг: Бродский – Булгаков. Ещё - Розенкрейцер считал необыкновенно талантливым актёром Безрукова, Алина же считала его диапазон недопустимо узким и знала наизусть что-то из Есенина.
       Конечно же, данная асимметрия не могла привести к гипотетической каренинской ревности, подслушиванию телефонов и прочей филателии слухов, эпизодов, реплик и разоблачительных фотографий. Самый максимум, извлекаемый из заявленных вкусовых нахлёстов героев-гуманитариев, фланировал где-то между возможностью лишней затяжки сигареты, попытками слёз и соревновательством в духе fair-play.
       В воздухе ещё не продавливало желание дождя, да и та пятница была не самым длинным днём в их лете. Розенкрейцер хотел, чтобы она осталась. Алина сомневалась. Но, всё равно их первый и предпоследний поцелуй был очень художественным. Тесная прихожая. Сегмент света, подглядывавший из залы. Затишье и интеллигентные вздохи. Беспардонность соседей, проворачивающих замки в металлических дверях на площадке. Бережливость мига и полное осознание сиюсекундности мифа тесной прихожей. Кончик языка Розенкрейцера трогал её родинку, и Алина уже знала, почему она уже не вернётся в эту прихожую никогда. Он почувствовал, что она думала приблизительно об этом, занервничал. Алина соврала, сказав, что обязательно вернётся, да, да, что у неё есть чувство скорейшего возвращения в пришвинскую квартиру. Словно она не хотела, чтобы Розенкрейцер переживал, для чего ею были оставлены где-то на его территории юркие смуглые монеты, оборачивающиеся перед Розенкрейцером беспощадными бубнями в длинных дождливых пасьянсах.
       Просила не провожать её на следующий день, хотя их вчерашнее расставание было кротко-вдохновенным. Расстояние от точки Б до точки А ей казалось пропастью. Окружавшие её люди (жители точки А) не давали ей уверенности в оптимальности Розенкрейцера для последующей жизни. Лучше, если бы Алине встретился другой… А посему рыцарство нового знакомого Алины было аккуратным, глубоко зарытым, способное тронуть лишь археологов и женщин восточных, терпеливо ожидающих шашлыки на саксауловых углях. Автобусная жара окончательно разморила её, и она заснула, растерявшись в сомнениях. В это время её вчерашний спутник отдыхал на диване, представляя её продвижение по лесостепи, с выбегающими на дорогу серебристыми волчицами. Отправил несколько SMS, рассмотренных Алиной лишь однажды. Она снова говорила ему, что всё хорошо, поэтому он переживал, выходил на балкон и смотрел в её сторону, откуда вечерело несколько быстрее, чем солнце задерживалось над его маленькой точкой.
       Их виртуальный диалог был не долгим. Чуть ли не синхронное нажатие кнопок своих чёрно-серых телефонов, после чего женщина сдалась мужчине. Более сильному. Жаждущему нажимать кнопки сильнее. Со временем в диалоге стали появляться значительные паузы. Потом Алина окончательно перестала стучать по его дисплею музыкальной ладошкой. Эта невыносимо белая, правая ладошка (Алина тогда сидела слева от него), оцелованная и нашёптанная Розенкрейцером в остывающей от солнца комнате точки Б каких-то несколько сот часов назад, в тот момент тривиально сжимала расчёску. Алина выходила из ванной на берег собственной квартиры в точке А, делая характерное движение подбородком вверх (к солнцу?). Розенкрейцер закрывал глаза – так любовь приобретала рельеф и пытался отыскать её руку. Личное участие в интертекстуальности, плоть от плоти любви. Опять конечности. Снова контрапункт. Сказка Шарля Перро, только вместо ноги красавицы фигурирует рука, отменяющая время, бросающая ниц суетность, дисциплинирующая и гордая. У Розенкрейцера была та туфелька. Он представлял, как Алина освобождалась от босоножек на высоком каблуке, устав от пешеходного туризма по кривым тротуарам. Розенкрейцер помнил наизусть вес её босоножек, словно это была очень нужная для него доза чего-то, в конкретный момент разрешающая вопрос жизни и смерти.
       Тем временем, конец июня припрятал нашим героям некоторые испытания, казалось, нарочно предлагаемые для проверки их благородства. Стойкости в провинциальном пережаренном и перегруженном тексте. Или на это просто-напросто ставил мозг. Обнуляя поднимавшийся градус разделённой любви. Выбирая зеро. Опуская руки. Вот, например, Розенкрейцер упивался турбазной ночью, несколько пустынной (электорат верил слухам об активизировавшихся гадюках и клещах). На веранде сидела смуглая даже ночью американка, в отличие от Алины не выставлявшая вперёд православные локти. Методичное разжёвывание термоядерной жвачки, изъятой Розенкрейцером в спичечный коробок. Американка садилась к нему на колено – в кармане сразу сминались сигареты. Он нашёптывал ей в плечо Бродского, словно Рильке, увещевавший знакомую ящерицу в Мюзо. Она его могла понимать. Её русский был почти безупречен, как и её чувство Чехова. Тёмные блестящие волосы пойманной Розенкрецером филологини были контрапунктом, вызывавшим в их деревянный альков Алинины. Глаз Розенкрейцера тогда был самым рефлекторным и сердечным. Волосы Дженни – распадающиеся в паутинистые клочья, медленно просвечивали в лунном пилоне, проторявшем на них осторожно сверкающую басму. Загадок у восточной Дженни, принятой в американском котле без вопросов, было больше, чем комаров внутри щитового палаццо. Тело - мягко и доступно… Это не могло одновременно и отпугивать и притягивать. Но, согласитесь, ведь есть ещё такая маленькая космическая совесть. Даже тогда Розенкрейцер всё равно грустил об Алине. Согласитесь, иначе не было бы между ними аспирантского поцелуя, да и не стал бы он класть Дженни на место как книгу по искусству. Птицы над ними пели слишком фальшиво – отмечая эхо отрепетированного вторжения Дженни по утрам в огромную столовую. Несмотря на всякий раз трудное расставание, Розенкрейцер не понимал, почему она всегда уходила от него за соседний столик, к тому же располагаясь к нему спиной. И наоборот, понимал, отчего входя в звенящую пещеру зала, американка делала быстрое движение рукой на уровне роскошной груди, словно подросток, протиравший лобовик авто на заре кооперативного движения. Ещё раз повторю, что птицы пели неправду, иначе как можно объяснить, почему Дженни прощалась с ним слишком небрежно, с помарками отмечая на подругином блокнотном листе e-mail. Дженни шмыгнула в автобус, унося на спине весёлый рюкзачок с многочисленными карманами, шнурами, брелоками и пластмассовыми пряжками.
       Точки Б и А нанесены на одну и ту же часовую плоскость. Разумеется, не только это уточнение предполагает их некоторую похожесть. Одна географическая широта позволяла в точке Б петь тем же птицам, что и в точке А. Именно под их завораживающее пение, превращавшееся в домофонный плагиат, Алина могла выпархивать в прихожую (потом уже с меньшим желанием, сложив крылья – пешком). Туда мог входить атлетичный юноша (ростом приблизительно с Алину). Он никогда не поднимался на лифте – всегда предпочитал упорное восхождение до площадки Алины. Затем вынимал из ушей чёрные жучки-наушники и внимательно-коротко целовал её ровно в середину всегда с разным интересом подготовленных умниц-губ. Алина управляла им практически полностью, иначе отчего он всегда вежливо ловил каждое слово её, а если и пытался что-то рассказать, то только с позволения Алины, дёрнувшись и причмокнув в начале несколько угловатого бескрасочного «сегодня я». Юноша держал Алину на коленях всегда очень почтительно, словно мужичок, перевозящий на троллейбусе оконное стекло. Психовал, когда Алина пыталась измерить его на ревнивость. Но делал это осторожно, глубоко зарывая собиравшуюся в нём ненависть. Замечая это, Алина специально продолжала рассказывать о Розенкрейцере. Так продолжалось долго и юноша постепенно начал привыкать к подобным сравнениям. Правда, стал реагировать на них уже проще, но всё равно они ему досаждали.
       Настоящей мукой для него были походы в супермаркет, где наш настоящий мужчина катил звенящую довольную тележку, едва поспевая за её обтягивающими джинсами с коричневой кожаной вставкой над близнецами-карманами. Когда Алина совершала погружение в ларь с морепродуктами, её спутник осторожно оглядывался по сторонам, боясь, что у него украдут этот белый кружевной краешек. В начале июля у него был день рождения и об его юбилее (25 лет) извещала бегущая строка по местному телевидению. Правда, они её не видели в отличие от своих бабушек и дедушек. Небольшое кафе, похожее на палубу деревянного корабля. Танцующие люди. Горящий синим пламенем мангал, обдувавший для их компании узкие розовые колбаски люля-кебаб. Юноша смотрел на спящую реку, на печальное сальто одиноких рыб, на сверкающий далёким автомобильным звоном мост, на Заречье, в которое медленно ассимилировал находившийся за день солнечный апельсин. Гости веселились пивом и вином. Тосты за именинника. Было и банальное, типа: «За мужчин стоя». Кто-то читал стихотворение (для жителей точки Б, знакомых с Розенкрейцером по дачным поэтическим сидениям, было бы правильнее – «тихотворение»). Танцевали. Пили за него и Алину вместе. Потом юноша увёл Алину к причалу и сбивчиво предложил её стать его женой.
       Наверное, следует согласиться, что такие предложения делаются либо очень быстро, либо не делаются никогда. Точки А и Б находились в одном часовом поясе, потому и время для наших провинциалов тикало там одинаково. Иначе чем можно было бы объяснить проснувшийся интерес Розенкрейцера к ювелирным магазинам! За несколько тысяч минут до того, как юноша сажал Алину в пристёгнутую лодку и водил её рукой по чёткому звёздному серебру, Розенкрейцер уже сделал ей предложение.
       Но желанию мужчин не суждено было сбыться. Даже спустя целый год, казалось бы такой компромиссный и соломоновый для всех представленных характеров (Дженни не в счёт) провинциального треугольника. Алина стала старше на этот год. Розенкрейцер постарел. Лишь только юноша не потерял спортивной фигуры и наушников. Несмотря на кажущуюся линейность и заурядность провинциальной жизни, прошедший год был во многом определяющим для наших знакомых. Итак, обо всём по порядку, потому как финал данной истории был во многом пре... Определённо, ничего нельзя выдумать. Геометрические фигуры вечны.
       Черноволосая умница, скромница с изюминкой на шее не смогла стать суровой подругой дней молодому спартанцу. Она пришла к этому сама, в конце концов, разочаровавшись в однообразии дней, в справедливости следования расписаниям, в которых музыкальный атлет был необыкновенно вынослив. Именно его физическая терпимость и нетерпимость духовная, быстро помогли ему забыть Алину. Устроившись в большой сверкающий пассаж консультировать заводчиков плазменных телевизоров, юноша окончательно прикипел к одной менеджерше из часто задающих вопрос в заведениях подобных: «Добрый день, Вам показать что-то?». Через год у него родится мальчик и он окончательно превратится в паука (в смысле домочадца, а не героя Кафки).
       А что же Розенкрейцер? Алина не стала и его невестой, хотя оба они в какой-то момент были готовы быть друг с другом до конца. Конечно, Розенкрейцера сильно волновал разрыв с Алиной – вместо причин, объявленных ею основными, он пытался нащупать новые комбинации. Путался, сбивался. Вставал, отмокал под душем и входил в новый день с литературной щетиной. Он искал её как Бим хозяина. Настроив собственную геометрию по ветру. Не найдя Алину в точке А он не отчаялся, а только наоборот стал резче и сильнее, взяв в союзники наитие и глобальную сеть. Когда ровно через год после их встречи (на совпадение Розенкрейцеру было стыдно обращать внимание) он прокрался к ней в Приволжск, сестра Алина не удивилась. Она как будто ждала его. Ждали розы, заботливо выкормленные её правой и левой рукой. Ждал настоящий лес, с глубочайшим запахом вскрывающихся грибниц. В чёрной сутане его ангелин был ещё белее и строже. Когда закончилась служба, и монахини как медленные птицы поплыли к выходу, Розенкрейцер сделал ей условный знак.
       В храме погасили свет, оставив свечи и лампады один на один с мыслями тех, которые их затеплили. Розенкрейцер и Алина поскользили по огромным плитам в центр, к вифлеемской звезде. Тяжело дыша они целовались, слизывая слёзы. Потом рядом раздались голоса, и зажёгся осторожный свет. Розенкрейцер и Алина отпрянули за колонну. Быстро и жутко накатывающие на них шаги как морская ночная гуашь. Алина, вдавливаясь лопатками в сырую колонну, прижимала к губам указательный палец, боясь, что Розенкрейцер каким-нибудь движением выдаст их. Розенкрейцер сжимал её ладонь и ему казалось, что он всё это представляет себе – ситуация в которой он оказался была совершенно фантастическая. Шаги ощущались ближе. Затем – тишина. Разговор оттуда, откуда к ним проникал жидкий свет, формируя на плитке неестественно худые, переломанные тени. Вроде - священник и высокий человек в шляпе. Первый (бедняжка), кажется, говорил о том, что евреи будут гореть в огне, а другой - внимательно слушал. Тени находились возле наших героев ещё некоторое время, на них можно даже было наступить. Но Розенкрейцер был занят Алиной. Поймал в темноте зубами мочку Алининого уха, спокойно подтянул её к себе (как довольно-рассудительный Бим) и поцеловал. Они вместе закрыли глаза, и не увидели как погас свет. Ночь в храме. Медленное просыпание. Утренняя пастель в высоких витражах. Темные, серые, и, наконец, постепенно белеющие оштукатуренные своды. Поутру Алина вывела его через боковую дверь. Сырые росистые газоны. Тяжёлые перезрелые розы, разбухшие от влажных ночных бдений. Минуя спящие корпуса, они добежали до стены. Алина тревожно оглядывалась, когда Розенкрейцер с трудом переваливался через монастырскую стену, прогрызая в чёрном микровельвете каменистые полосы побелки.
       Вы догадались, что под утро у них был серьёзный разговор. Розенкрейцер уговаривал её уехать (он и сейчас помнит его наизусть – каждое её деепричастие). Алина сначала соглашалась, потом начинала сомневаться, потом говорила, что ничего не получится, что всё это бесполезно. Потом, они решили, что Алине нужен хотя бы один день для принятия решения. Потом она сказала «Да». Договорились, что Розенкрейцер будет её ждать в лесу, метрах в трёхстах от монастыря, где узкая асфальтовая дорога делает поворот почти на сто восемьдесят градусов, после чего начинает некоторое время бежать вдоль маленькой каменистой речки.
       Через день он был там. В лесу темнело быстро, несмотря на лето. Ждал и таксист, подбитый Розенкрейцером на рискованное предприятие на одной из приволжских бирж. Розенкрейцер терпеть не мог разговаривать с таксистами, а тот попался совершенно беспардонный. В сигаретном дыму таксист трещал кнопками радиоприёмника, отпивая из пластиковой бутылки газировку, отзванивался какой-то Свете, выкрикивая в трубку комплименты и угрозы. Розенкрейцер, глядя на фото голой блондинки, поднимавшей кверху большой палец, болтавшееся над лобовиком, думал, что было бы интересно оставить Алине вместо себя этого парня с двадцать пятой сигаретой за третий час ожидания. Розенкрейцер смотрел на часы и мысленно отмечал движения Алины в каждую временную отметку.
       Вот она немного картинно переодевается под низкими сводами одиночной кельи. Через пять минут она оглядывает свой аккуратный скарб и последний раз прижимается носом к толстой решётке окна, за которым медленно входит в горизонт розовое надлесное солнце. А вот через каких-то двадцать минут, дождавшись темноты, она крадучись, пересечёт самое опасное место и в первый раз за сегодня успокоится. Ещё через десять минут воображаемая Алина войдёт в сосны и сморщится от паутины, попавшей в лицо. Отмашка свободной от поклажи рукой. Спустя пять минут Алина зашагает увереннее (пойдёт асфальт) и у неё ещё быстрее забьётся умное красивое сердце. Твёрдое ускорение зрачка, улавливающего впереди белеющий контур автомобиля. Сверкнувшие ей в помощь два сильных оранжевых глаза и застывшие от этого точного света вблизи обочины звери и разные гады…
       Розенкрейцер лишний раз убедился в её пунктуальности. Маленькая фигурка должна была его поцеловать через пару минут, и Розенкрейцер затаённо отмечал взросление её тела, надвигавшегося на сигнал фар, вытаскивая с собой из православной ночи лёгкий рубиновый нимб. Заволновался таксист. Завёлся двигатель, рекомендуя таинственной путнице поспешить.
       Она – умница, несмотря на слепящие фары, различила в темноте пустое переднее сидение и дёрнулась назад. Вторжение к Розенкрейцеру осуществилось с той стороны, где он ждал её уже несколько часов (вернее 366 дней). Пришлось подвигаться, от чего в кармане сразу смялись сигареты. Она садилась в машину с достоинством. Чёрная сутана как свадебное платье. Вежливый полухлопок двери (таксист в сланцах, играющий педалями, правая рука с сигаретой, потянувшаяся к рычагу передач) и стремительный поворот головы на Розенкрейцера. Станиславская пауза. Он привык к ним.
       Смуглое лицо Дженни немного осунулось, но голос по-прежнему сохранил свой неповторимый мармеладный акцентик. Фары ударили косыми лучами по опушке сосен. Они разворачивались, покидая холодное зазеркалье, хвоистые заимки, где родители маслята в безопасности выгуливают молодую сильную поросль. Розенкрейцер массировал бархатную ладошку Дженни. В это время кто-то смотрел на свечу и пытался быть невозмутимым.



       август 2007 год