ПЫЛЬ…
(Пожелание удачи от врага – как проклятие.)
Глава 1.
«Адиюх-пелэс» или «Лезгинка» с выходом...на воздух.
Я видел дивный сон однажды,
Цветной, тревожный, страшный сон...
Наутро он сгорел, как ком бумажный,
Был пеплом с ветром унесён...
Но иногда... мороз по коже,
Я вижу снова стяги, копья,
И слышу снова звон мечей.
На окровавленное поле, как на ложе,
Ложатся воины, без стона, и речей...
И я здесь не сторонний наблюдатель жуткой боли
И в сердце жар от адовых печей,
И на губах солоноватый привкус крови,
Я в латах и дерусь, но...
Почему?! на стороне я чьей?!
И враг стоит мой в черном шлеме,
А вместо глаз лишь тьмы провал.
Он поднял меч, остановилось время,
И вижу я «костлявой» злой оскал...
Пот на глаза, поднять свой щит пытаюсь,
Чтоб отвести удар, но нет уж сил,
Но что это?! не уж-то показалось?!
Чей силуэт его наплечник отразил?!
Я просыпаюсь, с ужасом, осознавая
Что бой неравный, смертный, злой,
Веду с врагом извечным, главным, бессердечным,
Веду тот бой я сам с... собой.
NeOn
Она была хороша…
Ой! В смысле – была? Это я, скорее был. А она и сейчас, утром, спящая рядом – хороша. Несмотря на то, что вечер в ресторане, три бутылки красного сухого, танцы, бутылка в номер, пять походов в душ с отсутствием времени после него обсохнуть и в нем нормально помыться. И уснула у меня на плече, когда в огромном на всю стену окне номера начала умирать в родах солнца ночь. Восток раздувало подступающим светом, но еще не прорвало. А ночью она была великолепна - вспомнил, и улыбаясь улыбкой Мужчины, которого взмолили о пощаде, но который не оставил позиции до конца! Удовлетворенно вздохнул. Ведь каждый из нас, мужиков, боится не вполне от нас усталых Женщин. Короче, я и собой остался доволен. Но и этому я был обязан ей.
Я смотрел на неё, молодую, лет двадцати, красивую, лежащую на боку, лицом ко мне, подложившую сложенные ладони под розовую щеку и думал. Сейчас, в коктейле мыслей плавно расслаивалось две темы – одна, как более пьянящая и легкая, поднималась к верху:
- Женщины, всё-таки интересные и непонятные существа – марсианки, пришельцы с другой планеты, которых не понять, как пирамиды, но и без них, их загадочной непонятности, непредсказуемой предсказуемости, величия вечной красоты было бы неинтересно. Да и удовольствий и неприятностей от них в мире было бы меньше… Или не было бы совсем. Ха! Ни того, но и не другого. Всё ведь движимо ими, во имя, наперекор, благодаря. Творятся самые великие, и с плюсом, и с минусом дела.
- Ну, да! - скажете вы. Кроме женщин, есть в жизни другие цели, интересы, стимул и удовольствия! Ой, я, таки не буду с вами спорить! Ведь вам, уважаемый, наверное, уже лет сто! Или, если с другого конца, но тогда - подрастешь - поймешь, мальчик. Так вот, о них, о тех, которые даже себя не поймут. Да и не нужно им это. Они ведь выше этого! О Существах, которые живут в рядом с нами, в постоянном, противоречивом состоянии, между чувствами, эмоциями, желаниями и логикой (иногда) разума, достойны удивления, снисхождения, восхищения и… Всего остального!
Представьте себе компьютер. Современный компьютер, работая с двадцатью программами сразу, постоянно следящий за обновлениями, перезагружаемый по несколько раз в день, наблюдающий по сети за всей периферией. За принтером со своими постоянно текущими картриджами, требующий периодически их замены. За «глючащим» сервером, который со своими «закидонами» все время что-то хочет, требует, то входит, то выходит в его оперативку. И, порой, так и не установив до конца, как ему кажется, новую, неповторимую программу, отваливает за «вдохновением». За факсом, периодически требующим принять звонок, изрыгнуть из себя бумагу с текстом и т.д. и т.п. И при этом, с ежемесячными (!) «апгрейтами», а если их долго не было, при переполнении всех ресурсов, подвергаемый инсталляции или увеличением всевозможной памяти – тоже стресс! И разве он не имеет права, иногда «зависнуть» и выдать что-нибудь, типа - «error», подходите к загрузке меня в безопасном режиме?
Женщина - не железяка с кремниевым мозгом. Она живет и думает всей своей сутью – умом, душой, сердцем и телом одновременно! А еще: гороскопами, слухами, ушами, отражением в зеркале, запахами, вкусами. И при этом слушать, видеть, даже не глядя, что там соседние существа вытворяют, говорят, делают или пытаются сделать. А после, понять и возмутиться! Или изобразить, что поняли, приняли версию, аргумент (даже не поняв ничего), но сделать намек на намек неубедительности всего сказанного и сделанного, дождаться, что ж после этого подарят и, в очередной раз, милосердно простить. Ой, мама, спасибо, что я с «крантиком» родился!
Я, вообще, после всего прочитанного на тему о «Мэ» и «Жэ» – от надписей на высоких дверях в детсаде, пособия подросткам «О взаимоотношении полов», подсунутой «ненароком» мамой и «Камасутры», тщательно ею спрятанной. А потом «Психологии семейной жизни», когда начал понимать правильность и подозревать значения этих слов до Омара Хайама и фоменковских афоризмов от «Русского радио», не избегая классиков, поэзии и прозы и, после наблюдения за личной жизнью окружающих плюс мои обломы – вывел свой, переиначенный от сотни других афоризм: «Если хочешь обладать женщиной – женись на ней, если хочешь любить её вечно – женись… на другой!»
Вот и она, моя соседка-марсианка, кажется, её зовут Карина, из того непонятного племени. Спящая, она выглядит совсем еще девчонкой, маленькой и наивной. Смущая меня парадоксом того, что и как было ночью, и этим выражением детского лица. А еще мелькнувшей в коктейле дум мыслью-льдинкой:
- Не, я что, педофил!? Хотя вчера, казалось, что я нарвался на прожженную, светско-гламурную даму, прошедшую «и Рым, и Крым», как говорила моя бабушка.
А началось всё «тыхо-мырно, як в гудючем вулье», как говорил дедушка.
Я просто решил купить себе костюм и галстук, прогуливаясь по вяло томящейся от полуденной жары улице провинциального города и, заглянув в витрину нового магазинчика. Тем более что вещей с собой вообще не было, кроме небольшой дорожной сумки через плечо, а деньги и время, как на зло, что противоречит законам жизни – были! Вошел, не обратив в начале на себя внимания двух женщин, продавцов-консультантов. Они были всецело заняты особой, похоже вошедшей сюда уже давно и только для того, чтобы купить «что-нибудь свеженькое», дабы поднять, уроненное с утра настроение.
Во время очередного дефиле в одном белье наверху и самой последней модели «чудо, что за юбки» обратили на мою, не очень-то смущенно улыбающуюся физиономию, внимание. Модель, в отличие от дам-продавцов, совершенно не конфузясь, в ответ улыбнулась и походкой кошки, съевшей сметану, прошла за ширму примерочной, захватив новый пучок «супер-эксклюзива и фирмы». А дальше… Знакомство, легкое и ироничное.
- Девушка, мне кажется, что вашей фигуре нечего скрывать! Примерьте это, не отвлекающее от лицезрения её, платье - показываю ей на черное и обтекающее контуры манекена одеяние с сильно открытой спиной. Дамы - «консультанши», перестав «щелкать клювами», предпочли «хлопать глазами» и «оттопыривать уши», наблюдая за начавшимся поединком незнакомого парня и давно знакомой девушки. Но надо отдать им должное, по первому требованию и даже без него подавали и убирали «кутюрьё» безропотно и услужливо. Видимо, не очень-то тут с клиентурой. Игра с улыбкой, но всерьез. Игра, которой тысячи лет…
- Молодой человек, снимите ради бога этот желтый галстук в полоску - глядя на меня через зеркало на всю стену, стоя в пол оборота и отставив назад красивую ножку, как бы разглядывая вырез на платье:
- Он смотрится на вас словно слюнявчик с прилипшими спагетти! - и такую же серьёзную мордашку делает, а сама-то вот-вот от смеха прыснет.
- И возьмите лучше тот, темно синий, с такими хитрыми светло-серыми проблесками. Уж очень он к вашим глазам подходит!
Игра по вечным правилам – я знаю, что тебе надо, но, давай, допустим оба, что я не знаю, что ты хочешь, поэтому посмотрим, какой ты, а там увидим…и т.д.. Игра во всем – во взглядах и мимолетных улыбках, когда по очереди проходим мимо друг друга в примерочную кабинку. Во взаимных, не злых, ироничных подколах - при выборе одежды или аксессуаров. И в почти достоверно изображенном удивлении от приглашения довезти прекрасное, убийственно красивое оружие на испытательный полигон, чтобы проверить – насколько же оно «массовопоражающе». Т.е. – где здесь лучший ресторан?
-Ого! А она-то, действительно, не ожидала такого развития. Чуть смущена (теперь не ослаблять напор – только не сейчас!), заинтригована - на щеках румянец, в больших черных глазах легкое удивление, но не растерянность.
-А это что-то. Тем более, что кавалер, в новом костюме и при галстуке, одевший солнцезащитные очки, чтоб не ослепнуть, готов при нем быть «секьюрити» - продолжаю я пикировку, - и как кандидат наук готов засвидетельствовать результаты испытаний!
Стрельнув взглядом по сторонам, нет ли знакомых, она приняла перемену правил игры.
Естественно, что в этом небольшом, но c серьезными претензиями на мегаполис городке, где все друг друга знают, не нашлось достойного места. Поэтому дальше была еще веселая, двухчасовая поездка на такси («Шеф, с ветерком и музыку смени!») в горный ресторан при пятизвездочном отеле. С её продолжением на протяжении всей дороги и ужина. Сменой блюд, напитков, мелодий и ритмов местного разлива. Еще одно её удивление, когда я правильно повел даму в кавказском танце. Она же танцевала, как будто это и была её жизнь – танец, а до этого она сдерживалась, когда ходила, сидела, говорила, слушала. А потом…
Всё было здорово.
- Откуда ты взялся? Ты первый, кого я так чувствую в танце, как партнера в бальной школе, что с детства ко мне приставлен. И шепотом на ухо:
– А ты не боишься, ведь я незамужняя горянка? У меня много братьев.
Так вот откуда антрацитовый блеск глаз, гордая осанка и посадка головы. Игра в завоевание неприступной крепости. Хотя ни в акценте, ни в одежде, ни в поведении этого не было понять, да и, если честно, не особенно-то и хотелось разбираться.
- Казаки горцев не боятся, когда девушек крадут… особенно тех горцев, которые станут кунаками…
- Так ты меня украл!? Как интересно.
И новый круг объятий – битва двух извечных противостояний – мужчины и женщины, покорения и сопротивления, нежности и страсти, скалы и горной реки, летящей в атаке на врага кавалерийской лавы, как обрушивающаяся на долину снежная лавина… Взрыв и полет орла, недвижимого крылами. Медленное таяние ледника и бурный водопад…
Вспоминать с легкостью все происходившее вчера мешала тяжелая, ложащаяся на дно бокала другая мысль. «Допивая» хмель поверхностного слоя подсознательных образов – добираюсь до нижних, не смешавшихся тяжелых слоев. Пытаюсь разобраться – что это? Нет, это не вечный недремлющий глаз Божий – совесть, и это - не страх. Я - холостой, почти тридцатилетний (по биологическим часам) мужчина, прошедший множество того, что позволяет мне по-своему разделять, чего можно стесняться, бояться, а чего нет. Это скорее не мысль. Предчувствие. Что-то здесь не так, поэтому, наверное, не сплю, поэтому прислушиваюсь.
-Нет, не могли «Они» меня выследить, по крайней мере, так быстро. Полковник не мог сразу же после нашего разговора приставить хвост. Пусть и состоялся этот разговор на Лубянке, но не в здании, что на улице с таким названием, а в переходе метро. Я специально выбрал место, где даже сотовый телефон теряет сеть. А когда расстались, я не садился сразу же в поезд. Потом входил и выходил перед закрывающейся дверью вагона с несколькими пересадками до аэропорта. Полтора часа полета в Питер, потом поездом в Ригу, в другое государство. Оттуда, по другому паспорту опять самолетом в Москву. Тут же из «Внучки» до «Дедушки» и два часа - Минеральные Воды. Такси в город, а там на другое такси и сюда, в Н-к. Не успели бы они так быстро меня проследить и принять меры. Ведь я оторвался от них еще до первого вылета. Но даже если, гипотетически предположить, что смогли, то…
-Нет! Не могли «Они» знать, предугадать, что я вдруг захочу сменить гардероб. Что зайду в тот бутик, чтобы подсунуть мне её! Минимум у меня сутки! Я хочу, я должен отдохнуть. Мне нужно уйти от «сомати» и отдохнуть хотя бы два-три дня! Все это и многое другое промелькнуло картинками, калейдоскопом на уровне подсознания. Я посмотрел за чуть шевелящиеся занавеси открытого настежь окна - начинался день. Гора в отдалении, уже проступала на фоне окна, со стоящим на ней силуэтом сторожевой башни «Адиюх». Резко контрастирующая на фоне светлеющего неба, она не казалась здесь, рядом с ультрасовременным отелем, инородным телом.
Карачаево-Черкесская Республика – красивая, разнообразная, современная и одновременно древняя страна, страна – тысячи горных и равнинных пейзажей, сотни бурных, чистых рек, сливающихся на равнине в гордость, могучесть и своенравность, как люди, выросшие на её водах. Кубань. Любимая моя, Кубань. Страна, где зарождались, расцветали, богатели и погибали из-за зависти воинственных соседей к этому богатству, древние государства. И это тогда, когда на Руси еще и самого понятия «Русь» не было. Здесь проходил знаменитый шелковый путь. И башня «Адиюх» служила одновременно и сторожевым форпостом, и опорным пунктом для таможенного досмотра, проходящих в обоих направлениях караванов.
-Хм, сиреневый и фиолетовый цвета любят шизофреники и параноики - почему-то вспомнил я, продолжая смотреть на небо в окне. Встряхнув головой, посмотрел на Карину. И она, как будто, услышав мои мысли, почувствовав взгляд, улыбнулась и перевернулась на другой бок, приняв позу эмбриона, подтянула к себе коленки. Прохладно. Надо бы укрыть ребенка. Но я немного полюбовался. Классная фигура, особенно сзади. Плавная линия спуска от плеча к талии и резкий подъем на крутую горку бедер. Я укрыл её сбитым в ногах одеялом. Чуть коснувшись губами теплой со сна в мягких, пушистых волосках на затылке шеи.
-Нет, только не она, мне не хочется верить - успокаивался я. Странно, но она мне понравилась. И всё больше нравится. Жаль. Нельзя. Пока, по крайней мере.
Как тихо утром. Слышно, как в полукилометре отсюда течет уже присмиревшая перед равниной горная речушка. Как где-то просыпаются птицы. Как… Что за..? Еще… Не может быть! Сердце чуть замерло, и… Вы держали когда-нибудь в руках цыпленка? Чувствовали пальцами его пульс? Или представьте равномерно работающий на холостых оборотах байковский движок «Харлея». А потом, резко крутанув ручку газа, попробуйте сосчитать количество взрывов в цилиндрах внутреннего сгорания. Метафаза!
Звуки ударили в уши. Неслышное до этого журчание пропускающего бачка унитаза за стеной – как грохот водопада. Горная река, как шоссе большегрузной карьерной техники. Слышен звон посуды на кухне ресторана в другом крыле здания. Персонал готовит завтрак храпящим, сопящим вокруг меня людям. Тысячи других звуков...
Но я вслушивался и вычленял из этой какофонии определенную вибрацию. Вот он! Да, этот звук еще раз – теперь четко и явно. Звук снятия с предохранителя оружия, затем передернутого затвора. Кто-то дослал патрон в ствол. И еще раз. Я очень хорошо знаю эти звуки! В той первой горной войне сам много раз их издавал. Там в коридоре на мягком ковре - неслышные человеческому уху в обычном состоянии шаги. А затем звук замер, как гул колокола, когда «язык» ударив о бронзу, подвешивает в воздухе звон, стоящий в ушах еще долго-долго. А вслед за этим... Оттуда, из-под двери ведущей в коридор шел запах оружейного масла, кожи армейских бот и еще острый, настоянный на адреналине, запах человеческого пота. В «Метафазе» парфюмер Зюскинда сошел бы с ума от ударившей в нос, нокаутирующей резкой вони. Опасность! Вот почему включилась метафаза. Шокированный мозг «догнал» тело, подстегнутое ускоренным во много раз метаболизмом, вызванным метафазой.
- Взять тело под контроль! Срочно! – приказываю себе.
- Не спешить! Кажется, это стадия стоп-кадра. Скосив глаза вбок, я опять посмотрел на окно, как на фотографии развевающегося знамени, замерла занавесь.
- Плохо, очень плохо. Лежать, не вставать, не шевелиться – любое движение порвет связки, оторвет сухожилия от костей. Спокойно. Уход в себя... Дыхание, услышь своё дыхание - это основа! Тихо-тихо, размеренно дыши и пройдись по телу, от кончиков пальцев ног, медленно-медленно, вверх к макушке. Загляни везде, в каждый угол, закоулок своего тела, почувствуй каждую клетку, поговори с ней. Прокачай по всем капиллярам кровь, горячую, как наперченную, прогрей мышцы и связки, как двигатель на сорокаградусном морозе. Прошла теплая волна с испариной, словно я погрузился в горячую ванну. Задрожала проступившая на переносице капля пота.
- Готов? Занавесь начала движение, как в замедленном кино. Звук медленно, но четко, как почти штилевое море, завибрировал, постепенно увеличивая амплитуду.
- Уже лучше. А теперь больше внимания на слух и обоняние – отсей ненужное.
Ох, бедные собаки – мелькнуло мимолетно - как же мы воняем! И за что они нас терпят?
- Вычлени из окружающего только то, что нужно. Остальное задвинь, убери за границу внимания, раз всё равно их не убрать, не отключить. Перебери, отсей чечевицу от плевел: одно - перед глазами, другое - на самый край огромного стола. Дыхание... Контроль... Плавно-плавно встать с постели – продолжал я аутотренинг.
- Чёрт! Всё равно получилось, что я подпрыгнул, чуть ли не до люстры! Но, не долетев по замысловатой траектории, приземлился на пол в двух метрах от кровати на «четыре кости». Мало, очень мало тренировок в «МЕТАФАЗЕ»! Не было достаточно времени.
Осторожно надев брюки, как будто у меня сломаны все кости и вдобавок стопроцентный ожог кожных покровов, на вдохе выпрямился. Тест на готовность, как перед стартом ракеты. Проверка всех систем. Тело горит, как после получасовой разминки. Запахи и звуки перебираемы и рассматриваемы, узнаваемы по масти, как карты в колоде. Занавесь хоть и так же медленно, очень медленно, но без рывков и остановок, плавно колышется на ветру.
- Контрольная башня! – сказало тело мозгу. Все системы в норме, корабль к полету готов! – говорю себе, и делаю шаг к двери. Интересно, сколько прошло времени? Секунды три? Четыре? Пять? Сколько потребуется времени, если удастся вырваться из этой ловушки, просидеть в «сомати» для восстановления? Час-полтора? Больше? Потом... Все потом.
А теперь что? Карина! Чёрт! Что с ней делать? Кто она? Случайная попутчица, статист, или одна из тех, кто сейчас захлопывал мышеловку? То, что это операция по захвату «объекта» я уже не сомневался.
Я посмотрел на постель. Конечно же, она проснулась. Не могла не проснуться. Еще бы – такие кульбиты моего подъема не могли не разбудить её! А может, и вовсе не спала? И теперь она медленно поворачивалась в мою сторону. Что от неё ждать? Опасаться её или пытаться спасти от неминуемых в данном случае случайных опасностей? Эх, не знаю…
Рывком, одной рукой взявшись за свою половину кровати, приподнял её край и прислонил его к стене, соорудив что-то подобное шалашу из стены и выставившей свою изнанку пыльного низа кровати с Кариной под его кровом. Послышался недовольный почему-то рык из-под «шалаша». Представляю её шок сейчас! Ничего – потерпит, за то цела, возможно, будет и не помешает.
Замерев, я попытался определить с помощью слуха или нюха сколько их там, за дверью. Нет, не определить. Салат «Оливье» не даёт посчитать горошины. Я возле двери. Взялся за ручку, замер. Ой, мама, что сейчас будет! Дверь открывается или вышибается, смотря по ситуации, вовнутрь. Таково устройство всех гостиниц. Видимо, для таких вот случаев, когда «органам» или им подобным нужно задержать, арестовать, обезвредить кого-то, в данном случае - меня… Ну-ну, посмотрим.
Открыв дверь – высунув голову в коридор, я быстро посмотрел влево, вправо. Ага, правильно меня учили: не перебегай, сынок, дорогу не посмотрев по сторонам! Тем более, если она с двухсторонним движением. Ребятишки серьезные – не оперы в гражданке. «Спецура». Каски-сферы, бронежилеты, пушки-пулеметы, хлопушки-гранаты – все при них. Четверо. Трое справа от двери, двое из них вдоль одной стены, пригнувшись, крадутся (как будто я отстреливаться собираюсь!). Третий, стоя на колене посередине коридора, прикрывает им зад (ого, у меня еще и своя армия есть, что ли?). Еще один, четвертый, слева от двери, тянет руку в перчатке-обрезанке в то место, где только что была дверная ручка. Ему я чуть не в стекло каски-сферы носом уткнулся.
Что ж, назад нырять поздно, у них реакция хищников. Извиняться, что «ошиблись номером» («есть, что постирать-погладить?» «лоб себе утюгом погладь!») не будут. А если намек на испуг (ну, как таких крутых пацанов напугать можно?) То мама не горюй! Как курагой баранью ногу нашпигуют свинцом. Ух, как глазки-то у парня расширяться начали! А зрачки-то! Тебе у Станиславского играть надо! Как натурально-то удивление изображает. Верю, ой, как верю! Представив, каково сейчас его удивление, не смог сдержать улыбку.
Ведь что получается для него – операция идет по плану, грамотно обложили, осталось быстро ворваться и взять тепленьким, из-под одеялка пухового. Небось вражина уже представлял, как меня лежащего, голого, сонного, на полу («ноги врозь, руки на затылок, морда в пол, язык набок!») от сопротивления отговаривать (пару раз не «Адидас»!) Тем более что «добрые самаритяне», работнички гостиницы скорей всего доложили, что я в номере с девушкой. А с девушками молодые люди в гостиницах после ресторана, не японский алфавит учат. А как сейчас для него выходит? Ведь только что была дверь, пальцы уже в предчувствии холода металла дверной ручки, а тут – хлоп! Наглая, помятая со сна, рожа объекта (ну, не Ален Делон я, куда деваться) торчит перед самым его носом и улыбается! Ой, и зубы-то я не успел почистить! Ну, извините, сами ни свет, ни заря по-татарски в гости ломитесь (сори, Татарстан – из песни слов…). Несвежее дыхание ухудшает понимание!
Плавненько так кладу кисть правой руки на его круглый железный лоб, словно на баскетбольный мяч. Подтягиваю к груди (ой, как родной, подался к папкиной груди), и уже двумя руками делаю пас невидимому партнеру вдоль по-утреннему сумрачного коридора. Хорошо пошел! Хотя дождя, кажется, не обещали! Но я все-таки чуть переборщил, черт! Метров пятнадцать по воздуху строго по горизонтали – это вам не «хухры–мухры»! А потом под острым углом палубным истребителем приземлиться, как и положено, на тройное шасси. Катками-шасси, которых ему служат многострадальный мяч – сфера, своей затылочной частью и запасные магазины к автомату, что в задних накладных карманах брюк. Аж заискрил по кафельному полу, празднично так! Нет, все-таки, военными рождаются! Иш, как профессионально приземляется! Собирая по пути в складки коврик перед собой. Ногами, сдвоенным хвостом «МиГа-29» к верху, спинка согнута, аки фюзеляж того самого истребителя, трепыхая ручками–крыльями по ветру, отстрелив боезапас (интересно – автомат еще на предохранителе или нет) до окошка в конце коридора. Оп! Хорошо, что коврик быстрей него успел складочками собраться у радиатора под окном, а то бы грохота от удара застекленной «кабины пилота» о ребристую поверхность было бы в десять раз больше. А как вы хотели? Палуба корабля в шторм – это вам не стационарный аэродром! Та-а-ак – с одним всё ясно, лишь бы шею не свернул, а что там с другими?
За полторы - две секунды, что прошли от начала старта, у ребятишек только рты открыться мгновенно успели! А остальные части тела, как были – так и остались. Ближний так и стоит с поднятой ногой, пригнувшись и втянув «башню» в плечи, как будто он сейчас самолетом работал. Переживает за товарища – молодец. А второй из-за его плеча, наоборот, вытянув шею, выглядывает. Но в «замри» играют по-честному! Прививку им от столбняка, не делали что ли? Но не проверять же – вона как разоделись – не то, что я – все прививки, операции и дырки на лицо, вернее на «торсЕ». Но меня, естественно, не следы от прививок, а такая частность, как пальцы на спусковых крючках интересовали - жуть. У профи, кем они, несомненно, являлись, сначала пальчик дергается, выстрел, а потом мысль! Цепные собачки Павлова – «безусловные».
О! Ближайший среагировал – палец напрягся, белеть начал. Я, уходя к левой, противоположной от них стене по диагонали, в два длинных шага схватил автомат за цевье и, не вырывая его из рук бойца, потянул вверх и на него. Ух, ты, крепкий – не отдает своё оружье, но я успел ему воткнуть… Бах! Все-таки попортили потолок! Хм, прицельной планкой в стекло каски-сферы, закрывающей лицо. Ничего – оно пуленепробиваемое в отличие от лампы над нами! Парень, спиной увлекая заднего товарища, накликивал дождь своим низким, замедленным полетом под градом из белой пыли и мелких блесток стекла лампы дневного света. Красиво! Прямо «Матрица. Часть четвертая. Перенапряжка». Но этот-то хоть на «мягкое» упал. «Мягкое» возразить не успело – упало, расстелив себя товарищу, не отбиваясь от коллектива. Уважаю военных! Вспышка слева, вспышка справа, вспышка сверху- дружно рухнули и не рассуждают!
Так остался почти развернувшийся к нам последний спецназовец, который охранял своих от «всей моей королевской конницы и рати». Ну, с ним проще – он бочком ко мне. Ногой оттолкнув его руку, лежащую на рукоятке автомата возле курка, превратил его в «волчок». «Волчище», не завершив и полуоборота, нарвался автоматом опять на мою ногу и брякнул им о стену. Рычаг он и в Африке рычаг! (вернее в Карачаево-Черкессии) А чтобы он не изобразил из себя «героя-посмертыша», взорвав себя со мной, супостатом, гирляндой гранат, висящих на груди – Да здравствует первая («костоломная» - два перелома и удаление мениска) футбольная лига России! Удар – гол! Тьфу, б…, штанга!, вернее стена с картиной «Приплыли», почти в тему (жаль только, что название не что-то типа «Девятка валовая»). Всё – нужно уходить, пока не очухались! Такого «страйка» они мне не простят! «Кеглюшки» для боулинга мои.
Только куда ж шару-то катиться? Или, скорее Колобку. Я бежал или, скорее, шел спортивным шагом, потому что, ну, не получается бег в таком состоянии! Ноги в воздухе по-идиотски себя ведут, пока летишь в прыжке три раза ими переберешь, как прыгун - легкоатлет. Да и корпус успевает за это время отстать от ног из-за существенно возросшего сопротивления воздуха. Скорость то намного больше привычного бытия людей в нормальном состоянии. Поэтому-то и нельзя обе ноги отрывать от земли, то есть бежать по-настоящему. Так вот и вилял я задом в спортивной ходьбе и думал:
– А ведь внизу, скорее всего, ждут еще бойцы! Во дворе у главного и запасного выхода, что на кухне, уже должны обложить. Гостиница оцеплена. Ай-ай-ай! От пуль только матрично-компьютерный Нео мог увернуться с опорой спиной на воздух, а человеческий организм даже в метафазе на это неспособен. Скорее умрет от болевого шока, вызванного разрывом мышц и связок при очень резком рывке. В этом состоянии я двигаюсь в три, в пять раз быстрее обычных людей, но пуля летит сотую долю секунды. Даже если я увижу выстрел (звук-то намного медленнее) – не увернусь, тем более, если в спину.
С этой мыслью я обернулся назад - боец, что был подушкой-перинкой для упавшего, уже направил ствол в мою сторону, но в следующую десятую долю секунды я уже был за углом и спускался по мраморным ступеням на первый этаж. Остается надеяться, что из тех, кто внизу, никто не успел опомниться, и мне удастся проскочить. Но выстрел-то был! Плохо! Не из окна же сигать: стеклопакеты - вещь довольно жесткая, собой не разобьешь. Это только в кино народ летает сквозь стекла, торопыги, как будто дверей нет! И нет в округе таких предметов, чтобы как Кадачников-разведчик стулом, в окна метать. И не откроешь фортку – вон, ручки сняты. Кондиционеры у них, видите ли! Такой дорогой отель, но по-советски электричество экономят. Раз летать не могу, значит только одна дорога – вниз. В парадную и к карете!
Я - не Рембо там или «Терминатор-жидкотекучий» какой-нибудь. Я - биохимик, почти «ботан-краснодипломный». Просто так получилось, что я стал не таким как все. Ой, как теперь понимаю «Человека-невидимку», в его уникальности и связанным с этим одиночеством. Только он мог спрятаться от всех в своей невидимости. А я - нет. И главное, он - фантазия Герберта, славного нашего Уэллса. А я в отличие от него – вот он, реальный, живой! Вон сколько народу даже «пощупать» меня желает. Но при всех своих приобретенных качествах, несупермен. Так, обычный человек, почти. В прошлом занимавшийся полулюбительским, полупрофессиональным спортом, прошедший и армию (три месяца и три недели, а потом полгода госпиталь и «дембель» по ранению), и институт. Всё как у всех. А что это со мной произошло месяц назад, надо еще разобраться. Только дали бы мне это самому сделать без настойчивой помощи «ну, очень важных, внутрь втянутых органов».
Лестница закончилась широким пролетом. Плавно поворачивая вправо, и соединяясь с таким же пролетом с другой стороны, переходя в еще один последний, расширяющийся к низу, марш. Присев, я выглянул из-за массивных мраморных балясин-перил:
- Ого! Внизу вавилонское столпотворение, «народу больше, чем людей»! Да я «супер-стар»! Раз как голливудская звезда собрал столько народу! Ребята, кому автограф!?- крикнуть что ли? То-то радости будет!
В вестибюле на площади в пятьдесят квадратных метров топтало пестрые, псевдоперсидские ковры, человек семьдесят! Снуют деловито, сталкиваются, толкаются, кричат… По Броуну – вот-вот наступит температура кипения! Куда только смотрит санитарная инспекция!? Это же недопустимо ни по каким «СанПиНам! (сколько там положено на одного человека квадратных метров?)
Надо, надо покидать этот пятизвездочный Ноев ковчег из парных и непарных тва… хм…рений божьих: ментов и солдат, пытающихся загнать народ куда-нибудь и очистить поле-боя, работников гостиницы, очумевших от популярности отеля, журналистов, пытающихся развернуть свои «пулеметно-оптически-записывающие» точки, сующих шнуры своей аппаратуры во все розетки (и не только), перегораживая пожарный для меня выход (куда смотрит МЧС?) и группы потенциальных понятых. Жильцы что ли? Без вещей и чемоданов. Правда, рановато для заселения, да и для выезда тоже (эвакуируют их что-ли?). Это меня «чуть свет не ср…ши» (вот-вот, и это физиологически нужное дело в метафазе иногда неожиданно наступает, на то оно и неожиданность), вон выгоняют! Ну, с другой стороны – это хорошо. В такой толпе нетрудно и затеряться, фигурально выражаясь. Буквально - тут затеряться не дадут – вон, как те трое спецназовцев на лестницу пялятся. Да и одет я, как-то не по погоде! Тут уж быстренько преодолеть последние одиннадцать ступеней и «пулять» не станут героические борцы с…
Кстати! Интересно, кем меня им всем представили? Явно не «Арни-Шнегром»! «Кинг-Конгом», ненароком забредшим на огонек в поисках своей блондинки? Кстати, почему нег…ой, «афроамериканцы» (а если они не «америкэн-бойз»? Как тогда? «Афротатары» или «афророссиянцы», а?) так любят блондинок? В генах, видимо. Зов природы, так сказать. А может «Три-Ха-Ха-Хашным» мутантом? О! Командир сказал: «Будем ловить «Человека-Тапка», грозу «Человека-паука» и «Чувака-Мухи». Круто! Только надо противогазы не забыть, вдруг у него лучший друг «Человек-Носок»!
Подойти бы спросить, да вот, незадача – двигаюсь, как киношный «Чел-молния», и голосок мой как с пластинки, которую поставили на максимальную скорость воспроизведения – пятьсот слов в минуту. Райская птичка, блин. Нет, всё это весело, но смех-смехом, а «обстоятельства к верху мехом»! Тянуть нельзя – мой выход! Не знаю, как там после таких перегрузок чувствует себя «Человек-Самолет-МиГ-29». Буду его так кликать, раз пошла такая игра в обзывалки «а-ля Голливуд-рулит». Да и не представили нас друг другу, чтобы я их по батюшке, а тем паче – по-матушке называл. А четыре «Человека-Кегли-Для-Боулинга», наверное, уже несутся сюда на всех парах. Ловушка захлопывается. Значит, пока пружинка еще не хлопнула по шее мышке: «На арене выступает… О! Пусть будет «Бескрылый Бетмэн».
-Вперед! – говорю себе и, пригнувшись (даже голова, сама собой как-то совсем уж не по-геройски, втянулась в плечи), стараясь ускорить две целых девяносто восемь сотых «Же», перелетел перила.
Что еще хорошо в метафазе, так это то, что прыжки с высоты становятся из рискованного занятия прямо-таки в развлекуху! В долгом полете успеваешь не только приготовиться к приземлению (опять же – главное не дергаться, а делать все плавно, а то на спине не спласируешь удар), а еще и побриться. А при касании ногами поверхности очень плавно присесть, почти на корточки, одновременно перекатываясь на бок (при прыжках с большой высоты), гася инерцию падения до нуля. Хорошо, что это занятие я для себя проводил в метафазе, как знал, что пригодится.
-Успел - глядя по сторонам, пытаясь охватить всех в холле взглядом, подумал я.
А теперь превращаемся в Электроника из нашего кинематографа (не все ж лавры Голливуду!) занимающегося большим слаломом – спортивная ходьба между штакетником из людей, так чтобы между мной и бравыми ребятишками в форме все время кто-то был из «гражданских». Так, на всякий случай.
Не успевают! Не смотря на то, что я для них двигаюсь как муха Дрозофила, меняющая своё положение каждую долю секунды, вояки меня всё же заметили. Но их головы не успевали поворачиваться за мной. Рот одного из них (видимо, командира) начал открываться как бы для демонстрации совершенно здоровых миндалин – у, глазастый! Команду какую-то хочет дать, но я уже возле двери! Упс! Я и забыл в этой спешке, что двери то на фотоэлементах (или как там эти датчики движения называются?) Плохие двери – не успевают среагировать на такого спешащего клиента и открыться! А стекла-то толстые, черт!
-Ох, и работы-то будет «Человеку-авто-Дворнику» – такую «Муху» со стекла смывать! - думалось мне во время торможения.
- Сколько «Мистеров-Мускулов» тут погибнет, вспенивая мой ливер! Нет. Всё-таки я успел остановиться буквально у самого стекла, оставив на нем пар от своего дыхания. Но в крестики-нолики некогда играть. Ну, давай же – открывайся! Видимо только, когда я замер, датчики зафиксировали меня и перед моим взором открылся незастекленный пейзаж. Красотища! Но медленно, ай, как медленно! Щель еще только начала расширяться, а я, скосив глаза на всякий случай, как на автобусной остановке в ожидании «шпротовозки», заметил прыжок «дядечки-божьего-одуванчика», до сих пор прикидывающегося жильцом отеля. Вот эти вот широко открытые, азартные глаза, летящие на меня, я видел вчера в ресторане за соседним столиком, украдкой поглядывающие на откровенный разрез платья моей партнерши по танцу. Изображая со своей спутницей, такой же типично «провинциально-интеллегентского» вида, (пенсионер уже, к сожалению, выше этого, но если нельзя дорогих ресторанных блюд, то хоть меню посмотреть то можно?!) идиллическую семейную пару на отдыхе. Позволившей себе испить чаю в этом вертепе разврата.
Как у них это правдоподобно получилось. Никогда бы не подумал, что это агенты. Это что же получается? «Они» меня со вчерашнего, как минимум, вечера тут пасли? Или дядька из себя Павлушку Морозова изображает? Решил доблестно оказать посильную помощь органам? Так уж больно прыток для простого обывателя! А раз профи, то у профи есть на службе некоторые риски, к которым надо быть готовыми всегда. А ты, дядька готов, как «пионэр» Павлик? Пришлось снова присесть на корточки: «Летите, голуби, летите!»
Шелестя полами пиджака и гудя, словно бутылочное горло, открытым ртом на ветру, тайный «прелюбодей», явный «агент пастор Шлаг» пролетел надо мной, оставив зацепившуюся пяткой за не полностью открывшуюся половинку двери, туфлю и моё негативное отношение.
Шварк! Уй-Ё! Не дай Бог так пропахать подбородком и тем, что выше по асфальту! Говорит же одна из заповедей: «Не возжелай жену ближнего своего! Даже в мыслях!» Вот и расплата! А, судя по месту, которым приземлился на так неудачно выстроенные для красоты и престижу вдоль входа в отель экзотические растения в горшках (и надо же там затесаться еще и кактусу!) некоторое время и свою ближнюю не возжелает!
Так, первую помощь оказывать нет времени – вон как народ за спиной мой автограф добывать рванул! Парочка почитателей даже пистоли вместо авторучек вынимать начали, не говоря уж о «ворошиловских стрелках» с автоматическими «стилами», которые сами мне на спине свой «автограф» красной пастой в миг нарисуют! Так что: «Адьё, дядька Шлаг-ибн-Морозофф! Мне недосуг!»
Петляя и меняя ритм и направление бега в стиле «пьяный ужак на роликах спешит оправиться по-большому в ближайшем лесу», я покрутил задом в направлении недалекого жиденького леса.
-Ох, и потратил же ты за день калорий-то! Хоть бы не свалился раньше времени от истощения - рассуждал я сам с собой вслух, находясь уже в обычном состоянии времени, но необычном для себя пространстве, где-то недалеко от Тебердинского заповедника. Места, конечно, живописные, первозданные. Чистейший воздух, дикий лес. Вокруг пляшут тысячи солнечных зайчиков, пробившихся сквозь кроны деревьев. Под ногами еле заметная, на фоне почти лысой, без травного покрова каменистой земли, извивающаяся между выступающими валунами и деревьями тропа, уходящая по наклонной плоскости под довольно крутым углом вверх. Звериная что ли? Или это люди тут карабкаются на четырех? Тогда они – у-у-у, зверьё моё! Порой, переходя на четвереньки, помогая себе руками, (ну, не козел я, горный!) я перелезал через очередную за этот день гору, уходя, всё дальше от начала своего «сна наяву» от так «хорошо» начавшегося отпуска. Ирония кончилась. Р-р-раз-два, раз-два, шаг за шагом, шагаю устало, чувствуя как стремительно, с каждым «раз-два» кончаются силы. А ведь целый день по горам и «свежему» человеку потопать нелегко, а тут… после метафазы…
- Сколько сегодня пробыл-то в метафазе? Минут пятнадцать, а? – продолжался процесс вялотекущей шизофрении.
Раньше-то больше пяти минут не пробовал! А надо было бы попробовать. Хоть опыт был бы. А как теперь узнать – что будет?
- Да не очень-то и хотелось! Бы-быкало! – ответил я злобно зануде-собеседнику.
- Еще бы! Ты тогда двое суток дрых, восстанавливался!
- Вот, гад, достал уже! Лучше помолчу. Но «Он» продолжал:
- Теперь если выкрутишься из этого «квеста-бродилки», то тебя спасет только «сомати»! И не кривись! Иначе сдохнешь от истощения или как тот тибетский гуру на пару тысяч лет придремлешь…
-Тут он прав – думал я, не перебивая оппонента, пусть лепечет.
- Сколько углеводов в организме осталось? Успеет ли организм протеин и жиры расщепить на настоящее топливо – углеводы? Это первый, не самый вероятный, конечно, вариант, но тоже возможен – пытка правдой-маткой продолжалась.
- А второй вариант такой, и проистекает он от известных истин, природа не терпит пустоты, например. И если где-то прибавилось, то где-то должно было убавиться! Правильно? По закону вселенной, природы, он же закон – закон сохранения энергии, в том числе и обратный, то есть её расхода: если ты ускорял свое время относительно окружающего мира и если взять пространство-время за реку, а тебя за молекулу воды, то ты бежал по течению, обогнав остальные, бывшие параллельными тебе молекулы. То результат, во избежании парадокса внутренней твоей вселенной, должен быть каким? Молчишь? А по логике, если процессы метаболизма в твоем организме по ряду известных и неизвестных тебе причин, были ускорены в несколько раз, то чтобы «дождаться» остальные молекулы воды в твоей реке, надо торопыге замерзнуть, замереть на время, достаточное, чтобы его догнали. То есть, в нашем случае – затормозить всё процессы метаболизма. Сомати!
Понимаю, что, ой, как не хочется. Прошлый раз, конечно, страшно было. И не только от того, что сожрал-таки тебя саблезубый в той пещере. А? Как думаешь? Или ты успел выскочить оттуда и тебя дождался тираннозавр, тот, что в пещеру сначала загнал? Не понял? Ну, и ладно, какая разница – главное быстро и почти безболезненно. О чем это я? А! Так вот, страшно не только то, что ты как бы умер на время, а то, что ты не знаешь в чьё тело и в чью жизнь ты попадешь, пока ждешь остальных «попутчиков» своей жизни. Но куда деваться, ты обречен, пройти через это еще раз. «Пытка апельсинами» продолжалась еще… не помню, но очень долго.
В одних брюках, туфлях на босу ногу, без документов, денег и всего, что полагается настоящему туристу, я брел дальше. Вперед, в горы, в леса! Блин, жаль не издать дико интеллигентный крик Тарзана из голливудского фильма. Ну, куда деваться от навязчивых киношных штампов? Что поделать, если я из поколения видеосалонов по рублю за вход после одиннадцати - фильмы для взрослых - по три. Когда всё «не наше» кино смотрелось подряд, взахлеб, до переедания, до «тошнотиков». Вот теперь и лезет, к месту и не очень…
Тот самый киношный Тарзан прыгал с лианы на лиану в аккуратно подогнанных ко всем «выпуклостям» и «впуклостям», сшитых с расчетом на «скрыть, то, что до трех рублей, выгодно очертить, то, что по рублю - выставить». Типа кожаных из шкур плотоядных животных плавках «а-ля джинсы-обрезухи» и с уложенной гримерами, волосок к волоску, прической. При этом – полированные ногти без чернозема, правильно нанесенный макияж – «мечта трансвестита» и бритые каменным топором «Жилет» подмышки.
Все это и думалось, пока шарил глазами по кронам деревьев без лиан, весь исцарапанный, грязный и сам себе уже черт знает, чем воняющий. Скоро ночь, хорошо еще только сентябрь, тепло. Но на земле спать нельзя – в сомати, когда сердцебиение один-два раза в час, и ты почти мертвое гниющее полено – простыть нежелательно! Хм, интересно получается.
- Больной, закройте окно – вас продует! Вам полчаса до ампутации головы осталось…
Весь день кружил по прохладе леса, трижды переходил вброд речушки. Последний раз минут двадцать шел против течения, ноги замерзли, а туфли противно хлюпали. Дважды оскальзывался на скользких камнях, но даже не растянул ничего из своих многострадальных опорно-двигательных составляющих. Хоть с этим везет. Что делать? Сил уже нет. Даже на дерево влезть! Не то, что гнездо там свить! Тоже мне – горный орел! На скалах спать, что ли? Приковав себя цепями как Прометей, кормящая мать (отэц?) пернатого кавказского «кривоносья!»
Впору завыть волком. Тоска подбиралась вместе с быстро темнеющим в горах, «аки тать ночной», лесом. Ветер шумел в раскачивающихся кронах. Потянуло свежестью из раскинувшегося, где-то внизу, ущелья.
- Ох, не к добру все-таки «спецура» так низко с утра летала!
На горном склоне всё еще густо, не смотря на приличную высоту, переплетенном по каменистой земле корнями, а вверху над головой ветвями буков, орешника и дубов, неба уже не было видно, а солнце ушло за вершину, к которой я пытался доплестись.
-Мересьев, хренов! Где тут партизаны!? Ноги на протезы готов отдать – только бы: «Хальт, нихт шисн, их либе шлип! Спать я хочу, короче…»
-А-а-а-а-а-а-а!!!!» – ору, как мне кажется, во всё горло. Но, как в песне Высоцкого, про убитое эхо – «и брызнули камни, как слезы из раненных скал», когда нога, подкосившись от выскочившего камешка, столкнула его вниз. Осталось сорваться самому и совершить маленький камнепад для полного завершения так «романтик» начавшегося, вынужденного отпуска.
- Всё, их бин больной! Даст ист антракт!- словами из любимого, но уже французского фильма «Большая прогулка» (хоть какое-то разнообразие) попытался взбодрить себя. Не вышло. Нет бодрости. Устал… Я сел на что-то, так удобно подвернувшееся для этого, практически в полной темноте.
– Хватит! Баста, карапузики – кончилися танцы! (О! А это уже - «Волк и семеро козлят!»)
Вот здесь меня и отрубит на пару дней. И проснусь я, если проснусь, с муравьями в ушах, жуками во рту и змеёй в… Не будем о грустном. Что-то пенек или что это там под змеиным убежищем такое удобное? О! Не понял!? Я приземлился на… что это? – ощупывая руками, явно знакомые по урокам труда в школе, набор шершавых, плохооструганных, деревянных граней и плоскостей. Маленький, широкий табурет. Даже не табурет, а лавчонка! Лавчоночка моя, родимая!
Откуда в лесу почти на вершине горы за десяток километров от человеческого жилья – рукотворная лавочка? Рыбак шел-шел к высокогорному озеру (кстати, где-то оно недалеко), устал, сел, посидел и забыл? Или муж зимой за елкой ходил («и без елочки» - жена противная говорит, – «не возвращайся»!), а табурет взял, чтоб по жёнкиному росту красавицу лесную выбрать? Да кто ж в лиственном лесу-то елку ищет? Вот и отчаялся – все равно без елки дома не жизнь, чего уж лишнюю тяжесть с собой тянуть?! Так табуретик-лавочка здесь и прижился? На радость «Человекам-Улиткам» в купе с «Человеками-Ленивцами»…Хорошо еще, что ирония почти всегда со мной, на ней еще и держимся.
-Оп-ля! Бум! Еще раз, и еще - зашлепали по листве и по темени крупные, холодные капли.
- Вот и дождичек! А сегодня то, к смеху сказать, как раз четверг. Грибной, поди? Ну, что, брат, прикинемся грибом-опёнком на пеньке или жильё искать будем? – сказал уже вслух себе.
А дождь-то не на шутку разошелся, и не грибной совсем! По-летнему с «прибабахом» и с «присверканием» ливень постепенно усиливался. Меня, «горе-опёнка», с лавки-табурета так и смыло.
-Ох, неспроста здесь такие хорошие столярные изделия по лесу разбросаны! – цеплялся я за логичную в данной ситуации «соломинку».
- Что-то должно быть рядом жилое! Заимка, кемпинг, охотничий домик… Ай-ай, как жаль, что нельзя уже чудо-слух, чудо-нюх и чудо-глаз применить – запоздало подумалось. Это только в метафазе, когда треть мозга работать начинает, возможно. А мне сейчас не до этого. Вон уже веточка маленькая ногу тяжелую, неподъемную, как у слона, чуть не перешибла, проплывая мимо! Аккуратно переступая, выставив руки вперед, я начал ходить кругами, по спирали увеличивая радиус.
-Постель, жилье, крыша, сон - говорил себе, чтобы заставить переставлять ноги. Вода стекала с меня потоками. По разбухшим туфлям неопределенного теперь цвета и фасона, неслись потоки грязи, камней и лесного мусора. Коленки дрожали и подгибались, руки сами собой опустились и…
Бздынь! У-у-у-йо-о-о-о! Шо цэ було? Улыбочку! Кто здесь на «фотосессии» снимает жизнь диких «опят-шатунов»? Что? Какое еще «Би-Би-Си»?! Ой, это не фотовспышка, а лоб мой резко увеличил пространство для мозга за счет мгновенно образовавшейся шишки? Руки ожидали ощупать ствол дерева, в которое уперся, и никак не хотел оторваться лоб. Деревья обычно торчат вертикально и, как правило, нетолстыми, неохватными пачками! А тут, что получается? Стволов было несколько, и торчали они горизонтально! Что бы это значило? Я прилег незаметно, что ли? Продолжая ощупывать и пытаясь найти конец частоколу, я подумал остатками сознания:
-О! Вот, что значит дополнительный объем мозга! Это сруб - практически мгновенно, всего через пару минут до меня дошло.
- Изба! Ура! А ну, Бабка, слазь с печи, натягивай колготки в мелкую сетку на костяную ногу, добрый молодец пришел! Не кормить, не поить (не до этого, старая), баню я уже сдал заочно, давай уж сразу в койку! И если что – не буди, красавица моя, ненаглядная (всё равно ничего уже не вижу и не чую, даже какого-нибудь там духа и даже от себя, русского)!
Ага, а вот и дверь! Она почти без нажима ушла внутрь. Я чуть «не ушел» вслед за ней. Открыта! Вхожу без стука, как к себе домой. Но, что характерно: разуваюсь и залихватски перекрещиваюсь. Во, даю! Еще и правильно – по православному. Это-то зачем?
– «Аллилуйа! Аллилу-у-йа-а-а»! – вырвалось песней почему-то. Да кто ж поймет, этих «Человеков-Раков-Отшельников», нашедших подходящую раковину? Но раз пошла такая пьянка, режь последний огурец! Чтоб уж доиграть пьесу до конца взял и, видать, в том числе, уже и от бессилия, рухнул на коленки, падая вперед, стукнувшись опять «умищем» многострадальным в кисти рук, благоразумно сложенные перед собой на утрамбованный земляной пол. В лицо приятно пахнуло чем-то печенным, теплым и домашним. Сквозь закрытые глаза я чувствовал слабый свет, но и он затухал…
- Ну, слава те, Боже… И…сусе! – перекрестился я, и… Попытался встать и повторить имя правильно, а то перед Иисусом, как-то неудобно получилось, но… Грохот падения было последнее, что я услышал и успел про себя подумать:
- Видать осень совсем близко, дикие «опята-шатуны» уж сильно громко опадают и прямо так и кидаются в спячку!
Всё – «финита ля»… Занавес… тут и сказке капец, а кто слушал – «дец, как мало»…
Глава 2.
Сомати № 1941.
(дубль раз)
Лет с трёх-пяти казачонок приучался к верховой езде. Обучение было тяжёлым и постоянным. Стрелять учили с семи лет, рубить шашкой с десяти. Сначала спускали тонкой струйкой воду и «ставили руку», чтобы клинок под правильным углом резал воду, не оставляя брызг. Потом учили «рубить лозу», сидя на коновязи, на бревне, и только потом на боевом коне, по-боевому, по-строевому оседланном. Рукопашному бою учили с трёх лет. Передавая особые, в каждом роду хранящиеся приёмы. Мальчика воспитывали гораздо строже, чем девочку, и жизнь его с раннего детства была заполнена трудом и обучением. С пяти лет мальчишки работали с родителями в поле: погоняли волов на пахоте, пасли овец и другой скот. Но время для игры оставалось. И крёстный, и атаман, и старики следили, чтобы мальчонку «не заездили», чтобы играть позволяли. Но сами игры были такими, что в них казак обучался либо работе либо воинскому искусству.
Сыновьям казачьих офицеров времени на детские игры отпускалось меньше, чем сыновьям простых казаков. Как правило, с пяти, семилетнего возраста отцы забирали их в сменные сотни, полки и увозили с собой на службу, часто и на войну. Именно приобретённые в счастливые годы детства навыки помогали стать казачонку лучшим в том ремесле, для которого он был рождён — военная служба.
Как говорят у нас в Одессе – «только не поймите меня правильно», я одновременно был собой и им - другим собой. Не две личности в одном теле, как у шизофреника, разговаривающие друг с другом, а как во сне: ты смотришь глазами другого, влияешь на него, на его поступки. При этом помнишь себя, кто ты, но и знаешь одновременно, что ты - это он. Вот так вот - немного путано, но это так. И это не совсем сон. Даже совсем не сон. Я вижу всё ПО-НАСТОЯЩЕМУ, чувствую, действую, думаю, страдаю от усталости и боли. ЧУВСТВУЮ вкус еды, запахи её и окружения. Вижу мир СВОИМИ глазами, но и ЖИВУ другой жизнью. Помню ДРУГУЮ жизнь, его память – это МОЯ память. Оцениваю всё происходящее по-своему, но по-другому «с другой колокольни», но это - тоже Я.
Рывок. Что это? Тишина… Рождение звука, как восход солнца над землей – постепенно занимает сознание, как свет небо… Какой противный звук…Кадры фильма в сотню раз быстрей – смена цветов и пятен… Лицо молодой женщины, потом детские босые ноги, скачущие в придорожной пыли, виноградник, камышовая крыша, беленая хата, река, кони, плетень с огромным подсолнухом за ним… Высоко-высоко в «сосущей глаза» синеве неба – песнь жаворонка… И снова тьма… Только звук. Да что это там спать мешает!? Вскакиваю. С прибытием! Память одним ударом молота вбивается в мозг. Теперь это моя память.
Вой тревоги. Сирена воздушной тревоги, как ногтями по стеклу царапала нервы. Открыв глаза вижу: сжав между колен катушку и придерживая одной рукой, другой рукой накручивая длинную рукоятку «Глафиры», как мы называли сирену, казак Кравченко разрывал тишину противным, всё увеличивающимся повышающим октаву, ревом.
- Вот, ты контра, Серега! - попытался я перекричать шум.
- Ты специально надо мной, что ли!? – кричал я, шаря глазами по небу в поисках силуэтов вражеских самолетов.
Да что там, в небе, ночью разглядишь? А сосредоточенно пыхтящему, краснолицему от натуги Сереге, лишь на секунду ухмыльнувшемуся, похоже не до меня. Рядом с ним стоял, зажимая уши, второй боец. Кажется, молодой политрук Моисеев, хоть в темноте петлиц и не разглядеть, но по гордо торчащему из-под кубанки уха, и двум красным «стрелкам» на рукаве, скорей всего это был политрук. Тоже мне – помощничек! Видимо, он должен был, как и положено, в этом случае, «Глаше» уши накручивать, а Серега её держать. Да видать не вынес «райского» голосочка.
Рассвет еще не занялся – еще нет света, но уже и нет тьмы – так, сумрак. Казаки разбрасывают и затаптывают сапогами угли костров, чтобы не демаскировали. Мелькают лучи ручных фонариков. Шума и гама было вдоволь. А еще, где-то севернее, низкий гул летящих самолетов. Многих и многих самолетов. Мимо проходят, кажется…
«Везет мне на события в такие часы», - подумал я, вскакивая с импровизированной постели. Седло вместо подушки, расстеленное свежее, душистое сено – простыня, бурка одеяло, кроны хвойных деревьев – крыша над головой. Слышалось повсюду суета сотен людей. Окрики, команды командиров, ржание коней, бряцанье оружия и этот далекий гул самолетов.
Всё, как и положено, в случае боевой тревоги в 3-м Кубанском Белореченском казачьем полку, 6-й Кубано-Терской казачьей Чонгарской Краснознаменной ордена Ленина и ордена Красной Звезды дивизии им. Буденного, застигнутом ранним утром 22 июня 1941 года возле польско-белорусского местечка Езерко, на привале, длившемся не больше трех часов, во время выдвижения на приграничные рубежи, как полагалось по приказу в 10-й армии Западного Особого Военного Округа.
Всё-таки началось. Война, мать её! Но, как ни странно, никто вокруг не был удивлен или напуган. Мы знали, что она будет – только не предполагали, что так скоро. Ходили слухи про осень, а то и про следующий год. А оно вон как повернулось! Странно, откуда-то я точно знал, что так и будет? Откуда эти слова в голове – «…22 июня, ровно в четыре часа, Киев бомбили, нам объявили, что началась война»? Неужто и в правду – Киев бомбят?
Вчера вечером, казачки, которые ходили в увольнительную в город на танцы, вернулись раньше девяти. Я как раз, только – только закончил развод постов и вел в поводу своего жеребца в конюшню. Мишка Руденко подошел ко мне и, взявшись за повод с другой стороны, молча пошел рядом.
- Шо, Михась, зазноба присушила? Шо хмурной такой? – решил прервать я тишину, а то Михаил никогда сам не начнет. Молчун по своей натуре. Это так не вязалось с его внешней мужской стати и красоте. Высокий ростом, широкоплечий, широкогрудый – лицом и усами не обделен. Таких, как он - при Романовых, только в царскую сотню брали. Как он с таким ростом не в пластуны, а в сабельный полк попал? Вьющийся, каштановый чуб, торчит из-под кубанки, лихо сдвинутой в бок-назад. В парадной форме - красный бешмет, Черкесска, от сапог блеск стоит, хоть жмурься. Такой сам, какую хочешь «зазнобу» присушит! А тут идет, под ноги себе смотрит и сопит в закрученные к верху усища.
- Командир, я знаю, шо ты никому не скажешь, - начал он, остановившись и глядя мне в глаза, - Чуешь, шо мэни дивчина на танцях казала – шо нимци вже завтра войну зачнут!
Оглянувшись по сторонам, и наклонившись ко мне, уже тише продолжил,-
-Чуешь? Пидходэ до мэнэ пыгалыця, рокив сёмнадцить, ну, думаю – зараз станцюю! А вона бэре мэнэ за руку и у сирэнь потягнула! Хлопци, шо цэ бачилы доси гогочуть, як скоженни! – в голосе проскочила обида. Но он никогда ни на кого, по-настоящему не злился. В своей простодушной силе – так, дулся по-маленьку, да и отходил быстро.
- Я даж и нэ зразумив, шо вона хочэ, вот те хрест! – рука дернулась щепотью ко лбу, но на пол пути остановилась,
- Тьфу! Звыняй, командир – сорвалось! – сделав вид, что поправлял кубанку, зыркнул воровато по сторонам.
- Силы мы з ней на лавку, да и погутарыли, тико и всего!
Он вздохнул, помолчал и продолжил, - Так я не за то! Вона мэни каже, шо у ней батько у НКВДи робэ, и сёгодни воны щэ одного перебежчыка допрашувалы. Так та дивчины почула, як батько на обиде борщч йив и матери казав, шо цэй перебежчик дуже вашкий, из алтелерии. Так вин казав, шо йим прыказалы оруддя развэртать у нашу сторону. И снарядив богато навэзлы. У черыре годыны з утра стрылять зачнут, во! – закончил он, необычно длинную для себя тираду. Раскраснелся, опять оглядел вокруг и вопрошающе уставился на меня.
Для начала, я продолжил путь к конюшне молча. Одной рукой держа поводу, другой гладя мягкую верхнюю губу своего Карая. Черный красавец кабардинец любил такую ласку и начал подкидывать ноздрями руку, как бы говоря – «продолжай-продолжай, хозяин».
- Михась, - прервал я тишину, - ты же чув, шо на политзанятиях казалы - шоб мы не поддавались на провокацию!
Мишка сначала покачал головой, а потом, как бы подумав – наклонил её на бок и, глядя на меня искоса пожал плечами, ожидая продолжения.
- Но мы ж уси тут казаки, завсегда к бою должны быть готовы, да, Миха?
- А то як жеш! Так шо, командир, може хочь коней не распрягать? Може у казарме нэ лягать почувать, а? Шо то ж надо робыть, командир!? А то… - и умолк, шагая параллельно мне, с другой стороны коня и посмотрев на запад.
- А шо хлопци гутарят мэж собою? – решил я немного увести опасную тему – узнают, могут и «панически-провокационные настроения» припаять – прецеденты были.
- Так шашки точат, патроны ховають, коней як на убой кормлять! Мовчки, нэ гутаря и нэ сговарюясь.
- О цэ дило! Казаки! Так, а ну геть вид селя! Пиды посты провирь – а то…- сделал я вид, что сердиться начинаю, а потом тихо сказал, развернувшемуся уже Мишке, - нэхай хлопци готовы будуть! Подывымось ще чья возмэ! Нэхай тико сунуться!
Михаил улыбнулся от осознания, что был понят и, бегом размахивая полами парадной черкески, направился в противоположную сторону.
Но нам не пришлось ложиться. Ночью, в 10-45 наш полк подняли по тревоге. После построения, на которое наш разведвзвод явился задолго до остальных, и постановке задачи, полк покинул казармы городка Ломжы и, оставив только технические службы, писарей и «коптерщиков» в расположении части, ушел на запад – в район строительства Ура (укрепрайона). А в три часа ночи объявили привал. Не прошло и часа – и началось…
- «Якымэнко! До комполка – бигом!» – это на скаку мне крикнул вестовой, исчезая в ночи - только глухой топот копыт по опавшей, лежащей толстым слоем хвое.
- «Костюк, седлай!» – это уже я даю команду двадцатилетнему казачку своей полусотни, это если по-казачьи, а по-армейски – кавалеристского взвода полковой разведки.
-«Шо там, урядник?» – Костюк пучит глаза, натягивая сапог, сидя на земле.
- «Я те, зараз дам, урядника! Седлай!» - перейдя на крик, вразумляю, -«Ты за маяк, шоб як - вэрнусь уси готовы и у строю булы, зразумив!? Чую – шо зараз поскачемо кудысь-то. Пиднэмай хлопцив. На конь! Дэ комвзвода, тьфу, младший лейтенант?» - Только год, как ввели эти персональные звания, никак сам еще не привыкну.
- «Так вин же ж у Ломжу увчора пойыхав! Вы ж за нёго! Тю, так шо там, Ягор?» – с невинным видом, вставая и отряхиваясь, допытывался оболтус Костюк. Хороший казак, шашка - оса, по джигитовке один из лучших в округе, а дисциплина, как на станичных сборах. И то, там, среди старых казаков не забалуешь – вмиг нагайкой протянут! А тут распоясался, и страха от боевой обстановки никакого.
- «Ты чуешь, шо я тоби прыказав? Сполняй! Бо лышу тоби коня на ныдилю, зараз отправлю до скорняжников, зразумив, чи не?» - заканчиваю панибратство, сдвинув брови на переносье, ору на него.
- «Так точно, товарыщч старшына, слухаюсь!» – ух, вытянулся по стойке смирно. Как гренадер глазами начальство ест! Ведь лишить его скачек, рейдов или просто выезда, для него хуже гаубвахты, - «Будэ зроблэно!»
А за время нашей перепалки, подбегали и сами, поняв задачу, без лишних разговоров тут же мчались к своим коням мои казачки-разведчики. Я махнул рукой, как бы говоря – разговор закончен. Поднял и застегнул на карабины походную палетку с картами. Проверил кобуру и снова посмотрел на Яшку Костюка.
Костюк, взяв пику-маяк, легко вскочил в одном прыжке в седло – лихой, чертяка! Он всегда спал рядом со своей кобылой, да и она не отходила от него. Её и батовать, то есть привязывать к луке седла соседней лошади, чтоб не разбрелись, не надо было. Как собачонка – всегда рядом с ним. А вот расседлать её перед привалом он, как частенько бывало, не захотел. И не из-за особой бдительности, а по лени, да и еще в виду отсутствия комвзвода. «Прышлого» или «иногороднего», как называем мы не казачьего рода народ. Мы, в большинстве своем, все из одного места – «станишники». Кто из одной, кто из соседних хуторов да станиц Кубани. Вот он и пользуется, обормот, тем, что «свои» только пожурят, а наказаний действенных не применят к нему! Ведь у казака не только «землячество» в цене, но и отвага, удаль и уменье верховое в чести. Вот и прощают ему. Эх, надо бы с ним поговорить серьезно, да недосуг сейчас.
Застегнув крючки возле петлиц с тремя треугольниками на бешмете, и, поправляя на бегу остальной гардероб – несусь в сторону темно-серого на фоне неба силуэта командирской палатки. Шашка зашлепала ножнами по левому сапогу, пришлось придерживать её рукой.
Сирена прекратила подъем на очередную, переходящую уже на невыносимую высоту, октаву, но протяжный стон, от «накрученных ушей» еще долго сопровождал меня, пока я приближался к штабу, и, перейдя с бега на строевой шаг, звякая короткими, по-казачьи шенкелями, четко встал, громко проорав в полог о своем прибытии.
- Егор, входи! Быстрей, не до того! – раздалось из щели входа в палатку. Я дернулся, но тут же замер, оторопев. Комполка (мы продолжали так, как до Постановления 4-й сессии Верховного Совета СССР от 1 сентября 1939 года, по-старому, между собой, называть подполковника Рудницкого) просто так никого не зовет, не по-уставному, только по имени. Он старый служака, в кавалерии еще с гражданской, и не позволит себе забыть про устав! Ой, не нравится мне это! Ой, не к добру это, не к добру.
Вхожу - Над столом согнулась широкая спина начальника штаба, рядом торчат худые лопатки его заместителя. Майор, судя по форме и знакам НКВД – «особист» и командир соседнего, 152-го Ростовского Терского полка подполковник Алексеев о чем-то негромко разговаривают. В дальнем углу два связиста, под присмотром капитана войск связи, сворачивали своё хозяйство. Полковой комиссар, писал за столом, сидя под висящей на крюке лампой. Из-под козырька фуражки видно было его сосредоточенное лицо. И что это он по-полевому, вдруг оделся? Периодически макая пером в чернильницу, он что-то записывал под четкую диктовку подполковника.
Рудницкий, прервав диктант, резко крутнувшись на каблуках, повернулся ко мне лицом и махнул рукой – мол, «входи-входи».
- Старшина Якименко, по-вашему…- начал я, но комполка рявкнул, - Отставить! Подойди к карте, Егор!
А, повернувшись опять к комиссару, сказал:
- Всё! Поставь время и дату, – посмотрел на часы, - Ноль три десять, 22 июня, 1941 года, десять километров западнее города Ломжы, точка. Езжай в дивизию и передай генерал-майору Константинову, что… Впрочем, там всё написано. Всё! Больше никого послать не могу, сам понимаешь!
И подошел к расстеленной на столе карте.
Я, глянув на желтые от света керосинки лица начальства, тоже склоняюсь над ней, как все. Майор скривил рожу – конечно, как же так – какой-то старшина видит всю диспозицию. Да еще и станичник. «Ломпасник», как нас называют вот такие вот… Да ну их грэц! «Собака лае, а караван идэ» - как говаривал мой батько.
- Смотри Егор! Твои разведчики, не дожидаясь, пока снимется весь полк, должны прибыть в расположение «белоглинцев», через часа три, максимум четыре! Доложишь Петросьянцу, чтоб отошел, спешился и занял оборону вот здесь, - прочертил комполка ногтем по карте, - где недостроенный укрепрайон! Тут самое слабое место,- не поднимая от карты глаза, продолжал ставить задачу.
- Связи с ним нет,- кинул быстрый взгляд в угол палатки. Капитан-связист развел руками, - возьмешь для него с собой рацию. И пусть не дергается! Мы развернемся и подойдем, как только сможем! – Виктор Васильевич выпрямился и посмотрел на меня.
- Егор, их бомбят и долбят артиллерией с того берега, - глядя мне в лицо, строго продолжал командир полка.
- Половину коней у них уже перебили, есть раненные и убитые,- уже другим голосом, сверкнув глазами, договорил Василич, - Но перед тем, как пропала связь, они сообщили, что вступили в бой, не дойдя до прибрежных окопов. Немцы перешли реку раньше, смяли погранцов и успели захватить мост через Нарев. А МЫ НЕ УСПЕЛИ! – уже кричал он.
- Майор поедет с вами! – кивком головы указал он на «особиста», - Надо разобраться на месте – ПОЧЕМУ НЕ ВЗОРВАН МОСТ!?
Майор с кривой полу-ухмылкой, полулежа на расстеленной карте, посмотрел на подполковника и произнес, -
- Разберемся, не волнуйтесь. Но сначала надо отбить атаки противника и отбросить его от границы.
Полковник, резко повернул голову в его сторону, но продолжил разговор со мной, игнорируя фразу майора:
- Когда будешь готов, старшина?- спросил у меня, буравя глазами майора. А тому, «как с гуся вода», так же кривил рот в усмешке.
- Уже готовы, товарищ подполковник!
- Молодцы…Хорошо. Возьмите НЗ, один ручной пулемет, гранаты и отправляйтесь, - он повернулся ко мне и другим, почти ласковым тоном закончил, - Будьте осторожны, Егор! Ночью видели парашюты. Немцы где-то здесь выбросили десант, - провел окружность пальцем на карте.
- В бой, без крайней необходимости не ввязывайтесь! Твоя задача – как можно быстрей преодолеть 15 километров, добраться до Петросьянца, передать ему, чтобы держался до нашего подхода. И довези, пожалуйста, по возможности, майора.
«Особист» дернулся за его спиной, как от удара. Выпрямился, скрипнув зубами. И вслед за комиссаром вышел из палатки. Начальник штаба и Алексеев переглянулись.
- Ты всё понял, Егор?
- Так точно, товарищ подполковник! Да вы не волнуйтесь, Василич – все будет по-казацки! Ребята у меня, сами знаете – не первогодки, лучшие во всем и не только в нашем Западном ОВО! Это ж последние из тех, кто серебряные и золотые знаки «разведчика-наблюдателя» успели получить, пока…
- Вот-вот! И я не хочу вас потерять, ты меня понял, Егор!? – наклонился он ко мне, не дав договорить и, чуть ли не в упор, положив руку мне на плечо, посмотрел прямо в глаза. Ух, как он резко за эти сутки постарел! Морщин явно прибавилось, глаза красные, воспаленные…
- Посмотри на карту – мы же на самом острие нашей Родины! И враг хочет его обрубить! Если соседи не устоят, то…- он замолчал, не отводя взгляда от синих, красных кругов и стрелок на карте.
- Разрешите идти, товарищ командир полка?
- Выполняй… Казак!
Глава 3.
Если бы у меня были казаки - я завоевал бы мир.
Наполеон
Вставай, Кубань! Народным гневом
Бурли, бушуй, мятись, вскипай.
На смертный бой с врагом скликай
Своих сынов отважных, смелых.
Вставай, Кубань! Кубань, вставай!
Смерть вражьей своре озверелой!
Белорусские леса даже сейчас, в ХХI веке, несмотря на то, что ближе всего к цивилизованному западу, на многие километры вокруг пустынные, малозаселенные и необжитые. Что уж говорить о середине прошлого века? Вся причина в топких и необъятных болотах поросших густым лесом. Те немногочисленные, узкие дороги, просеками соединяющие бедные, деревянные населенные пункты – плод огромных усилий тысяч людей и многих лет пота и крови. Справа и слева от таких вот, в большинстве своем грунтовых, дорог – через 10 – 15 метров непроходимые топи. Но они были полны жизни, своей, дикой, сказочно лесной. Когда-то здесь обитали цари здешних лесов, не приручаемые мохнатые силачи зубры. Полно зайцев, а значит и их вечных врагов – «СанЭпидемСтанционных» работников леса – серых волков. И эти серые, клыкастые ребята нечета нашим степным волкам. Широкогрудые, серые силачи, с головой, как у доброй овчарки. Они способны долгими часами, упорно преследовать подранка из оленьего племени, пока не добьются своего. А стаей, в «холодную зимнюю пору», когда уж совсем животы к позвонкам от голода прилипают, и на здорового лося могут позариться. А лось это вам не степной барашек – просто так не зарежешь. Рога одни чего стоят! А удар огромными, заостренными, похожими, и не только внешне, на кузнечную наковальню, передними копытами! Гарантированный «каюк» кому угодно.
Мишка и то, стороной, с уважением лосиную тропу обходит. Не к чему ему неожиданные рандеву с нервным парнокопытным. Летом полно еды на лесных болотах. И намного легче лосятины. Те же ягоды, корешки, на многочисленных мелководных, чистейших речушках порыбачить можно. А зимой на перине из нагулянного жирка спать надо. Пусть, вон, волки по холодному слепящему белизной снега лесу бегают. Режут об ледяной наст подушечки своих лап, в бесконечной битве с голодом.
Но, как говорят у нас – «гуртом и батьку лехше быты». Вот волчья стая, как будто на военных сборах обучалась – без суеты, распределив роли и положение каждого, наскоками, по-кавалерийски, то слева, то справа, отвлекая лося от главного «кинжальщика», который, даже жертвуя собой, нанесет главный удар. Во имя жизни своего племени, во имя будущих поколений.
Наш отряд, слушая приближающиеся, уже рядом, в паре километров, звуки канонады, за полтора часа преодолел только с десяток километров. Не та эта дорога, чтобы показывать чудеса верховой езды на скорость. Никого, и ничего, если не считать сгоревшей «полуторки» на обочине, и воронок от разорвавшихся бомб вокруг, на пути не встретив. Это-то меня и смущало. Ох, как неуютно и тяжело, когда сам отвечаешь за жизни людей. Когда далеко отцы-командиры и только от твоих решений зависит – сколько и, в каком составе доберется неполный взвод. Еще и майор накаляет обстановку, и без него нервную. Хоть и ехали мы верхом, но не неслись очертя голову. «Сторожко, с оглядом и прислухом», часто останавливаясь и выжидая высланный вперед авангард из двух разведчиков. А что? И у разведчиков есть свои, эти уж самые, что ни на есть, лучшие - разведчики. Следопыты. Вот и сейчас, вертя в руках бесполезный в лесу бинокль (муравьев через него рассматривать, что ли?), я ожидал возвращения своих казачков с известиями.
Семен Савченко – несуетливый, расчетливый хуторянин. Из тех, что из любой ситуации без риска, «шума и пыли» выйдет с выгодой, как и положено хуторским, рассчитывающим в любой ситуации только на себя казакам. Да и Федор Стеценко – тот еще индеец! Всё находит, все примечает. Он даже из разведки возвращается то с яйцами диких птиц, то с самой уткой или гусем. И, кстати, не обязательно «дикими», судя по их спокойному виду в его руках. У него на всё одна отговорка – «Вкрав, впыймалы – вор, не впыймалы – казак!» И действительно с ним никогда, никаких эксцессов не было. А если кто-то, что-то потерял, и не дай ВКП(б) (ой, не поминай в суе!), что-то казенное (всякое бывает), бегут к Федьке – «мол, выручай»! И находит же!
Всем хорош лес – разведчику тем более. Зелень густотой своей укроет от чужих глаз, шум ветра в листве шаги заглушит, да и пропитание знающий человек всегда здесь найдет. Но казаку в нем неуютно – нет того простора, обзора на многие километры. Нет той высоты неба, и глубокого, по-настоящему полного, до хруста в костях, вдоха! Не пустишь коня так вольготно, на радость себе и ему, вольно вскачь, отпустив поводья и забыв о шенкелях, подставив встречному ветру расставленные руки-крылья, как в родимой, широкой, вольной, родной степи. Эх, «чому я нэ сокил – чому нэ лэтаю…»
От ностальгии отвлек крик неуместной здесь, в этих лесах, другой степной птицы – позывной авангарда. Отвечаю таким же криком и жду вестей. Через минуту появился Федька, как «Сивка-Бурка». Прямо из-под копыт моего коня. Карач даже шарахнулся от неожиданности и, сделав пару шагов назад, возмущенно фыркнув.
- Федор! Твою дивизию! Тю, скаженный! Пидкрався, як чертяка! Кажи, шо там? – успокоив коня, и видя его напряженное лицо, жду доклада разведчика.
Разведчик, весь перепачканный на коленях и локтях зеленью, в одном бешмете в мокрых, грязных пятнах и с пучками травы, торчащими из карманов шаровар (это он своей кобылке уже нарвать успел), полушепотом на жутком «суржике» доложил:
- Плохо, командир! Зпэреду крывый перекресток, митрив пьятьсот-шестьсот. Так от, справа к перекрестку подходят нимци, числом до роты. Йим на зустич йидут пидводы з поранятой пехтурой и погранцямы. Хвылын черэз дэсять лоб у лоб стовкнуться на гати. А нимци странни якысь. Я такых нэ бачив щэ – форма чудна, ни пехотна. Слободная якась, пятниста, каски, як у танкистив йихних, но нэ танкисти. Уси з автоматами, кажись, МП-40, два МГ ручных, бачив. Идуть двумя колонами по краям дорози. Там вокруг топи, у лес ни втэчешь. А в обозе медычном богато тяжких. Посреляют хлопчиков! Воны ж диверсанти, йим у полон браты никого нэ трэба, шоб йим… Так шо будэмо робыть, командир? – уже громче, почти крича, закончил доклад Федор.
Спрыгнув с коня, пока Федька рассказывал, я раскрыл планшет и рассматривал на карте этот злополучный лесной перекресток. Действительно – «кривой». Четыре просеки сходились на гати, мостом раскинувшейся через топь, образуя что-то подобное букве «Х» с широкой искривленной, горизонтальной перекладиной в месте пересечения дорог.
- Покажи, кто - откуда подходит? – подставляю ему карту, - А судя по описанию, это немецкие десантники-парашютисты, шо бачилы ночю.
Получалось так: немцы идут с северо-запада, а подводы с раненными - с запада. И неминуемо сойдутся на гати. А нам надо, как раз туда - откуда идут подводы.
Что делать? Приказ, получается, без боя не выполнишь – не обойдешь это место. Да и пехоту спасать надо, кого сможем. А немцы, понятное дело, этот перекресток займут из стратегических соображений, или заминируют. Тут кроме этого моста-гати нет переправы через болото на много километров вокруг.
- Отделенные, ко мне! – приняв решение, единственное подходящее, из тех, что пришли в голову, хочу расставить людей и решить с ними кто, как будет действовать.
- Федор, а дэ Сэмен?
- Так вин до санитарного поезда побиг, шоб воны остановылысь и хто с оружьем к бою сготовылысь, а «тяжких» поховалы у лис.
- Молодцы, правильно решили! Дуй к нему с пулеметом. Проберешься? Успеешь?
- Тю, командир!- как бы с обидой сказал казак, - Та я зараз, на коне швыдче – проскочу! Токо жеребця Сэмена нагружу Дегтярем с дисками – и я там!
- Как ты понял – вы прикрываете раненых, а мы возьмемся за воздушную кавалерию – подывымось, хто крепше, - закончил я с Федькой и повернулся к подбежавшим командирам отделений и подошедшему бледному майору.
Вникнув, никто не сомневался в дальнейших действиях. Вопросов – «что делать?» не задавалось. Казак – всегда готов к бою. Только надо решить, как сподручнее и грамотней эту работу выполнить, а вот времени почти и нет.
«На коротке», с нашими карабинами против втрое большего количества автоматов – вступать в перестрелку - почти безумие. Поэтому остается только один вариант – внезапность и скорость преодоления дистанции.
- Так, хлопци,- начал я быстро и четко. В такие моменты я начинаю говорить, почти, только по-русски, забыв о станичном «балаке», смеси русско-украинской «мовы» - сказывалось семь классов, школа сержантов, а потом курсы разведчика-наблюдателя,
- Первое отделение спешиться, забрать у остальных гранаты и бегом залечь вот здесь, - показал я на карте левую от нас обочину дороги, - тут повыше и суше. Бросать гранаты сподручнее будет, да и заховаться проще. Лежать тихо, не стрелять, пока вся колонна немцев не зайдет на гать. Начните с гранат, главное заставить их не залечь перед гатью, слышите? Бить надо, как бы в лет, вдогонку, чтобы они старались быстро перебежать гать – на ней они, как курган в степи. А мы уж с той стороны их по-казацки встретим. Все поняли, шо и як?
Трое казаков одновременно качнули головами, повеселев. Видно, что отлегло у них от сердца, когда поняли, что при таком плане у нас есть шансы победить. Только майор, широко раскрыв глаза и уставившись в одну точку на карте, молчал, собрав губы «куриным гузном» и не проявлял участия.
- Товарищ майор, может, как старший по званию, примете командование на себя? Как полагается в боевой обстановке?
Майор дернулся, очнувшись – отвернулся и молча ушел в заросли кустарников, где стояли наши кони.
- Ну, на нет и суда нет! – сказал командир первого отделения Иванько, - мы побиглы, командир, бо вримэни нэмае.
Сказал и побежал к своему отделению сержант. Второй командир отделения – Мишка Руденко вопросительно смотрел на меня. Он и Серега Кравченко остались рядом.
- Вперед, хлопцы! Все по местам! – говорю им, - Яшка, дэ мий Карай?
Ведя в поводу двух коней – моего черного кабардинца, за что он и получил свое имя – Карай, и свою «коханую орлюшку» гнедую, Костюк что-то жуя (не, вы смотрите на него – ему все ни по-чем!) вышел на «командирскую полянку».
- Серый, Миха, стройте сотню в лаву, Яха – ты за «маяк», как всегда.
- Ягор, в шашки вдарим, я так поняв? – Серега, как друг детства, имел ко мне отношение не только, как сослуживец. И разговаривали мы уже в седлах, выезжая на проселок, один на один, – Мы ж туточки не развэрнэмся, як следуе. Узко, да и важко цэ.
- У нас только один шанс – это когда парашютисты попятятся, на галопе вылететь из-за угла и быстро врубиться, давя конями, - убеждаю его.
- Та я цэ поняв зразу! Тока вот побегут ли воны? А еси залягуть? Та и посекуть нас очерэдямы з атоматив да пулемётив, пока мы до них доскачэмо? А колы нам «из-за угла» вылэтать, а? – Серега махал рукой во время рассуждения, занимая свое положение в конной лаве, рядом с «маяком» Яшкой.
Вечно мы с ним спорим! Он всегда был рассудительнее меня, всё продумывал до мелочей. Еще в детстве, отличался дотошностью, но при этом, по настроению, мог и отчубучить чего-нибудь «шкодлывого». На «шкодах» мы и сдружились – лазя по соседским садам, тряся чужие сети в нашей речке Понуре. Только он с оглядкой и продумкой, а я бесшабашно и на «авось». Вот и попадало нам по-разному. А потом и в школе сидели за одной партой. Как и теперь – стремя в стремя.
Осмотрев построенный в лаву – две шеренги казаков стоящих в шахматном порядке, поперек узкой дороги, я, вдруг, увидел весь авантюризм ситуации. Вдали, не очень уж и далекой, всего пару километров, бухало и стрекотало. Шел бой. И нам надо пройти ЭТОТ бой, чтобы, во что бы это ни стало – дойти ТУДА, где сошлись две военные армады и перемалывают тонны человеческого мяса, тысячи человеческих судеб, жизней. А назад не повернуть, нет туда дороги, об этом даже не может быть речи. Мне стало страшно, как в детстве, когда, под взглядами казачат босоногих, разбежавшись, прыгнул через ров, чтоб показать свою удаль и ловкость и, увидел, что не долетаю до другого края. Минуты таяли и, ничего нельзя было уже сделать. Только разве что…
При этой внезапной мысли меня взяла обреченная уверенность, даже фатальное спокойствие.
- Товарищ майор! Где майор? Кто видел?
- Чего тебе, «сотник», - с брезгливым ударением на последнее слово, прозвучало сзади.
Майор, оказывается, был все время рядом. Тихо и незаметно, сидел на штабном орловце (у комиссара, что ли взял?). Хорошо еще, что мы с Серегой ничего такого не «сболтнули», кажется…
Странный он какой-то. То бледнеет, как барыня в глубоком испуге, то сидит, как сейчас, спокойно и пишет, что-то в своей планшетке. Ни команд от него, ни приказов. Как посредник на учениях. Только это война! Интересно – кто он, откуда? На вид – лет сорок-сорок пять. Плотный телом, но в седле держится хорошо. Чувствуется, что физически силен. Среднего роста. Да и лицо, гладко выбритое, спрятанное сейчас за козырьком – среднее, невыразительное, какое-то незапоминающееся. Кривится вот только часто, как кислятину проглотил. Или это с нами, казаками он такой?
- Товарищ ма…,- начал было я, но он перебил:
- Слушай, СТАРШИНА, это ж в каком уставе прописано, чтобы кавалерия шла в атаку в таком построении, да еще и на участке, где отсутствует маневр?
- Товарищ майор, - пытаюсь, соблюдая вежливость, но и не тратя напрасно неумолимо утекающее время, перевести разговор в нужное, на данный момент, русло, - Мы не просто кавалерия, мы КАВКАЗСКИЕ КАЗАКИ! А это значит, что с малолетства обучены биться в таких условиях. В закубанских горных лесах нет «простора для маневра» и…
- Нет - вы посмотрите! Пререкание со старшим по званию - раз, не соблюдение устава – два, и это притом, что ставиться под угрозу выполнение приказа - три?! – загибая пальцы, заорал он, оглядываясь по сторонам, как бы ища поддержки окружающих.
- Да тебя арестовать надо!
Казаки безмолвствовали, сосредоточенно готовя себя к «сшибке». Только Серёга, хмуря брови, глянул на майора исподлобья и отвернулся, проверяя, как шашка выходит из ножен.
- Слушай, майор! – раздувая ноздри и негромко, но внятно начал я, перейдя на «ты» - Ты можешь арестовать меня, даже расстрелять перед строем, но потом…
- И не перед ЭТИМ строем. Если МЫ, - показал я на себя и него, - дойдем до того места, где ТЫ сможешь ЭТО сделать! Ты понял!?
- Все-таки зря не додушили мы вас, «ломпасников» в 33-м! Не доморили! – зашипел, покрасневший от гнева майор.
- Мало, ой, как мало станиц внесли в «черный список»! Надо было все! Прав был… - он не закончил, потому что трое казаков, развернув коней, стали наезжать на него, молча и грозно. Шашки были уже вынуты. Остальные, повернув головы в нашу сторону, так же хмуро, безмолвствовали, насуплено глядя на майора.
- Отставить! – закричал я, предчувствуя, что после слов произнесенных НКВДистом, сейчас произойдет, - Назад! Сотня! Слушай мою команду! Стремена связать ремнями под корпусом лошадей! Выполнять!!! - чёрт знает, что приходит в голову, когда не знаешь, как остановить катастрофу.
Три потенциальных палача остановились, глянув, сначала на меня, а потом, переглянувшись – спешились, выполняя приказ. За ними последовали и другие.
Майор, так же молча и хладнокровно, развернул автомат ППС из-за спины на грудь, щелкнул затвором.
Серёга покачал головой. Проверив свою работу, запрыгнул назад в седло и посмотрел на меня.
- Придется это делать без него, - ответил я на его безмолвный вопрос, - Тем более, после всего…
- Ну, то шо ты прыказав зготовыться для рубки пехоты, хочь и не по уставу, но ничё страшного, - как будто не обратив внимания на произошедшее и нацеленный нам между лопатками ствол автомата майора, прошептал Серёга.
- А шо ты вид нёго хотив?
- Надо как то привлечь внимание немцев, чтобы они подставили спины первому отделению, - теперь уже я зашептал, наклонившись к нему.
- И шо? – еще тише, спросил он, приподняв брови.
- Так вот, я и хотел, чтобы майор, своими лычками привлек их внимание – «язык» то из него намного ценнее, чем кто-то из нас. В него ж, если он выйдет на дорогу с поднятыми руками, как раз когда они на мост заходить будут, сразу стрелять не будут! А когда немцы будут на него пялиться – Иванько ударит, не может же он не сообразить. Должен же он вспомнить, как мы в 39-м на учениях с танкистами поступили. Майор в кусты, немцы развернуться на Иваньковских казачков, а тут и мы!
- План хороший, - хмыкнул Серега, подмигнув Лехе Ляху, и качнув головой в сторону майора, - Тем более, что майору, скорей всего – была бы «крышка». Двух зайцев можно было бы… Только, Ягорка, цэ буду я. Тоби його доставить трэба до миста. Прыказ.
- Как это ты?! – я не смог больше шептать и, тут послышался сзади хлюпающий удар. Я обернулся. Лях за воротник поймал свесившегося в седле набок майора. Автомат грустно болтался на шее оглушенного. Фуражка с малиновым околышем, покатилась и, сделав полукруг в дорожной пыли, споткнулась о козырек и легла.
Леха глянув на меня, пожал плечами и сделал удивленно-наивное лицо, одной рукой продолжая держать майора, другой, снимая автомат, сказал,
– Слухай, командир, ну и Сонэчко тута пэклыво – дывысь, як штабные з конив валяться!
Казачки вокруг загоготали. Подмигивая друг-другу и тыча в Лешку пальцами.
Как он к нему подкрался? Ведь тот всех на мушке держал!
- Твою мать! Лях! Кравченко!
- Тю, старшина, тррр – нэ кыпятысь! Щас тут такэ зачнэтся, шо шишка на затылке – за матэринский поцалуй, - Кравченко с Лехой стащили майора из седла и раздели, - А в нас хвылын пьять осталось, надо поспешать, а? – Серега, отдав Ляху свою шашку, Черкесску и кубанку, натянул поверх бешмета китель с майорскими «шпалами» и, отряхивая фуражку, повернулся ко мне. Я, опешив, молчал и только хлопал глазами, смотрел на него сверху вниз.
- Як свысну, сотню у карьер и геть до мэнэ! Ты ж ток поспешай… Добрэ, Ягорка? – засовывая кинжал в сапог, тихо сказал мой лучший друг, решив за нас всё, и пошел к перекрестку…
Атаку лавой, из-за узости места, я решил провести двумя группами, на расстоянии тридцати шагов друг от друга. Следовало, не на секунду не останавливаясь, на всем скаку пронестись сквозь строй немцев, работая шашками и конями. Второй группе нужно не дать ударить из автоматов в спину первой группе, оставшимися силами и зачистить, по возможности, пространство. Но и разделив остатки взвода на две группы, каждая из которой занимала всю предполагаемую ширину переправы – всё равно осталась группа в пятнадцать казаков. Поэтому резерву, состоящему из «маяка», была дана команда следовать за второй группой и, спешившись, открыв огонь добить врага, действуя по обстановке.
Всё… Время… Ну?! Где же сигнал?!
…последние минуты ожидания вытягивали все жилы. Как там Серега? Не заглянуть за скрытый стволами деревьев поворот дороги. Что там сейчас происходит? Кроме звуков леса, храпа переступающих на месте от нетерпения лошадей, которым передалось напряжение седоков и гула неутихающего вдалеке боя – ничего не слышно.
Я поднял голову, посмотрел на небо, светлое от вступившего в свои права дня. Осмотрел строй своих братьев казаков и, не выдержав, пустил Карая шагом, махнув рукой остальным. Атака лавою может быть с места в карьер и постепенная, переходя из одного аллюра в другой. Так и действую. Постепенно увеличивая аллюр. Поворот приближался, топот копыт вырастал в непрерывный, усиливающийся гул.
Где сигнал?!
-«Левый фланг – прибавить рысь! Правый – убавь! МАРШ!» – вот он, поворот!
Свист! Ох, какой-то он негромкий и, как будто сдавленный. Оттуда бы мы его не услышали. Еще раз, громко и протяжно. Вовремя! Как раз когда лава стала выравниваться в шеренгу на открывшемся для обзора пространстве.
- «Сотня! Шашки вон! В атаку! А-а-ар-р-рш!» - сердце выскакивает из груди – это моя первая, настоящая атака в шашки.
«Для перехода в карьер, как при атаке с места, так и при постепенной атаке, следует вместо команды «марш—марш» подавать команду «гиком». По этому «гику» командира, вся сотня переходит в карьер и с гиком бросается на неприятеля.» - Строки из устава мелькнули у меня запоздало, но первая волна лавы и без команды, молча перешла в галоп.
Взрыв гранаты… Еще один, а за ним трижды подряд. А затем щелчки ружейных выстрелов.
Сто метров – фигура в форме майора НКВД, в обнимку с огромным увальнем в серо-зеленом балахоне стоит посреди дороги, а затем, оба валятся на обочину и скатываются в грязь маслянисто поблескивающего болота.
Для обзора открывается полностью площадка размером, где-то пятнадцать на тридцать-сорок метров, по сторонам которой водная гладь с торчащими бородавками - болотных кочек. На этой плотинке через болото, потеряв строй, огромной толпой кишат немцы.
Пятьдесят метров – спины десантников в черных, округлых касках приближаются, вырастая, как мне кажется, очень медленно. Даю шенкеля в бока Караю и так летящему стрелой. Кто-то слева и справа все-таки обгоняет меня. Блики и свист шашек, топот копыт, пронзительные «гики» - казачья лава идёт в атаку! Страха больше нет, он остался где-то там, за поворотом.
Раздался стрекот автоматных очередей. Большинство «серо-зеленных» пригнувшись и стоя на колене, дружно палят в сторону леса с другой стороны гати. Но нас тоже не могли не заметить – засвистели пули и в эту сторону. Споткнулась лошадь соседнего казака справа, что дальше с ним уже не вижу. Многие из вырвавшихся вперед всадников начали вылетать из седел падающих лошадей. Ничего – казак с детства «вдоволь нагэповся з коняги» – умеет и на такой скорости правильно соскочить. А наши кони, своих пеших не топчут. Да и не так-то легко попасть в скачущего человека, поэтому в первую очередь страдает лошадь. Но главное расстояние уже преодолено – врубились!
Десять метров - выбираю, фашистского десантника, который, встав с колена, поднимает над головой автомат – защищаясь от удара шашкой. Обучены, оказывается, они от «уставного» удара «уставной» кавалерии сверху – «Вниз направо – руби!». Но мы ж не простая кавалерия. Мы – казаки! Симулирую начало такой атаки, занеся руку вверх и, резко, низко свесившись почти до земли вправо (над седлом просвистела автоматная очередь) и, перенеся вес на стремя, наношу сильный, фирменный казачий удар снизу. При этом шашка, с визгом разрезая воздух, по часовой стрелке, описывает три четверти круга – сверху вниз и снизу вверх. Для этого и связывались стремена, чтоб удержать всадника, не прокрутиться, когда совершается последний, земной поклон врагу. Шашка прошла от паха и, перерубая десантника до середины груди, разваливает его почти пополам. На скаку, отводя правую руку назад, освобождаю шашку, одновременно возвращаюсь в седло. Впереди, куда не глянешь - пятна, под стальными касками, вместо лиц. Половина немцев уже побежала назад. Что им невидимые пули первого отделения впереди, если сзади свистящий, улюлюкающий, сверкающий, несущийся во весь опор ужас! Удалась внезапность! Не успели они психологически перестроиться, подготовиться морально к такой смене обстановки – от тиши леса к жути летящей и орущей нечеловеческими голосами на конях. А ведь они элита диверсионной войны. На касках две белые молнии войск «СС». Все огромного роста, как на подбор. Ну и… Добре! «Шо алита, шо простая пехтура, шо гвардейска кавалерья!» С 1812 года вся Европа в страшном сне видит казачье воинство!
Начинаю «рубку лозы» - упражнение, отработанное в обучении до совершенства. Когда на расстоянии около 160-ти метров, поочередно то слева, то справа на станках закрепляются ветки (в Белоруссии нет виноградной лозы) и кавалерист отрабатывает на всё увеличивающейся, по мере роста мастерства, скорости рубку. Шашка ходит то вправо, то влево. Серо-зеленое, пятнистое «нечто» разлетается с криками в сторону от груди моего Карая, конь не снижает скорости. Да и его подковы не всегда ступают на твердое дорожное покрытие. Редко клинок не находит цели. Рука, голова, скрежет стали клинка о сталь касок… Безумие азарта… Смерть в красивом танце-вихре. Я веду её в этом танце… И она мне подчиняется. Берсеркер во все времена кавалер её и господин, пока дает ей вдоволь хмеля и жертв… Не думая, не сомневаясь, не боясь… Бал сатаны, огонь геенны в моих зрачках…
Вылетаю с другой стороны дамбы-моста весь, от копыт ставшего из черного розовым Карая, до кубанки, весь в крови. Рука на эфесе в липком и скользком. С темляка капают большие, тяжелые, вишневые капли. Натягиваю поводья на себя, останавливая обезумевшего от запаха смерти жеребца, облизываю соленые губы и оглядываюсь.
Элита вермахта, забыв о сопротивлении, сошла с ума от ужаса – кто стоит, с поднятыми руками рыдая в голос, кто прыгает с края гати прямо в губительную топь, кто-то упал, закрыв голову руками. Большая же часть – лишившись частей тела, разбросана в мокрой, красной пыли, замерев навсегда или дергая и ёрзая в агонии ногами. Жертвенник готов… Пей, ненасытная! Чувствую, что сам «съезжаю» разумом. Внутри что-то ликует и рвется наружу с диким визгом и жуткой матершиной! Бесы войны, демоны смертельной схватки… Вой, сидящий глубоко, на дне сознания, нанесенного тонким слоем цивилизации, готов сорваться из широко и вольготно дышащейся груди…
Вторая часть волны казачьей лавы завершает разгром, завершая безумие схватки – избиения сабельным конным, ПОТОМСТВЕННЫМ, воинством не пришедшей в себя, ОБУЧЕННОЙ, элитной пехоты… Я сам замер, смотря на остатки бегущих на меня немецких солдат, бросивших оружие и с огромными, навыкате от страха глазами, уже ни о чем не думающих кроме бегства, в панике, обтекающих меня, словно речной поток торчащий камень…
Слева, забил пулемет, выводя меня из ступора – это наше прикрытие лазарета на подводах отбивает «атаку» безоружного, паникующего фашистского десанта. От зеленого мыса, образованного двумя сошедшимися у гати дорог, выбегают казаки первого отделения. Иванько смотрит удивленно и с опаской, как будто не узнавая меня. Подбежав, переходит на шаг, а потом, готовой отдернуться в любой момент рукой, опасливо берет Карая, раздувшего ноздри и недовольно фыркающего, в поводу.
- Командир… Командир!... Егор!!! – очнувшись, поворачиваюсь к нему.
- Всё, Егор, всё! Кончилось! Не смотри на меня ТАК!
- НЕ СМОТРИ, Я ТЕБЯ ПРОШУ-У-У-У-У!!!!!!
…………………………………………………………………………………………………………..
Глава 4.
«Во-истину воскресе!»
Хеллоуин ведет свою историю от древних кельтов. Верховным богом для них являлся бог Солнца, который, по преданию, всю холодную половину года находился в плену у Самхэйна — повелителя мертвых и князя тьмы. Именем этого страшного владыки — Самхэйн (Samhain) — назывался и главный кельтский праздник, отмечавшийся 31 октября,— он был "по совместительству" новым годом и праздником урожая. От кельтов праздник унаследовали ирландцы. У них с Самхэйном было связано множество своих обычаев. В столицу Ирландии в этот день собирались толпы народа, устраивался огромный пир, который не прекращался и ночью. Мистическая сущность праздника как ворот между миром людей и духов при этом сохранялась. Тогда и появилась главная особенность теперешнего хеллоуина — "Trick or treat" — ("Пакость или подарок") Она заключается в том, чтобы "откупаться" сладостями от детей, которые настойчиво стучат в дверь. Отказавшему в угощении устраивали какую-нибудь мелкую пакость.
Сознание возвращалось, как уже избитое начало каждого со мной связанного события – словно постепенный, растворяющий тьму рассвет. Веки не желали открываться - склеившись между собой. Закоченевшее от неподвижности тело колотила мелкая дрожь.
«Неужели это еще последствия 22-го июня?» - подумалось про себя. Память хранила живые образы и не отпускала сознание от только что прошедшего… сна? Видения? Я не мог еще дать себе отчета об увиденном и пережитом НАЯВУ.
Пытаясь взять под контроль свои «органы чувств» и весь «ливер» вместе взятый, раздумываю о произошедшем. Что же это было? Девичья фамилия моей мамы, мамульки – Якименко. Деда (земля ему пухом!) звали Василием, «по-батюшке» - Георгиевичем. Мама, кажется, упоминала, что её деда близкие люди «кликали» Егором. Хотя, официально, он писался, как Георгий Максимович Якименко. Она его не помнит, так как он не вернулся с войны. Что же это? Реикарнация по родственному признаку? Или память ген?
- «Чёрте-чё и с боку бантик!» - дошедши в ощущениях до пальцев и, толи от размышлений, то ли оттого, что пальцы подобно векам, не слушались команд мозга и не желали шевелиться, подумалось вдруг. Что-то вязкое, постепенно расшатывалось, отпуская колющие, как «отмороженные» пальцы. Похоже на… О! Воск! Ещё одно усилие и, сначала один палец, почему-то сложенных в районе солнечного сплетения ладоней, потом другой и, наконец, вся кисть правой руки оторвалась от пут. Делая упражнение – «мы писали, мы писали, наши пальчики устали», уже двумя руками, разгоняю «колики». Хрустит так, как будто в суставах лёд ломается. От пальцев отшелушиваются кусочки, сильно напоминающего (действительно!) воск или стеарин, вещества. Вай, как не приятно от всего этого! Неа, дрожь не от «сна-видения» - это я замерз, «як цуцик на морском дне»! Спина почувствовала холод каменного ложа. Не хватает хрустальной крышки, чтоб спящим «красавцом» прикинуться! Волос на голове (и не только, у мужчин он много где есть) от представившейся картины гроба зашевелился, возбужденно. И кто ж меня поцелует то, в таком вот облачении и состоянии? Ощупав себя, обнаруживаю странное одеяние – кальсоны с завязками сбоку (это какого ж пола хозяин этого «гульфика»?) и «рубаху-распашенку» без ворота, но с длинными и широкими рукавами. «Русский «Арлекин» на приеме у «Барабасыча» в полной готовности принять урок «сыновнего» послушания от «папани-господина» с помощью плеточки-семихвосточки? Брррр!
«Ну, бабка! Ну – погоди! Я тебе устрою «теплый прием» и «пуховые постели». Дай срок!! - в суставах продолжался веселый хруст, такой, что можно подумать о «пионерской зорьке» с её неизменными кострами до небес и «изгибом гитары желтой»! «От я тя, бабанька, «обайму», со всей пролетарской…» Не уж то, не нашлось для «добра молодца» постельки поуютней, а?! Выдумщица старая! Али за тыщу лет всё прискучило и «спелеонизьма» захотелось?!
А еще – почему так темно то? Как у Циклопа в пупке!? Ночь что ли? А моя «молодая, озорная, поворотливая», на моющем пылесосе, видать, гоняет по окрестностям в поисках «поимень-травы»? Или, нет уж (о ужас!) моих «ясных очей», чтоб не ослепнуть от её прелестей? – делая аэробику ногами «а-ля велосипед», продолжал «мозговую атаку» под «шелест костра» костяного я, потянувшись к «глазонькам ненаглядным», «треморными» пальцами.
- «Ой, кайф! На месте! Закисли только…», - разлепляю веки, предварительно ощупав глазницы, с помощью рук.
- «Мама! Мамочка! Я ослеп!!!» - закрыв обратно в ужасе глаза и сжав сильно веки, обдумываю увиденную во всем её многообразии темноту. И вспомнил анекдот про Илью Муромца вызывающего Змея Горыныча на честный бой, крича прям в самую жуть его «негровой проктологии».
- «Так. Это, видимо, еще не прилила кровь к глазам – поэтому темно»,- успокаиваю себя и снова разлепляю «виевы веки».
Темно. Жду, вращая яблоками, когда же, привыкнут к тьме глаза и я что-то рассмотрю. Нет – мгла вечная, беспросветная. Хотя… Стоп! В ногах, кажется, посветлее (хотя у святых должно быть, вроде, по-другому?)… Кошусь в страхе в пространство, где по идее, должны быть ступни ног. Заболели и заслезились от напряжения глаза.
Опускаю ноги с каменного ложа, прохрустев теперь еще и шеей, поворачиваю голову влево – свет, слабый, еле заметный, но уже определенный.
- «Да будет свет!» - вопль электрика, на ощупь определившего у оголенного провода - «фаза или ноль» – ору, тут же испугавшись ударившего со всех сторон эха.
- «Что за… Ё-моё?! Я взрослый, здоровый мужик – можно ли мне так бояться темноты? Как не стыдно! Ну, холодно, ну темно, что здесь такого? Нормальное состояние для выхода из сомати. Ни гиена огненная – и то хорошо!»
«Ага, грешник – «ссышь», когда страшно?» - издеваюсь над собой, чтоб разозлить, а разозливши – действовать. Ведь, когда предпринимаешь какие-то действия, включается мозг и, смотря по ситуации, уходит паника и страх. Решительно спрыгиваю, при этом, не рассчитав высоты, в целых пол метра, оступаюсь и падаю со слабеньких ног прямо на холод каменного пола. «И точно Пещера что ли (именно с большой буквы «ПЭ…пэ…цэ?») - стою на четвереньках, оглядываясь и ощупывая пол. А в пещерах всякие там пещерные твари водятся! Вскакиваю с этой коварной и соблазнительной для «пещерных тварей» позы и разворачиваюсь назад. Так и пячусь к светлеющему выходу из «во глубине кавказских руд» – так мне кажется. Спина с «непещерными полей ягодами» уперлась в стену. Думая, что выход где-то сбоку – делаю приставные шаги, но… и слева и справа широкий «дверной проем». А каменная дверка, из щелей которой так и пробивается зовущий свет, не шелохнулась. Громко выдохнув, сажусь на пол, съехав по двери спиной. Вот и «здравствуй, Жора, Новый год»! Стук затылком по дверке – думай, дурья башка, думай!
Так, если я попал в избушку, на босоножках, то в ней, следовательно, кто-то жил – судя по теплу, свету и запаху – это раз (индукция по «Эрасту Фандорину»)! Если я грохнулся, для них бездыханно, с не прощупываемым пульсом, одеревенев, то постояльцы решили что? Что-что - помер я, вот что – это два! А куда спрятать «мертвяка», да еще и незнакомого, в горах, где землица «не пухом», чтоб не вонял? Правильно! В ближайшую пещерку – три! А это что значит, а?! А то, что если что-то человек «поднял», то другой человек - «опустит», всенепременно! Философский вывод мне понравился, и я подскакиваю, ощупывая дверку в чужой родовой склеп.
Есть! По порожку, вернее, по месту, где у обычной дверки должен быть порог, прощупывается грань канавки. Ага – дверка-купе! Ходит туда-сюда, а не вперед-назад! Фух, понятно. А то толкал бы её «до свинячьей пасхи», пока не «окачурился» от усердия, уговаривая этот «сим-сим»! Та-а-а-к, если судить по тому, что левый край канавки шире и грань округлее – толкать надо в эту сторону. Эх, бурлачки, взяли! – упершись ногами в один край дверного «косяка», а руками толкая дверцу вбок, напрягся.
«Тресь!...» - Хлоп на колени (а пол то – не маты борцовские)! Лбом, бестолковым – Бамц! В другой край «косяка».
«У-у-у, ё-о-о! Ну, что ж такое то!?»
Дверка то, оказалось – круглая, «туды её в качель»!
«Ну, гномы! Ну, камнетёсы! Будь вас хоть семеро на одного! Хоть семьдесят семь! Я вам всем…» – сижу на том, чему не так больно, жмурясь от боли и света. Тру вторую, для симметрии видимо, шишку на лбу.
«Всё! Разведется со мной бабка! Теперь точно – физия то, небось, вся синяя будет! Двурогий, бородатый (да-а-а, давненько не брился!), горный… Не орел – это точно!»
Птички, что ли поют? Прислушиваюсь. Открываю прищуренный глаз. Сначала один. Потом, зыркнув по сторонам, и второй. Глаза привыкли к свету, боль унялась незаметно. Да и забыл я о ней, как-то сразу. Вот это вид! Мама, дорогая – красотища то!
В мире есть много красивого – пейзажи, люди, животные, как творения не рукотворные. Картины, скульптуры, музыка, архитектура, как проявления души их творца – человека. Бывает, ловлю себя на мысли, что я, как тот «мультяшный» паровозик из Ромашково – застываю от чего-то красивого, забыв обо всем. Любуясь и теряя время для «очень важного, срочного, нетерпящего отлагательства»… Но это! ЭТО! Короче – это что-то…
Высокогорное озеро, у обрыва над которым оказалась моя каменная нора, раскинулось на фоне ослепительно белых, чистых и сияющих отраженным светом горных вершин, отражающихся в его прозрачных, неподвижных водах. Голова закружилась от перевернутости неискаженного движением мира. Воздух, как и все вокруг, звенел прозрачной чистотой и пронзительностью первоздания. Золото осенней листвы стоящего по берегам леса, теплым, медовым светом струилось вокруг, усиленное зеркалом водной глади. Красные и, кое-где, зеленые еще кроны деревьев, не мешали, а скорее подчеркивали сочность нависшего над озером убранства-короны в янтаре, изумрудом и рубином…
Вот это – да-а-а-а… Вдох застыл на середине…
Солнце садилось где-то за спиной (всё не рассвет, а то уже банально как-то!), постепенно, зримо, добавляя окружающему миру игру тысячи цветов и оттенков. Горы бриллиантами отражали закатные лучи. Голова еще сильней закружилась – меня потянуло вниз, в воду. Вцепившись руками в края «проема», сделав вдох-выдох и закрыв глаза – останавливаю обморочное состояние.
Ого, да я голоден! А от жажды готов сам вниз сигануть! Надо идти по этому вот, еле видному карнизу (как только бабанька или кто-то там еще, меня сюда затащили?), крутенько спускающемуся вниз, к берегу. «Хоть напьюсь», - от этой мысли запершило в горле, язык наждаком принялся точить, готовые грызть даже камни, зубы.
Оглянувшись назад, в освещенную теперь берлогу пещерного человека, прощупал взглядом, покидаемое убежище. Свет не мог раскрыть размеры всего объема пещеры-кельи. Но то, что открылось взору, указывало именно на то, что это келья неведомого монаха отшельника. Аскетичное убранство состояло только из сложенного из блоков каменного стола, моего ложа, ветхой, деревянной кровати. Видать, развалил бы, положи меня на неё. Остов табурета, сгнившим зубом торчал посредине. Полка на стене хранила какой-то хлам, пару глиняных горшков и оплавленные огарки коричневых свечей. В дальнем, еле заметном углу, черное пятно очага-кострища. Все в пыли и запустении, говорящем о том, что пещерой очень давно никто не пользовался. Ну и не будем тут задерживаться.
Спуск в долину занял не меньше получаса. Стоя на живописном берегу с полным, булькающим животом и мокрой на груди распашонкой, после коленопреклоненного поклонения стихии воды, всматриваюсь в окружающие пейзажи с практической целью – куда идти? Судя по тропинке – налево, судя по низко висящему над водой, узкому, но длинному мостику-причалу и привязанной к нему лодочке-плоскодонке – на право. До мостика не менее километра (вода искажает пространство в пользу приближения), и совершенно не ясно, как туда добираться. Тропа, что в другую сторону, вообще неизвестно – куда приведет.
«Направо пойдешь – «портки» потеряешь, прямо пойдешь – водяного видом своим напугаешь, а налево - … Была б жена – убила бы! А раз таковой, пока, не имеется – «каждый мужчина имеет право «налево!»
С песней от улучшившегося настроения, понимая всю сказочность обстановки и ситуации, запеваю песню солдата из «Огнива», половину слов от незнания (а не от запрета цензуры леса) заменяя на «ля-ля»:
-«Ать-два, левой, ать-два, правой вдоль дороги столбовой – куда шагаю я - не знаю, что будет тра-ля-ля…»
Вот вам и «тра-ля-ля»! Тропинка, заведя сначала в сказочный лес, вывела на поляну, заставленную ульями. На «летниках» деловито гудя, суетились рабочие пчелки – то, взлетая, то, приземляясь с грузом на задних лапках. Идиллия – «ёбсть»! Ульев никак не меньше двух десятков и, хоть я и представил себе сладость пахнущего воском меда, но изображать из себя медведя-разорителя не хотелось. Несмотря на недовольное урчание утробы.
Присел у ближайшего улья, полюбовался на «общественно-полезный» труд пчелок. Улей старенький, масляная краска слоями отходить уже начала. Но большой - рамок на двадцать, двухсторонний. Дед мой держал в хозяйстве пасеку, поэтому я кое-что понимал в этом. Пчелы «охранники» на входе тревожно загудели присев на передние лапки, задрав к верху полосатую мохнатость брюшек и выбежав вперед, работая угрожающе крылышками. Какие-то они не такие, как у нас – тельца побольше, полоски на брюшках почернее – дикие что ли?
- «Ребята, все нормально – я не собираюсь ничего такого…»- начал было уговаривать я, но…
Точно – дикие! Голоса моего испугались – что ли? «Вжик» - обожгло шею под ухом. «У-у-уж-жик» - теперь зашевелилось, гудя в волосах. Вскочил с шипением и, не зная, что делать – толи хлопнуть себя по темечку, толи стряхивать запутавшуюся в волосах пчелу, трусцой покидаю пределы пасеки. Волосы между лопатками встали дыбом, как представил себе настойчиво пробивающееся к моей шкуре зазубренное жало.
«Тс-с-с-с-а-а-а! Есть!» - добралась-таки! Теперь к ожогу в шее добавился затылок. Стоя на приличном расстоянии, уже безбоязненно выпутываю «камикадзе», жалящего только один раз. Смотрю на него, ползущего по моим пальцам с разорванными внутренностями наружу. Вытащить гарпунье жало из плотной «шкуры» человека у них не получается. Хоть и печет нещадно в ужаленных местах, но ненависти, к сражающейся за своё общество пчелке, не испытываю. Даже жалко. И уважительно опускаю шокированного, умирающего «охранника» в траву.
Ого, кожа на лице начала натягиваться, глаза превращаться в щелки – опухаю! Этого, для полноты картины, как раз и не хватало!
«Да-а-а, бабка-пасечница, долго же тебе меня целовать везде придется - уж больно я заколдованный, «добрый», «красный» молодец, получился! Хоть бы ты была китаянка, а то я натуральный «мандарин»!
Смутно знакомым путем поднимаюсь в горку, в направлении задымленного участка букового леса. Оттуда «раздавался топор дровосека», а я, как и положено – «из лесу вышел» и…
Бабка, оказалась, огромной, кряжистой, с окладистой, торчащей лопатой седой бородой. Топор в руке так и завис на полпути до чурки стоящей на пне. Вокруг валялись колотые дрова. Вот тебе и «Ёханый-Бабай»! Бабка – это «Дедка»! Всё! «Свадьбы» не будет. Ну и ладно. Вон как у деда из зарослей растительности на лице пучеглазие то выскакивает. Не, ну я понимаю, что не успел в салон красоты заскочить по дороге, но чего так «восхищаться» то? В конце концов - я себя не вижу (и слава те, Хосподи!), а «пчелотерапия» и «самолоботомия» - тоже не самое современное средство от нежелательной беременности и, хоть мы и в лесу, культура то - где? Хоть бы поздоровался! Стоит, челюсть беззубую почти, демонстрирует. Эх, придется налаживать контакт с земным разумом самому!
- «Будь здрав, боярин!» - кланяюсь в пояс, хрястнувшись рукой об острый камень на земле.
С видом хохла из анекдота, увидевшего негра – «А обезьянка то еще и говорящая!» - дед выронил топор (хорошо, что он за спиной был, а то и членовредительство могло бы случиться!) и принялся быстро-быстро креститься, что-то причитая. «Свят-свят» - что ли? Вот с «крестными знамениями» что-то у него не то. Волнуется то как. Вот что только? Ну, меня раз пять «посчитал». Ну, себя уже минуты три «запутывает» крестясь и перекрещиваясь. Ладно, с этим потом. Чуть ли не зевая, продолжаю «налаживать диалог»:
-«Дедушка, скажите, пожалуйста – где это я нахожусь? А то так есть хочется, что переночевать негде!»
Тут дед «отмочил» совсем уж невообразимое! Ну, я бы понял (хоть и не с восторгом), если бы он схватил свой «колун-кладенец» и швырнул его в меня. Или с криком – «Сгинь, Нечистая!» - пустился наутек, но этого я никак не ожидал и сам отпрыгнул назад на пару метров.
Выпучив, еще больше свою «глазунью» (куда уж больше то? Ну, вывих нижней челюсти я еще вправлю, а вот глазные яблоки – тут уж перебор!), с криком: «Во-истину – Воскресе!!!», - дед рухнул, как подкошенный, всем телом вперед, «отклячив» зад к небесам (как будто он им так нужен). О! Я что – «Амон-Ра» спустившийся к своему народу? Или второе пришествие (прости, Господи!)? Тоже мне, Оцеола – вождь «пакемонов». Или Акела – вожак стаи симеолов?! Не, точно мозг отморозил…
«А небо с улыбкой смотрело на нас из-за высоких окон…»
Глава 5.
«Чьих ты будэшь, хлопчик?»
«Мой адрес не дом и не улица, мой адрес – Советский Союз».
Слова из песни (кто забыл).
«Поклон Ермака Сибирью и Гетмана Хмельницкого Украиною, которая к тому времени вся была казацкая, делают Россию колоссальным государством, и все-таки по отношению к казачеству чувствуется какое-то затаенное недоброжелательство в течение всей его службы государству Российскому, не со стороны народа, но со стороны правящих и привилегированных классов. Еще в школах нам много указывалось на отрицательные стороны казачества и мало на его положительные качества. Мы все твердо знали, например, о грабежах казаков в Смутное время на Руси, и ничего о той роли, которую играли казаки при избрании царя. Между тем, как грабежи эти были ничуть не больше тех опустошений, которое несла с собою рать кн. Пожарского по дороге к Москве - не манной небесной и перепелками питалась эта рать, но там это называлось реквизицией, а со стороны казаков - грабеж. Для народа результат был один и тот же. А Михаил-то был избран благодаря казакам, пока бояре еще спорили и ссорились об избрании. Его так и называли поначалу, "казацким царем". Этого в школах не говорилось».
Из книги: "Казачество. Мысли современников о прошлом,
настоящем и будущем казачества".
(1928 год, Париж)
- Нет, ты скажи мне – ты точно не ангел небесный? Не Спас долгожданный?
Дед сидел за столом напротив меня, уплетающего вторую тарелку ухи и, поглядывающего на миску со сладкой вощиной, все порывался рухнуть на пол, крестясь «двуперстно» и причитая, непонятные для меня, молитвы на старославянском. «Иже, паки, понеже» и так далее - для меня, как, в достославном «Иван Василиче», для героя Пуговкина. «Житие мое»… И чтобы не нарваться на «Какое житие твое – пес смердящий?»,- благоразумно помалкивал, работая челюстями. За «постную» неделю в «келье святого мученика Амвросия», проведенную в состоянии сомати, я исхудал на десяток килограмм. Подкожного жирового слоя – как ни бывало! Может поэтому то за мной гоняется «пухлый» полковник? Достали его диеты свои и необъятная тазобедренная неохватность жены?
Качаю головой в отрицание, кинув взгляд на свой «ангельский лик» в отражении маленького зеркала на стене.
Как я понял, дед являл собой представителя, неведомой для меня секты «староверов-раскольников». Еще один «морозовец» на мою голову! Только уже происходящий, по моей классификации, от боярыни с такой фамилией. Видел оную на картине с таким названием.
- Молви, отрок, а ты точно не демон? – я поперхнулся – ну вот помянул «Иван Василича» и - на тебе! Слово в слово, фраза оттуда.
Что с ним делать? Качаю головой в очередной, наверное, в сотый раз – «не-а». «Я не ангел, я не бес, я усталый странник…» - это еще, откуда взялось? Да еще и писклявым голосочком?
Вздохнув, насытившись и вытирая «перстами» рот, откидываюсь довольный назад. И «ухожу» из поля зрения – табурет то не имеет спинки! Хорошо еще, что в избе-землянке мало мебели и на пути затылка ничего не оказывается, кроме утоптанного земляного пола.
Аккуратно так упал – ничего, кроме пары мисок с остатками ухи не свалил вслед за собой. По суворовски можно сказать – ноги в тепле (к верху то бишь), голова на холоде (на полу).
Дед, наклонившись надо мной и, не обращая внимания ни на что, продолжил «допрос» стряхивая со своей бородищи крошки прям мне в лицо:
- А чего ты, когда ко мне вошел, как в писании писано о явлении ангела небесного – в громе-молниях? А затем произнес «сугубую», а не богомерзкую «трегубую аллилую» и земной поклон свершил? И имя Господа нашего, не по «никониански» назвал?
- А как? – продолжая лежать, щуря последний не заплывший глаз, спросил прямо в нависшую над лицом мочалку.
Дед не ответил, поставил упавший табурет, сел на него сам, поставив локти на стол, воткнув в них лохматую лопату. Она, борода то бишь, вообще была для меня, как красный холст для быка – ну не привык я к этому составляющему мужского лица. Мне и моя небритость, переходящая в клочковатую куцебородость раздражала. «Ленивый не тот, кто не бреется, а тот, кто бреется – ему лень чесаться!»
Вставая и, чувствуя, что теряю, ой, теряю я свой божественный облик, переходя из статуса дьявольски-архангельского в «татаро-гостевой»… Вот и хозяин перестал внимание обращать, уйдя в раздумья о моем положении. И мне так кажется, что вывод будет не в мою пользу. А раз про затмения солнечные, землетрясения и прочие поражающие воображения явления мне ничего неизвестно - то и нечего что-то «вещать», чтобы вернуть о себе впечатление, как «о явлении» чего бы то ни было. Значит - пора и честь знать. Хоть и ночь на носу. Оглядывая пространство в поисках моего облачения, решаю «откланяться» от гостеприимного старообрядца.
- Сжег я твою одёжу! – не оглядываясь и, продолжая «думки», произнес дед.
- Так ты «метания», «сугубую аллилую» и имя Господа нашего – все случайно, мимодумно свершил? Так? – голос у него, готов был перейти на амплитуду по тону и громкости на что-то типа - «Вот я тебе сейчас…!»
- А ну, перекрестись! – глаза сверкают, борода готова заколоть (далась она мне!), мощное туловище (и не скажешь, что восемьдесят зим!) развернулось в мою сторону – Ей Богу убьет!
Вспомнив картину «Боярыня Морозова» - перекрестился «двуперстно» - угадал! Буду жить!
- Сядь, отрок! Молви – кто ты есть, что ты есть? – ё-моё, ну почему некоторым людям дано подчинять себе окружающих? Сажусь безропотно, «внимая отеческим наставлениям». Как быстро слетело покрывало цивилизации начала XXI-го века! Где-то мир сходит с ума от «развертывания ПРО» в восточной Европе, от грядущих выборов, повышения цен на газ, электричество и бензин. От наступления «неожиданно» наступающей зимы, новых плазменных и сотовых приспособлений, практически «халявных» комфортабельных автомобилей в кредит. И вообще – всего, что есть – в рассрочку, в кредит, почти, беспроцентное право на любые блага. Только не то, что должно волновать… На это «кредит», почему то закрыт. А «Мир» волнуют миллионы проблем не связанных с душой, верой, единением себя и окружающего мира, под названием «Земля – творение Божье»…
И нет «цивилизованному миру» до меня, моего космоса, моей души, моей вселенной, никакого дела. Пожалуй, только кроме налогов, «размеров минимальной потребительской корзины», «права избирать и быть избранным» такими же непонятными субстанциями, состоящими из утробы для этой самой «корзины» и, коммунальными услугами, позволяющими комфортно переварить и утилизировать «потребленное», как и я еще недавно.
А вот сидящего напротив меня «старца» - волнует «КТО Я»?
«Кто я» – «По Вере», а значит по душе, по образу жизни и мышления.
«Что я» – по сути своей, для окружающей природы, окружающих меня ЛЮДЕЙ?
«Чем я» являюсь для неба, Аллаха, «Исуса» или Иисуса, «информационного поля», «Дзена», «Матери-Земли» и «Отца-Солнца»…
Кого волнует ЭТО… ВНЕ этой избушки? Мама – и та, всегда примет, поймет и простит, даже тысячу раз неправого сына. Отец – скажет «Та!» - махнув рукой, в любом случае – прав ты, что-то сказав, сделав или промолчав и не сделав ничего. Любимая женщина, будь то жена или… просто – любимая женщина, не станет вникать в это. Ей достаточно того, что ты ЕСТЬ у неё! И она тебя любит. А повод и довод для восхищения тобой или оправдания тебя – она всегда найдет. На то она и женская любовь. Друзья? Что это? «Друг всегда скажет другу правду в лицо – на то он и Друг!» И перестанет, после этого быть им. Друзья, вообще, если не идут рядом с детства и, после всего, что за этот период между вами произошло, продолжают таковыми оставаться – никогда не будут видеть в вас что-то новое. «Нет пророка в своем Отечестве». А вновь приобретенные «друзья», никогда не знавшие вас до этого, будут осторожны, дипломатичны, «великодушны»… Примут, как есть – странным, оригинальным, непонятным, глупым, недалеким, профессионалом, дилетантом, «красавцем-спортсменом», «пузаном», блондином, брюнетом… Всяким, но не тем – кто ты есть…
- А сжег её, потому что нечиста она! Ты упал и окаменел. Понял я, что не помер ты, как должно людям. Одел я тебя, странника ночного, неведомого, во все чистое и отнес в келью святого. Сильное там место, намоленное. Три дня отпевал, как положено. Свечей на груди твоей пожог несчетно (ага, вот, почему у меня кисти рук склеенные были!), но тело твое оставалось холодно, холодней камня. Думал, что если святой ты, посланный мне, как ангел, обернувшийся путником, мне во испытания, то на третий день воскреснешь. Нет – не вышло. И духа мертвецкого от тебя не было, поэтому закрыл я келью, оставил тебя в ней и ушел.
Дед, говорил – только кончик бороды ходуном ходил, а сам не шевелился. Сидел в той же позе.
- Не искушай меня, отрок, на дурные мысли и гневливые поступки – скажи, кто ты? Откуда? Зачем ко мне пришел?
Ну, что я ему скажу? Во что он поверит – леший лесной? О гормональных биохимических экспериментах на генном уровне, которыми занимался последние пять лет? О том, что забрел сюда случайно – скрываясь от «лихих» людей, желающих вытрясти из меня, что ж я с собой сотворил? Соврать, как это принято? Хоть и называют это обычно не враньем, а - «легкая недоговоренность», «приукрашенная действительность», «своеобразное видение действительности» и еще миллионом изощреннейших самооправданий, и чем более образован человек - тем изобретательнее и убедительнее они звучат. И даже говорящий сам начинает верит в это… «Лжа, как ржа железо – душу разъедающая»…- толи сам придумал, толи где то читал.
Как бы услышав мои мысли, дед произнес, повернувшись ко мне:
- Только помни сынку: «Смерть и жизнь - во власти языка, и любящие его вкусят от плодов его»! Рассказывай… Все и по порядку. С самого рождения и до сего дня, а я решу – кто ты и что происходят с тобой за напасти, чем заслужил это – раз сам не знаешь. Вижу, что не знаешь! А по всему выходит, что это испытания тебе выпали неведомые. Душа твоя мечется, как меж двух, а то и более огней. Страшен выбор… Да. Но страшней того – сон её, как у большинства. Говори. А я на неё погляжу.
Ну, я, мысленно махнув рукой, так и начал – «Всё… и по порядку».
Начал рассказывать, сначала сбивчиво и подолгу подбирая слова. Но дед не перебивал, не торопил, не поправлял – просто сидел и слушал, почти не моргая. Даже не глядя на меня, а так – куда то в угол, спрятав глаза за кустистыми седыми бровями. И, толи, осмелев, толи «разогнавшись» я начал все более и более углубляться в рассказ о себе. Начиная смотреть на своё прошлое, как бы со стороны. Рассказывал обо всем. Даже о том, о чем НИКОМУ, НИКОГДА не рассказывал. Видно каждому человеку, каждой ДУШЕ – нужен СВОЙ исповедник. Но ни так, как случайному попутчику в купе поезда или соседу по кровати в больнице, санатории, курорте и т.д. – рассказываешь, порой приукрашивая, сочиняя, создавая выдуманную свою жизнь, без последствий, что слушатель это проверит или узнает, как на самом деле. Потому что он сам такой же. А так, как признание самому себе о себе…
И я рассказал о том:
Как родился и вырос в станице в широкой кубанской степи. Как здорово провел детство – в полной уверенности, что мир состоит из добрых и умных людей. Таких же, как ласковая мама, как мудрый и все умеющий папа. Как любимый дядька, никогда не забывающий о нас с братом. Который, несмотря на то время дефицита всего, кроме сердечных, добрых отношений между людьми, всегда приезжал в наш саманно-турлучный дом над ерком, бывшим каналом. Всегда с подарками или путевками в пионерский лагерь у моря.
Как все соседи нашего квартала – улыбающиеся мне вслед, скачущему босиком по нашей щедрой Кубанской земле. У которых для меня, моей детской непосредственности с широко открытыми глазами, всегда были открыты не только двери. А и, например, как у бабы Дуси, соседки через огород – поддувало летней печки с пирожками и домашним хлебом с молоком…
Как дед, который до последнего дня, по-казацки, гонял по степи между домом и пасекой на «тяжелом мотоцикле» с коляской. И умер, надорвавшись, ухаживая за огромным хозяйством и больной бабкой.
Как первая учительница – Лидия Васильевна, трясясь от волнения, как и мы во время первого для себя и нас урока. Молодая, добрая, красивая и самая умная.
Как тренер по футболу. Старше нас на каких то семь-восемь лет, но до самозабвения любящий свое дело. И на поле возле 38-ой школы, в котором из-за некошеной травы застревал мяч и «заминированном» коровьими лепешками, мы делали «финты» а-ля Горинчи, удары Гулитта и проходы один на один, как король футбола Пеле. И всего за три года из «криворогих-рогометов», «деревянных колхозных» пацанов, зажженных его горящим сердцем, через пот, обиды, упорную кубанскую «упертость», вывел нас на центральный стадион краевого центра. На финал кубка. А после, младших мальчишек, которые уже на нас смотрели, как («удар Вуймина», «подкат Кравченко», «бросок Кононенко», «финт Родионова») на своих кумиров к победе в главном турнире – «Кожаный мяч». Обыгравших лучшие футбольные школы команд страны в Москве, изумивши не только труднопроизносимым для москвичей, неизвестным никому из них до сих пор, названием кубанской станицы, но и азартом, техникой и скоростью.
О том, как купались в реке до «вербы из попы». Как купали с восторгом лошадей в ней же после «замеса» глины с соломой на саман. Как рубились на этой реке зимой в хоккей, до тех пор - пока шайбу не будет видно в темноте.
Как полюбил рисовать и читать. Первое от папы, учителя черчения и рисования, второе от обоих родителей. А еще учителя русского языка и литературы Татьяны Тимофеевны, которая так рассказывала о литературе, писателях, поэтах, что «телезвезда» Радзинский – первокурсник «гнесинки» перед ней.
Потом – последний школьный звонок и «взрослая жизнь».
Как поступал в институт, но из-за коррупции, с жутким чувством несправедливости, и первой трещиной в вере в мир - не поступил куда хотел. И поэтому, дав себе слово - все равно вернуться и добиться своей цели, пошел в профильное институту медицинское училище. Закончил его и…
Так и не выполнив своего обещания, из-за любви к «самой-самой красивой и умной девушке на свете», бросив поступление в институт – уехал на север за «длинным рублем», чтоб на свадьбу заработать (не хочу учиться, а хочу жениться!).
Как забрали меня оттуда в армию, под новый год и послали на «учения» даже не приняв у меня и трех десятков, вообще зеленых, в сравнении со мной, пацанов, воинской присяги. Впрочем, на фоне развалившейся державы, с истерикой продававшейся с визгом «шлюхи» – это было еще не самым страшным. «Страшно» было потом. И не только от…
Много чего было СТРАШНОГО… До непроизвольного мочеиспускания, которое никто из «обделавшихся по крупному» «воинов» не замечал. И не обсуждал. Потому что никто из нас, после мамы и папы, школы, «пионерии-комсомолии», планов на светлое, молодое и замечательное будущее - никак, ни в каком страшном сне не ожидал… такого…
Потому что на этих «учениях», в январе 1995 года, мы в составе головной колонны, сидя под тентом ГАЗ-66, опередив все войска, объехав город, удалившись на сорок километров вглубь мятежной республики. И попали туда, где семь дней забытые всеми своими, занятыми «неожиданно ожесточенным сопротивлением незаконных вооруженных формирований во время очистки от оных города «Нежный»», сидели в чужом, отлично и грамотно построенном, совершенно случайно «захваченном» блиндаже, во время бомбежки ближайшего поселка самолетами «без опознавательных знаков». В едком дыму, чадящего грузовика. Без связи. Практически без еды и боеприпасов. Прячась от мин и снарядов «своих», пуль и гранат «благодарных, освобождаемых от бандитов» местных жителей.
Они о нас, как раз не забывали. Ни днем, ни ночью. А я, будучи санинструктором, заработал на двадцать втором году жизни первую свою седину, перевязывая фонтаны артериальной и реки венозной крови. Накладывая и меняя жгуты на оторванных, раздробленных осколками и разрывными пулями снайперов конечностях 18-летних «бесприсяжных недосолдат», кричащих, хватающих за руки, умоляющих об обезболивающем средстве, которого у нас не было (забыли выдать – нам-то зачем?). Как сами пристрелили сошедшего с ума на третий день «старлея», который принялся в упор расстреливать своих же раненных. Как после этого, двое ушли в поселок, чтобы «все объяснить», попросить о помощи или попросту – сдаться. Уйти от ужаса, от голода и смерти. И как голову одного из них, с отрезанным членом во рту другого ушедшего, обнаружили возле блиндажа. Как я, не по званию, а по возрасту и, «слава СССР!» - единственный прошедший курс НВП в школе – взял командование одиннадцатью оставшимися. Как выносили невыносимо воняющие трупы, блюя и матерясь в «закуток» блиндажа, служащий отхожим местом и после этого. Как я расставил всех по огневым постам и назначил смены по три часа. Как поделили остатки патронов, гранат и сгущенки. Как пацаны плакали. Все. ВСЕ!
Четыре дня непрерывного огня, крови, грязи и «съезжания крыши» в замкнутом пространстве…
На четвертый день нас оставили в покое. На весь день. На целый день. Падая в обморок от слабости (хорошо, что дважды за это время, шел дождь – фляги наполнялись грязной водой из луж и выкрученной одежды), хронического недосыпания, усталости и голода, я понял - почему нам дали этот день. Эту оглушающую, усыпляющую даже караульных тишину. Почему до этого не давали ни секунды передышки. То, вызывая с помощью «секретных» позывных соседних частей, артиллерийско-минометный огонь «наших» по нам же, то выстрелами из «подствольников», «мух» и РПГ. Да, для того - чтобы просто тихо прийти и заточенными шомполами одним ударом в ухо переколоть нас спящими. Отрезав, огромными кинжалами, трофеи из наших правых ушей – им за это деньги платили.
Петька - «зема», из хутора Восточного, сонными, закрывающимися то и дело глазами, в раздолбанную и заваленную уже мешками из нижнего белья набитого песком и землей, бетонной щели для единственного пулемета, увидел в вечернем тумане силуэты тихо приближающихся вооруженных людей. Разбудив радостно меня, сообщил, что подходят «наши». «Чужих» то мы, до этого момента в форме российских солдат вблизи не видели! Как сверкнули кинжалы, вот уже – близко, хоть руку протяни и, мы поняли – кто это…
Что было дальше – я плохо помнил. Помню, как Петька заорал – «Стреляй!»
Как ему в лицо брызнул фонтан дымящихся гильз из стреляющего пулемета…
Как началась беготня и стрельба со всех сторон.
Как падали фигуры в таком же камуфляже, как и у нас, срезаемые моими очередями в грязный снег.
Как над головой вспыхнуло и…
Уже утром, лежа на боку и блюя себе под подбородок, воя, но, не слыша этого, от головной боли, которая была даже сильнее боли в сломанной ключице, я смотрел на топчущиеся перед глазами чьи-то грязные бердцы. Лежал и боялся пошевелиться… от ОГРОМНОЙ боли и осознания того, что… мой «Мир» - цветной, добрый, светлый и яркий – кончился.
И перед глазами не синее-синее, облачное небо Андрея Волконского и, такие же, как небо и облака высокие мысли, а…- Только серая грязь. Смесь талого снега и земли. Втоптанной крови, такой же серой… Мочи и кала, из вывалившихся кишок, и нестерпимой, тошнотворной вони от них, вперемешку с гильзами, ящиками и каким то рваньем… Холод и серость… И грязные бердцы перед глазами… И никаких мыслей. Только слезы и моя кровь из ушей – тоже серые, перемешиваются этими бердцами с грязью… И собственная желчь под подбородком…
А потом я встал. Не помню, как, но встал. Держа автомат АКМ, подобранный тут же, без магазина и патрона в стволе, в одной руке. И только благодаря этому, щелкая спусковым крючком – не убил того, кто… ЭТИМИ БЕРДЦАМИ… ПО…
Мелкий, моросящий дождь… всю ночь… А под утро подморозило…
Этим утром следующего, шестого дня, борясь с тошнотой и мигренью, которые все равно не давали уснуть – смотрел в ненавистный уже туман перед «бетонной, серой, братской могилой», торчащей уже, практически вровень с землей. На кусках арматуры бетонного блока над амбразурой, взорванного тем же фугасным зарядом, что контузило и отлетевшими камнями которого сломало мне ключицу – висел, покачиваясь, труп «чеха». На противоположной стороне у такой же амбразуры спал стоя Петька. Всем, всё уже стало безразлично. Четверо раненых, но еще живых пацана, молча вмерзали в грязь. Один, Славка-ростовчанин, выгнанный мной ночью в воронку от «нашего» крупнокалиберного снаряда в пятнадцати метрах от нас, рядом с остовом «шестьдесят шестого газона» – должен контролировать не просматриваемое и не простреливаемое пространство. И, в случае чего – поднять тревогу. Жив ли он еще вообще? Трое, относительно, «стоячих» (не раненных уже не было), четверо прижавшихся друг к другу лежащих – вот и вся «могучая армия, самой сильной державы в мире», которая списала нас. Так как «самый главный генерал», на самом деле, не прошедших принятия присяги солдат срочников сюда не посылал! Так что нас тут и нет…
А скоро и для самих себя… для всех и всего…
- Саша! А Саша! – еле-еле слышно для меня, и то – одним ухом, послышалось буквально метрах в пяти, - Поговорить надо – не стреляй, пожалуйста!
Я настолько привык к заносчиво-брезгливому по отношению к нам, «русским свиньям» и далее - непечатному, обращению, что это «пожалуйста», поначалу ошарашило. Я уж подумал, что послышалось. Повернув в сторону голоса ствол (восемь, последних, патронов!), начал всматриваться в сумрачную пелену. Кто-то из ребят на полу за моей спиной зашевелился, с хрустом отрываясь ото льда.
- Саша! Вишневецкий! Послушай, ну не стреляй, пожалуйста – я с внуком только пришел. Поговорим и уйдем. Не стреляй. Мне то что – я старый, скоро семьдесят, а Мовлади только шестнадцать. Я же знаю, что у вас уже нет патронов, Саш. Наши, вас уже голыми руками взять могут, но я им сказал, что поговорю с тобой. Ты уж меня не подведи, а?
- Выйди и покажись, а я посмотрю! – почти не слыша своего голоса, ору в его сторону. Сам про себя даже уже не удивляясь тому, что он знает мое имя. Только где же Славка – где-то там, слева, вверху, наш часовой? Не срежет ли он их очередью? А может спит ничего не слыша от усталости. Или УЖЕ нечем слышать в ТОМ СНЕ?
Справа, куда я и не смотрел, поднялась согбенная фигура. Перебирая палкой, но при этом, легко перешагивая через трупы и рытвины, не боясь и говоря на ходу, показался сухонький, маленький старик в высокой папахе. Сзади него, в пяти шагах, вырос, как из-под земли парень. Подняв мешок, двинулся за стариком.
- Сашенька, внучок, я же знаю, как вам сейчас! Давай посидим, шашлык покушаем, чай попьем, поговорим.- сказал аксакал уже в самую амбразуру.
Глянув через плечо на Петьку – уже не спит, зыркает по сторонам. С пятью то патронами в магазине - вояка. Да еще и со жгутом из лямок подсумка на бедре – бинтов, тем более чистых, давно нет. Переглянулись с ним. Он поднял вопросительно брови. Я качнув в ответ головой, подтверждаю наш с ним уговор – если у кого-то из нас кончились патроны и его берут в плен, другой… Не хочется об этом думать. Оставлять один патрон для себя – «киношный понт»! Если он в магазине, то «выпульнешь» его в горячке боя и всё. А если он в кармане отложен – то кто ж тебе даст перезарядиться и «самострелом заняться», как те трое, воняющие уже пятый день в закутке в углу? Да и страшно - в башку то себе… да и грешно… Иду к окопу с вырезанными земляными ступенями – входу в наш «зиндан». На встречу парочке «парламентеров», способных, судя по нашему состоянию – прирезать нас и в таком составе. А ох, как не хочется, чтоб тебе кинжалом, как барану, по горлу, в случае плена. А то и что похуже. Злые они на нас сейчас. И надежда, подлая такая, сжимающая все внутри и выдавливающая слезы жалости к себе - надежда, что может все, обойдется – шевелится. Мама, мамочка, где ты, забери меня отсюда…
Дед, перепрыгивая через две ступени, звеня «иконостасом» из трех орденов «Славы» слетает внутрь. Деловито осматривается, пройдя, как ни в чем, ни бывало, мимо меня с автоматом наизготовку. Качает головой, толи, жалея трех лежащих и одного сидящего (с последней гранатой в руке) на земле наших тяжелораненых, толи – как бы подтверждая свою правоту.
- Мовлади, иди сюда! – без малейшего акцента крикнул старый солдат.
Зашел смуглый чеченский парень. Через плечо два мешка. Меня передернуло – представив, что в них может быть. Недавно, в таких вот мешках, тоже «парламентеры», передали нам куски ушедших к ним пацанов.
Заметив это, дед, улыбнувшись и присаживаясь на один из мешков, сказал:
- Барашка это! Не бойся. Отару утром выгоняли, так ваши пол стада из минометов побили. А это – ткнул он пальцем себе между ног, - дровишки сухие, котелок, заварка, лаваш, масло и всё такое. Ну что? Будем говорить? Только Мовлади принесет сейчас того связанного часового, хорошо? И ему поесть надо.
Через два часа, опьянев от дурмана шашлычного запаха, горячей еды и чая, мы уже вообще не способны были воевать. Адреналин, расщепившись до токсинов, кончился, оставив в голове «похмельный синдром». Все уснули вокруг теплых, догорающих углей импровизированного мангала. Даже молчаливый, ни слова непонимающий по-русски, Мовлади, лежал в кружке из тел, положив свою голову на бедро Славке. Только мы с «дедом Рамзаном» говорили. Он – держа в сухих, подагрянных пальцах своих больших ладоней эмалированную кружку, смотрел на игру переливающихся красных углей, покачивался метрономом (гипнотизирует меня, что ли?) Я – забыв об отложенном в сторону автомате, правой рукой поддерживал за локоть ноющую уже всю левую. Пальцы на ней уже не чувствую. Но разговор отвлекал от боли и неопределенности нашей дальнейшей судьбы.
- А когда отдали замуж в соседний тейп Алерой младшую дочь, и закрыли колхоз при Дудаеве – я решил, что всё. Можно спокойно умереть. – на сморщенном, безбородом (странно – у них все старейшины с бородами), испещренном морщинами лице деда Рамзана не было никаких эмоций.
- Но в октябре, когда услышал знакомый с войны свист бомбы, я понял, что еще пригожусь молодым. Никогда не думал, что война придет на эту землю. Но увидел воронку вместо дома, который еще мой прадед начал строить, в котором остались моя бабка, двое сыновей с невестками и внуками… Я как раз пастухом был, утром пришел, а тут такое дело… Значит – будем воевать, тут уж никуда не денешься. Приехали на джипах «дудаевцы» из города. Начали молодежь в гвардию записывать, тех кто в армии служил, в той еще - Советской. Оружие продавали. Всем - кто хотел. Недорого, кстати.
Так вот – молодые, они ж горячие, суетливые, всё норовят сделать быстро. Кричат – «Джихад – Газават!» «Отомстим, убьем-зарежем!». А от этой суеты только умирают быстро. Вот и стал я, старый солдат второго украинского, учить их. Как правильно стрелять, меняя позицию. Как окоп себе вырыть, чтоб и тебя не достало и стрелять удобно было. Хороший ДОТ мы сделали, а? – посмотрел он по сторонам. Мы его еще не успели закончить. Плохой цемент - разбавленный чем-то привезли. Тут и тут надо было перегородки еще сделать, чтоб взрывной волной по стенам не расплющивало. А сверху, покато так, - показывая руками, объяснял он, - земляную насыпь сделать, чтобы пули и снаряды увязали. Тебя же ранило оттого, что дед Рамазан не успел до морозов все сделать, да Саш? – улыбаясь, посмотрел на меня.
Я молчу, «няньча» свою левую руку, слушаю.
- Хороший ДОТ! На горке, две диагональные пулеметные точки, сектор широкий, хоть и торчит над землей низко.- продолжал хвалить своё «прорабство» Рамзан.- Как знал, что пригодится!
- Подлей мне еще кипятка... Спасибо! Так вот. Знал, что пригодится, когда вы придете. Потому что не удержут старейшины молодежь и будем воевать. Хотел, чтобы не по-глупому гибли. Чтоб настоящими воинами были.
- А тут вы – как снег свалились. Первыми его заняли – молодцы, конечно.
- Ну, меня то вначале выслушать то выслушали, но не послушали молодые. Пошли на вас. Вот и сами нарвались на пули – дед вздохнул и закачал головой. – Когда вернулись те, кто остался – такая ругань стояла! Еле остановил, а то бы друг-друга порезали.
Я вспомнил первые два, сумашедших дня. Когда в ясную погоду, как в кино, увидел шедших на наш пригорок, в полный рост бородачей в пуховиках и кожаных куртках с автоматами, охотничьими ружьями наперевес. И первую, и вторую атаки мы психуя, почти бес толку паля длиннющими очередями, но все же легко отбили. Да и много нас еще было. Это потом началось… И артиллерия, и снайперы, и крадущиеся бойцы в касках с зелеными лентами и в бронежилетах, как у нас. И ночные взрывы гранат под самым носом.
- Я по выстрелам, понял сколько вас. Еще до того, как те двое все-все рассказали…
От этих слов, я очнулся и посмотрел зло на деда, играя желваками. Он никак не отреагировал, даже не посмотрел в мою сторону, только сказал:
– Ну не удержал я воинов Аллаха. Тем более, когда из города стали возвращаться злые «гвардейцы». А потом, когда вы перешли на одиночные, я понял, что и патронов у вас уже почти нет. Хотел было закончить с вами, тем более, что слушали меня наши воины последнее время и делали все по-моему. Но удивили вы меня, когда покрошили приехавших так не вовремя афганцев с сирийцами, и тех односельчан, что послушали и пошли с ними на сутки раньше.
- Вот мне и интересно стало. Захотелось посмотреть на достойных солдат. Зауважал я тебя, Саша. Ведь если бы не ты, скажу честно – вас бы собакам уже скормили. Кто ты, откуда родом – я и так знаю. С одним из твоих дедов на одном фронте воевали. Жаль, что не знал лично. Кто мать-отец, где учился и прочее. Только непонятно мне стало – ведь казачков то, Советская власть повывела! Откуда ж такая, смертельная для народов Кавказа стойкость? Прямо, как в те, горькие для этих гор ермоловские времена?
Мы сидели и молчали. Минуту, полчаса, час…
Потом он ушел, толкнув своего внука, которого растит теперь один. Растит Мужчиной, а значит воином. Расстроенного тем, что где-то еще есть народ, достойный этого звания.
Угли затухали, но я подбросил остатки дров, посмотрел на спящее воинство и вышел наружу. И не обнаружил ни одного трупа вокруг… Убрали, по тихому, за ночь, за то время, пока Рамзан меня заговаривал. Это и было его целью, видимо. Им же нужно похоронить своих до следующего полдня.
И такая меня злость взяла, что я вышел наружу совсем…
На пост… Во весь рост – смотрите, сссуки! Я здесь! На крыше ВАШЕГО ДОТА! Так то, вашу…….!
Дед, видный уже в проступившем сером свете рассвета, рассеявшего тьму, уже как на ладони, не пройдя до окраины села и половины пути, обернулся. Увидел меня, стоящего в полный рост, орущего и трясущего автоматом над головой, остановился. Долго смотрел. А я все орал, наплевав на то, что сейчас в меня целятся десятки, сотни… И смотрел ему в глаза. И его загадочная восточная беспристрастность во взгляде ушла. Сломалась. Странно, но мне показалось, что он испугался. Знает же, что я не выстрелю в спину. Сделав задом пару шагов, споткнулся и, развернувшись, пригнув голову и, как-то сильно уж, вдруг, по-стариковски потрусил за внуком дальше.
А-а-а-а-а-а-а! – хрипло, срывая окончательно голос, чуть ли не шепотом, заканчиваю свою «песню». Это они, волки, пусть воют. Волкодав, купированный во всех частях тела и души, не воет. Он поет. Молча… Песнь о том, что цветной мир кончился. И горе волкам, укравшим этот мир от этой песни, и жутко до вставшей дыбом серой шерсти на загривке. Волкодав не скалит бесполезно клыки. Это серые смело режут стадо баранов, даже без смысла, обезумев от крови и безнаказанности. И нападают стаей на сильного зверя, любого. Даже на человека. Но молчаливая песнь разочарования в людей волкодава, безухого и бесхвостого, всегда одинокого, заставляет их, поджавши хвост и скалясь удирать…
Старик давно ушел, но Они так и не выстрелили в меня.
А утром прошла колона танков…
Наших танков.
А поселок… Что поселок? Зла в мире стало больше. Серость накрыла всё. Даже кровь.
И где-то впереди были Сомашки…
Было представление к ордену. Но после допроса в госпитале и правды обо всем, в том числе об участи командира взвода (никто не сказал, чья пуля вошла ему в глаз, никто не сдал) и моего удара в кадык полковнику, сидящему возле моей постели был карцер…
Не долго, правда, но достаточно, чтобы… докупировать…
…нас списали, отправив, по-тихому по домам… меня тоже. Вычеркнули. Без шума, без суда, без ордена, без записи в военном билете о прохождении службы, без нормально сросшихся костей, вен и артерий и без голоса, когда песня рвется из груди… Песни о цветном мире… И я никому, никогда об этом не рассказывал. Меня там не было. Там… был не я. Оттуда пришел не он. НеОн… С тех пор не люблю волков, да и собак, впрочем, тоже.
Одноногий Петька и Славка только по одному разу написали мне, что назвали своих сыновей Александрами. Больше мы с ними не виделись и вестей друг о друге не подавали. У нас не осталось даже фотографий в форме… Только один раз мелькнула моя, неузнаваемая, небритая, грязная физиономия, по телевидению, в репортаже посвященном 10-летию начала той войны… И всё.
Два года кричал по ночам, вскакивал и, ища в темноте автомат, матерился в голос…а днями почти без эмоций молчал. Потому что болела голова, а пить много не мог - стал от водки заикаться. Мучил один и тот же сон – «Стреляй!»… и струя дымящихся гильз в лицо. В моё лицо, почему-то…и не падающие надвигающиеся фигуры.
Я так и не женился. Кто ж такое выдержит? Потом поступил в институт, нырнул с головой в работу и науку. Переехал в Москву. Появилась цель и лаборатория для ее осуществления, а значит - возможность творить, живя и жить творя. Петь про себя. Но пока не о себе.
Цвета вернулись, даже стали ярче. Головные боли ушли… ну почти. Но петь я так и не научился,… может быть оттого, что и не умел никогда, а может тоже… пока?…
Глава 6.
Отшельничество или неисполненный Хачатурян.
Шашка – символ всей полноты прав у казака. В 22 года, при отправке на службу казак получал погоны и шашку. В период военных баталий казаки, подогревая боевой дух, голосовали шашками. Шашки передавали по наследству, если в роду не оставалось наследника, шашка ломалась пополам и укладывалась в гроб к умершему.
- Да-а-а-а… - старовер встал из-за стола, опершись о столешницу обеими руками и разогнув затекшую спину.
- Неисповедимы пути Господни! Эка тебя… Ну, да ладно, потом дорасскажешь, а сейчас пойдем управимся по хозяйству и, помолясь, почивать будем.
- Деда, а как тебя то звать-величать? Какого ты роду племени?
- Величают Пасечником, роду православного, а остальное не время тебе знать. Идем!
Хозяйство у деда и впрямь было обширное. Часа полтора мы с ним «управлялись». Сначала он меня погнал на безымянное для меня озеро за водой. Сам же повозился у ульев. Потом мы с ним загнали бодливую козу с двумя козлятками в загородку, наносили наколотых дров в «дровяник» и, сделав еще кучу мелких дел, вымыв руки и умывшись из бочки, вошли уже затемно в сруб.
Внутри все было просто – одна комната (удобства на «улице»), печь из красного кирпича с чугунными кольцами конфорок, из щелей которых пробивались и играли красные блики на трех балочном потолке. Стол, два табурета, сундук накрытый сверху каким то пестрым покрывалом. На всю однооконную стену широкая лавка-кровать. И, конечно, в красном углу, в окошке из белого рушника иконка с ликом Христа и висящей лампадкой. Рядом полка, заставленная старыми замусоленными корешками книг и (!) пачкой вполне современных газет и журналов.
Прикрутив на минимум керосиновую лампу, сузив тем самым и так не большое пространство втрое, вздохнув, дед, поднял голову и повернулся к иконе. Понимая, что сейчас будет, и ничего в этом не понимая и не зная, я сел в уголочке и с интересом и, какой то внутренней дрожью, принялся вслушиваться и всматриваться в «действо творения молитвы».
"Отче наш, Иже еси на небесех! Да святится имя Твое, да приидет Царствие Твое, да будет воля Твоя, яко на небеси и на земли. Хлеб наш насущный даждь нам днесь; и остави нам долги наша, яко же и мы оставляем должником нашим; и не введи нас во искушение, но избави нас от лукавого " – крестясь и кланяясь начал Пасечник. Это единственная молитва, которую я знал. Потом:
– «Царю Небесный, Утешителю, Душе истины, Иже везде сый и вся исполняяй, Сокровище благих и жизни Подателю, прииди и вселися в ны, и очисти ны от всякия скверны, и спаси, Блаже, души наша.
Благослови, Господи, и помоги мне, грешному, совершить начинаемое мною дело во славу Твою.
Господи, Иисусе Христе, Сыне Единородный Безначальнаго Твоего Отца, Ты бо рекл еси пречистыми усты Твоими: яко без Мене не можете творити ничесоже. Господи мой, Господи, верою объем в души моей и сердце Тобою реченная, припадаю благости Твоей: помози ми, грешному, сие дело, мною начинаемое, о Тебе Самом совершити, во имя Отца и Сына и Святаго Духа, молитвами Богородицы и всех Твоих святых. Аминь.»
На этом «аминь» я и уснул, так и не сдвинувшись с места, убаюканный тихим, но густым басистым напевом молитв, бликами очага на потолке и мерными поклонами деда.
Даже сон приснился. Обычный, мирный, цветной. С пчелами, но не кусающими, а мирно пасущимися на лужайке, как коровы. И размером с них. А я все думал, как же у них мед то подоить? Ходил вокруг одной из них с ведром и, почему-то «дымарем», разглядывал такую вот «корову» в поисках вымя. Даже залез на нее, усевшись сверху между прозрачных крыльев. Дедовским басом забубнили крылья и мы взлетели…
Утром, растолканный Пасечником ни свет, ни заря и умывшись в той же бочке, зябко поеживаясь от утренней свежести, наступившей осени, стал ходить за ним по пятам. Извлеченное из сундука одеяние модностью не блистало, но, по крайней мере – было тепло и соответствующее обстановке. Рубаха (поверх нижнего белья Арлекино)- «разлетайка», шаровары с лампасами – «накати-ка – я ударю», сапоги под шерстяной носок – «сорок растоптанного размера», но добротные и удобные. От фуражки я отказался – не люблю головные уборы в принципе, а такую – с треснутым козырьком и битую молью – увольте! Хоть и понимаю, что в лесу, но вдруг, туристочка, какая-нибудь, «заблудится» - надо ж быть во все оружии!
Кстати, о лампасах! Как-то интересовался их происхождением и, выяснил интересную вещь – запутанная история происхождения казачества имеет к ним явное и непосредственное отношение. Так вот, вычитывая очередной гневный памфлет о происхождении «воров и разбойников», «кем, несомненно, являются казаки», прочел такое выражение – «да им (казакам) дай волю – они и Адаму лампасы пришьют! Это о том, что казачество утверждает о древности своего происхождения – ругается, умник. А если в этом контексте смотреть, то лампас это ремень, нашитый на шов кожаных штанов, для прикрытия его от сырости, так как все швы делались наружу, чтобы они не раздражали и не натирали. Если Адам носил кожаные штаны, то, значит, и он имел лампасы, если он был достаточно умен для этого. Во всяком случае, лампас далеко старее варяжской Руси и если по нему определять казаков, то придется признать, что и они старее ее. Так то!
Проведя процедуру, обратную вечерней (воду назад в озеро я, естественно не носил) с добавлением похода за дровами и, растопив печь, я слинял на озеро.
Сидя в привязанной лодке и любуясь на величие белых горных вершин, я думал - что же мне делать дальше? Стать таким же отшельником, как Пасечник? Нет, не смогу. Да и не хочу. Не то, чтобы претит сама мысль об этом. Я люблю уединение, природу. Но, вначале стремясь к ним, убегая от толпы и спертости городов, буквально через пару дней, начинаю тосковать по суете и многолюдью. По работе, компьютеру, смене мельтешащих в своем однообразии, разнообразных дней. Вечерам с книгой и тихой музыкой…
А теперь еще добавилась проблема, которую без грамотно поставленного, обдуманного эксперимента не решить. В хорошо оснащенной, современной лаборатории и, желательно, с консультациями разнообразных специалистов…
Сам я не разберусь, что же со мной произошло, как это случилось. Может плюнуть на все и сдаться на милость полковнику? Пусть пихают меня в томографы, колют иглами, берут сотни анализов, но разберутся. Вместо меня, за меня, для… А вот ДЛЯ ЧЕГО, ДЛЯ КАКИХ ЦЕЛЕЙ – вот она проблема! Моральная, этическая, даже духовная. Вот зачем мне этот груз!? Зачем думать о том, что могут появиться «особо секретные подразделения супер-солдат», которые будут созданы, «исключительно в целях освобождения заложников» и подобных «особых случаях», как говорил будущий «супер-полковник». Зачем брать на себя ответственность, которую есть, кому на себя брать? Сколько вот таких вот «полканов», которые ради получения генеральских лампасов, готовы взять на себя что угодно? «Грудь в крестах или голова в кустах». Интересно, что в этой поговорке про «крестовую грудь» голова только во втором случае. То есть, чтобы эти кресты получить – она не нужна? Так и напрашивается анекдот про полковника на операционном столе со вскрытой черепной коробкой… «Зачем мне мозг – если я уже генерал?» А ведь и, правда, с этой точки зрения – генералу мозг не нужен. Все остальное уже есть. Что только не оправдывается с этой самой «относительной точки зрения»! Да все что угодно. Наспех придумав аргументацию, залатанную массой таких же дырявых оправданий, зашорившись от простой логики, воткнув беруши в уши и выписав из любого «Талмуда» (будь то хоть библия, Коран, Ленин или каббала – все равно друг у друга списали) пару подходящих к случаю цитат – можно хоть что угодно оправдать и обосновать. Вообще поражает, что все можно. Всё! Убивать, насиловать, красть, лгать – можно. На все найдутся «другие точки зрения» и «веские аргументы», чтобы оправдать. И при должном подходе, сделать детоубийцу - героем, проститутку – жертвой обстоятельств, политика – честным, бензиновый двигатель - чистым.
Только не хочу я становиться на такие вот «точки зрения»! И оправдывать то, что неизбежно будет. Нельзя быть чуть-чуть беременным, заглянув в Ящик Пандоры одним глазком. Даже мирный атом себя показал «чуть-чуть» радиоактивным. Все начинается с «чуть-чуть». Все равно эффект «мегафазового» метаболизма применят сначала исключительно в «мирных, во имя мира и процветания, целях». Потом «во избежание эксцессов», «как сдерживающий фактор». Затем последует, как «исключительный, единичный случай в сложившихся обстоятельствах», а закончится, как «единственно возможный аргумент» и «невозможность избежать ситуации другими методами, исчерпав все другие возможности»…
Я был в таких вот, «чисто миротворческих, освободительных операциях». Да, были бы у нас ТОГДА ТАКИЕ возможности – вполне может быть, что все были бы живы, но… Нет у меня уже ненависти к тому поселку внизу. К деду Рамзану, к мальчику Мовлади. Тогда сдержался и не расстрелял их в спину, а обладая такими способностями – это все равно, что стрелять в спину, а теперь и подавно не смогу. Да и не хочу. Не по-честному это как-то. Хуже чем танками прямой наводкой. От них хоть спрятаться можно, укрыться. А так получается, что ты обманываешь. Не по-мужски это. Не достойно воина! Может, я и примитивно рассуждаю. Недостойно сына своего Отечества. Только мое мнение, что «достойно уважения» будет то Отечество – которое без «спецопераций» и войны решает свои проблемы. А раз начало - то не убивает из-за угла. Пусть и «углом» этим служит небо, а «ножом» - прилетевшая оттуда бомба «без опознавательных знаков». Безнаказанно и подло. А раз начало ТАК – то, что ж стенать, что адекватно реагируют?
Может, и выжил я тогда только благодаря этому «примитивному», но тысячелетнему принципу – если сошлись грудь в грудь, то кто сильней. Да, «Бог создал людей разными, а мистер Кольт уровнял их шанцы» - есть большая доля истины в этом. Но, раз у сильного и у слабого физически, в руках по «кольту» - то уже другая «сила» вступает в силу. Простите за тавтологию. Кто быстрее, метче, тренированнее, хладнокровнее, а главное – СИЛЬНЕЕ ДУХОМ. Это по-честному. Хоть и нет такого понятия в войне. Но не уподобляться же нам американцам! Хиросима – вселенская подлость, как её не оправдывай! И позор всей американской нации, если она - эта «нация», есть. В драке по правилам – подножка не добавляет достоинства, а такая победа уважения. Да, тебя будут бояться, зная, каков ты. Но уважать – наперекор выражению: «боятся – значит, уважают», никогда уже не будут. Трусы – будут заискивать, бояться, но не уважать. Имеющие забытое сейчас понятие «ЧЕСТЬ» - презирать. И даже союзники – не выскажут правды, пока длится это союзничество. Но вот друзей не будет никогда!
Пацифизма здесь нет, но я за то - «чтобы не было войны»! Лозунг, понимаемый и, вдалбливаемый фанатично в детей дедами, повторяемый послушно родителями, прочувствованный мной. Чтоб мои маленькие тезки, и их друзья – выйдя в положенный срок из того возраста, больше никогда не писались в штанишки… До самой старости, до тихой, МИРНОЙ старости.
А раз на сегодня такой расклад – дороги к полковнику у меня нет, в смысле – добровольной «явки с повинной». А что есть? Есть горы, озеро, лесная избушка – неизвестно где, под этим небом. Еще есть, надеюсь, мудрость отшельника. Надо идти за советом к нему. Как в «старые-добрые времена» бывало. Не хватает «тямы» самому додуматься, как Кощея «завалить», «Горынычу-мирноатомному» все бошки оттяпать, Василису добыть – топчи чугунные кроссовки «Адидас». Стаптывай их по дороге к ближайшим, «тридевятьземельным» «Старичкам-Боровичкам» и их подругам столетним «Бабкам-Ёшкам».
Иду «с повинной головой» к деду. Он на пасеке, дымя «дымарем», просматривает рамки, подрезает «трутовки», брызгая раствором сахарного сиропа (подкормкой на зиму). Прямо сон, как говорится в руку! Пчелам скоро к зиме тоже в сон готовиться надо. Они злые, особенно, после того, как мед выкачали, а это значит, что им надо быстро натаскать пыльцы и нектара с доцветающих кое-где растений, чтобы хватило запасов на зиму. Но Пасечник без маски, спокойно работает, не суетливо. Подхожу, беру подрамник (это такая фанерная сумка с ремнем для ношения через плечо, для свежих рамок), заглянув в улей – вытаскиваю мембрану из ДВП и предлагаю:
- Улей большой, а пчел мало. Давай здесь перегородку поставим и матом утеплим?
Дед глянул удивленно – качнул головой. Ставлю перегородку, подставляю связанный из сухого рогоза мат с другой, пустой от рамок с ползающими пчелками стороны.
- Я посмотрю следующий улей?- спрашиваю робко. Дед нахмурился, работая и не смотря в мою сторону, но снова качнул согласно головой, показав в сторону инструмента.
Открываю непроверенный пчелиный дом, надеясь, что за сутки запах яда из жала от меня выветрился и не получу куда-нибудь еще. Тут главное быть спокойным. Впрочем… Как с собаками, с людьми и… как всегда, впрочем…
Вечером, пройдя все ульи, получив только два укуса в руки (дед пару «моих» перепроверил, кое-где внес поправки, но ничего не сказал) и «управившись» по хозяйству – идем в сруб. Я тоже молчу. Мы с ним, вообще, две «птицы Говоруна - отличаемся умом и сообразительностью», за весь оставшийся день, ничего не говоря, понимая - что надо в данный момент, переделали уйму дел. Даже сети проверили сидя по разные стороны лодки. Я, на носу подтягивая поплавки, и дед на корме синхронно вытаскивая цепь, служащую грузилом, перебирали мошну и распутывая рыбу. По дороге я прихватил еще и пару полен для печи. Прямо чудо, что за хозяйственный «парубок» получился. Шаолиньский монах в услужении у сенсея.
На пороге Пасечник встал, как вкопанный, о чем-то подумав. Обернулся и сказал:
- Ну-кась, Алексашка, погодь тута! – нырнул внутрь. Злато-серебро «поховать» решил – что ли? Вот сообразительный! «Только на четвертые сутки, «Виниту-Зоркий-Сокол», заметил, что в его тюремной камере отсутствует четвертая стена и ему, чудом, удалось сбежать!»
Вышел с чем-то длинным завернутым в конопляную дерюгу. Разворачивая на ходу, вынул ножны с вложенной шашкой.
О! Сейчас прикажет мне башку на чурбак положить, а то давно не проверял заточку своей сабелюки, склеротик старый? Спасибо этому дому – а мы линяем до другого!
- Знаешь, что это? – спрашивает.
- «Меч-кладенец»? Девиц красных «укладывать», если свой подвел? Нет? Значит где-то, вражина, Тугарин-змей дань не отдает? – дед скукожил и так сморщенную курагой «сливу» физиономии.
- Ой, нет! Это ж пропавший «Эскалибур» короля Артура! Точно! Ланселот, дружище, перепутал и украл вместо Гвиневьеры, а когда понял – с «переляку», аш до Кавказа сиганул?
Дед с укором ждал, когда я закончу «стеб».
- Ну-кась, возьми его, только аккуратно! – протянул мне, держа горизонтально, как-то нежно и трепетно. Так – дрова летят совершенно не по-хозяйски в сторону. А когда я взял, сразу было видно, что дед пожалел о своем решении, но не из-за дров.
- Ну, что? Пойдем еще дровишки подколим, али бурьян покорчуем?
- Ты не скалься, олух! Вижу, что взял правильно – не знаю еще к чему это, может случайно, а может - видел где. Вот только покажи мне, можешь ли ты ею пользоваться, – и отошел на два шага назад. Это чтоб я, случайно его не рубанул или, чтоб, «умеючи орудуя» своими ушами ему парадные галоши не забрызгал?
Не знаю, что он имел в виду под своим «правильно взял», но держал я её левой рукой возле «гарды» за ножны, опустив вниз возле левой ноги. Да и воспоминания о последнем сомати-сне прибавляло уверенности. С дрожью от самого вида и ощущения холодного оружия и, каким-то древнем чувством восторга, отвожу левую руку с ножнами назад. Правая рука, оголяя клинок, пошла вверх-вправо, как бы обходя невидимую голову лошади. Дед, удовлетворенно наклонил голову в бок, продолжая наблюдать. Что он хочет увидеть? Ведь мышечной то памяти владения шашкой у меня СЕГОДНЯШНЕГО нет. Поэтому не стоит строить из себя «ниньзю-черепашку» (то та у них ушей нет!)… Но, черт побери, попробовать то, как сильно хочется! Глянул на клинок с выштампованным на нем изображением волка, и надписью: «Без нужды не вынимай, без славы не вкладывай». Без славы говорите? Посмотрев в глаза деду – осмотрел окрестности. Чтоб такого «славного» покрошить то?
Испуг у деда стал нарастать, но он еще как-то сдерживался, не останавливал меня. Подойдя к ближайшему орешнику возле тропинки, ведущей к озеру, решаю начать с него (ну мешал он мне, когда воду таскал). Шашка описала полукруг и по диагонали рубанула по ветвям. Не рассчитав силы и заточки клинка, срезав, как по маслу полкуста, не встречая другого сопротивления, по инерции шарахнул по камню лежащему рядом на земле. Сноп искр, громкий «бздыньк» - клинок, рикошетом отскочив от плоскости камня пошел дальше, разворачивая и меня вслед за собой. Ноги стали сворачиваться в жгут, перекрещиваясь. Я не удержался и стал падать на бок. И вместо того, чтобы закончить его путь в земле (просто остановить его я уже не мог) – получилось, что он в моей руке вновь взмыл. С глухим звуком «крак» - наконец то застрял в соседнем дереве, прилично углубившись в стволе. Как будто так и надо, я тут же вскочил и, расшатав, словно увязшее топорище, выдернул клинок шашки двумя руками. Деревце угрожающе покосилось в сторону сруба. Подхожу к остаткам кустов уже на полусогнутых ногах, примеряясь для второй попытки, учитывая опыт первой.
- Всё-всё! Хватит! Стой – кому говорят! – заорал Пасечник.
- А то и впямь что-нибудь себе отрубишь! – подбежал, выставив руки вперед, хватая меня за кисть правой руки и, с трудом разжимая пальцы.
- Вижу, как глаза то загорелись, лицо зарумянилось то – как у девицы на сватовстве. Увидел я, что хотел. Щеня ты ишо, хочь и тридцати годков. Ну, будя! Будя, тобе губья то дуть! Ой, как забиделси то – заплачь ото мне ишо! – резкий тон, громкий глас, как в трубу гудит.
Ну – гад, дед! Еще и издевается, черт лохматый! Что он увидел то, а? Не буду с ним разговаривать теперь, хоть и хотел у него совета спросить. Развернувшись, плюнув в сердцах на всё произошедшее и не произошедшее, пошел в гору, к склепу.
Через час, ко мне сидящему на пороге «кельи» подошел дед. Сел рядышком и стал так же, как и я – смотреть на красный солнечный диск, уходящий за черный на его фоне горный ледник. Последний всполох метнулся к небу, лизнул розовым языком облака и исчез.
- Да-а-а, ушло времечко, ушло…- выдохнул дед. Толи роса вечерняя, толи… что-то в бороде его возле носа блеснуло.
- Идем, Алексашка. Может и будет из тебя еще толк. Помолимся, а там видно будет. Завтра потренируешься, если захочешь.
Глава 7.
«Дундук» Макклаут
или безбашенный горец.
Карачаево-Черкесская Республика - один из самых южных субъектов Российской Федерации, входит в состав Южного Федерального Округа, обеспечивает выход России к государствам Закавказья. Располагается в предгорьях северо-западного Кавказа. На западе территория Республики граничит с Краснодарским краем, на севере и северо-востоке с Ставропольским краем, на востоке – с Кабардино-Балкарской Республикой. На юге граница проходит по Главному Кавказскому хребту с Грузинской Республикой и Абхазией.
Площадь - 14,3 тыс. км2.
Население – 439,5 тыс. чел.(2002)
Столица Карачаево-Черкесской Республики – город Черкесск, основан в 1825 году, численность населения 116,2 тыс. человек, расстояние до Москвы – 1674 км.
И снова утро не задалось! В том смысле, что выспаться, по настоящему, уже третий день не получается. В этот раз меня разбудили голоса, раздававшиеся снаружи. Перевернувшись с бока на спину, ловя последние, самые сладкие перед пробуждением остатки сна (это ж сколько у меня уже женщины не было?) и, еще не открывая глаза, я слушал голоса. И ничего не понимал! Слышу голос деда. Слышу, как еще два человека, шутя, судя по смеху и веселым голосам, что-то ему рассказывают, но ни слова не пойму. Это-то и подняло меня в прыжке. Кто там? Ой-ой-ой – только не снова в метафазу «впасть»!
На носочках, босиком, подкравшись к полураскрытой двери и стараясь не попасть в лучи солнца, бьющие в щель, прислушался, пытаясь разобрать хоть слово. Зависнув над дверным проемом и держась одной рукой за стену (превратился в «большое ухо») – другой попытался чуть-чуть приоткрыть дверь, но она, зараза, издала такой скрип, что даже птицы какие-то от испуга слетели с соседнего дерева. Рука под распахнувшейся дверью «вышла» во двор, увлекая меня за собой. Отчего, «частично», вышел и я.
- Нек келдигиз? – что-то, после паузы сказал вопросительно дед. Я даже не понял – кому адресовался вопрос. Но так как я не понимаю – то, видимо не мне (умен – не по годам!). Дальше скрываться не было смысла (пол тела то уже «на воздухе») и я вышел наружу, щурясь от яркого света.
Напротив Пасечника стояло двое горцев – старик, судя по виду и по возрасту, ровесник моего «сожителя», второй мужчина – возрастом около сорока лет. Оба одеты в свободные, туникообразные рубахи под безрукавками из овчины черного цвета. Тот, что помоложе – в спортивном трико с лампасами «Адидас-мэйд-ин-Кацапетовка» и в кроссовках той же фирмы. Второй – в шароварах из ватина, с натянутыми поверх шерстяными носками и в странной обуви. Какие-то чувяки из сыромятной кожи, сделанные из одного куска кожи со швом сзади. Прям – старый индеец какой-то. Оба в кепках-аэропортах. Сзади встряхивал заячьими ушами ослик (или ишак – я в них не разбираюсь), груженый перекинутыми через спину тюками. «Лет двести – судя по ушам (ну о возрасте, судя по другим частям тела, лучше умолчим)!» - к чему-то вспомнилось мне. Оба с удивлением и интересом уставились на новое действующее, если можно так сказать, «лицо».
- Ассалам алейкум! – чуть не хором, поздоровались они. Что тут можно было ответить? Только одно:
- Валейкум ассалям! – выдал единственное, что знал из этого, тюркско-татарско-арабского (Хорошо, что не - «Салом маненько». Просто, чудом удержался). Хорошо еще, что Москва отучила меня наше незабвенное «ГЭ» произносить. Тем более, что его там нет.
Та-а-а-ак, что-то меня «выстебывать» начало – настроение от «конфуза» с вылетом на сцену из оркестровой ямы, прямо игривое какое-то сделалось. А! «Фигня» война – главное маневры. Продолжим импровизировать, а то заскучал я тут что-то.
Они заулыбались, широкими, добрыми улыбками – дед частоколом зубов, стоящих в шахматном порядке из-под куцей, жиденькой бородки. «Сын», как я про себя назвал второго – проблистал правосторонним «металлизмом», работы местных «мастер злато-кузнецов», заставив опять меня прищуриться, но уже от отраженного Солнца.
- Саулугъугъуз къалайды? Таныш тюл ушайбыз, экен? Атынг къалайды? – затараторил, обращаясь ко мне пожилой. Наверное, по моей давно небритой и дико-цивилизованно-городской морде приняли за своего.
- Я не понимаю, - сказал, чтоб расставить акценты, точки, запятые и восклицательные знаки над «Ы» и не улыбаться идиотски. Вышел на «свет Божий» и посмотрел на насупившегося Пасечника. Тот, правда, замешкался.
- Афанасий, а ты никогда не говорил, что у тебя есть родственники. Очень рады, познакомиться – я дедушка Аслан, а это мой старший сын Мухтар. – сказал «Кожаный Чулок», ожидая моего ответа.
- Дункан Макклаут!- отвечаю не думая. Типа - знай наших! Мы тоже – «бессмертные горцы», но из Шотландии. Только вот юбчонку (как её там, по-нашему называют-то - «килта», что ли?) постирал. А она просохнуть не успела, поэтому то и в кальсонах (бесполых – судя по завязкам) встречаю («желтым вперед, коричневым – назад»). А вот, волынка традиционная улетела – перекачал видать (или на юг подалась – зима то не за горами!). Вот с таким вот видом, соответствующим мыслям, и «сурьёзным» выражением лица стал попеременно то одного, то другого рассматривать я.
- Ол не айтды? – спросил «дедушка Аслан» у «дедушки Афони» (Афанасий – вот, как оказывается моего засекреченного, партизанского пасечника зовут!).
- Сашка он! Но… я не его родственник и даже не «устаз»! Забрел тут ко мне… заблудился, наверное.
«Афоня-Пасечник», как-то замялся, переминаясь с ноги на ногу.
- Головой он ударился несколько раз, вот и выскакивает из него иногда… - сказал и на меня зыркнул, как полный мой «Устаз»… или мне теперь, как останемся один на один, это слово будет (интересно – что это: «ну, всё, парень – тебе теперь полный «устаз»!)?
Как бы подтверждая его слова, я зачесал лоб, придурковато, входя в роль, морща физиономию.
Оба посмотрели на меня сочувственно и даже жалостно. Сейчас за «зеленкой» полезут! Спасать будут, «санитары леса», блин! «Желтый клык», то есть сын «Кожаного Чулка», подошел ко мне, протягивая руку.
«Дают – бери!» - сую ему свою ладонь, здороваясь. А тот, ухватив её и развернувшись, потянул за собой. Через себя бросить меня, «убогого», решил, что ли? Добить – чтоб не мучался? «Бьют – беги!» Я попытался вырвать руку из его захвата, но не тут то было – схватил «насмерть».
- Пойдем - поможешь ишака разгрузить, пока старшие разговаривают! – пояснил он свои действия, развернувшись и, как бы удивившись моим трепыханиям.
Ну, помочь – так помочь. Так бы и сказал. Не настолько я башку отбил, чтобы не понять.
Разгрузив торбы с мукой, сахаром, яйцами (как только довезли!?), спичками, солью (всегда думал, что за ней с гор спускаться надо!), картофелем, луком, морковью и так далее, и тому «бесподобное» продовольствие. В другом «чувале» оказалось свежестиранное белье, газеты, коробки с порохом, пыжами и капсюлями к патронам двенадцатого калибра, рыболовная леска, крючки, свинец для грузил, бидон с керосином и прочие мелочи (даже батарейки!). «Снабженцы» партизан явно «Боливара» ушастого не жалели! А этот «рысак», даже «спасибо» не сказав – тяпнул меня за то место «где спина у людей напополам лопнула» своим желто-коричневым «кариесом» и еще и глазом так недобро повел. Хорошо, что ругательства на него изобретать не надо – Ишак он и есть!
«Старшие», пока мы разбирали тюки и выставляли добро перед крыльцом на простеленное заранее войлочное покрывало, разговаривали и кидали «косяки» на меня.
- Сашко, тащи сюда бидоны с медом из сарая. – аллах, Акбар – «дедушка, милый мой, Афоня», по-русски ко мне соизволили обратиться! Всю веселость и «стеб» - как рукой смело. А вот злость, тихую и «неминучую», как ногой прибило по «неукушенной» половине «южно-спинного фу-недо-дрального округа».
Ну, «кормилец-поилец-захоронилец» мой – сейчас, не извольте беспокоиться - «будет вам исполнено»!
Словно милая, «что искоса» и «низко голову наклоня» - иду в сарай, представляющий собой полуземлянку-полуподвал. Отдельно стоящее от всего строение с торчащей двускатной, камышовой крышей. Один фронтон, спрятан в склоне горы, другой – торчит снаружи и имеет дверь со «слуховым» окном-вытяжкой. Сразу за дверью – треугольная комната с дырой в подвал, в которой хранились рамки, части ульев, приспособления пчеловода, инструмент и висели связанные в косички лук и чеснок. В подвале стояли ящики с овощами-корнеплодами и бидоны с медом. Банки с вощиной, прополисом, маточкиным молочком и прочим «пчелиным десертом» хранились на полках.
Сопя, как паровоз и нагнетая в себе «гнев праведный», ухватив двумя руками и пятясь, тащу сорокалитровый алюминиевый бидон меда (килограмм шестьдесят – «судя по ушам») по шаткой деревянной лесенке, стараясь головой открыть ляду (надо ж кому-то в голову пришло – так назвать крышку-люк на двух навесах) подвала. Она же, «неприличная женщина», все норовит не выпустить меня наверх – к свету и теплу из темных «застенок» зиндана. Все время назад, закрыться пытается. В очередной раз, подкинув (на этот раз, надеюсь, нараспашку открыл) крышку головой этой, проклятой «тр-тр-ляды», быстро делаю два шага вверх, стараясь успеть… Не успел… Жалко лестницу… А голове уже не привыкать! И вовсе в подвале не темно – очень даже ярко. Так, что ничего не видно от вспышек! Только под «крушилкой» лестничных перекладин, «грозе ишаков» и потенциальном «змеином гнезде» чувствуется горячий холод каменного пола. Хорошо, что ноги успел расставить. Сижу, обнявши «люминий чугуния» бидона. Мирно пристроив «прилегшую» на его крышку челюсть. Ну, что вам про себя рассказать?… С-с-с-с-с-ш-ш-ш-ш-м-м-м…
Ох, нельзя гневить небо – злясь на святых отшельников…
- Эй, как ты там? – послышалось над головой. Потом мне снова пришлось сощуриться от хлынувшего сверху света. Пока тень нависшего над отверстием человека не закрыла проем.
- Да вот, сижу, думаю – надо старую лестницу отремонтировать? Или лучше новую сделать? Только из чего? Мрамора нет, из камней что ли? Еще и фляга вырывается, зараза, вот и держу, чтоб не убежала.
«Желтый клык» теперь обо мне окончательный вывод сделал. Ну и пусть. Не детей же мне с ним крестить – «анчихристу» с мусульманином?
Вытащили обе фляги вдвоем на свет божий. Мухтар, кидая настороженные взгляды в мою сторону и, даже обходя то место, где я стою большими кругами, принялся сам разгружать торбы и раскладывать продовольственный обмен. Ловко распределяя все по своим местам. Явно он здесь не в первый раз.
Деды отошли в сторону и, приблизившись почти вплотную, друг к другу, продолжали что-то обсуждать. Стояли в пол оборота ко мне, возле самого края тропы, обрывавшейся с одного края на приличную высоту – метров семь-восемь. Говорил в основном Аслан, положив свою руку на плечо Афанасию. Второй внимал, лишь иногда качая отрицательно головой. А когда оба стали бросать взгляды в мою сторону – я понял, что речь явно идет обо мне. Что они там удумали?
- Сашко, подь сюды! – я оглянулся по сторонам, как бы давая понять – неужели это мне так команду дали? Но в виду отсутствия публики и бессмысленности дальше продолжать изображать из себя полудурка, подхожу, вальяжно и чуть медленнее, чем следовало (не, ну не могу я без этого!). Мухтарка заволновался, глядя на меня. Что-то он много нервничает. Может отучить его от таких вот «нервинных дрожжей»? Проходя мимо него, вдруг, резко поворачиваюсь и ка-а-а-ак рявкну:
- Куда пошел!?
От этого даже деды шарахнулись, а Мухтарка…
Как вам объяснить? Видели когда-нибудь, как Петушка, того, что Курочкин муж, учат танцевать? Его ставят на сковородку, а её, в свою очередь ставят на огонь, врубая определенную, одну и ту же музыку. Потом, на сцене, на арене или перед пьяными друзьями дрессировщика, услышав эту мелодию, лапки у Петьки сами начинают подпрыгивать в «танце», как на горячей сковороде. Такая вот «милая» и «добрая» дрессура. А вот почему-то Мухтар, мой друг сердешный, и без всякой музычки - как подпрыгнет! Как взмахнет своими крылами! А они то не пустые были, в них то в картонных формах десятка четыре яиц было! Ну, прямо Василиса-Прекрасная на балу: взмахнет левым рукавом – полетели лебеди, причем в собственных яйцах, взмахнет правым рукавом – полетели крокодилы, черепахи и прочие, что без них не летают. В смысле, что только в них и летают! Тьфу! В общем – стихийное переселение яйценосной… ой, яйцекладущей живности по воздуху на зимовку.
Еще не успев захохотать от вида падающего на спину Мухтара, на лету пытающегося поймать «град» и только усиливающего комичность ситуации, давя их в своих пальцах и разбрызгивая желтоватую жижу, я краем периферического зрения заметил, как дедушка Аслан начал плавно заваливаться в сторону обрыва. Вот что значит шестнадцать лет футбола, где развивается угол периферического зрения больше 180 градусов! Стоящий радом с ним Афанасий смотрел на «яйцепад» и совершенно не обращал внимания на своего соседа. Свои яйца ближе к телу, что уж тут скажешь! А тот тщетно пытался вновь дотянуться до плеча товарища, продолжал медленно, разворачиваясь лицом к обрыву, уже неминуемо падать вниз…
Довыстебывался, твою дивизию! Ведь убьется сейчас старик. Не-е-е-е-ет!!!
Гипофиз такую дозу адреналина вогнал в кровь, что у меня чуть сердце не остановилось. Пот выстрелил из каждой поры, как из миллиона шприцев. Капли, оторвавшись от тела, повисли в воздухе, я поворачивал голову туда-сюда в нимбе-шлеме из застывших кристаллов собственной влаги – МЕТАФАЗА!
Мухтар завис всего в нескольких сантиметрах над землей, превратившись из «Желтого клыка» в «Золотого Петушка» - очередное яйцо, коснувшись его лба, дало трещину и, было уже видно, как блестит белок. Выражение лица было, как на фото – «Ой, мамочки, а я моргнул»! Повернув снова голову к Аслану, вижу, как он с очень спокойным лицом, даже с каким то непонятным, горским достоинством повис под углом сорок пять градусов над обрывом. Не успею! До него никак не меньше десяти метров. Когда пройдет стадия «стоп-кадра» и я смогу двигаться, то даже при моей скорости не успею схватить его! А если и ухвачу – утащит он нас обоих по инерции. Значит вниз, по тропе, ловить его под белы рученьки там!
Наклоняю медленно-медленно корпус, заставляю себя войти в фазу «бега под водой». Мир пучками стреляет в меня то звуками, то запахами, а теперь добавилась еще и вспышка света, сменившаяся сразу полумраком. Интересно, хватило ли места на радужке моему зрачку?
Зу-у-ум-м-м – мир схлопнулся и выпустил меня из капсулы «стоп-кадра». Чуть ли не помогая себе руками, арабским скакуном, преодолевая сопротивление ставшего вязким воздуха, перехожу с места в карьер. Все пришло в плавное движение, успею ли? По тропе уходящей вниз, убегаю все дальше от места предполагаемого падения дедушки Аслана вправо. Когда высота становится приемлемой – поворачиваю влево, вниз, потеряв на короткий прыжок драгоценную секунду. Нельзя прыгать! Это в нормальном состоянии прыжок сокращает расстояние, а здесь удлиняет время, пресловутое эм-же-в квадрате.
Вот он! А дед молодец, оказывается! В таком то возрасте и так сгруппироваться в полете из неудобного положения. Почти довершив свой «аксель», Аслан готовился принять удар о землю на ноги. Тоже мне, голубой берет, выискался! Но не на эти же камни, «крылатая пехота»! И не с этой высоты! «Северный, очень ценного меха зверек» ему все равно был бы гарантирован. А беда то в том, что я тому виной. Ай-ай-ай, как некрасиво получилось. Выгонят теперь меня точно. Без выходного пособия и завязок на боках!
Как и положено по классике «кИна» про супермена, ловлю его легонькое тельце у самой земли, закручиваясь по спирали, гася импульс ускорения и массы… Как уставший жених, счастливую от чувства выполненного охотничьего долга невесту, укладываю его в пяти метрах от камней, обломавшихся в своем ожидании, на толстую кипу листвы и ветвей. И чувствую, как что-то противно хрустнуло в левом плече, когда коснулся локтем земли и амортизировав тем самым остаточную скорость падения. Потом пришла боль – сорвал таки связку. Как раз в том месте, где и раньше. А может это опять ключица? Мне сразу стало не до «невесты», как и положено жениху, дождавшемуся «Апофигея» своего либидо, и, прошедшему не нужную ему, но такую долгожданную Ей, свадьбу, добрался до того главного мига. И… как всегда бывает после этого – опустошенность и сожаление жениха, так и у меня пришло осознание, что же на самом деле я натворил!?
«Невеста», ясное дело в шоке от такой «дефло… дефо… формации» законов физики и материи. Лежит, смотря в «потолок» (побелить или и так сойдет?). Пусть придет в себя пока. Может потом и понравится. А вот я… отвернулся, как и положено, лег на другой бок, да и призадумался - что же они увидели и, как теперь все это объяснять? Чтобы хотя бы Мухтарка, после пережитого, от звука моего голоса или резких звуков вообще, танец заикающегося Золотого Петушка не изображал дальше по жизни? Это ж, что для него получается? Как только я рявкнул – тут же исчез, оставив мутный, размазанный в воздухе след в облачке пара, засыпав его, как расплющенного на сковороде «цепленка-тапака», сверху яйцами. А любимый его дедулька, не мявкнув, ушуршал с горы за солью, чтоб срочно посолить яичницу с «цыплятиной» в виде внучка!? Да за такое «гостеприимство», за такой хлеб-соль, опозоренный Афоня, мне самые лучшие удары шашкой продемонстрирует. Причем на мне. С огромным удовольствием! Ведь яичница всегда вкусней получается, когда сверху помидорчиками нашинкованными присыпать. А «невестушку» мою и паралич от такого «оргазма» хватить может, на старости лет то! Драпать что ли?
От «танца-драпака», вызванного приготовлением «цыпленка-тапака» меня удержало то, что к плечу добавилась и левая нога, с когда-то оперированным мениском. При чем очень явно и жгуче. Ой, отольются кошке мышкины слезки по утраченной бесплатно невинности… Бли-и-и-и-ин, да больно то как! Левую сторону, как «девушка с веслом» оным огрела. Еще и ребра что ли?
Метафаза, как утром, сдернутое резко папой одеяло – оставила после себя холод, дискомфорт и заторможенность…
Я лежал на здоровом правом боку, а мир так мельтешил вокруг, что меня чуть не укачало. Неужели в сомати проваливаюсь? Такого еще не было! Практически мгновенно вошел секунд на пять в метафазу и тут же, почти без перехода, нырять в сомати?
Конечно, раньше то и скоростей таких не демонстрировал, что даже связки не выдержали, пусть и травмированные раньше. А может это защитная реакция на боль? Тогда не логично. В метафазе, при ускоренном в сотни раз метаболизме все заживать должно, как на Дункане Макклауте, бессмертном шотландском горце.
Уже засыпая, я чувствовал, как меня перевернули на спину, заглядывая в лицо. Тело уже застывало, а сознание некоторое время еще работало. «Всё – запаяет Афоня меня в том склепе. Благо, известняка вокруг полно, яиц битых искать не надо. Еще и клинья в дверцу вобьет. И все… «Прекрасное далеко не будь ко мне жестоко»! Привет Алиса Селезнева! Включай Вертера, иди меня искать… лет через сто…»
Глава 8.
1941
(дубль два)
«И от тайги до британских морей, Красная Армия»…
“Не было никаких признаков целеустремленного и планового руководства войсками противника в целом, — указывается в отчетных документах 3-й танковой группы вермахта, — сопротивление оказывалось отдельными разобщенными друг от друга вражескими группами. Многочисленные укрепления были недостаточно обеспечены гарнизонами или же не имели их вовсе. Там, где противник встречался, он оказывал ожесточенное и храброе сопротивление, стоял насмерть”.
Об уровне подготовки 6-го казачьего кавкорпуса в целом и 6-й казачьей Кубано-Терской кавдивизии, в частности, писал в своих мемуарах ПК. Жуков, который до конца 1938 года командовал этим корпусом: «6-й кавалерийский корпус по своей боеготовности был много лучше других частей. Кроме 4-й Донской, выделялась 6-я Чонгарская Кубано-Терская казачья дивизия, которая была отлично подготовлена, особенно в области тактики, конного и огневого дела».
- Егор! Очнись, Егор! – розовая пелена, сползала рваными кусками с глаз. Дрожь азарта и горячки боя сменилась откатом нервного перенапряжения, вылившись в тремор мышц лица и бицепса правой руки.
Иванько заглядывал мне в лицо, и все время повторял моё имя, тряся левую ногу. Я сидел верхом и оглядывал пространство только что закончившейся страшной рубки «лозы».
- Я в порядке – тряхнув головой, и придя в себя, говорю ему.
- Где Сергей? Кравченко где? – вспомнил о друге детства, и отпустив повод, дал шенкеля в бока Караю. Тот, чуть присев от неожиданности на задние ноги и слегка вздыбившись, рванул назад на дамбу. На всем протяжении её происходило движение меж неподвижностью сотни тел. Спешившиеся казаки осматривали небывалое до сих пор зрелище – результат своей работы. Ратной, страшной. Непривычной еще, поэтому и впечатляющей… Это будет сниться в страшных снах очень и очень долго… тем кто выживет.
На противоположном краю было не так… многолюдно. Серега сидел на краю болота и откашливался. Его было не узнать – такой грязный, мокрый. «Черный», но не только от этого. Он поднял глаза на меня и молчал. Взгляд исподлобья был долгий и тяжелый. Закашлявшись снова, он, наконец-то, опустил глаза вниз.
- Думал уже всё… Хана. Хорошо, что мы с тобой в детстве постоянно тренировались – кто кого пересидит под водой. Если бы не это…
Спешившись, я подошел к нему, присел рядом, заглядывая в лицо.
- Знаешь, Егор, никогда не боялся ничего. Да ты же знаешь! – он посмотрел на меня снова, в глазах появилось что-то новое, тревожное и неприятное. Неужели сломался?
- Он же меня заломал, этот немчина, амбал хренов! Только когда мы бултыхнулись под воду, задыхаться первый начал и бросил меня. Начал вверх вылезать. Тут я его кинжалом-то в печень и достал… и по нему сам вылез. Смерть – это страшно, Егор. Я её почувствовал. По- настоящему! А не так… Она стояла между нами и, как будто, выбирала кого-то из нас…
Его начало трясти крупной, все возрастающей дрожью. Я чувствовал, что Серегу сейчас уведёт в истерику. Не по щекам же грязным его хлестать. Как барышня кисейная! Тут меня злость взяла – не могу и не хочу видеть друга в таком состоянии. Хотя, если честно - сам был в шаге от этого. Наверное, спасло меня самого от этого – такое вот зрелище сползания воина в бездну истерики.
- Встать! – ору, как на провинившегося первогодку. Карай шарахнулся, как от взрыва гранаты и заржал. Хвоя с деревьев зашелестела, падая с деревьев. А у меня самого слезы на глазах. Хорошо, что стою спиной к дороге. И казачки расчищающие дорогу, собирающие трофеи и перевязывающие раненых, не увидят меня в таком состоянии.
Серега удивленно посмотрел на меня, подняв к верху брови и дернувшись, как от удара. Черт, что же я делаю?!
- Подбери сопли, казак! А ну! Встать и привести себя в порядок, твою… - мат продолжался еще пару минут. Смотрю – его проняло. Брови сползли на переносицу, ненависть в глазах. Сжег меня взглядом, вскочил и даже шаг в мою сторону сделал, наклонив голову, готовясь броситься.
- Ну вот, другое дело! – уже другим голосом говорю ему. А потом подошел и обнял эту грязную образину. Так, что брызги полетели в стороны! Сжав со всей силы так, что у обоих кости затрещали. А сам тихо реву, спрятав лицо в его облепленном тиной затылке, как сволочь…
- Я страшно рад, что ты жив, Серый…
Семеро убито, тринадцать ранено, шестеро из них тяжело – неплохой расклад, если учесть, что три сотни немцев изрублено и пленено. Вот и скажите теперь, что кавалерия стала неактуальна!
-А-ля гер, ком а-ля гер? – скажете. Радуйтесь победе!…
Только от такой радости – выть хочется. От ТАКИХ побед… так скручивает внутри, что вдохнуть трудно. В бой-то я их повел, на мне все эти смерти. Ведь не на колхозный яблочный сад водил ватагу пацанвы…
При всей военной науке идти в атаку можно лишь при четырехкратном численном перевесе в живой силе. Но дело в том, что эту «науку» никто не брал во внимание. Ведь те семеро, уже не являются той самой, пресловутой «живой силой»…Совсем… Те, которых мы сложили на подошедшие подводы, спасенного лазарета. Укрыли бурками и молча, снявши головные уборы, проводили, пока обоз не скрылся за поворотом. Они были… БЫЛИ… наши товарищи. Еще сегодня утром улыбались, разговаривали с нами, жили…
Колонной по трое, оставив свой первый бой позади, казаки легкой рысью приближались каждый к своей судьбе. Но вместе. Чувствуя, что теперь-то, после первой крови, первых потерь, первой «понюшки пороха» - мы сила. И пусть нас неполная сотня, но рядом локоть проверенного в бою товарища. Играют желваки, скулы немеют от сжатых челюстей, дрожит земля. Туннель лесной дороги под куполом высокого-высокого, без единого облачка неба, «сосущего синью» глаза ведет туда… в неизвестность.… Но на миру, как говорится, и смерть красна. Двум смертям не бывать, а одной не миновать – спасительный фатализм любого настоящего солдата.
Впереди ухало так, что порой сухостой слетал с деревьев. Напряжение росло с каждой минутой. Давно не было слышно разговоров и смеха. Это молчание давило сильнее чем то, что ждало нас впереди. Съехав на край дороги, и придержав коня, пропускаю строй казаков. Встречая их взгляды, вижу, как изменился каждый из них. Как изменилось их отношение… и ко мне тоже. Увидев Яшку, подъезжаю к нему и, сравнявшись, продолжаю путь рядом.
- Командир, а майор-то тебе не простит, как только доедет с обозом в часть. Надо было его того… Сказали бы, что геройски в бою – Яшка зашептал мне в ухо, наклонившись в седле.
- Да ну его! Сейчас тут такое началось, что не до меня ему. Я чего к тебе подъехал? Давай запевай, а то тоскливо как-то стало – с наигранной бравадой, громко, чтоб слышно всем было, говорю я ему.
Яшка удивленно посмотрел на меня, озираясь по сторонам, как бы говоря: «Какие песни в такой вот ситуации, в себе ли ты, командир»? Ухватив его за затылок, рванул голову на себя так, что кубанка чуть не слетела, тихо говорю ему прямо в ухо:
- Давай, Яха! Доведется ли еще когда, вот так вот – в строю. Голос у тебя звонкий. Только ты нашу, Кубанскую. Чтоб каждый понял, за что сейчас умирать идет. Ты меня понял?!
Яшка, сменив испуг на понимание и, отпущенный из моих клещей, сел ровно в седле, потирая затылок. Потом, заломив кубанку назад, крутанул рыжий ус, глянул на меня уже озорно, качнул головой и начал…
Впереди, в десяти минутах езды, мир вздрагивал в апокалипсисе. А его красивый от природы, молодой, чистый голос, перекрывая неукротимо приближающуюся канададу, взрывы и топот копыт, повел рассказ о доме. Нашем родном доме, оставшемся где-то далеко за спиной, о том, что и кто осталось там. Каждый из нас увидел наше небо, услышал голоса родных, своё…
То один, то другой начали подхватывать. Сначала, встрепенувшись и недоуменно посмотрев на певуна. Но, через куплет-другой, смотрю – казачки, выпятив грудь колесом и выпрямившись в седлах, уже все пели, гордо и слаженно. Чуть ускоряя в ритм песни рысь, переходящую в аллюр:
Прощай, любезная станица,
Прощай, здешняя сторона.
Прощай, душа-красна, девица
И вы, предобрые друзья.
Простите, мать, отец, родные.
Простите сына своего.
Считаю дни я остальные.
Часы гулянья моего.
Семью родную покидаю,
Станицу милую мою.
Когда вернусь я к вам – не знаю,
Увижу ль родину свою?
На службе, луч заря покажет,
На вченья гонят, хоть ты плачь.
Чужая маменька не скажет:
«Возьми, сыночек, съешь калач».
Бывало, выпью чаю кружку,
Спешу на улицу гулять.
Теперь стоит за мною служба,
Спешу я коника седлать.
Бывало, на кровати дома
Девчонка под боком лежит.
Теперь у парня молодого
Винтовка за спиной висит.
Красиво, пафосно. Но, как обычно бывает в жизни – такие моменты быстро заканчиваются. Причем заканчиваются они так же тривиально, но уже - грязью, болью, смертью…
Их было два. «Ведущий» прошел так низко, что неубранные шасси чуть ли не касались верхушек деревьев. Своим гулом, крестами на изломах крыльев и бочонками блеснувших жирной чернотой бомб под фюзеляжами, разом прервав всякую поэзию похода. «Ведомый» шел чуть сзади и выше. Быстро пролетев мимо нас, тут же исчезли, как и не было. Строй резко сбавил ход и тут же превратился в замешательстве просто в конную толпу. Головы казачков стали крутиться в разные стороны, шаря глазами в синеве чистого неба.
Еще не зная, что делать, я и сам растерялся. То ли командовать: «Воздух! В укрытие!», то ли продолжить путь дальше в надежде, что у них свое задание, и самолеты не вернуться.
Не успел я ничего. Жизнь такая штука, что второго шанса не даст. Никогда… Как не скрипи потом зубами. Привыкнув наблюдать на учениях за действиями наших звездокрылых «горизонтальных бомберов», которые сыпят спокойно, с больших и средних высот свой громогласный груз, никто не ожидал того, что произошло потом.
Далеко, сзади нас показались маленькие черные кресты взмывающих высоко вверх самолетов. Практически остановившийся строй стал задирать головы вслед за постепенно заходящими над нами неизвестными до сих пор самолетами. Когда они оказались в зените и, плавно перевернувшись в воздухе кверху «лаптями» (откуда это знание у меня?), резко клюнули носами вниз…
Вой, душераздирающий, незабываемый оставшимися в живых до конца своих дней, привел всех в чувство. Моя запоздалая команда утонула в этом звуке крылатой жути. Казачки кинулись врассыпную, но почти никто не спешивался. Подняв голову к небу, заворожено я смотрел на приближающийся, падающий прямо на меня диск самолетного винта. За ним угадывался плексигласовый колпак кабины пилота и, мне кажется, я встретился с ним глазами. Почти вертикально самолет шел вниз, как будто, собираясь воткнуться в землю. От него что-то отделилось, и тут же показалось уже голое брюхо взвывшего от натуги «Юнкерса-87» (вот опять!? Откуда я это знаю?), уходящего снова вверх. Карай спас нас, не выдержав этой какофонии и рванув просто прямо по очистившейся дороге вперед, взяв сразу в карьер. Удар в спину был такой силы, что вырвал меня из седла и, я пролетел между ушей «закричавшего» от боли и ужаса коня, сам превратился в самолет, который уже не вышел из пике…
Открыв глаза, старшина Якименко собственной персоной обнаружил ствол винтовки Мосина прямо перед носом.
- Это так вот встречают в «рай – Управе» своих героев-комсомольцев? - мелькнула бредовая мысль.
- Контузило – это раз! И сильно – это два! Надеюсь, что насмерть, судя по бреду – тридцать три…
В носу стоял запах жженых, нестиранных лет сто, портянок. В глазах плыло так, что дыра ствола перед глазами, казалось, кружила вальс под «раз-два-три» не хуже моих рассуждалок. Левая рука почему-то хотела оторваться и уйти по своим делам, ноги, видимо, уже ушли. Не чувствую их. А что со мной, в комплекте-то осталось?
- А ну-ка, органы, внутренние и не очень, на первый – тыр-тыр-надцатый. Рассчитайсь! А в ответ тишина… Да ну их… И эту фигню перед глазами тоже!
Я попытался отмахнуться от вонючего дула правой, свободной пока от свободы меня, рукой. Не получилось. Только и добился, что он, ствол, мне в лоб уперся. Неприятно как-то! Стоп! Тут-то я все, что так не хотелось, понял! Все, что было не со мной - помню… Как скакали – вспомнил, как рубились – тоже. Как бомбами в меня пуляли – ой, я вас умоляю, больно вспомнить! Только, что же тут на самом деле не так? Не, ну даже не то, что пятеро солдат в форме НКВД и «друг, что оказался не вдруг», славный мой, стукнутый по тыкве майор рядышком – это еще объяснимо. Но как Я! Оказался ЗДЕСЬ!? В смысле, я – образца 2002-го, оказался перед «Мосиным» образца 1896-го?
Тут уж хмурь брови не хмурь, но явно что-то пошло не так. Не туда и не затем… Не то, чтобы до этого все было так, но все же… НАШИ заморочки, то есть – проблемы начала ХХI-го века – они мои, родные заморочечки. При всех их непонятках и моих экспериментах на себе (пожалел я кошек!). Но зачем мне разборки местной пацанвы 41-го года?! Тем более, что ИХ расклады я по истории достаточно знаю. Тот еще паханский беспредел! Чуть что не так – лоб зеленкой намажут. Неужели Егора вместо меня к Афоне закинуло? Вот это будет для него шок! Немцы захватили СССР и переучились с немецкого на тюркский из любви к Ариям! А еще слезли с «танков-байков» и пересели на экологически чистых ишаков!? А братки-казачки при них – ГАИшники бородатые, с шашками вместо «дорогих полосатых палочек», наказывают за превышение скорости спуска по горной «камнестраде».
- Держи на «башне» кубанку крепче, Ягорка! Что делать? И Хто виноват? - классика «антилигентного человека». Как там в фантастиках пишут о перегонке «само-душонки» из одной субастральной субстанции в другую? Что-то не припомню. По-моему, что-то такое наблюдают с помощью телескопов у йогов, пережравших йоду. Или у медиумов, обкурившихся меду?
- Встать, бывший старшина Якименко!
Не, ну никак не дадут мне уйти в астрал за безвременно покинувшей меня энергетической составляющей. Фиг тут достигнешь просветления «сучности» и потемнения ясности! Вот со вторым я, пожалуй, погорячился – сапогом по уху дали так, что до астрала было рукой подать! Карай продолжал дергать меня за намотанный вокруг руки повод, как бы говоря: «Хорош, валяться, товарищ, вставай пришел!» Вот и первое объяснение выкрутасов моей левой руки. Глянув на ноги, убедился, что обе они в наличии. Только пока не слушаются команд «сверху».
Сквозь туман, стоящий перед глазами, вижу как, отодвинув в сторону солдата, надо мной повис майор.
- ну что, «урядник»? Теперь то я с тобой поговорю, ой, КАК я с тобой ПОГОВОРЮ! И за белогвардейские штучки, и за контрреволюционные разговорчики, и за строгое соблюдение устава, и за выполнение приказа. А о покушение на жизнь представителя Советской власти – отдельный разговор будет…
Он еще минут пять распалялся, загоняя себя в истерику и доводя свой спич до невиданных высот визга. Но я, в виду полувменяемости и писка в ушах, мало, что понимал из его монолога. Меня сейчас больше другие проблемы волновали. Первая – мое слияние с Егором, вторая – если отбросить голос оратора и не обращать внимание на шум в голове, тишина. Нет, лес, ветер, птицы, фырканье лошадей, стоны раненных, мерный рокот двигателя стоящего неподалеку бронеавтомобиля – все в наличии. Только звуков боя не слышно. Что там произошло? Просто затишье или что похуже? Всё закончилось?
Приподнявшись на локте, осмотрелся, продолжая игнорировать «представителя Советской Власти» и доведя его, тем самым, до актавы плавно переходящей в ультразвук. Голова только болеть от него сильней начинает. Смотрю – казаки начинают потихоньку скапливаться к «арестантской команде» и выстраиваться в кружок. Карабины в руках, лица… как бы это описать? Только потомки тех станичников, которые пережили 31-33 года и пухли от голода сидя рядом с набитыми складами сданной в «закрома Родины» провизией, охраняемые ребятишками, розовощекими и упитанными, в такой вот форме, те, кто видел, как шли в город, ели все подряд и на ходу умирали, в корчах тысячи людей – поймут… А за початок кукурузы, украденный с поля, принесенный голодным детям – 10 лет лагерей. За мешок – расстрел. 18 станиц – выселены полностью. Моя родная станица, даже сейчас в XXI-м веке не восстановила численность своих жителей: в 1913 году («приснопамятном») имела 700 дворов и 14000 жителей казачьего сословия и 1400 иногородних, по переписи последних лет – 8000 советских граждан. Что говорить о том, что было в 33-ем? Бабка рассказывала, как старшие сестры подкармливали её, самую младшую, умирая одна за другой. А что говорить о тех, кто это помнит не по рассказам старших поколений, а пережил это сам? Вот такие вот лица и были у казачков, которые завершили окружение «малиновых» околышей.
Звук десятка передернутых затворов вернул сознание митингующего оратора. Майор оглянулся и побледнел. Солдаты бросив оружие стояли подняв «лапки к верху». Из люка броневика торчала наглая, рыжая морда Яшки. Встретившись с ним глазами, майор стал рвать кобуру, но, замерев на секунду, успокоился, поник и повернулся снова ко мне. Сзади подошел Сергей и вытащил майорский наган от греха подальше, отстегнув шлею, соединяющую рукоять пистолета с кобурой. Надо отдать майору должное – и бровью не повел, только побледнел еще больше.
- Что дальше? Что ты теперь сделаешь, Якименко?
А действительно, что? Продолжая полулежа валяться на земле и стараясь включить память Егора, я не знал, что «дальше»…
Все глаза стоящих вокруг меня людей, солдат войск НКВД с поднятыми руками, казаков, готовых на всё, только дай команду – все были обращены на меня. Ну, где ты, Егор? Помоги мне! Он безмолвствовал, лишь немного его сознание шевельнулось и снова ушло в отключку. Я чувствовал, что он рядом, но отчего то, оставил меня одного. Я поднял голову к небу…
В такие мгновения человек ищет помощи отовсюду, но когда она не приходит – обращается к Создателю. Даже партийные…
Бледно-голубая высь, в обрамлении вертикальных стволов хвойных деревьев образовавших своими кронами круг – туннель к небу, звала к себе. Из этого верхнего круга к кругу нижнему, образованного людьми со мной в центре, опустился столб солнечного света. Было видно, как в этом желтом, теплом, живом столбе проплывали в воздухе частички пыли, вспыхивая и кружась, как бы не желая выплывать из него. Высоко-высоко пролетела птица, которой нет дела до проблем людей, стоящих перед выбором. Убивающих друг-друга, но при этом, пытающихся в море зла, затопившего мир, выбрать наименьшее, как будто это возможно. Как будто так важно, какой водой заполнятся твои легкие, взорванные последним вдохом в агонии потопа… Чистой ключевой или грязной жижой. В океане смерти, брода нет?…
Прости, Господи, грехи наши…
- Как тебя зовут, майор? – почему-то спрашиваю я, продолжая щуриться, глядя на полет птицы. Сам удивился своему спокойному голосу. Голосу Егора.
- Зачем тебе это знать?! Вы же не выпустите нас живыми отсюда теперь! Твои белоказаки рады порвать нас – я же чувствую это!
- Дурак ты, майор. – так же спокойно говорю я, и с трудом оторвав взгляд от неба, посмотрел ему в глаза. Не знаю, что он увидел в моих, но, вдруг, смешался и сказал:
- Алексей… меня зовут. Егоров.
- Помоги мне встать, Леха!
И я протянул ему ладонь…
Сын подходит к отцу-казаку:
- Папка, дай из пулемета пострелять!
- Постреляй, сыночек...
Очередь, в разные стороны летят пух и перья, ни одной курицы в живых не остается.
Казак спрашивает:
- А гранату хочешь кинуть, сыночек?
- Хочу, батя!
- Кидай воон туда, в сортир...
Страшный взрыв, в воздух летят обломки досок.
- Вот молодец, сынок! А то бы мамка нам дала за курей...
Глава 9.
«Горько» по карачаевски.
«Карачаевские пастухи редко вооруженные только кинжалом, и ныне производят впечатление людей тихих, добрых до бесконечности, прямых и честных. Вы смело доверяетесь этим румяным полным лицам с ласковой улыбкой на толстых губах. Они не смотрят на вас зверем, напротив, рады вашему приходу и готовы угостить вас, чем только смогут…Уважение старших — это основной закон карачаевского нравственного кодекса…Положение женщин в Карачае гораздо лучше, чем у остальных горцев». В.Тепцов, «Сборник материалов для описания местностей и племён Кавказа», Тифлис, 1892, т. XIV, с.96,107
«А что карачаевцы никогда не обидят женщин, по народным традициям, это не подлежит никакому сомнению». К. Хетагуров Собрание сочинений, т.3, М., изд-во «Художественная литература»,1974, с.144
"Карачаевцы, живущие на высотах под Эльбрусом, хотя народ немногочисленный, но храбр, имея врагами с правой стороны закубанцев, с левой Кабарду, никогда ещё не был побеждён и самостоятельность его ещё более наводит страх на соседей...Вообще карачаевцы отличаются от прочих горцев опрятностью одежды, чистотой домашней жизни, любезностью в обращении и верностью данного слова. Мужчины среднего росту и стройны, белолицы и большею частью с голубыми, блестящими глазами, в особенности женский пол красив." В. Шевцов. Жур. "Москвитянин", М., 1855, № 23,24, кн.1 и 2, с.5
Глаза закрыты, но я вижу и без них…
Полутьма. Но это не келья-склеп, это комната. И комната находится в большом доме. Не знаю, откуда мне это известно, но это не квартира, а именно большой и уютным дом. Я лежал одетый во что-то странное и непривычное для меня, но не для моего тела. Вдохнув полной грудью, я ощутил, как её стягивают стальные объятья кольчуги. Наплечники, наручи и стальные пластины, что защищающие голени – как давно забытый, но чудом найденный дом для моего тела. Оно пело и ликовало…
Чья-то теплая, маленькая ладонь гладила мои волосы. Легкий ветерок дыхания касался еле-еле ресниц. Глаза открывать не хотелось. И я чувствовал, что этого сейчас и не требуется. Нужно лежать и слушать тот голос из угла комнаты, что рассказывал, звучащую как молитва или песня легенду…
От которой, раздвигая клетку из ребер, рвалось наружу сердце. Ритм голоса, его тембр заставлял широко раздувать меха легких. Ноздрей не хватало, пришлось приоткрыть рот, из которого стоном раненного зверя вырвался рык… Рык окровавленного хищника, потерявшего свою стаю…
«В долине Бахсана в густом чинаре и орешнике лежал аул Карчи Эль-Джурт. В знойный полдень, когда Карча, со всеми мужчинами жал далеко за рекой ячмень, ворвались с боевым кличем в аул незнакомые всадники, опустошили дома и увязали всех красивых девушек поперек седла.
Четырех грабителей пронзил четырьмя стрелами молодой пастух Таулу, единственный из мужчин, кто им встретился.
До самого вечера вели на аркане пастуха, а когда пришла пора отдыху и загорелись костры, Абдулла, предводитель отряда, сильным взмахом ножа разрубил его путы и сказал гневно:
- Четырёх орлов погубил молодой волк, но волк не умрёт. Он будет стеречь лошадей и готовить нам пищу, пока не высохнет в нём кровь от жажды и голода. Сейчас он нам сварит своих лучших овец, а мы позабавим своих пленниц.
Связал десять любимых овец Таулу, поднял брошенный ему нож и нагнулся красить овечьи шеи. И когда запах крови пропитал его яростью, он, птицей перемахнув через костёр, вырос из пламени перед Абдуллой, схватил его за длинный ус, запрокинул голову и молча воткнул в горло нож.
Потом, крутясь вихрем среди набежчиков, Таулу стал делать то, что делает волк в отаре без пастуха. Долго он показывал гостям, как пляшет у вечерних костров смерть, а когда его снова связали и понесли к огню, он запел:
Эх, как мучила жажда сегодня меня,
Эх, как вражеской кровью я жажду унял!
О-рай-да, рий-да-ра,
О-рий-да, рий-да!
Десять бедных овец я послал на тот свет,
Вдвое больше врагов им отправил вослед!
Так учил меня Он -
Так и сделал я!
Эх, мне тоже пора, - о-рай-да, - умирать,
Эх, на вражьих телах так удобно лежать.
Так учил меня Он -
Так и бился я!
Поднят я над огнём многим множеством рук,
На моём лице смех, а на вражьих - испуг!
Так учил меня Он -
Пусть Он здравствует!
Я недолго пожил, но пожил, как хотел,
Перед смертью теперь одного б я хотел,
Чтобы Он на коне
Показался вдруг.
Чтоб за склоном вдали Его шлем засверкал,
Чтоб Он видел конец мой и гордо сказал:
"Так учил я его -
Так и умер он!"
- Одинаковой дорогой приходят все в мир - все с плачем, а уходят по-разному, - так сказали чужеземцы, изумлённо внимая гортанным ритмам пастуха, висевшего уже под пламенным зевом смерти. - Невиданной доблестью нас ослепивший пастух, чем защитил ты сердце от страха?! И какими сумел поразить стрелами наши ничем не смягчённые души?! Скажи - о ком твоя последняя песня и допой её до конца - смерть тебя подождёт.
- Надо сердце заполнить любовью, чтобы не осталось в нём места страху, - так ответил Таулу, когда его развязали. - Песня моя о тех, кого я люблю; она очень длинна, но я её допою, и пусть доживут свои дни те, о ком я пою.
Вырезал Таулу сыбызгы (род свирели) из бересты, наполнил грудь воздухом, и крутая, как подъём в горы, клокочущая, как река, густая и сильная песня понеслась далеко сквозь сердца суровых пришельцев, сквозь горы и туман на горах...
"Лес, не шуми - я пастух из Эль-Джурта, сейчас буду петь о народе своём и о Карче, Батырбиевом сыне, свободу нам давшем.
В далёком Крыму жил Карча беззаботно, но стала язвить ему душу тоска по отчизне; томить стали ветры и запахи трав синих гор, будить стали ночью Карчу стоны отчих полей, одичавших без добрых семян, без людей.
Созвал он однажды товарищей верных, которыми были и Трам меткоглазый, и сильный, как лев, Адурхай, и быстрый, как рысь, Будиян с Наурузом бесстрашным и эти слова им сказал:
- Без родины мы мертвецы все и между живыми, на родине мы и среди мертвецов все живые.
Потерявший глаза
может песню услышать,
Потерявший уши
может радугу видеть,
Потерявший руки
может на свадьбе плясать,
Потерявший ноги
может друзей обнимать,
Потерявший всё
может в родной земле лежать.
Потерявший Родину
Совсем ничего не сможет.»
Спи, быстрый Будиян… По вашему, по-бродниковски – Боян. Ты рожден, но не прошел еще пути возрождения, не нашел свою Родину, не сложил еще свою песню, не построил свой дом, не разжег в нем огонь… Спи, Боян… Спи… А я не дам твоей душе уйти глубоко… Она может потеряться… Нужно время, чтобы натоптать тропу туда-назад и никогда не заблудиться по дороге назад… Моя внучка держит твой дух, пока ты спишь. Пусть камень не сковывает твое тело, Боян… Спи…
И я послушно уснул. Во сне легенда откликалась всполохами огня. Тени метались вокруг меня, звенел булат в руке. Я молнией метался между врагами и разил… разил… Долго. Огонь не жжет, только расступается, избегает меня. Шипит, злится, но не касается… Как будто я вода. Как их много? Врагов-теней! Кто они?! Кто я?!!...
Меня тряхнуло так, что я взлетел над кроватью и тут же вскочил на ноги. Сон вылетел, как выпущенная на волю стрела. Все та же комната! Так это не бред? Осмотрев и ощупав себя – не обнаруживаю ничего такого необычного. Ни кольчуги, ни лат. Только обычная одежда – трусы и майка. Не мои, но новые, магазинные, а не из дедова сундука. Рядом с кроватью, на кресле, лежит новенький мужской костюм-тройка. Тут же, в упаковках носки, сорочка и строгий, темный галстук. В коробке – черные туфли, моего размера, как и все остальное. Что-то подсказывает, что это для меня приготовлено.
Осматривая вполне земные и знакомые вещи, медленно прихожу в себя - сознание еще находится под впечатлением только что пережитого непонятного и загадочного.
Бр-р-р-р… Чертовщина какая то! Я современный, рациональный человек. Кандидат наук! А тут шаманщина-колдунщина-ведьмовщина какая то!
Сев на большую, двуспальную кровать и обхватив голову руками, решаю немного подумать и стряхнуть наваждение. Щипать себя не будем – это раз! Я – это я – это два! Сашка Вишневецкий, биохимическая голова, гордость российской науки и шило в заднице российских же спецслужб. Опенок-шатун, ученик сенсея-отшельника Афанасия. Губитель индейцев – аборигенов. Или спаситель? Нет – все-таки, скорее всего – спаситель. Так… Это уже лучше. Наверное, я внизу, в поселке у Мухтара и Аслана, у кого-то из них дома. Отрубило меня тогда (когда? Сколько прошло времени?) знатно, и напрочь… «Снесла курочка Петушку яйцо… напрочь»… Фу! Дались мне эти яйца! Во век с Афоней не рассчитаюсь теперь! О! Рука-нога-ребра? Странно, но целы и невредимы – я встал и покрутил, помахал, пощупал – норма. Хоть и чуть отдает в членах, как не так давно вылеченные травмы, если сравнить со спортом, но на игру выйти можно.
Так, что дальше? Сомати, во что! И тут все наперекосяк произошло. Если до этого мое сознание, как пассажир в туристическом автобусе, прокатывалось в чужом разуме, наслаждаясь, если так можно сказать, достопримечательностями, то теперь то – за руль этого автобуса усадили меня. А обучить вождению неизвестной мне махины забыли – вот и пришлось импровизировать. Водила, правда, пытался за звуконепроницаемой перегородкой что-то там кричать. Типа, под «кирпич» заезжать нельзя, заднюю передачу после пятой не включают, десятитонная машина через ямы не летает и так далее.… Ну, ничего, «стажер» ведь справился с вождением! Подумаешь, пара царапин, оторванный задний мост и ни одного целого стекла – делов-то! «Отрехтуем», покрасим, прикрутим и вперед. Главное, что водила и туристы целы и пищат от восторга от такого аттракциона. Чем там все закончилось – по вспоминаем и по анализируем чуть позже. Значит - с этим «хоккей»! А что ж тут то происходило?
Бред какой то… Даже вспоминать не хочется – мурашки своими холодными и острыми лапками по спине и тому, что ниже – так и заносились, весело и радостно. О! Единственно, что интригует в этом – внучка! Её присутствие. Не она ли меня, каменюку бесчувственную (странно, но мне, вдруг, показалось, что я не «окаменевал» в этот раз), ворочала переодевая и, судя по гладкой и пахучей наглой «физии», помыла-побрила? Вот это интригует и вселяет бодрость в гибкие (пока что) члены утомленного пересыпом организма. А раз так, то вперед! Одеваться и на волю, на поиски неведомого легкого дыхания. Остальные головоломки, пока, задвинем на задний план и разберем, оттитруем, умножим и разделим по ходу пьесы. Вот как её узнать то, прелестницу мою? Ой, а вдруг, там «крокодил» страшенный? Вот об этом, как-то совсем не хочется думать и в это верить! Ага! Она же внучка! Значит, есть здесь дед (не «Мороз» – и то хлеб! А то еще внучка после себя лужу оставит и испарится от жарких то, исключительно благодарных объятий). Причем, очень местный дедулька, раз в этом доме сказки на ночь читает. Найдем его, познакомимся, «слово за слово», а остальное – дело техники. Примерно так я раздумывал в процессе одевания. Повязав у традиционного, для всех провинциальных домов, «трильяжа» кое-как галстук (кривовато, правда, получилось - никогда толком не умел их вязать), выхожу из спальни:
- Раз-два-три-четыре-пять, внучка, я иду тебя искать! Но для начала – где же дед? Он же – аксакал, он же сказочник, он же - хозяин?
Растворяю царственным жестом большую двустворчатую, всю в резных узорах дверь и… Попадаю на женскую, как я понимаю, половину дома. Черт! А я и не слышал, что за дверью столько народа… Вернее – женщин самого разного возраста. За длинным столом их восседало штук сорок! На столе самое разнообразное угощение – мясо парило в казане, лепешки, хычины, зелень, сладости, фрукты. Стояли кувшины и графины наполняли в высокие стаканы красную жидкость.
Как по команде – все прекратили тихие разговоры и разом повернули головы в мою сторону. Вилки-ложки, кувшины-стаканы – повисли на пол пути к открытым ртам. Чем ни сценка из «Ревизора»? Только одна, уж очень старая «Изергиль», ну никак не отреагировала – все так же шамкая беззубым ртом, наяривала жареную в меде лапшу (вот зачем им столько меда надо было!). Посмотрев по сторонам и увидев всеобщее «Ша - замри!», она повернулась и вместо того, чтобы «замерзнуть» - растянула свою «медовуху» от уха до уха, весело глядя на меня. Кстати, ей бы можно было сказать спасибо, а то я чуть было не решил, что с испугу в стадию «стоп-кадра» угодил. Но не успел…
От вида горячей, холодной еды, и навалившихся разнообразных запахов, мой желудок так радостно «возопил и взалкал»! Да причем так явно, что его паровозный гудок: «у-у-у-у-уй!» - услышали даже на другом конце стола. Где-то зазвенела упавшая вилка. День рождения у них что ли?
- Ой, извините! Это он вместо «здрасти»! – ляпнул я невпопад, тыкая себе в живот. Интересно, они сейчас не начнут вопить и задирать подолы себе на голову? Во-первых, не хочется, чтобы набежали абреки с кинжалами, во-вторых – животы большей части из них меня ну ни как не интересуют! Кроме разве что… Раз, два, и эта еще ничего… Хоть и сидят далековато.
Угадал… Почти…
Всё! Капец моим ушам! Точно контузило! От поднявшегося крика меня, как взрывной волной закинуло назад в комнату – жаль, что до кровати долететь помешало кресло. Эффект поломало! Следом за мной ворвалась группа захвата в юбках и неправильно завязанных банданах. Что-то непонятное крича и, ухватив, извиняющегося и клянущегося, что «я не знал, больше не буду, это было в первый и последний раз», а напоследок заоравшего – «мама», меня куда-то потащили. Сопротивление, как говорится – было бесполезно (а вы пробовали отбиться от двух десятков, вцепившихся в вас вопящих женщин?).
Вот только их лица меня немного успокоили – улыбающиеся, кивающие, почти ласковые. И потащили меня через ту же комнату, мимо стола (я сглотнул тугую слюну), через застекленную веранду, высокое крыльцо во двор. И только возле другого, не менее длинного, но более разнообразно накрытого стола (О! Даже ШАШЛЫК! – желудок заорал Тарзаном!), населенного одними мужчинами, выпустили на волю.
Секунда очередного «замри-отомри» в исполнении теперь уже сильной половины человечества и.… Под новый, более мощный и не такой визгливый рев мои ноги, вдруг оказались выше головы. Ух, ты! Небо – то ближе, то дальше. Моё что ли день варенья? Пытаясь рассмотреть окружающие мелькающие пейзажи – вижу, что Афоня, вполне улыбающийся и краснощекий тоже здесь. Хоть и не принимает участие в «укачивании младенца», но вид имеет вполне жизнерадостный и не хмурый. Даже подмигнул мне. Или показалось? Толи еще чудо привидится, когда девятый вал качает!
Когда меня поставили назад на ноги – дедушка Аслан протянув широко расставленные руки, обнял меня, уткнувшись в солнечное сплетение (маленький он просто). Набежала детвора, стала хватать за руки, смеяться, шуметь. Перед моими глазами замелькал калейдоскоп лиц, заговорили, закричали сразу сотни голосов. Меня закрутило вокруг оси и стало рвать на части – так каждый из столпившихся вокруг меня людей стали тянуть каждый в свою сторону…
Это подходил к концу второй день карачаевской свадьбы. Молодые муж и жена, увидевшись только за три дня до свадьбы (о, как бывает!), в застолье участия не принимали. Видимо, маленькие еще – пусть пойдут в «папу-маму» поиграют (может, что и получится). В большом дворе частного, двухэтажного дома, под густым виноградником, украшенным лентами и загороженным по бокам коврами, за огромным столом восседало все мужское население двух породнившихся семей. Дед Аслан, рассказав о чуде своего спасения (надо сказать, что без подробностей) «Алексом-молнией», признал себя моим должником. А если я не против - то и сыном. «Алекс» был не против. Правда, «братишка» Мухтар, смотря на меня, потихоньку уползал под стол, тряся золотой челюстью. Но его периодически возвращали назад соседи, дабы не позорил семью своим «пьянством» перед новым родственником. Поиски внучки накрылись медным тазом. Вернее – длинным рогом. Чую, что если таким темпом будем продвигаться, то не с внучкой, а с «братаном Мухтаркой» под столом встречусь – так часто и пафосно были декламируемы тосты. Красивые, длинные, но, слушая их – есть то нельзя! Сиди и внимай. А иногда и вставай. Вот и… Ик! Рог то даже на стол не поставишь! А он все тяжелее и тяжелее. Да и есть, постепенно, «практиццки», как-то уже не хочется. Так, только клюнешь то сыра, то кусочек баранинки – и «а-ля, у-лю, гони гусей!»
Ой, «ща спою»… Перед глазами все начало плыть, локоть, держащей длиннющий рог с вином руки, все чаще срывался с края стола. Мою сорочку уже можно было засолить напрочь. Галстук, который после качелей, оказался сзади – остался самым чистым. Хорошо еще, что я не один такой (ик!)… усталый. Пробежав «трезвым» взглядом по лицам мужчин, в паузе между тостами («за молодых», «за родителей», «за горы», «за Аслана и его новорожденного сына» и т.д. и т.п.), я попытался иденф…идин…индентифинтиф…фу-у-у…тьфу, понять – кто же из стариков, сидящих здесь в строгих костюмах, седобородых и осанистых, тот, ночной «сказочник-шаман»? Каждый из них мог! Вот только лица то я не видел, только голос его мог выдать. А тут так шумно и весело! Шутят, смеются, переговариваются. Правда, когда кто-то из старших начинает говорить – все умолкают и внимательно слушают. Все! Здорово, когда старость уважаема. Это заставляет уважать. Но из всех говорящих, я не узнал его. А был ли «мальчик»?
Произошедшее прошлой ночью казалось таким далеким и нереальным, что я о нем почти забыл. Вечер, как обычно бывает на юге, да еще и в горах – наступал быстро и неуклонно. Как задергиваемые шторы. Ко мне подсел Афанасий-сенсей. Положив руку мне на плечо, показал на склон виднеющейся в просвете виноградной беседки горы. Я понял без слов – там наш с ним дом. Как-то, вдруг, мне стало тепло и спокойно. Здорово, что где-то есть дом… Пусть в нем нет телевизора, центрального отопления и «удобства на улице», но он теплый и уютный, он ждет нас, высматривая темными глазницами окон. Бережет наше тепло, наши запахи, сторожит наш дух в себе… Мы, раз уж живем в нем, его душа, наверное…
Люди подходили, что-то говорили, я что-то отвечал, меня хлопали по плечу, я хлопал, меня обнимали, я соответственно тоже. Пока… Пока я не услышал музыку. И не увидел её…
В свете включающихся ламп, в зажигательном ритме кавказского танца, грохоте и вспышках фейерверков – сказка вернулась… Набежавшая, вдруг, откуда ни возьмись, со всех сторон молодежь, бросилась танцевать. Многие парни и девушки в красивейших национальных костюмах, кинжалы, черкески, газыри, шали, длинные с вышивкой платья – все на месте, все к месту. Вот для чего перед крыльцом этот помост – сцена для танцев! Здорово! И танцуют то как – загляденье! Особенно выделялась пара, вокруг которой, постепенно, образовался круг аплодирующих, переставших танцевать молодых людей.
Парень, сохраняя ровную (как лом проглотил) и осанистую спину, с гордо поднятой головой, такое вытворял ногами и высоко поднятыми руками, что все поражались его ловкости и гибкости. Он не выпускал из виду её, даже вращаясь, резко и быстро – голова все время была обращена к ней. Танец похож на лезгинку, но со своим колоритом и темпераментом, своими оригинальными узорами, в которые Она вплетала золотой нитью своего танца, ту подчеркивающую его неповторимость. Руки - лебединые крылья, длинный колокол платья чуть шевелился от мелких, семенящих движений ног. Красивая посадка головы, такая же ровная, гордая и одновременно покорная мужской воле осанка. Она плыла и качалась на волнах танца. Шаль скрывала её лицо. Видны были лишь большие, опущенные вниз глаза, в обрамлении длинных пушистых ресниц. Её движения были, смутно знакомы… Только один раз я видел нечто подобное – когда живут танцем, плывут в звуках, перебирая их, как струны… Её руки – то изломы горных вершин, то змеи бурных рек, то полет орла, то жаркие объятия любимого.
Я встал из-за стола, чтобы лучше видеть. Карина? Быть не может!
Барабаны забили быстрей, вихрь танца неистовей, аплодисменты уже не успевали выбивать ритм, сливаясь в сплошной шум, свист и возгласы зрителей становились все громче и громче! Ударил последний аккорд – все! Они замерли… Смолкли аплодисменты – тишина оглушила… Виу-виу-бах! Разорвался последний, запоздалый фейерверк - вспышка и угасающие разноцветные искры, снежинками таяли не долетая до земли. Это было той эффектной, жирной, подчеркивающей чертой, которая запечатлела, как фотовспышкой и осыпала неповторимой красотой мгновение застывших фигур танцующих… Несколько секунд царила тишина и обездвиженность – сменившаяся бурным восторгом и весельем. Парень танцор, взяв свою партнершу под руку, смешался с толпой, хлынувшей на сцену.
- Да-а-а-а, украдут её у тебя, Хаджи-Мырза! – произнес мой названный отец Аслан и посмотрел на очень древнего, все время молчащего старика, сидевшего во главе стола, оперевшись на клюку. За весь вечер, я не то что слова от него не услышал, но даже и не обратил внимание, что он есть.
- Украдут, а мы еще на одной свадьбе погуляем! Вот в городе, где она учится, и украдут… - он осекся на полуслове, повернувшись к аксакалу и изменившись в лице, как нашкодивший мальчишка, сел на место.
Я тоже повернулся к тому, кого назвали Хаджой и тут же сам «обжегся» о его взгляд из-под белых кустистых бровей. Он смотрел только на меня, в его больших, черных, на весь глаз, зрачках играли всполохи костра. Того костра! Волос во всех местах встал у меня дыбом – хмель, как дым разметало ветром в ночном небе. Так это был не сон? Или я сейчас сплю? Что вообще происходит?! Всё! «Тихо шифером шурша, крыша едет не спеша»…
- Танец Огня, усмирит лишь Песнь Водопада… - только и сказал Хаджи-Мырза, - а тот ледник, что родит Поющий Водопад, еще не растаял. Всему свое время…
Это был тот голос!
Заиграла другая, современная, «попсовая музыка», молодежь заполнила сцену…
Глава 10.
«Губит людей не водка…» или воскрешение и смерть…
Воде была дана волшебная власть стать соком жизни на Земле.
Леонардо да Винчи
Вода - одно из самых уникальных и загадочных веществ на Земле. Природа этого вещества до конца еще не понята. Внешне вода кажется достаточно простой, в связи с чем долгое время считалась неделимым элементом. Лишь в 1766 году Г. Кавендиш (Англия) и затем в 1783 году А. Лавуазье (Франция) показали, что вода не простой химический элемент, а соединение водорода и кислорода в определенной пропорции. После этого открытия химический элемент, обозначаемый как Н, получил название "водород" (Hydrogen - от греч. hydro genes), которое можно истолковать как "порождающий воду".
Дальнейшие исследования показали, что за незатейливой химической формулой Н2О скрывается вещество, обладающее уникальной структурой и не менее уникальными свойствами. Исследователи, пытавшиеся на протяжении двух с лишним столетий раскрыть секреты воды, часто заходили в тупик. Да и сейчас ученые понимают, что вода остается трудным объектом для исследований, ее свойства до сих пор не всегда до конца прогнозируемы.
«Утро стрелецкой казни» - началось с душераздирающего крика петуха. Дернувшись, я застонал от боли в затылке и уронил голову назад на подушку.
- Еще раз заорешь – встану и на лапшу пущу, - сказал я, не открывая глаз шепотом невидимому «будильнику». Тот не внял – прямо у меня под окном веранды, где мне постелили ночью, оглашал окрестности, сотрясая весь мой трясущийся мелкой дрожью «ливер», жутким криком.
Вот, гад.… Знает же, что мне встать сейчас – легче застрелиться! О подъеме не хотелось даже думать. Казалось, что из меня вынули позвоночник и, от этого тело превратилось в желе. Противное, трясущееся и прокисшее. Во рту, как говорится – «сто кошек нагадило» (хорошо еще, что недавно курить бросил), в голове мозга нет – есть только пульс, который стучит в виски. И какой гад сказал, что в горах не бывает похмелья? Ой, мамочка, роди меня обратно – ну зачем я с молодежью пива с вином так натрескался? А потом еще и коньяку, «для храбрости», под пристальными взглядами Хаджи и Афони, как бы бравируя перед ними, стакан опрокинул?
Видать за последнее время столько всего на меня навалилось, вокруг меня столько всего произошло необычного, странного, бредово-сказочного, что «тормоза отпустились», а «шифер, в натуре, уполз»… Как у бойцов, что только с передовой вернулись.… Как тогда.… Со мной…
В прохладе утра, под открытым окном, я превратился в рака-отшельника, раковиной которого служило одеяло. Не вылезу! Укрывшись с головой, я снова утонул в спасительный сон без сновидений, уходя от тошноты и головокружения.
Мою раковину сдернули, как убили! Съежившись и скрючившись в эмбрион, я попытался открыть один глаз – не получилось. Тогда второй – получилось, но с трудом. Сложно, оказывается, открывать глаз, если он уткнулся в подушку (то та дышать трудно стало… ноздрями…фу-у-у), а скосить его вверх – даже не пытайтесь! Умрете от разрыва скопившихся газов в забродившей банке с брагой. По-другому череп сейчас не назовешь.
Мутным глазом я попытался сфокусироваться на ногах тирана. Сапоги… Чистые, яловые, блестящие и наполированные войлочной тряпкой – хоть брейся, так в них харю какую-то видно... Ох – мою, оказывается… У-у-уй, урод! Это не я, нет, это китайский пчеловод какой-то. Хозяин то, что в эти кривые зеркала залез, не то, что не бреется, даже лопату своей бородищи не стрижет. Афанасий, Афанасий, ну что я тебе сделал, а?
Глаз самостоятельно зашторился, рука замахала, зашарила по сторонам в поисках одеяла-раковинки – бесполезно. Пришлось натягивать на себя край простыни, а не укрытые части «желе», спрятать под теплую подушку. Фух, можно и так, но…
«Убежало одеяло, улетела простыня, и подушка, как лягушка…» Фашизм какой то! Возмущенный резко встаю, чтобы дать отпор агрессору! Еще резче сажусь и пытаюсь удержать равновесие – мир все равно стоит под углом. Почему? Бррр, тошнить начинает. Это Афоня держит меня, заваливающегося на бок за рукав неснятого пиджака.
- Пойдем, богомерзкое чудовище – лик человеческий возвращать тебя будем! А то хозяева встанут, стыдно им в глаза смотреть будет! И не только тебе. Не позорь наставника, отца и семью!
Ой-ё! Неужто батя сюда приехал? Откуда он узнал? Отца я побаивался с детства, поэтому вскочил, как живой.… Зря! Ой, добейте меня, чтоб не мучаться, все равно я мертвый! Бати здесь нет (он думает, что я в Москве), а «отэц Аслан», сам вчера со мной, как… беее… Лучше не вспоминать. Тоже мне – защитник чести семьи! «Дон Ансланто» - во как я его вчера назвал – ему понравилось. А мне, почему-то, сейчас за это стыдно. «Семья» - понятно кто такие, а вот с «наставником» - дело намного сложней обстоит. С кем я только вчера на брудерврот, тьфу – шарф…т (о! выговыривал…выл…) не выпивал. В три ночи последний раз, кажется, было. На поиски внучки-танцовщицы сил не хватило. Укачали Сивку…
Афоня взял меня подмышки и поставил на ставшие гибкими, как гофрошланг, с напрочь отсутствующими суставами, ноги. Не скоро, правда, но равновесие поймал. Коленки гнулись и вперед, и, кажется назад, как у страуса. Только не пугайте меня – пол кафельный! Хм, вот еще вопрос – если я так стою, то - как идти? Куда идти? Зачем?!
- А тут недалече, за околицу выйдем – увидишь!
Он, что – мои мысли читает? Или я вслух говорю? Эх, была - не была – пойдем за «ликом»! По стеночке кое-как добрел до ступеней крылечка. Э-э-эх! С крыльца, «аки сокол» слетаю, цепляя на ходу какие-то ведра и, классику таких вот сцен – эмалированные тазы – чтоб греметь, так под фанфары! «Полет шмеля» останавливает калитка – еще б немного разбега и мультяшный трафарет, как надпись – «здесь был Саня», увековечил бы сквозным отверстием мой новый подход к значению слова «проход».
Подергав на себя не открывающуюся калитку, я пожал плечами и всем своим видом показав, что не судьба «возвернуть бесу ангельский лик», разворачиваюсь, чтоб уйти назад на диван. Не тут то было – стальной засов под рукой Афанасия открылся легко и мягко.
- Идем-идем, сейчас оживешь, нечисть из себя выгонишь!
Казалось, что мы шли (кто шел, а кто побитой собачонкой плелся, путая следы и петляя следом) целый день. Помню, что в один момент, луч вынырнувшего из-за горы Солнца, шарахнул плетью по глазам. Так это ж сколько времени? Часов пять-шесть?! Ну, садюка дед!
Улочка, покато спускаясь вниз (хоть здесь повезло!), неожиданно закончилась. Сойдя с дороги и, окунувшись сразу по пояс в жесткие по-осеннему бадылки бурьяна, мы покатились вниз по крутому склону. Вернее, «покатился» я, ускоряясь и чуть не стуча пятками по затылку, а Афоня лишь ловко сдернув с меня пиджак, отошел в сторону.
Ой! Я лечу-у-у-у! ЙЯ-ХО! Класс!… Только что за шум там внизу? Мать!… пере…
Тысяча мелких пузырьков перед глазами и миллион холодных игл в тело! Легкие, не успев вдохнуть достаточно воздуха, рвались из груди. Разом намокшая одежда потянула вниз. Но неожиданно меня пробкой выкинуло вверх. Течение! Захлебываясь, фыркая и пуча от неожиданности и холода глаза, вылетаю на противоположный берег горной реки, немного по балансировав руками на скользких камнях. Хорошо еще, что он пологий, без обрыва, как противоположный.
- Убить меня хотел!? Врагу не сдается наш гордый…– пытаюсь перекричать шум воды, кричу на тот берег «Иоанну-Крестителю» и замолкаю. Но его там нет. Странно – куда он делся? Моста не видно, весь берег, как на ладони. Не в траву же он спрятался? Какие они все тут странные. Что за шутки, что за мистика?
Меня, не смотря на то, что потоками с одежды и волос стекала обжигающе холодная вода, больше не трясло, в голове прояснилось. Только внутри осталась противная муть. И снова хочется пить. Став на колени, макаю лицо в пену ледяного бурного потока. Ловлю губами воду вместе с воздушными пузырьками. Вкуснотища! И что характерно – мне легчает! Действительно лучше стало. Только в нос вода попадет – А-а-а-апчхи! Уй! Чуть мозг через нос не вылетел!
- Будь здоров! - раздалось за спиной. Кто это там еще наблюдал за «купанием бледного коня»?
- И Вам не болеть! – оборачиваюсь и… роняю челюсть, как «княжну в набежавшую волну».
Хаджи-Мырза стоял в десяти метрах от берега, у опушки леса. Вот кого я не ожидал увидеть здесь – так его! Махнув мне рукой, он развернулся и, не дожидаясь, быстро перебирая клюкой-посохом, исчез за стволами могучих сосен.
- Идем, Боян! Надо спешить…
- Сам ты… Аккордеон. – пробурчал я себе под нос, но поплелся за ним.
###
Идем. Опять горы и лес, сменяющийся проплешинами выгоревших лугов. Ни души вокруг. Куда идем, зачем – не понятно. Солнце постепенно поднималось. Погодка – кайф! Тепло (одежда прямо на мне и высыхала), светло и пчелы не кусают. Еще бы лошадку дали – вообще горный туризм получился. А Хаджа в десяти метрах впереди, я, как ни пытаюсь ускорить шаг, чтобы догнать его и поговорить (все-таки страх потусторонний к нему при свете дня улетучился), все время на том же расстоянии сзади. Видимо, так и нужно идти молча, пока не дойдем куда то. «Ох, уж эти сказочки, ох, уж эти сказочники»! Понагнали туману, мистицизму-критинизму! Ну, на фига оно мне нужно – спрашивается? Так и не спрашивают же! Ведут, как того ишака, нагруженного мыслями.… И, что интересно – ведь тащусь следом, с каким то обреченным фатализмом. Или любопытством все-таки?..
Не, ну что за народ – понукают, проверяют, учат, гоняют, купают, но ничего не объясняют. И еще удивленно возмущенный вид делают, когда видят, что я ничего не понимаю. Что за жизнь у меня пошла такая?
Ничто не служит лучшим стимулом для философствования, как похмелье.… И прогулка по лесной тропинке, когда не знаешь – куда идешь. Птички поют, голова гудит, ноги топают.
Кстати, о стимуле! Надо ж мне было на себе эксперименты ставить, пока научный руководитель в отпуске (ох, он бы меня за самовольщину то и «пропесочил»!). Вот, думал – сейчас, ка-а-а-ак (классика – хотели как лучше, а получилось, как всегда…) получится что-то! Ка-а-а-ак, это что-то… Что? Принесет славы? Степень доктора наук? Денег кучу? Хм.… Вот об этом я как раз и не думал. Не то чтобы я против этого, но.… Не это было стимулом. Я видимо не прав, потому что – мне хотелось лишь сделать приятное Николаю Николаевичу, моему профессору-начальнику. Пожилому, мудрому гению отечественной биохимии. Возглавляющего нашу, типа, абсолютно «независимую», лабораторию. Чтобы он смог обосновать перед частными и не очень, инвесторами (и почему после этого она «независимая»?) вложения в наши исследования. А еще – чтобы родителям моим было приятно. И было чем, кем гордиться. Хотя им сам факт того, что меня пригласили в Москву – уже предмет для гордости перед односельчанами. Но это для мамы. Перед её многочисленными подругами. Вот же человек – в жизни о ней плохого слова ни от кого не слышал! Ни одного (!) врага или недоброжелателя. А друзей-подруг, как у дурака махорки, в хорошем смысле! А папке.… О-о-о! Здесь особое.… Хочу Доказать ему, что я чего то стою. И если вдуматься, и признаться самому себе – все-таки, наверное, это самый главный побудительный мотив. Просто я никогда не мог забыть, как он был разочарован моим провалом на вступительных экзаменах в мединститут в свое время, решив, наверное, что напрасно вкладывались деньги в моих репетиторов. Даже то, что я после «северов» и армии, о которой ни мама не отец так и не узнали до сих пор (хотя батя, иногда, во время наших таких редких в последнее время, но таких любимых мной бесед за бутылочкой – о чем то догадывается) я самостоятельно поступил в «политех» просто по результатам собеседования, без «протеже» и денег – не послужило в глазах папы моим оправданием. Эх, побудительный мотив, как проявление попытки изжить в себе комплексы? Интересная мысль! То есть, получается, что если у одних с детства проблемы с женщинами – завоеватели, бизнесмены, политики (видели ли вы среди них откровенных красавцев?). Если боязнь окружающего мира – боксеры, спортсмены (и женщины прилагаются!). Скрытые от всех физические недостатки – куда-нибудь, но лишь бы наверх, и повыше (а здесь те, что попали в исключения первой категории – красавцев политиков и бизнесменов, которые не удались, как спортсмены).
Не – ну как всегда! Только приблизишься мыслью, к какому то великому, вселенскому (для себя) открытию – так или похмелье кончится, или дойдешь до какого-то места, где уже не до того, или и то и другое вместе!
О (да уж – как информативно это «О»!)! Тогда лучше уж – «Ух ты»! Интересненькое местечко! Тропа оборвалась на подъеме возле странного (теперь то это выражение, скорее – «традиционно странного») места – в тенистой прохладе, среди частокола древесных стволов появилось нечто. «Нечто», смутно знакомое, представляло собой каменное сооружение напоминающее большую собачью будку, даже дыра в конуру имелась. «Конура» представляла из себя сложенный из четырех массивных плит ящик, накрытый сверху пятой плитой. Подогнанные очень плотно, поросшие лишайником буро-коричневого цвета, стенки около двух метров шириной, производили впечатление очень древнего сооружения. «Де жа вю» не проходило – что-то подобное, я уже видел! Только вот где и когда?
Хаджи-Мырза стоял рядом с ним, и молча смотрел на меня, как старый-старый пес, что остался у своей конуры, когда люди ушли, забыв о нем. Его печальные, мудрые глаза, еще больше напоминали взгляд пса, смотревшего на человека с укором и прощающим пониманием… Но я лишь мельком посмотрел на него – меня, как в спину что-то толкнуло и влекло к этому «дому лилипутов». Дольмен! Вспомнил! Геленджик, пионерский лагерь «Рассвет», красный галстук, короткие шорты с торчащими из них ободранными коленками, море, походы в горы и… рассказ проводника-экскурсовода об этих древних, каменных мегалитах – за секунду, яркими картинками из старого фотоальбома, вырвалось из памяти. Медленно-медленно, выставив вперед руку, подходил я к дольмену, зовущему меня… Зовущему! Кожа покрылась мелкими пупырышками «гусиной кожи», глаза почему-то закрылись сами, ноги сами, как под гипнозом несли последние метры к… Дому? Источнику силы? Материнскому плечу, в которое можно поплакаться, поделиться обо всем? Неземному наслаждению? Вселенской мудрости? Истории обо мне и этом мире, сотне миров и цивилизаций в обе стороны от сегодняшнего дня? Месту очищения, «душу души», омывающему и прощающему? Все это и миллион другого, чему и слов не подберу… Черное отверстие дыры дольмена, воронкой омута втягивало меня в себя, звало, влекло. Музыка покоя и голос звезд…
Слезы текли по щекам, ноги ослабели и подкосились. Став на колени, я обнял шершавую, но странно теплую поверхность камня, прижавшись к ней лицом.
- Здравствуй, родная, как долго я к тебе шел.… Прости меня, я заблудился, я не знал, я ослеп и оглох. Мое тело покрыло проказой мира, холод сковал сердце, кровь несет в себе яд цивилизации…
Рыдания, с детства забытые, сотрясали всего…
Сознание потухало. Царапая щеку об стену дольмена и оставляя мокрый след
крови и слез, я сполз на землю и умер…
Глава 11.
Просто…конец света…
(что тут еще добавить?)
Пыль - скрипит на зубах
Быль - в сказку ушла,
Мать - сыра-земля
Рать – любая в неё легла
Боль – как наслажденье,
Соль – кровь на губах,
Боль – значит живу!
Кровь - на земле, я не умру!
Пыль – блестит в глазах,
Быль – развеяла страх,
Звезды – брызги меня,
Пали на землю капли дождя…
Пыль – падает вниз,
Быль – правдой родись!
Капли – обнимает трава,
Сабли – косого дождя…
Пыль – это я,
Быль - это Земля,
В рост – зелень пошла,
Просто – я вода…
Мир – во мне
Пир – жизнь на Земле
Я – мир,
А он – это я…
(NeOn)
психиатр Карл Густав Юнг: "Мифы, напротив, имеют жизненно важное значение. Они не просто презентируют психическую жизнь племени, они и есть сама эта жизнь. И если племя теряет свое мифологическое наследие, оно незамедлительно распадается и разлагается, как человек, который потерял бы свою душу. Мифология племени - это его живая религия, потеря которой - всегда и везде, даже среди цивилизованных народов, - является моральной катастрофой. Поэтому мы должны допустить, что они соответствуют определенным коллективным структурным элементам человеческой души как таковой и, подобно морфологическим элементам человеческого тела, передаются по наследству" (Психология архетипа младенца. Душа и Миф: шесть архетипов).
: "Кавказские Дольмены, в своем оккультном понимании есть временное, постоянное, добровольное или вынужденное захоронение, предпринятое со следующими целями (в разных случаях по разному): гармонизация окружающего пространства, передача или прием информационных потоков (неоднократный), достижение личного бессмертия (медитация в вечность), кодирование планетного меридиана (для подавления или наоборот раскрытия обитающих вдоль него живых и мертвых существ), и других, подобных им целей. По проишествии неопределенного времени, функции Дольмена, как живого существа могут меняться, т.е. человек впечатавший свою личность в сооружение (физиологически или в виде дубля), как любое живое существо может поменять характер, желание, и отказаться от изначальных намерений.
"Дольмены - это хранилище древних знаний. Их предназначение - отвечать. На фоне расслабленного состояния задайте вопрос, который Вас интересует. Ответ может прийти мгновенно в виде ощущения, образа, мыслеформы. Если ответ не получите сразу, не волнуйтесь и не переживайте. Он обязательно придет позже через откровения, книги, размышления. Но непременное условие - чистота помыслов. Только через осознанность и чистоту помыслов к Вам придут и знания первоистоков." (Дольмены//Экскурсия в разум - М.,1999.)
Сотрудниками Карачаево-Черксского музея–заповедника в мае 1999 г. было обнаружено изображение Христа, нарисованное на скале в окрестностях Нижне-Архызского городища. Икона размером 140x80 см. нарисована минеральными красками на вертикальной поверхности, обращённой на восток (точнее ЮЮВ).
Рассматривая лик в контексте окружающих его христианских памятников, можно констатировать, что с исторической точки зрения наиболее вероятное его появления здесь IX век. «Портретным» аналогом Архызского лика является знаменитая синайская икона Христа Пакратора, написанная в VI веке н.э. восковыми краскам. Лик Христа на этой иконе, как выяснено научными исследованиями, имеет 45 совпадений с ликом Туринской плащаницы».
Это не сон и не сомати. Не бред, хотя…
Видение. Я вне событий, но и внутри…
Эмоций нет, чувств нет – беспристрастность и хладнокровие…
Я вне… Я везде… Я всё… Я никто…
Холод, но мне не холодно, даже комфортно. Так и надо…
Широкая, с трех сторон бескрайняя степь. Высоко-высоко в небе парит сокол, который видит орду. Конные люди, вооруженные копьями, луками, арканами, движутся в клубах пыли, в которых скрылись задние ряды вытянувшейся клином армии, движущейся неумолимо к горам.
Далеко впереди неё, прячется, разбегается, разлетается всё живое – словно от пожара, подгоняемого ветром, оставляющего после себя лишь черно-серый пепел. Под копытами неисчислимой орды превращается в пыль все – сухая трава, гнездовья птиц, с только вылупившимися птенцами, наглухо осыпаются норы сусликов, лис и прочих, пищащих в темноте подземелья от ужаса и отсутствия воздуха тварей. Что смогло, что успело уползти, улететь, убежать, спрятаться – то и выжило. Идет самый страшный зверь, самое лютое стихийное бедствие – человек.
Сокол знал, что после него не найдет себе в пищу даже ошметков змеиной шкуры – только пыль, которая толстым ковром, как сугробами укроет степь. Заработав крыльями, стрелой полетел вперед, обгоняя орду. Свист ветра в тугих, упругих перьях крыльев – желто коричневые холмы внизу, бело-серые вверху, между ними он и свобода. Надо спешить, успеть поймать бегущую далеко впереди пищу и унести своим птенцам, надо успеть…
…схватить когтями, ударить острым кривым клювом… кривым и острым, как сабли людей…
…только гнездо уж скрыла пыль…там, где оно было…
Клекот сокола из горячего горла вырвался и пропал в пыли… Тоска крика в тишине нарушаемой лишь шуршанием трущихся друг о друга частиц пыли…
Ветер гнал барханы новой пустыни, укрывая тушу зайца, принесенного птенцам…
Высоко в небе, по спирали удаляясь вверх и превращаясь в точку, кружил сокол…
Глохнет его крик, зовущий, бьющий одиночеством, как кнутом в высоко поднявшейся пыли…
Водопад… Зелень и прохлада леса у склона горы, ледник которой питает водопад и реку внизу. У реки в живописном ущелье селение – сакли, ветхие и новые, в центре каменный храм с крестом на полусфере купола. Многотысячные стада овец, коров и лошадей пасутся на зеленых лугах, виднеющихся на пологом склоне. Наездники-пастухи отделяют молодняк от общего стада коней – сильных и выносливых нужно приучать носить всадника-воина. Еще дальше видна сдвоенная белая вершина горы, как будто парящая над облаками. За ней багровый закат… Стада гонят домой. Загорается неровный свет лучины в узких, как бойницы, неостекленных окнах жилищ. Одна за другой. Слышен скрип жернова, методично пережевывающего зерно. Плачь ребенка, колыбельная песня женщины, вялое тявканье собак, мычанье просящей дойки коровы…
На высокой каменной башне стоит воин в легкой кольчуге, круглый стальной шлем защищает голову, одна рука лежит на рукояти кинжала, другая держит надкушенный кусок вяленого мяса, который падает на землю – в долину со стороны ночи втекает облако пыли…
Храм, окуренный дымом и оскверненный насилием и кровью, смотрит в черную долину темными провалами глазниц выбитых витражей…
Купол покрывается пеплом и пылью… тихо… Только шум водопада…
Я видел ВСЁ. И нельзя было отвести взгляд, закрыть глаза, заткнуть уши, не вдыхать запах горелого…
Мы сидим у костра. Я бессмысленным взглядом смотрю на переливы багровых углей, Афанасий молча подбросил ветви сушняка – взметнув в ночь сноп искр. Хаджа-Мырза говорит, часто умолкая надолго. История народа, гостем и почти родственником которого я стал, волею случая, проходит в всполохах костра перед глазами. Но я это всё увидел и сам, в том видении… рассказ, как запоздалое озвучивание немого фильма, поясняет события.
Увиденное, пережитое лишило меня речи и желания что-либо делать – сил нет ни на что. Хочется лечь и умереть. Голос Хаджи, как клекот сокола, где-то высоко, еле-еле достигает сознания – я опустошен.
Рука сама собой потянулась к огню. Ожидая боль ожога, равнодушно смотрю на то, как языки пламени обтекают руку, не причиняя ей вреда. Перевернув ладонь – вижу, как пар уносит, смешав с дымом костра вверх – бред видений наяву… Я схожу с ума? А, все равно… Психика не вынесла… «Шифер» унесло. ППЦ, «кина не будет – электричество кончилось»…
Афанасий спокойно вытащил мою руку из костра, сбил пламя с загоревшегося рукава и мягко, но требовательно стал укладывать меня на расстеленный на земле пиджак. Стертая о камень щека горела под «несгораемой» ладонью. Не задумываясь об этой очередной странностью, смотрю на гипнотизирующий танец огня. Где-то я это уже видел? А, все равно… Только нельзя от него почему-то отвести взгляд, иначе – сознание рассыплется окончательно… Как пыль… как пепел…
Я не хочу спать! Никогда! Я не…могу…больше…так… За что?! А…плевать…
Глаза закрылись сами собой.
Снова всполохи… Тепло лучше льда, но оно вокруг, а не во мне…
Этот сон меня спас – танец… её…огня…она – ОГОНЬ!
Гипноз танца огня, тает лёд, падает вода, разбиваясь миллиардами пылинок – радуга…
Идем, опять идем. Но уже назад, в селение, название которого я так до сих пор и не узнал. Хаджи впереди, Афоня сзади, я, как под конвоем, между ними. Как манекен или робот – ни одной мысли. Перешли реку через висячий мост. На другом берегу я остановился, оглянулся – вода звала меня. Хаджи-Мырза ёкнул и, остановившись, посмотрел на второго конвоира. Тот кивнул ему и похлопав меня по плечу, чуть подтолкнул, заставив оторвать меня взгляд от бурлящего потока и продолжить путь.
Во дворе нас встретил «папа Аслан». Рванул, как молодой открыв рот, но, глянув на похоронную процессию, тут же захлопнул рот. Женщины накрывали на стол, который так же стоял под беседкой. Сцену разобрали, ковры убрали, оставили только его и четыре стула.
Молча сели. Кто-то подсунул мне стакан вина. Беру – в два глотка выпил, со стуком поставил на стол, так же сжимаю в кулаке и, смотря на обгоревший рукав сорочки, открываю рот:
- Кто первый из вас объяснит мне – что происходит?!
Ух, как подпрыгнули! Как загалдели все сразу, перебивая и стараясь перекричать друг-друга.
- ША!!!
Щелкнули разом вставные челюсти. Старый, трехголовый «Горыныч» замолчал переглядываясь.
- Начнем с самого легкого. Уважаемый отец, - обращаюсь я к Аслану, все так же, не отрывая взгляд от руки, - налейте, пожалуйста, еще вина и расскажите, что вы знаете обо всем этом?
Никогда не проводил допросов. Еще и перекрестных. Змеиная шкура прострации постепенно, по мере протоколирования, слазила с меня. Новая, тонкая, болезненно реагирующая на малейший раздражитель шкура моей души заставляла морщиться, съеживаться, корчиться, но, с каким-то мазохистским наслаждением, я решаю закончить экзекуцию над собой. Расставить все точки над «Ы». Добро пожаловать в «Новый мир», Алекс-Боян, мифологический Нарт, Титан – полубог, «Человек и пароход»!
Сейчас важно попытаться выжать из них, как я вижу, таких же напуганных и неуверенных в себе, как и я, всю информацию. Пока «Остапов понесло», пока не надели маски загадочности и таинственности обратно, пока их души САМИ ищут опоры, пока Я пришел в себя и имею (чувствую это) над ними какую-то власть…
«Старый мир до основания»… Гнев и радость, боль и кайф, больший нежели что-либо испытанное до этого. Рождение через осознание. Осознание нового мира и себя в нем – не легче, чем шок новорожденного. Только, в отличие от последнего – я ЭТО уже никогда не забуду. Операция без наркоза и потери сознания, по живому, по оголенным нервным окончаниям, скальпелем нового знания… Ампутированное «Я» еще дергалось в агонии, еще пыталось прирасти назад, но уже всё – прощай Сашка! А кто привет?
Краткий протокол допроса:
Первая голова «Горыныча» (выдержки), отеческая:
Бла-бла-бла (в основном)… Думал – всё, улетел к предкам, а младшая дочь еще не замужем! Кошмар! Бла-бла-бла… Чудесное спасение, вот только с Мухтаром пять (!) дней что-то творится – как увидит «сыночку Александра», старается куда-нибудь спрятаться. Но это ничего – исправим, поговорим по-семейному, наставим на путь истинный. Потому что «сынок Александр Васильевич», спаситель – это раз, великий и уважаемый человек в науке – это два («это ж кто Хмыренку на Хмыря настучал?»), умные и знающие люди считают «Великого и Могучего А.В.В.» - нартом и чуть ли не богом – это три (ну, погодите остальные «Бошки-Горынычи»!). Далее – еще минут двадцать «бла-бла-бла» (пора бежать на пункт приема металлолома заготавливать бронзу для бюстов и к шабашникам за мраморам для памятников в полный рост)…
Резюме: Бе-е-е-е…
Вторая «говорящая голова», Пчелино-Бородатая (и сократил бы, но он и так мало, что сказал):
Струхнул маненько, када «москаль» закаменел. Потом второй раз струхнул – када живой и наглый объявился. Думал, шо прислан ангелами, чи бесами, для соблазну (хм, интересная версия), для претерпения рабом божьим Афанасием страстей Христовых, в наказание за то, что лик Божий на скале нарисовал (обучался в лавре иконописи). А када «москаль» оказался не «москаль» и, даже не ангело-бесовское отродье, «а шо то не вразумляемое», решил присмотреться, пока не струхнул в третий раз – «нашкодыв, счез, впоймав Асланку, окаменив знова»! Понял, что понять сам не сможет, решил «гукнуть Хаджуху, вин у цих колдунствах бильш зразумие»… Опять же – свадьба на носу была, был повод «до поры прыховать и подывыться, шо будэ»…
За «Хаджуху» не поручается – от «колдунств» его утёк, шоб не оскверниться от них самому (ага, а меня значит, отдал на «поругание»?), все время провел в молебствии о здоровье раба Божьего Алексашки (так молил, шо на свадьбе аж нос посинел!).
Резюме: Надо провести с ним политбеседу на тему «Религия – коноплиная поляна, на которой не только пчелы балдеют»! А после – вынудить его научить меня шашкой махать.
Мозгосодержащая, шляпоносящая, третья и главная «Голова Горыныча-Беззубыча»:
много информации иносказательной, неоднозначной, мифической и мистической, но что-то тут есть. Дед не зря уважаем и, даже Хадж совершил в советское еще время.
«Много-много лет назад, когда горы только поднялись со дна огромного пресного (!) озера и разделили Каспий и Черное море, жил народ, который мог управлять миром. Великие жрецы и воины, утратили свою землю, своих богов (Атланты что ли?), свое единство.
Для них мир был живым, целостным, знания о его закономерностях не выводились логическим путем, а просто пребывали в сознании человека как данность».
Ой, темнит Хаджа-Мырза что-то! Высшее образование, из под широкополой шляпы так и прет!
«И были Они все левши (Я глянул на свою правую руку со стаканом – не, не «Атлант»! Тогда, наливай за это!). Потом Они привели другой народ – хатты, назывался. Их Они научили строить дольмены, только для чего они – никто теперь не знает. Говорят, что когда одному из Них приходила пора – ему строили дольмен и закрывали в нем на многие годы, сохраняя тело, пока душа путешествовало по другим мирам. Говорят, что если она находила другое для себя тело – дольмен начинал раскаляться, светиться и «кричать»… «Опустевший» дольмен долгие века не подпускает к себе стихийные бедствия и злых людей – ждет чего-то…кого-то…
У этого великого народа было пять могущественных жрецов. Они могли управлять стихиями: земля, воздух, огонь, вода и… Чем управлял пятый верховный жрец – никто сейчас не знает. У него был знак – пирамида с четырехугольной основой и пятой вершиной…
Когда один из Них начал учить хаттов управлять огнем, его жестоко наказали (бррр, теперь мы до Прометея добрались?). А на людей обрушился потоп (о, как!)…
А потом, говорят, Они ушли на восток… Но Один остался! Тот, пятый жрец. Но и он, через несколько веков, собрав часть народа, именем Ант, с собой, ушел на север, к берегам холодного моря. Туда, откуда Они пришли, УХОДЯ от ледников…
…говорят, что эти дольмены есть везде, где Они жили. Что с помощью них могли общаться с такими же, как Они, даже на другой стороне Земли (о! Телефонные будки!?). Еще, с помощью дольменов могли не пускать на свою землю врагов (защитное поле, какое то!). Когда «отпел» последний из дольменов – пало царство Алан. А народы разбрелись кто куда, потеряв единство…
Когда Хаджа умолк, повисла долгая, гнетущая тишина. А я уже был «кривой, как турецкая сабля». «Повелитель стихии вина»!
- Слышь, уважаемый Хаджа-Мура, (ик!) ой, Мырза, ты это к чему всё рассказал, а? – Я пытался сфокусировать взгляд на его лице, но оно уплывало все время куда-то в сторону.
- Вот за какие ослиные уши все это притянуть прикажешь? Атланты, Аланы, Анты, Нарты, нарды-шахматы… Каменные гробы, вода, огонь и медные гвозди в лоб! – я начал заводиться, переходя на крик.
- Что Вам от меня нужно? Что всё это значит? Зачем мне ЭТО?
Аслан по-тихому ретировался. Афанасий, поднявшись из-за стола и перекрестившись, последовал за первой «головой». Хаджа смотрел на меня все теми же глазами побитой собаки и молчал. Ждал, когда я остыну. А меня «несло» дальше:
- Жил себе, не тужил! Как человек! Без этих вот заморочек и непоняток. Зла никому не делал… война не в счет… «Почитал отца своего и мать»… и тэдэ и тэпэ. С женщинами только по-любви, - я снова поднял глаза на него, как бы ища поддержки, - не, честно-честно! Ну, правда, ни к кому особенно не прикипал – это правда. Но не желал и не делал зла. Не поверишь, со всеми до сих пор отличные, дружеские отношения! Не крал…кажется…
Что-то я разоткровенничался, прям как на исповеди. Но от гнева перешел на противную жалость к себе и осекся.
- Скажи что-нибудь вразумительное, человеческое, понятное! Без этих вот – «Жили-были, тыры-пыры»… Без легенд, притч и мифов. Ну, пожалуйста… Не молчи!
Он заговорил, но опять непонятно и перескакивая с одного на другое.
- Ты добрый – да, но… ледник вошел в тебя – душа холодна, сердце замерзло. Вот чем тебя отогреть? Как растопить этот лед? Ведь талая вода – живая вода, волшебная.… На самой границе альпийских лугов самые сочные и лечебные травы.
-Дольмен узнал тебя… Он раскалился и от него пошел такой звук, что мы не выдержали и убежали, чтоб не слышать этот звук. А когда вернулись – ты лежал возле покрытой льдом и инеем каменной кучи. Это не понятно – так не должно было быть!
Дед, видно, сам напуган и не вполне вменяем. Сумасшедшие события последних дней и его вывели из равновесия. Хотя, я же не знаю, какой он был до них – может всегда такой?
- Этот путь – путь через боль. Холод – обратная сторона очищения огнем! Посмотри – лед всегда кристально чист! Он «выдавливает» из себя всю грязь, самоочищаясь и, хранит свою прозрачность сколь угодно долго. «Там» - он посмотрел вверх, на небо, - над пропастью огненной геенны перекинут мост – чистилище изо льда. «Тот» огонь – опять глаза на гора, - этого моста не победит! Только скользок он под теплыми ногами. И только «холодный» пройдет по нему, так как не тает под ним лед…
В тебе стихия воды, по-моему…
Древние боги признали тебя, но почему-то, пока не приняли. Прошлой ночью я вытащил немного из твоей памяти. Воспоминания предков. Но не увидел ничего конкретного, кроме того, что твоя душа не могла завершить какой-то путь – тело всегда погибало в сражениях, не завершив путь. Может, сейчас пришло время? Я не знаю чем тебе помочь. Я подумаю. Такого еще не было. Никто не помнит подобного…
- Стоп! Хаджи, ну я же просил тебя, а! – я махнул на него рукой и пошел на свой диванчик.
Боги, люди, душа – все это здорово, но тело хочет сна. Я вдруг понял, что страх перед ним прошел! Сон – вот мое спасение в нынешней ситуации. Раз никто ничего не понимает в этой реальности, и алкоголь не помогает разобраться. Во сне то все понятно и объяснимо, как в виртуальной игре - «бродилке». Есть я, и есть мир, который пусть и не мой до конца, но такой родной… Может, поэтому дети, да и не только они, когда чувствуют себя неуютно в реальной жизни, влекомы своим подсознанием в виртуальность компьютерных игр. Где всегда можно «сохранить» удачно пройденный уровень, переиграть его или, в крайнем случае – «перезагрузить» и начать игру заново?..
Глава 12.
«Неизвестный солдат»…
(дубль три, или разрыв кинопленки…)
Сходство идеологически-философских "построений" Гиммлера с уставом "Общества Иисуса" - средневекового монашеского ордена, известного как Орден иезуитов - ни для кого не осталось незамеченным, а Гитлер в минуты душевного расположения ласково называл Гиммлера "мой несносный Лойола", имея в виду основателя Ордена. Сам Гиммлер считал незазорным "учиться у врагов" и обращался к опыту "Иностранного легиона, британской дипломатии и колониальной администрации, американского и позднее советского институтов политических комиссаров, японских самураев и ...партизан Тито".
ИЗ ПАМЯТКИ СОЛДАТ ВОЙСК «СС»:
"Твоя цель - стремление к победе.
Твой путь - упорная тренировка.
Твои кровные узы - боевое братство.
Твой успех - это успех команды.
В бою будь жесток, но благороден.
Твое главное правило - железная дисциплина.
Твое правило - дисциплина как внутренний судья.
Дисциплина - безоговорочное подчинение командиру.
Не испытывай судьбу - превратишь победу в поражение.
Не уклоняйся от принятия решения.
Не перекладывай ответственность на плечи товарищей.
Помни, победитель всегда скромен.
Проиграв, не занимайся пустыми оправданиями.
Помни, главная причина поражения в тебе самом.
Будь рыцарем, веди себя так, как подобает в бою и в жизни".
"Никогда не забывайте о том, что стоящие перед Войсками СС задачи выходят за сугубо военные рамки. Никогда не забывайте о том, что мы род, раса, народ, рыцарство, куда приходят по зову крови и покидают только в случае смерти... Веками перед этой белокурой расой стояла задача унаследовать законную власть над миром. Веками перед этой расой стояла задача нести миру счастье, культуру и порядок."
Из речи Гиммлера в Доме летчика. Берлин, 9.6.1942г.
Одна серьга в ухе казака служила знаком, что данный мужчина — один сын в семье, таких берегли в бою, в случае гибели некому будет продолжить род, что считалось большой трагедией. Две серьги – последний во всей фамилии…
Уж ты, конь, ты, мой конь, друг-товарищ дорогой,
Полети, конь, домой по дорожке столбовой.
Полети же, конь, домой по дорожке столбовой,
К отцу-матери родной и к женушке молодой.
К отцу-матери родной и к женушке молодой,
И скажи, ты мой конь, - я женился на другой.
И скажи, ты мой конь, - я женился на другой,
Я женился на другой, - на пулечке свинцовой".
Почти восемь утра! А приказ еще не выполнен – мы еще на марше. Онемевшие от удара о землю ноги болезненно отходили и, пока что плохо слушались. Поерзав задом в седле, попытался встать в стременах. Нет - еще подкашиваются коленки. Осмотревшись по сторонам, натыкаюсь на вопрошающе-участливый взгляд Сереги Кравченко. Скривив физиономию, даю понять что еще «не очень».
Затишье дает нам шанс преодолеть оставшийся километр без помех, поэтому движемся аллюром. Не имея возможности смягчать последствия скачки ногами, хлюпаю в седле, как новичок. Зад горит, как наперченный, спину ломит уже не только от падения. Ладно, потерпим. Скоро конец пути. Поредевший кавалерийский полувзвод полковой разведки завершал поход. Авионалет не добавил потерь, только легко раненые, способные держаться в седле. Хоть это радовало. С майором и его солдатами, которых он прикомандировал к себе по дороге назад, разошлись пока что «полюбовно». Странный он. Дерзкий, упорный.
Лес резко распахнул свои зеленые створки ворот, и открылась широкая панорама прибрежных холмов. За ними блестит извилистая змейка неширокой реки – Нарев. Я не узнаю пейзаж – поле, на котором неоднократно проходили учения, все изрыто воронками, отовсюду жирными клубами валит черный дым горящей техники и бывших строений. С десяток легких танков БТ-5 стояли, как на построении ровными рядами на бывшей тех.площадке. Бывшего походного лагеря наскоро сооруженного рядом с погранзаставой. Коптили нещадно небо. Видимо так и не успели выехать из расположения. Вдали, справа от горящей мусорной площадки бывшего лагеря, где открытое пространство переходило в мелкий, словно клочками выкошенный гигантской косой, лес, было видно какое-то шевеление. Через поле в сторону леса шла толпа людей. Именно толпа. Именно людей. Уже не солдат… Что-то многое стало «бывшим». Санитары на носилках куда-то тащили раненого. Я вновь окинул взглядом рассыпавшихся шеренгой и остановившихся казаков. Настоящих, слава… Богу – что уж там!
Бронеавтомобиль майора, опередившего нас минут пятнадцать назад, стоял на краю дороги, возле догорающего дома бывшей заставы. Алексей Егоров, размахивая наганом и что-то крича, бегал между человеческим потоком в черной танкистской, зеленой армейской, пестрой форме инженерных войск. Кто-то останавливался, кто-то вытягивался по стойке смирно, но как только он убегал в другую сторону, разворачивался и продолжал идти в нашу сторону.
- Командиры отделений! Развернуться в цепь, остановить дезертиров! – гнев от вида этого массового «исхода» мгновенно ударил мне в голову. Дав шенкеля и приподнявшись в стременах (видать злость излечила), поскакал к майору. Вот ведь какой он – не откажешь в отчаянной смелости! Прет на толпу, орет, пытается навести хоть какой то порядок. Даже его солдатики опустили оружие, стоят, опешив, переглядываются, а он не успокаивается.
Послышались выстрелы – майор начал палить в воздух. Вижу, как солдат-артиллерист сзади него поднял винтовку и направил ее ему в спину, передернув затвор. Я попытался выдернуть свой наган из кобуры – не успею! Выстрел! Артиллерист, вскинув голову, из которой вырвался маленький красный взрыв, упал на колени. Майор резко обернулся, увидел меня несущегося к нему с наганом в руке – его брови сошлись на переносице, ноздри еще больше раздулись и, тут… он увидел заваливающегося на бок солдата. И все понял. Брови медленно полезли в тень козырька фуражки. Его повторный взгляд на меня был до краев полон удивления. То-то же! Только вот это не я стрелял. Да и на таком галопе фиг попадешь, еще и из этой «пукалки». Осадив Карая, поднявшего тучи пыли, спрыгнув возле майора на землю, я посмотрел назад. Вижу, как в паре десятков шагов спешенный Сергей встает с колена, отряхиваясь одной рукой. Во второй карабин, из ствола которого показался дымок. Мы встретились взглядами – он подмигнул и тут же заорал казакам:
- Оружие к бою! Дезертиров расстреливать на месте!
Толпа отпрянула и встала. Майор, качнув головой, толи мне, толи Серегиной команде, тут же подхватил:
- Командиры подразделений… и коммунисты ко мне!
Я подошел к нему и стал за спиной. Озираясь по сторонам и водя стволом нагана из стороны в сторону, чуть слышно сказал:
- Хана нам, Леха. Они ж нас сейчас постреляют.
Тот не ответил, ссутулившись и сложив руки за спиной, стал ждать выполнения своей команды. Во, дает! И не казак вроде!
О! Кстати, а где «белоглинцы»? Только сейчас я понял, что в этой драпающей армии нет ни одного в казачьей форме! Только мои разведчики стоящие жиденькой цепью между толпой и лесом. А народу разномастного здесь столпилось никак не меньше батальона. Оружие, направленное в нашу сторону стало опускаться (да и не так много их, с оружием то), поникли обреченно плечи. Потухли взгляды. Тьфу! Тряпки безвольные!
От них начали отрываться то один, то другой и низко наклонив головы, потянулись к нам. Раз, два, три… Десять… Семнадцать командиров! От лейтенанта танкиста, до комиссара пехотного батальона, который не знал, куда глаза спрятать, и даже подполковник инженер.
Выстроившись кривой шеренгой, они стояли и потели… Кто от чего. Ведь знают же, ЧТО будет за самовольное оставление позиций по закону военного времени! Дезертиров под трибунал и… И вот, что странно - ведь не сопротивляются!? Что им стоит – рвануть сразу всей толпой, отстреливаясь! Что им наша горстка? Бесхребетники! Тьфу! Мразь, поднимающая лапки кверху! В памяти мелькнули кадры немецкой кинохроники с пленными советскими бывшими солдатами. Безликая колона бредущая по дороге в горизонт… и брошенная техника вдоль неё.
- Чего ты расплевался, старшина Якименко?
- Извините, товарищ майор! Смотреть противно на этих…
Егоров повернулся ко мне и зашептал в ухо:
Иди к своим головорезам и прикажи, чтоб они держали ухо востро и потихоньку строили рядовой состав повзводно. Погоним это стадо на позиции, пока немцы не возобновили обстрел. Судя по затишью – вот-вот попрут. А я тут побеседую с ними. Не волнуйся, моих солдатов теперь хватит.
- Майор! У меня приказ найти полк Петросянца и передать…
- Я знаю! Выполнять!
- Есть! – четко развернувшись, влетаю в седло. Ё-о-о-о! Спина!
Подъехав к казакам, передаю приказ майора, оставив первое отделение в седлах при готовом оружии. Так спокойней.
- Ягор, а наши то во-о-о-он там, справа, в лесочке. – палец Кравченко показал в сторону затянутую плотными клубами горящих машин и танков. В прорехах дыма мелькала полоса леса около реки.
- С чего ты взял? Ничего ж не видно!
- А я Федьку с Сэмэном послав одного влево, другого вправо. Пока вы тут воспитанием занимались. Федька зараз вжэ тут. А от Сэмэн ще не возвырнувся. Начэ наши там.
Сквозь дымовую завесу показались всадники. Четверо. Скачут сюда. Наши! Впереди Семен Савченко. За ним подполковник Петросянц, начштаба Гречаниченко и неизвестный мне капитан. Фух, выполнил все-таки приказ…
Позиция у нас неплохая – пусть и недостроенный, но все таки какой-никакой укрепрайон. ДОТы, правда, только намечены, окопы не укреплены, но не чистое поле – и то, как говорится, хлеб. Кони забатованы и спрятаны в бору в сырой низине протоки чистого ручья вливающегося в реку. Артиллерии почти нет – это плохо. Гаубицы без единого снаряда. Две противотанковые батареи сорокопяток имеют по одному ящику осколочно-фугасных снарядов. Остальной боезапас разбросало в радиусе километра по округе, после взрыва временного склада. Большая часть танков сгорела после утреннего авионалета и двухчасовой артподготовки немцев. Три стареньких БТ-5 и пара Т-26 – все что осталось. Их сейчас заканчивали окапывать чуть выше наших окопов, находящихся на покатом склоне, переходящем в пятистах метрах впереди в берег реки. Мост через Нарев стоял целехонек. В окулярах полевого бинокля четко видны сваи кирпичных опор и плоскость деревянного покрытия дорожного полотна. И будка пограничного поста. Рядом с ней лежало трое пограничников. Деревяшка тонкой перекладины шлагбаума все еще перегораживала мост. По пути к нему все пространство простреливалось пулеметным и минометным огнем с того берега.
Скоро 9 утра. Приказ я передал. Теперь осталось дождаться свой полк в расположении «белоглинцев». Мой взвод расположился с обеих сторон пулеметной точки, состоящей из трех номеров обслуги. Двое молодых пограничников трясущимися руками набивали брезентовые пулеметные ленты патронами. Усатый первый номер, старослужащий ефрейтор Михалыч, делал вид бывалого вояки, все время что-то ковырял, натирал и гонял прицельную планку на «Максиме». Не смотря на усы и деловой вид – свою молодость и волнение необстрелянного бойца ему скрыть никак не удавалось. Ладно еще перед своими, еще более зелеными солдатиками, а тут перед хитроглазыми, еще более усатыми, хихикающими и совершенно не волнующимися казаками, неведомо откуда взявшимися – вообще растерялся, хоть беги.
- Михалыч, а почему тебя так хлопци клычут? Ты шо – из лису вылез, бесфамильный берложник? – Серега не унимался, продолжал донимать пограничника. Вылизывая краюхой хлеба остатки позднего завтрака из котелка. Стеценко, как обычно добыл провиант. Приволок из разбитой снарядами кухни термос с еще теплой перловой кашей и полным мешком хлеба. А что у него оттопыривалось из карманов, как-то спросить было неудобно – в животах урчало дружным кубанским казачьим хором.
- А шо цэ у тэбэ за швейна машинка?
- Слухай, а ты могёшь з него хочь пулять? Чи тока пидворотнык пидшыть?
- Як ты казав вин называеця – «пуля…» шо? Мёд!? Ну, ты точно – «Потапыч»!
- Тю, та шо ты мовчки сыдишь, га? Як тэбэ мати та батько прозвалы?
Михалыч уже чуть не рыдал, под гогот лежащих на боку пришельцев, но, упрямо сжав губы, молчал. Вглядываясь с тоской в глазах в сторону противника. То краснел, потея, то пытался грозно смотреть на Сергея. А тому, что с гуся вода. И так у Михалыча это смешно и забавно выходило, что нельзя было не улыбаться. Нервное напряжение, а не злоба – вот что, видимо, вызвало такое внимание к бравому погранцу.
- Фиофилакт он, – сказал один из занятых работой рядовых пограничников, - Фиофилакт Михайлович Гумнов.
- О, как тебя угораздило! - выпучив на Михалыча глаза, брякнул мучитель.
Тут уж гогот такой шарахнул, что затарахтел пулемет с той стороны.
- Ты дывысь, як ты нимцив налякав! – со слезами на глазах еле выговорил Кравченко, стуча кулаком в бруствер.
- Чуешь, хлопчик! У тэбэ е карандаш? – это Яшка подполз со своей «язвой» на языке. Хотя сам то – едва ли старше Феофилакта.
Сдавший своего первого номера парнишка полез в нагрудный карман:
- Есть, а что?
- Шо-шо! Пыши на кажной пульке «Привет от Фиофилакта Гумного»! Нехай немци тикают вид сэля, пока цилы!
Ржачка (грех это смехом назвать) стояла такая, что со всей округи к нашему окопу поползли казаки и пограничники.
Мои уже икать начали.
- Та шо ты рот куриным гузном скукожил, Михалыч? Мы ж тока спыталы!
С той стороны «запукали» минометы, а вслед за ними ухнул гаубичный залп. Поле перед рекой обросло земляными столбами взрывов.
В окоп рядом со мной впрыгнул наш старый знакомец майор.
- Что тут у вас происходит, Якименко?
- Вы, товарищ майор не волнуйтесь и не скрипите зубами – берегите их для рукопашной. Это мы налаживаем воинское братство с доблестными пограничниками войск НКВД.
Бойцы спешно стали расползаться по своим ячейкам, поняв, что концерт окончен.
Обстрел, как начался, так быстро и закончился. Тишина опять придавила своей многотонной плитой. Сжало сердце каждого.
Майор, взяв мой бинокль стал рассматривать, протертый до дыр сотней глаз, проклятый мост.
- Не дадут к нему подойти, как думаешь?- спросил он, не отрываясь от окуляров.
- Ну почему? Тем трем танкам, что уже догорели, дали подойти метров на триста.
- Хватит, старшина! – Он повернулся, - Твои соображения?
- Смотри, - я стал показывать ему пальцем куда обратить внимание. Он опять прилип к биноклю, - видишь на той стороне, правей моста, группку сосен? Чуть левее неё, сухой тонкий ствол березы наклоненный к земле? Видишь? Если прицепить к этому журавлю ведро на бечевке, то можно треснуть по каске первому корректировщику немцев. С ним снайпер. А если взять на тридцать метров левее, то увидишь первую пулеметную точку.
- А их там две, что ли?
- Да, только где второй пока не пойму.
- Здорово! Как ты это рассмотрел то? Я ничего не вижу!
- Это не только я. Посмотри на моих разведчиков – они почти все с золотыми петлицами «наблюдателей». А второго мы обязательно засечем, только ты еще побегай туда-сюда, раз пошуметь не даешь.
- Так вы это устроили для…
- А ты думал.
Михалыч подслушивавший наш разговор посмотрел на меня, а потом на Кравченко, мирно жующего травинку и как бы невзначай посматривающего на ту сторону, совсем другими глазами.
- Только что толку то, товарищ майор? У нас то артиллерии нет! А по этому гладкому столу никакой таракан к мосту не доползет. Патовая ситуация. Сунутся они – мы их покрошим, и нам нет шанса высунуться. Авиацию надо. Или дождаться наш полк с гаубицами.
Егоров полежал еще с минуту и, как всегда, в своей манере резко сорвался с места и убежал куда-то назад. Может в штаб?
Низкий, нарастающий гул летящих штурмовиков с крестами на крыльях, дал ясно понять, что будет дальше. Немцы не согласились с патом, и против нашего «коня» выставили в данной ситуации, своего «ферзя». По привычке все отмечать, я глянул на часы – 9-45.
- Яшка, к коням! Уводите их дальше в лес!!!
- Урядник! Ты шо!? А як вы тут без меня то?!
- Выполнять!!!
Красный верх кубанки замелькал в пробившихся сквозь хвою солнечных зайчиках, еще почти целого сосняка…
Я бился в горячке…
Бред самой жуткой пневмонии…
В аду прохладней, уютней и вообще – курорт!
Кажется, молился…
Что ж это делается то, а? А-а-а-а-а!? Господи-и-и-и-и!!!
Это не мир, не белый свет. Волна за волной горячим, обжигающим, твердым, как сталь воздухом, проносилось над головой визжа, издавая бесовский свист, что-то непонятное. Тяжелые комья земли, острая древесная щепа, пыль, казалось влезающая во все поры, заживо меня хоронили…
Бесконечно долго, страшно, сводя с ума…
………………………………………………………………………………………………………….
- Та-та-та-та! – что это? Высунув голову из кучи земли, я тупо смотрю на смутно знакомого Михалыча, зачем-то схватившегося за свой пулемет.
- Та-та-та-та! – посылал он длинные очереди, склонившись над прицельной планкой.
- Тух! Тух! – то слева, то справа – сухие винтовочные выстрелы.
Что тут вообще происходит? Где я? Кто я?
Бр-р-р-р-р! – я затряс, как лошадь, головой. За одно стряхивая с себя всякий мусор и бред, пытаясь слиться с реальностью. И где моя кубанка? Я сел, вытянув ноги. Стал осматривать пространство вокруг себя.
- Егор! Ложись!
О! Я – Егор! Нормуль. А зачем ложиться? Рядом вжикнуло дважды. А-а-а, вот зачем!
Все – я вернулся. Только вот зачем?
Лег. Вращение в голове почти прекратилось. Морская болезнь чуть утихла. Все – я вернулся. Только вот зачем? И кто в этот раз «Я»? А, ладно, разберемся потом… Если выживем… Оба.
Я еще раз огляделся. Хорошо же меня присыпало! Это ж сколько времени я в крота играл – если вокруг Михалыча уже сугробик из стрелянных гильз образовываться начал! Молотит, что твой Чапай. Ударник, блин, соцсоревнований по расходованию патронов! Интересно – куда это? «Широка страна моя, родная! Много в ней»… И перепуганных дурачков тоже!
Вдоль пахоты, которая была недавно лирически-идиллическим лесочком, с практически не портящим пейзаж, шрамиком свежих, аккуратных окопов, движения практически не наблюдалось. Неужели всех… Нет. О! Сла-алла… Ой! Алла-боху, тьфу! Вив ля ВКПБ! Какое-то шевеление в «ботве» все-таки наблюдалось. «Рассада» из земли местами пробивалась к Солнцу то «шляпкой» серо-зеленой от пыли фуражки, то «пеньком» кубанки. Только двое зеленых «зеленых» (первое в плане возраста, второе в плане принадлежности к роду войск) заряжающих пулеметного расчета не шевелились, находясь в нелепых позах, вокруг свежей воронки. Как все-таки смерть меняет человеческий образ – не верится, что эти куски ветоши и мяса, только совсем недавно были нервно смеющимися мальчишками.
Мишеней, в которые так усердно палил «ворошиловский стрелок», что-то, по началу, не наблюдалось. С той стороны, вообще, каких-либо перемен, как мне казалось, не видно. Откуда же такая производительность? Ага! На реке, как поплавки горе-рыбака, кое-где торчали силуэты полупустых надувных лодок. А с моста, на котором рядом с нашими убитыми погранцами «загорало» несколько тел в серой форме, «нырял» в воду, переломившись пополам, будто пьяный выпускник недавно прозвеневшего последнего звонка, немецкий пехотинец. Ну, совершенно не «солдатиком», он ушел под воду, подняв тучу брызг. Похоже, что большинство «зрителей» с этой стороны партера, все-таки прозевало начало спектакля. Благодаря «салабону» со смешным сочетанием имени-отчества, «цыганочка с выходом» у главных героев представления сразу не удалась.
- Михалыч! А, Михалыч!! – заорал я, пытаясь перекричать его тарахтелку.
Но герой-пулеметчик толи не слышал, толи так сильно увлекся – лупил в белый свет, как в копеечку до окончания очередной пулеметной ленты. Пулемет изрыгнул последнюю дымящуюся гильзу. И сразу, как то резко навалилась тишина. Правда, относительная. Все же какой-то визг мешал. Оглядевшись по сторонам еще раз, я не сразу понял, что это. Только когда мой взгляд снова остановился на Михалыче, я увидел, что этот звук исходит, как раз от него. Продолжающего нервно водить стволом пулемета по сторонам и давящим побелевшими пальцами на рычаг спускового устройства. Открытый рот в окантовке сухих потрескавшихся губ, выдавливал из себя с остатками воздуха фальшивую ноту «си». Наконец и он «сдулся»…
- Вот и ладушки, вот и хорошо! Успокойся уже! – я тряхнул его за плечи, приводя в чувства. Он охнул и сполз на землю. Только сейчас я увидел кровь идущую из его ушей и рваную рану в бедре. Все-таки и его серьезно осколком зацепило! Опираясь спиной о полуосыпавшуюся стену окопа, боец медленно сполз вниз и, закрыв глаза, завалился набок. Из его разорванной штанины галифе толчками выстреливала алая, пузырящаяся струя артериальной крови. Я попытался зажать рану рукой, но этот постепенно затихающий родник все равно находил дорогу наружу. Быстро сняв ремень, туго перетянул ему ногу возле самого паха.
- Санитар! Санита-а-ар!!! – поднявшись в полный рост и оглядываясь по сторонам, я попытался позвать кого-нибудь на помощь.
На той стороне взревел десятком стальных глоток, обозленный зверь. На высокий противоположный берег выползли немецкие танки, плюясь выстрелами и пуская в небо выхлопы урчащих двигателей. Легкая танкетка Т-I, разогнавшись до предела, влетела на мост и, проехавшись по телам мертвых пехотинцев и пограничников без остановки, оказалась на этом берегу. Спаренные на вращающейся башне пулемет и двадцатимиллиметровая пушка тарахтели без остановки, прикрывая переправляющиеся по очереди остальные танки. И эта танковая группа действовала быстро, спокойно и без суеты, даже по-деловому – один мчит по мосту, остальные прикрывают таким плотным огнем, что не высунешься. Наши сорокопятки начали огрызаться только тогда, когда три танка из восьми были уже на нашей стороне, выстроившись в шеренгу и медленно, но неукротимо продвигаясь. Через десять минут противоположный берег запестрел от пехоты бегущей к реке и спускающей различные плавсредства на воду.
- Вот теперь-то нам точно хана, - пробралась паническая мысль. Где же наша авиация? Где наши полки с танками и артиллерией?! Где же «непобедимая и легендарная»?
Схватившись за «Максим» я нажал на гашетку – тьфу ты! Пустой! Кинулся к коробкам с лентами.
- Командир, - раздалось сзади. Яшка протягивал мне Дегтяря,
- Держи ручник, постреляй из него, пока я ленту набью. Тут еще два диска к нему. О! А что это с Михалычем? – он наклонился над раненным бойцом.
- Яшка, что с лошадьми? – спросил я, втыкая сошки ручного пулемета в бруствер как можно плотнее. С потерявшим сознание погранцом будем разбираться после боя. Казалось бы, что надо хватать его и тащить скорее в тыл, спасать. Но… А кто же за похоже, что единственным уцелевшим пулеметом то останется? Погубить сотню человек из-за одного? Сущность войны расплавленным горячим свинцом втекала в сердце, покрывая его металлическим панцирем.
- Прости, командир… Авиацией… Почти всех… Но Карая я не удержал… Вырвался и ускакал куда-то, - начал он сев на корточки и высыпав перед собой патроны, - Хлопцы пытаются собрать тех, что остались, а я не выдержал. Орлюшку мою… - его голос сорвался, - пришлось самому… своими руками… добить. Так я сюда, к вам! Как же иначе!?
Я отвернулся от него, от его мокрых глаз и, кинув напоследок взгляд на оторванную башню закопанного над нами БТ, припал к пулемету.
Один из крестоносных танков уже горел. Но остальные пять усердно домолачивали нашу жалкую противотанковую артиллерию. Две оставшиеся на той стороне немецкие самоходки стали по разные стороны от моста, и продолжали вести огонь, но уже вглубь нашей позиции. Грамотно, блин! Сейчас вслед за танками переправится пехота и все – нам не удержаться!
Слева и справа открыли огонь из карабинов и винтовок остатки нашей полусотни и десяток пограничников. Соседи, что заняли свои позиции по другую сторону дороги, собранные майором из остатков разбежавшихся частей красноармейцев и военных строителей, тоже вступили в бой.
Поймав в прорезь прицела плотную группку фашистов усердно гребущих на где-то раздобытой плоскодонке, делаю выдох и нажимаю на спусковой крючок. Длинная трассирующая очередь впивается осиным роем в их сплоченный коллектив. Кто-то валится в воду, кто-то затихает на дне лодки. Перевожу ствол левее – новый рой злых раскаленных пуль разжижает густую массу гребцов на надувном корабле. Та-а-а-ак, кто на новенького?
Краем глаза замечаю, как начал разворачиваться в мою сторону один из стальных чудищ. До него метров сто. Засекли! Черт, ну какой же идиот набил диски ручного пулемета патронами с трассирующими пулями?! Сделав двигателем пару прогазовок, пустивших струи сине-белых бензиновых выхлопов в стороны, танк повернул сначала свое многотонное тулово, а вслед за ним развернул и башню. «Панциркригвагн» Т-III, выискивал своей короткой семидесятипятимиллимитровой пушкой мою позицию. Два его пулемета на ощупь поливали наши окопы. Перед тем, как нырнуть за бруствер и сменить позицию, я решил дать ему по смотровым щелям. Короткая очередь рассыпала на его броне сноп веселых искр, только оцарапав свежую краску. Еще одна – тот же результат. Это меня разозлило, а злость заставила забыть о предосторожности. Пушка танка развернулась уже точно в мою сторону. Её тупорылый черный зев ствола глянул мне в самую душу…
А я замер…
Амба…
Но тут ему в борт впивается молниеносная, красная, толстая искра. Грохот выстрела, а за ним и звук удара бронебойного снаряда о сталь долетели только через долгую секунду. Танк сначала, как бы задумавшись, застыл. Медленно-медленно, даже как-то лениво заплясали языки пламени, выскакивая из щелей боковых воздухозаборников. А потом рвануло так, что меня оглушило – видимо внутри танка детонировал боекомплект. Башня с циклопическим, гипнотизирующим черным глазом пушечного ствола взлетела на добрый десяток метров вверх. Как завороженный, я проводил её взглядом, пока она не хлопнулась вверх тормашками о землю, подняв очередную тучу пыли.
Я оглянулся – бронеавтомобиль БА-10, с большой красной звездой на борту, выехав на холм прям над нами, разворачивал свое орудие уже на другую цель. Выстрел. Еще один крестоносец замер! Ха! Ну и что, что автомобиль? Пушка то – сорокапятимиллиметровый бронебойный молодец! Ну, наводчик, ну и умница! Как кладет то! Водитель броневика со скрежетом включив передачу начал сдавать назад, но рядом с передними колесами, одновременно с двух сторон выросли деревья из вздыбленной взрывами земли. Ай! Все… Экипажу точно конец. Пусть и не попали точно в корпус, но броня-то у него – смех… только от обычных пуль. И то – если не в упор…
Подпрыгнув и накренившись на бок, БА-10 укатился с холма, скрывшись с глаз.
Вражеская пехота, укрывшись за низким краем нашего берега, вступила в бой. Вспышки выстрелов указывали на их численность. Когда же они успели в таком количестве переправиться? Я оглядел свой отряд, переползая от одного бойца к другому. Все сражаются. И неважно уже кто из них казак, пограничник, танкист, артиллерист… Вот чьи это там торчат сапоги из под обвалившегося окопа? Не все ли равно теперь - кто он был? Главное, что сейчас - он павший за Родину герой! Вот, еще недавно без пяти минут дезертир перевязывает грудь скрипящего зубами от боли Мишку Руденко, которого я узнал только по вьющемуся чубу, ставшему из черного рыжим. И по «красноречию». Такой же рыжий от пыли Серега Кравченко сосредоточенно набивал в карабин очередной заряд красно-рыжих патронов. Навстречу мне прополз капитан пограничник – тоже обходит своих… наших. Ведь все эти разномастные по званию, роду войск, форме, происхождению и, еще недавно косящиеся на «чужих» недобрым взглядом, превратились в нечто цельное, которое кое-где еще шевелился, еще стреляет, не давая немцам зацепиться за этот берег. Общий для всех, наш берег.
В дисках моего Дегтяря уже давно закончились патроны. С наганом не повоюешь. На коленях я пополз к Яшке, заряжающему «максим». Становилось все жарче. И не только от поднявшегося высоко над горизонтом солнца. Пот щипал слезящиеся глаза, парадная казачья форма, превратившаяся в оборванные лохмотья, прилипла к телу. Дышать нечем. В носу уже какой-то кирпич-сырец, который от такого жара скоро в керамику превратится. Размазывая грязь по лицу, я, на полпути все же выглянул наружу. Два танка медленно пятились, отступая назад, оставив еще одного своего горящего собрата уткнувшимся в провалившийся под его весом блиндаж в ряду наших окопов. Отступают! Все-таки мы выстояли!!!
Опять заработала гаубичная артиллерия с того берега, прикрывая отход. Грохот стоял такой, что звуки слились в единый непрерывный гул. Дым от горящей техники и стоящая в воздухе от постоянных разрывов пыль заслоняли всякий обзор. Ничего не видно. Казалось – земля кипела. Рядом ухнуло так, что меня выкинуло из окопа и, крутанув пару раз в воздухе, шваркнуло о землю. В спине опять что-то щелкнуло. И тут же налет закончился. В который раз повезло. Иначе разорвало бы в клочья, останься я под обстрелом на открытом месте. Но зато сразу, а так… Я катился кубарем вниз по склону метров тридцать. Колотясь всем телом обо все кочки. Когда слалом-гигант закончился, внизу спины огонь сменился на лед. Ноги не слушались, в глазах все плыло. И сквозь этот стоящий перед глазами полуденный туман стало проглядываться изрытое воронками поле перед окопами. Стало видно, как короткими перебежками от одной воронки к другой, низко наклонившись, к нам приближается вражеская пехота…
Кажется, я все-таки в который раз ненадолго отключился, потому что следующее, что помню – это над ухом чье-то натужное сопение. Спина сама по себе рывками ползет по земле, руки-ноги безвольно болтаются вдоль тела, голова почему-то уперлась подбородком в грудь, а ворот впился в кадык. Не эстетично выталкивая наружу сухой шершавый язык. Как будто дразня немцев. А они уже в каких-то ста метрах от меня, укрывшись за остовом догорающего танка, целятся в эту сторону. Блеснуло что-то – бинокль или окуляр снайперского прицела? А вот с нашей стороны тишина… почему то. Погибли? Неужели ВСЕ?! Или просто кончились патроны? С трудом повернув голову в бок, вижу, как чьи-то сапоги усиленно толкают землю. И с каждым их толчком все моё тело вскрикивает от боли и само собой проползает еще полметра. Рядом вжикнуло. Кто-то матюгнулся голосом Яшки. А-а-а-а, вот почему моей голове так неудобно – это он меня за ворот тащит. Правой рукой я все же вытащил из кобуры наган и решил изобразить чудо оружие кавалерии Красной Армии – легендарную тачанку, начал отстреливаться. Но «толи кони мне попались привередливые» - дергают так, что толком не прицелишься, толи рука сильно трясется – толку от моей тачанки никакого. Три раза выстрелив, наган щелкнул бойком вхолостую, давая понять, что патронам ёк… Немцы даже привстали и трое из них, с ухмылками, но, все-таки, на всякий случай, пригнувшись, потрусили в нашу с Яхой сторону. Сзади них, видимо подбадривая, что-то кричали.
- Яш, а Яш, - пытаюсь обратить на себя внимание своего спасателя, - шмальни в них, что ли, а! А то, что-то я сегодня не в форме в гости к Гитлеру идтить…
- Дык… я ж без оружия то… Только шашка вот… И подстрелили меня, кажись… Он держался рукой за бок в области печени.
Наш «паровоз» остановился. А немцы, уже не опасаясь, приблизились на десяток метров. Даже видно стало, что один из них фиксатый – так и сверкает его ухмылка нержавеющей сталью передних зубов. Второй, «конопатый», держит в опущенной руке вовсе не лопату, а снайперскую винтовку. Вот кто Яшкины лошадиные тягловые силы урезонил. Третий, с ручным пулеметом МГ-34, угрюмый и, одновременно, блестящий какой-то. Все на нем надраено, от пуговиц и бляхи на ремне, до сапог, все равно держит нас на прицеле. Как умудрился то не запачкаться то в такой кутерьме, а?
Яшка скрежетнул ножнами шашки, привстал, но… тут же, рухнул передо мной. Шашка улетела далеко вперед, зарывшись в пыли. Вряд ли он хотел в ножички с немчурой поиграть. Видимо потерял сознание. «Смешливый» немец сначала спрятал свою фиксу за пухлыми губами, но потом, увидев последствия Яшкиной попытки, еще шире продемонстрировал работу германской стоматологии. Весело ему видите ли! Ну, иди-иди сюда, я покажу тебе, как наш станичный кузнец зубную боль удаляет! Они подошли уже на пять метров. Не спеша и внимательно осматриваясь. Я лежа на боку, попытался незаметно нащупать засопожный нож. Но его там не было. Мои «маневры» тоже не остались незамеченными. «Пижон» напрягся и, подняв направленный на меня начищенный до блеска пулемет, остановился. «Смешливый» унтер-офицер, уже стали видны знаки отличия, покачал мне головой и опять растянул рот в улыбке. «Конопатый» снайпер перекинул винтовку за плечо, освобождая руки с закатанными по локоть рукавами, готовясь «брать» меня тепленьким. На Яшку даже не взглянул. Видать уверен, что убил… сссука…Что делать то? Загрызть хоть одного, что ли?
И такая меня бессильная ярость взяла, что я заорал, пытаясь встать и дотянуться до Яшкиной шашки, но ухватив лишь пригоршню пыли завалился на бок им под ноги:
- Что ты лыбишься, рожа твоя фашистская?! Земли нашей захотел?! Иди сюда! Я тебя накормлю! В ГЛОТКУ ЕЁ, РОДИМУЮ, ТЕБЕ ВОБЬЮ!
Я бросил этот ком земли ему в лицо. Тут же ударила пулеметная очередь. Я закрыл глаза – ожидая, как люди бают, картинки прожитой жизни… Но что-то не так… Ни картинок, ни боли – вообще ничего! Только возле танка послышались крики, а потом затухали выстрелы. Открыв, для начала один глаз, я увидел, что двое фашистов лежат, а «фиксатый», продолжая удивленно улыбаться, стоит на коленях. Изо рта у него текла кровь, смывая пыль моей земли с подбородка. Я открыл второй глаз, а он, закатив и закрыв оба своих, упал лицом с открытым ртом вниз. То-то же! И точно поперхнулся…
С нашей стороны, длинными, нерасчетливыми очередями, тарахтел старый добрый «Максимка». Но через минуту он умолк.
Послышались громкие команды на немецком языке. Вперед выбежал офицер и замахал рукой с зажатым в ней пистолетом. Немцы решили одним рывком преодолеть оставшееся до окопов расстояние и, встав, пошли в атаку с примкнутыми к карабинам штыками.
А мне что прикажете теперь делать? Через минуту они доберутся до моей почти бездвижной тушки и «заколют, як порося», к чертовой бабушки! Такой «зубастый язык», как я им уже не понадобится…
В пыли что-то блеснуло. О! Молодец «Пижон» - вороненый ствол немецкого пулемета подмигивал мне солнечным зайчиком, намекая на выход. Змеюкой извиваясь, работая не только руками, а и всем телом, так как ноги забастовали, я быстро дополз к осиротевшему МГ-34. Приклад удобно лег на плечо, лента полна, под рукой еще одна коробка с патронами. Под другой рукой два карабина Маузера, один с оптикой – живем! В смысле – пока повоюем… Оглянувшись назад, на такие близкие и такие далекие умолкшие наши окопы, я решил встретить свой последний бой.
- Эх, «И дорога-а-я, не узна-ает, какой у парня был конец…» - чего-то вдруг мне спелось под железный лязг работающего пулемета. Славная машинка! Кучно и ровно кладет, отдача почти не мешает. Это у наших пулеметов все время тянет в сторону, а у этого ствол как продолжение длинного хлыста – рубит ровно, послушно, как будто косой свежую траву, покрытую утренней росой. Одним из первых, пучком травы, лег их офицер. Не ожидали немцы такого расклада – возле самых-то наших окопов. И залечь им уже негде! Не менее полутора десятка «колосьев» я «намолотил», пока они не угомонились и не залегли. Пара гранат с необычно длинными ручками упали не далеко, но, из-за продолжительного времени запальника и крутоватого склона они успевали скатиться ниже и разорвались, не причинив мне вреда. Пока…
Лента подходила к концу. Бью уже короткими. Перезарядить не успею. Хватаю снайперку – ой какие неприветливые рожи попадают в перекрестие прицела! Так близко – не промажешь. Еще четверо ползущих тварей затихают со свинцом, забившимся под сталь их касок. Но, недолго музыка играла. Передернув очередной раз затвор - вижу пустой казенник. Второй карабин больно далеко – не дотянуться. Фух… Теперь точно – всё!
- А-а-а-а-а! – поднялись вражьи цепи в полный рост и на этот раз побежали.
Казалось, что вся эта толпа бежит на меня. Чтоб растерзать, разметать и втоптать в землю…
- Уррррра-а-а-а-а! – раздалось сзади, так, что земля родная, казалось, вздрогнула в радостной истоме.
Я обернулся – сверкая гранями страшных русских штыков и клинками оголенных шашек, широко открыв в яростном дружном «ура» рты, горстка оставшихся израненных и грязных красноармейцев и казаков шла в контратаку! А за их спинами, из-за искореженных, изломанных крон оставшихся деревьев по небу медленно-медленно выплывали два четырехмоторных громадных советских бомбардировщика ТБ-3. Они шли бомбить мост. Моё сердце, казалось, подпрыгнуло к горлу, остановилось и… забилось так, что кровь закипела! И я тоже закричал!...
Закричал и почувствовал, как дыбом встал каждый волосок, как заскрипели под нажимом челюстей зубы, как какая-то потусторонняя сила вдруг подняла меня на ноги и заставила двигаться.
- Сейчас мы вам дадим… Гады-ы-ы-ы! - Подняв с земли осиротевшую ненадолго шашку и приподняв её на уровень плеча, я ждал приближающуюся вражескую цепь…
Так быстро и так страшно я никогда не двигался… не убивал так яростно и даже… радостно.
Полуденное июньское жаркое солнце порой пряталось от ужаса происходящего побоища за красной шторой из дыма…пыли…и пелены перед глазами…
Через, непонятно какой промежуток времени, я очнулся стоя на коленях. На уши в очередной раз давила новая фаза тишины. В окружении трупов. И неясно было – где чьи и кто где… И такое отупение и пустота в голове. Брезгливо отбросив черную от крови сломанную шашку в сторону, я оглянулся. Куда хватало взгляда – огонь и дым. От подбитых танков, от горящего леса и останков моста. А еще трупы…трупы…
Вернувшийся Карай виновато стоял надо мной и нетерпеливо ждал, когда его хозяин соизволит покинуть это царство мертвых и займет свое место в седле. И поскорей от сюда…
Перевалив еще теплого Яшку вместо себя через коня и вернувшись к окопам, я увидел остывшего уже навсегда Михалыча возле своего любимого пулемета. Значит, вот кто дал ту очередь по немцам, истратив последние патроны, спасая меня… Еще один. С Яшкой двое… За меня!
Есть кто живой! А-а-а-а-а-а?!
Наши два полка дошли, когда солнце уже перевалило за зенит… Вернее - дошло то, что от них осталось. Отбросив противника за Нарев, собрав раненных (израненного, но живого Сергея я сам откопал от груды окровавленного мяса), наскоро похоронив убитых, ушел по приказу на новый рубеж. Именно ушел! Не побежал! Но назад… На восток.
С каждым боем, от некогда мощной, укомплектованной, кадровой казачьей кавалерийской дивизии РККА, на следующий день, 23 июня, остался едва ли смешанный батальон.
Единственный полк, который командование успело отправить нам для усиления, успевший выгрузиться и двигавшийся на машинах днем, походной колонной, заметила немецкая авиация, слетелась отовсюду и уже не выпустила живым. На песчаной вязкой дороге мы увидели колонну грузовых машин, растянувшуюся на два километра. Они стояли среди бомбовых воронок, сгоревшие, пробитые, осколками. Но были и совершенно целые машины. В кузовах вповалку лежали бойцы. Как сидели они тесно, с винтовками между колен, так лежали сейчас, расстрелянные сверху из пулеметов. Молодые, крепкие ребята, во всем новом, с противогазами в холщовых сумках, со скатками через плечо, иные в касках на головах. Возможно, даже увидели самолеты и смотрели на них снизу: любопытно — немецкие, не видели еще ни разу. И далеко по обе стороны от колонны лежали в поле убитые: кто успел выскочить и бежал и за кем после гонялись самолеты.
Но настал следующий день, и дороги опустели. Все исчезло. Скрылось в землю. Остались только бесчисленные следы ступавших здесь ночью сапог, перечеркнутые колеями повозок, вдавленными следами гусениц,— над всем этим, казалось, еще витали голоса.
Житие мое…
аки у того пса…
Большинство горных озер Кавказа очень молоды. Возраст их исчисляется несколькими десятками или сотнями и еще реже тысячами лет. Однако есть такие озерные водоемы, которые существуют уже не один десяток тысяч лет. Это возможно при исключительно благоприятных условиях сохранения горных озер, то есть при таких условиях, когда природные процессы, способствующие их деградации, ослаблены по тем или иным причинам. К числу таких озер относится Хорлакель. Оно уникально по своему возрасту. Существует предположение, что ему не менее 10—25 тыс. лет. Замечательно это озеро и в другом отношении. Его заслуженно можно назвать музеем природы, поскольку в акватории водоема и его окрестностях сохранились реликтовые растения, произраставшие во время древнеледниковой эпохи. По мнению грузинского ученого Н. И. Тумаджанова, болота, распространенные вблизи озера, представляют собой реликт минувших этапов развития ландшафта, когда на периферии древнеледниковой области у подножия Эльбруса и примыкавших к нему хребтов болотные образования захватывали значительные пространства высоко поднятой и тогда еще малорасчлененной поверхности Бечасынского плато. Еще много тайн хранит Хорлакель. В последние годы начато комплексное изучение этого озера Краснодарской зональной гидрометеорологической обсерваторией.
Среди местных жителей—карачаевцев озеро Хорлакель слывет заколдованным. Легенда рассказывает, как в стародавние времена пастух по имени Аймуш пас овец вблизи этого озера. Однажды, когда стемнело, из воды вышел огромный баран с золотыми рогами, излучавшими какой-то фосфорический свет, и стал играть с овцами. От удивления пастух громко вскрикнул. Вздрогнул чудесный баран и бросился в воды озера, а за ним прыгнуло и все стадо. Опечалился Аймуш. Долго он кричал, играл на своей дудочке, вызывая овец из воды. Но стадо так и не вернулось. „Без отары не к чему мне жить!"— воскликнул пастух и вслед за своим стадом бросился в воды Хорлакеля. После этого пастухи не раз слышали крики „Гей, гей", доносившиеся из озера, а по ночам при лунном свете видели, как из воды выходили бараны и паслись на берегу, а затем опять погружались в озерную пучину.
Красиво здесь все-таки! Нет, не то чтобы наши среднерусские лесные равнины или просторы степей мне менее нравятся, но… Это сравни музыке – только что восхищался храмовым пением холмов и равнин сквозь которые широкими дорогами пролегли долины спокойных величественных рек, но, с другой стороны - как отказать в восторге от многоголосия горных вершин, их пестрых красок, высоты чистого неба, свежего ветра с ослепляющих белизной ледников и шума водопада? После двух (трех – четырех?) «пьяных» дней проведенных в ауле Карт-Джурт, после очередного купании в холодной и бурной речке, притоке Кубани, Кыльянсу, вдоль русла которого мы сначала шли пока не свернули на резко уходящую вверх дорогу к своему озеру Хорлакёль, ноги практически сами несли в гору. После такого «отдыха» тело с отравленными токсинами потрохами просило отдохновения иного рода, а душа философского разговора. Я русский «антилигент» али где? Ну не терпится мне, а до традиционной «кухни» еще далеко.
- Дед, а ты сколько здесь уже живешь? Вот убей – не поверю, что ты абориген! Понятно, что давно здесь обосновался, обжился, но все-таки – где ты вырос? И почему именно здесь? Явно не просто так! – я впереди, дед, как обычно конвоиром чуть сзади. Идет, покряхтывает, но не отстает, не смотря на нашу разницу в возрасте и, молчит. Кстати! Интересно – сколько же ему на самом деле лет?
- Афанасий, а? – я обернулся к нему, остановившись. Конвойный налетел на меня и недовольно рыкнул:
- Ну, откель в тебе эта суетность то? Что ты все выведать хошь? Всему свое время! Все узнаешь, коли тому резон будет. Иди уж! – и подтолкнул меня в бок. Вот упертый! Видать сам еще не отошел и не осознал происходящее, свалившееся ему на голову темной, грозовой ночью. Не хочет разговаривать. Ну что с ним поделаешь? Я и сам люблю побыть один и помолчать, но не до такой же степени! Тем более что хочется чем-то отвлечь свой не убитый всё же прошлой пьянкой мозг!
Опять идем! Сколько ж можно – все пешодралом то?! Где все блага цивилизации? Автомобили, метро, самолеты, поезда-теплоходы? Что ж мы все на своих двоих то?! Хоть ишака арендовали бы у «братухи» Мухтара! Авось не отказал бы мне. Я ж для него теперь «арматур – батыр», то бишь - Терминатор!
Но я зря так распаляюсь на счет прогулок по свежему воздуху – мне ведь это самому уже стало нравиться. Прогуливаясь по этим местам я заметил, что для них характерны лесостепные ландшафты с островными широколиственными лесами, состоящими из дуба, липы, граба, клена с примесью диких плодовых — яблони и груши. Здесь распространены черноземные плодородные почвы, большая часть которых уже распахана. Но это внизу. Выше, островные широколиственные леса предгорных равнин сливаются с густыми лесами, покрывающими лесистый и следующий за ним пастбищный хребты. В этих лесах растут рядом такие деревья, как дуб, бук, ольха, граб, клен, ясень, липа, тополь и карагач. Много диких плодовых и ягодных кустарников, особенно ежевики. Еще выше - в пределах Скалистого хребта преобладает бук с характерной для него синевато-серебристой гладкой корой и широкой кроной. Наиболее выразительны буковые леса в западной части северного склона.
А вот берега нашего озера и склоны близлежащих гор покрыты хвойными лесами и субальпийскими лугами. В одной из местных легенд говорится, что Хурлакёль — самое синее из озер Карачая. Но о нем чуть позже.
Дальше вверх пояс хвойных лесов сменяется криволесьем, а с высоты примерно 2000 м начинаются субальпийские луга, для которых характерно преобладание высокой травянистой и кустарниковой растительности. А уже на высоте за два километра над уровнем моря кустарники исчезают, начинается царство альпийских лугов. Здесь, на влажных горно-луговых почвах, среди густой низкой травы растут яркие цветы — анемоны, лютики, примулы, кавказские рододендроны, эдельвейсы. Обалдеть просто, как красиво! Ближе к вечным снегам травянистый покров редеет, почва становится беднее, каменистее. У подножия ледников лишь отдельные кустики травянистой растительности цепляются за жизнь на грубых, так называемых скелетных, почвах.
Что-то я сегодня чувствую себя прямо юным натуралистом в походе! Подход «мэнээса-перестарка» никак не выветривается! Эдакий информационный господин Плюшкин. Разгильдяйский мозг совершенно бессистемно хватает все подряд в надежде, что авось, когда пригодится. В итоге – кладовка забита всяким запыленным хламом, а толку от него чуть. Вот и мой начальник, он же старший научный руководитель, он же Семен Матвеевич, он же, между нами, доцент Сема, говорил, что с таким воинствующим любопытством и стремлением не познать, а узнать, как у меня – до докторской степени и спокойной жизни мне не дожить. Сори за каламбур. Что-то я отвлекся не на то. Продолжу.
Как город то из меня здесь быстро вымело! Да, впрочем, я и не удивляюсь. Места здесь, наверное, такие. И не только природа поражает. Столько вокруг здесь древнего, загадочного, интересного и невиданного до сель! Старинные христианские храмы рядом с новостройками мечетей. Грибами торчащие то тут, то там в лесах мегалиты. Для чего, для кого? Оторопь до сих пор берет, как вспомню! С этими дольменами еще предстоит разобраться. Ветхие сакли рядом с пятизвездочным отелем. Пастух на выгоне верхом на коне говорящий при этом по мобильному телефону. Отары и стада коров, спокойно пересекающие оживленную автомагистраль идущие из города(!) на зеленеющий за его окраиной склон горы, вершина которой хранит еще на себе фундаменты древнейшего городища. Люди, которые, одновременно не оставаясь в стороне от современности, не теряют при этом свой традиционный уклад и самобытность. При всей кажущейся архаичности их быта перемешанного порой с не самыми добрыми благами цивилизации, они остаются носителями чего-то загадочного, но чувствуется, что настоящего, вечного. Хоть и своего. Они не теряют натуральность не только в смысле ведения хозяйства или из-за близости к природе. Они не разучились еще улыбаться искренне и по-доброму. Но при этом и не подпускают близко к себе чужаков! Клановость, родственность – основа их добра и зла. И это зло – таит в себе что-то древнее и жестокое, неумолимое и, порой, до дикости бесчеловечное…
И еще что я заметил - Время здесь течет по-другому. Своим, каким-то местным чередом. Хоть и с точки зрения широты – оно московское. Его поток дает шанс на размышления и обдумывание. Словно ты находишься под гипнозом всполохов огня или околдован волшебством падающей воды. В городе, а особенно в дико суетной Москве на это мне не хватало ни времени, ни сил. И, наверное, хорошо, что сейчас так произошло. Что я попал сюда. Может это судьба так распорядилась? Нужно остановиться и решить для себя – кто я теперь, что я сейчас, для чего? Ведь все, что происходит со мной в последнее время, захватило всего меня – и тело, и разум, и душу. Безжалостно втянуло в какую-то черную дыру непонятного и загадочного. Мистического и таинственного. И это меня то – сына пусть и сельских учителей, но научных атеистов! Бывшего комсомольца и настоящего ученого, презревшего божественное, хладнокровно и цинично препарирующего основной кирпичик организма – живую клетку. Разбирая её на составляющие, вплоть до малейших звеньев ДНК. Но это уже не пугает, как поначалу, а… Как бы передать то, что я сейчас чувствую? В совокупности - будто я на другой планете. Нет – не на чужой, а словно подвергаясь смутному ощущению «де жавю», я вернулся в тот параллельный мир, который жил во мне всегда. Был со мной рядом. Иногда - подсознательно, а иногда, казалось, что вот-вот ухвачу дверь в него и сделаю шаг в… В Мир моих детских снов, полный сказок и приключений, таких четких, но неясных мечтаний. Мир юношеских грез, который входит в комнату, когда закрываются сонные глаза, из-за которых так не хочется просыпаться поутру, рожденный тобой с помощью книг из родительского шкафа и тех редких старых добрых фильмов. Потому что хотелось еще подержать его в себе, не отпускать, зная заранее, что как только откроешь глаза – он упорхнет, исчезнет, оставив после себя лишь тающее облако сожаления, что живешь не в то время и не в том месте. Необъяснимое чувство одиночества и смутной тревоги… И, наверное, эти однажды забытые грезы, служат в дальнейшей, взрослой жизни одним из подсознательных побудительных мотивов, которые заставляют человека поступать так или иначе. Искать похожих себе мечтателей, единомышленников. Своих принцев и принцесс. Делать необъяснимые, нерациональные с точки зрения современного мира добрые поступки. И очень страшно, что «некс дженерейшн», не попробует, не испытает этого, как не сможет выпить сейчас просто воды из речки за окном. Не вкусит Того самого мира, которого лишается из-за компьютерного, синтетического, виртуального мира, убивающего всякую собственную фантазию, а значит способность абстрактно мыслить. Ведь тот красочный, неповторимый мир детства, где ты герой, рыцарь, богатырь, индеец – неважно, но самый добрый и благородный. Самый сильный и умный. И ты обязательно рожден избранным! Да! Именно Избранным! Для какой-то миссии, поступка, сражения или изобретения. Неважно. Но что обязательно – это спасёт, как минимум, весь мир! А скромный герой или погибает, или женится (выходит замуж – я все время путаю эти понятия) на самой-самой… Дальше этого, как правило, настоящие герои не задумываются. Вернее не задумывались. Это теперь – богатство и гламур (как похоже на «ГлавДурь») – главные цели и обязательные условия мечтаний… Ох-хо-хо… Старый я, что ли стал? Эдак и до размышлений о смысле жизни сейчас себя доведу! Ну, дед! Довел своим молчанием болезную душу избранного богами, фиг знает пока кого. Эх, нам ли быть в печали?!
- Афанасий! Как там тебя по-батюшке то!? – рявкнул я и обернулся.
- Давай расскажи о себе хоть что-нибудь!
У деда от неожиданности аж коленки подогнулись, едва на ногах удержался. Потом он, крякнув, все ж быстренько нашел равновесие и успокоил затрясшиеся, вдруг, коленки. При этом старый казак, смешно, но при этом так гордо выпрямил спину и, быстро зыркнув из под прищура по сторонам, тут же присел на так удачно подвернувшийся придорожный камень. Но…предварительно, как бы, ни спеша, простелив под свой зад давно протертый на локтях когда-то темно синий твидовый пиджак.
- Фух. Сашка! Да рази ж можно так? У мене ж, опосля такого застолья стул не каменный! – сказал он, обиженно хлопнув ладошкой по своему постаменту. Да так, что картуз съехал набок.
Я как то и не понял сначала о чем это он, удивленно глядя то на кусок скалы под ним, то на самого деда. Но через пару секунд я, а вслед за мной уже и мы оба хохотали до слез.
- Ну, все, Сашко, будет скалиться!
Дед опомнился первым. Прокашлялся, посмотрел на меня строго и сказал:
- Тебе, я смотрю – хохмить да балагурить, как с горы катиться! Что за несурьёзность в тебе такая? Вроде жизть немало в прошлом поколотила. В настоящем – беглец, толи лиходей, толи чумной какой. Людей то сторонишься, то к ним же тянешься. Будущее свое тебе вообще непонятно. Но все не угомонисси! И при этом, прям, таки, все ему разъясни да поясни, что вдруг непонятное попадется! А сам то… С собой то… самим… Сначала, как дитё трехлетнее – все сам, да сам? А как нашкодил – люди добрые спасите-помогите?
Дед отчитывал меня, сначала покачивая головой, а потом, полуобернувшись, продолжая свой монолог, стал смотреть вниз, в долину, раскинувшуюся перед взором. Я стоял перед ним, не перебивая и, практически не шевелясь, потупив покаянно молодецкий взгляд, умерив дерзость и придав себе пристыженный вид, наклонив буйну голову – когда еще доведется послушать этого «говоруна». Да и не ругал он меня. А так – бухтел беззлобно и, даже как то по-родственному что ли, сопереживал. Я аж сомлел, как мне по-детски приятно стало.
- Кстати, смотри какие виды отседова, - вдруг прервал он свое «бухтение».
Афанасий кивнул головой себе за спину, как бы указывая, куда мне смотреть. Вид действительно был великолепен! Ха, дед Афанасий, отшельник ты наш пчеловод – а тебе-то романтизма и наблюдательности-то не занимать. И зрение для своего возраста, еще ого-го!
Мы сначала долго молча смотрели по сторонам – ведь было на что посмотреть. Где еще такое увидишь? Фантастическая горная цепь, протянувшаяся на полторы тысячи километров от Черного до Каспийского морей, с вершинами, покрытыми вечными льдами и снегами, раскрыла сейчас перед нами не самый убогий свой уголок. Перед нами – под музыку то тихих, то грозных ветров, изумрудная каменная чаша образованная резко возносящимися горными склонами, бережно хранила на своем дне, как последние живительные капли воды или зерна ждущего своего часа в жите земледельца за секунду до падения последней щепоти в землю, небольшое человеческое селение, толи нависла в желании его задавить. И так беззащитно и одиноко смотрелось на фоне этих белокаменных гигантов, обрамляющих этот жалкий кусочек, смотрелся этот остров человечества в мире, состоящем из неба, камня и льда. Словно песчинка зарождающейся жемчужины в невообразимой по размерам раскрывшейся раковине, образованной серо-белыми горами облаков вверху и черно-белыми их собратьями внизу в океане вселенной. Лишь очень тонкая ниточка реки, змеиной тропой вьющаяся вдоль долины ущелья, рожденная этими ледниками, будто одной лишь своей волшебной волей, как наивная, но решительная девочка сконфузившихся отцов, раздвинула по пути этих несокрушимых титанов, попутно по дороге нежно опутавши берега селения своими зелеными брызгами, состоявшими из пушистых садов, полей и лугов с острыми тополиными иглами, словно связующая с тем большим миром людей пуповина, убегала вдаль.
А за спиной… Уф! Сложно описать словами ощущение взлета и головокружения от падения одновременно! Да, я раньше видел ЭТО на фото, читал описания ЭТОГО в книгах и всевозможных путеводителях, но… узревши своими глазами и вдохнув этот вид всей своей душой – оробел и потерял дар речи. Половину мира занимал Большой Кавказский хребет. Он и сам по себе завораживал, но… как бы служил оправой тому, что своим размером и сиянием занял вторую его половину. Вот это громада! Не хватало взгляда, чтоб охватить его целиком. Этого исполина со сдвоенной кипельно белой, сияющей в солнечных лучах вершиной.
- Саш, знаешь, каково значение слова «Кавказ»? – прервал своим вопросом и щелчком моей закрывшейся челюсти затянувшуюся паузу Афанасий.
- Трон Бога… - сам же и ответил он.
?????????????
- Признайся – ты знал об этом? То та же… Горы вообще учат о Боге. Кажется, что бесконечный бег времени, как морской прибой, разбивается у их подножья. Чувствуешь, как здесь душа слышит дыхание вечности? Да-а-а… Если землю сравнить с садом, то горы - это чудные каменные цветы. Кто однажды увидел и почувствовал их красоту, сердце того будет стремиться к горам, как сердце странника - к своей изначальной родине.
Мои глаза, казалось, сейчас вылезут, словно пузыри воды из пакета в невесомости, а челюсть вновь так и бросилась вниз в очередной попытке расколоть собой булыжник под ногами. Мало того, что у меня, мягко говоря, шок червяка за секунду перед прикосновением подошвы пешехода, так тут еще и «птица говорун», вдруг, заговорила человеческим голосом! Шайтан меня побери!
- Шо це такэ?! – почему то теперь «по-простолюдински» и так бескультурно брякнул младший научный сотрудник московского, ну очень передового и потому наглухо закрытого института (видать, чтоб людей культурой не пугать).
- Что-что? Эльбрус! – почему-то с ударением на первую букву ответил «дикий» отшельник, даже не взглянув на моё предэпилептическое состояние.
- Видишь, как его вершины на седло похожи? Так вот – есть древнее предание: кто сможет в это святогорово седло забраться – тому мир покорится… Знаешь кто такой Святогор? А вот немцы знали… Да ладно! Я сейчас не об этом. Посмотри - это самая высокая гора Европы. Самый её топ, так сказать! И, очень символично, что эта вершина двойная, как и сознание европейцев. Как их мораль, восприятие мира и веры. Посмотришь с одной стороны – гора, как гора, а зайдешь с бочка, глядь – а вершин то и две! Как у людей. Но я опять немного не о том. Вернее – тороплюсь. – посмотрев на обалдевшего меня, стоявшего с таким «умным видом» и чуть ли не слюну пускающего, продолжил, - Наверное, это ты на меня так действуешь! Шутка ли – почти пятьдесят лет отшельничаю. Поговорить, практически не с кем было, а с интеллигентными людьми и подавно.
Интересно – это он о ком? Где тут интеллигенты?
- Что, Сашко – ты тоже думал, что дед Афоня забитый дикий и нелюдимый старовер, живущий в стороне от людей, отравленный «опиумом для народа»? Да-а-а-а… Я уж и сам забывать стал – кто я на самом деле. Столько лет свою вторую вершину прячу от посторонних глаз… Не ожидал от меня такого, а?
Я почувствовал, как, вдруг, стали ватными теперь мои ноги и, не отвлекаясь на пустяки, рухнул задом прямо на дорогу. Уперев локти в колени, придержал предательски ненадежную свою «ос мандибуляре», то есть кость нижнечелюстную. Уж больно не вязалась эта речь, что я сейчас слышал с тем Афанасием, что я знал до сих пор!
- А кто ж ты, отче? – шмыгнув носом и протерев глаза, спросил я в такой вот странной манере. Видать "интеллигент" то наш слегка хипповат.
- Я, Сашко, та самая тварь, что человеком прозывается. Тот самый страшный зверь. В самой, что ни на есть неприглядной и отвратительной своей ипостаси. Всю жизнь свою провел словно Экклезиаст – на себе испытав все грехи смертные, чтоб конец её в отшельничестве провести. Дабы не видеть человеков и деяний их худших и не показываться на глаза добрым людям в стыдобе своей. В постах и молитвах проводя остаток дней своих, дабы искупить всё то, что сотворил самолично и вымолить прощение всем тем тем, кто рядом со мной был… Но, видно не достаточно я еще этот свет прокоптил, раз до сих пор меня еще не призвали на суд праведный. И нет пока мне замены на посту этом. Тяжки, ох, тяжки грехи мои, Господи! И достойно им наказание – самый непутевый раб божий, вот уж сорок лет несет одно из святейших и тайных нош - бремя Хранителя Истока…
Дед отвернулся под моим ошарашенным взглядом и стал снова смотреть вниз. Всем своим видом, как бы сожалея о том, что когда-то сотворил. Или о том, что вообще поднял эту тему. Борода, сбившись на сторону, развивалась белым флагом на ветру. Кусты пышных, таких же белых бровей смешно шевелились, приподнявши свои лохматые кончики, словно крылья неведомой птицы. Казалось, что вот-вот, прямо с этого самого обрыва, этот «орел» взмахнет крылами… и… Бр-р-р-р!
- О чем ты? Какие такие грехи могут быть, чтоб в отшельники податься? Какой еще «Исток»? – я стоял, вернее – сидел перед выбором: то ли забиться в истерике и окончательно подавиться той кашей, что в моей голове сейчас творилась, в том числе благодаря вот этому садисту, то ли, всё-таки, попытаться разобраться со всем этим съехавшим с катушек миром, слегка ему подыгрывая. Ведь в дурдоме легче сохранить рассудок, только прикинувшись идиотом. Хотя бы на время.
- Афанасий! Прекрати! Слышишь!? Твой задний ход к полуграмотному ортодоксу раскольнику, после всего того, что ты говорил до этого уже не проходит! Ну не поверю я теперь, что человек, ТАК только что говоривший о горах, ТАК строивший предложения НАСТОЛЬКО прост! Да и, собственно, не катишь ты на отшельника. И по многим причинам.
Афанасий не реагировал – сидел себе на камешке, изображая лермонтовского демона, осматривая сверху мир, суета которого его не касается. Так и слышится от его позы помянутого всуе Экклезиаста: «… суета-сует, все - суета»…Ах, так? Ну, держись!
- Например, зачем тебе, грешный-святой отшельник, аккумуляторы к полевой рации военного образца? А винтовочными патронами для пулемета или снайперской винтовки Драгунова ты из своей старой двухстволки пулять по трутням собираешься? А об остальных «мелочах» я вообще молчу… Кого пасём, СПЕЦУРА?! Человече ты мой с двойным дном, или, если тебе угодно - с двойной вершиной!?
Дед, подпрыгнув на месте, развернулся в мою сторону сразу всем телом. Теперь наши роли поменялись! Все признаки этого на лицо, или на лице, если его таковым теперь можно было назвать – глаза, судя по оголенным белкам, требуют срочного вмешательства толи окулиста, толи терапевта-эндокринолога для ликвидации базедовой болезни. Съемная челюсть, торопливо затолкнутая назад – просто вопиет о замене! А об отоларингологе и говорить нечего – судя по судорожным астматическим рыбьим вдохам-выдохам.
- Что, отче – не ожидал такого от охламона городского, от лимиты столичной, а?
К дому на озере подходили, когда солнце уже скрылось за одной из вершин, окружавших плато вокруг него. Всю оставшуюся дорогу мы протопали молча. Я впереди, дед шуршал своими чувяками позади, все более отставая. Напряжение, появившееся между нами так неожиданно, давило на плечи дополнительным грузом, прибавившимся к той усталости, что появилась вдруг разом уже на самом подходе к конечной точке нашего похода. Хотя идти стало легче по причине относительной горизонтальности дороги. Сумерки надвигались быстро – запад еще только приступил к замене спектра с бордово - красного на сине – фиолетовый, а восток уже торопился показать свои первые прорехи на черном небе дюжиной крупных звезд. Голова, забитая всю дорогу салатом оливье из мыслей разного сорта и степени измельчения, сдобренного майонезом «Досада» и присыпанного черным перцем злости, на данный момент мечтала лишь об одном – как бы швырнуть все то опостылевшее, что находится ниже неё на лавку. Укрыться по самую макушку слегка пахнущую кислым овчину, закрыть глаза и уснуть. Нормальным, покойным сном. Без всех этих…
Но мечты – мечтами, а сознание понимало, что не все так легко и просто! Для начала нужно будет хотя бы вкинуть в печь пару пален и, растопить её, как следует. Иначе утром придет близнец моего «друга-пчеловода» по имени дедушка-Колотун-Бабай и не пожалеет ни своего «братишку» ни его «дорогого гостя». И еще перед сном придется сделать кучу разных мелочей, как бы этого не хотелось. Вздохнув печально и даже, как-то жалостливо я обернулся назад – где там мой неведомый и таинственный «хранитель» чего-то еще более загадочного и непонятного? Что-то шагов его стало не слышно за спиной.
А он, оказывается, стоял в десяти шагах от меня и напряженно всматривался в то место, где вечер укрывал холодным сумраком его обитель. Проследив за ним взглядом, я понял, что его так встревожило и насторожило – сквозь туман, ползущий между толстых мачт столетних сосен пульсируя желто-розовым сердцем, пробивался слабый, но такой теплый и манящий свет. Там кто-то есть? У нас гости?
А дальше события развивались, как в дешевом боевике. Афанасий сделал мне два жеста означавших – «полная тишина» и «оставаться на месте». А сам, аки индеец-следопыт неслышно стал красться к заимке, избегая открытых мест и обходя свой же дом. Я мгновенно проникся и, качнув понимающе ему головой, даже присел на корточки. «Тьфу! Нет, ну вы посмотрите на него!» - поймал я запоздало себя на мысли, - «Ну ведь лезет из него какая-то сила! Харизма это или какой-то специфический опыт жизни – не знаю. Но ведь из-под той маски, которую он на себя напялил и носит неведомое количество лет, периодически проглядывает человек властный, порой жесткий и отслеживающий все и вся. Заставляющий мгновенно понимать окружающих – кто на самом деле здесь хозяин и кому беспрекословно нужно подчиняться.»
Не знаю, чем я руководствовался, когда совершал то, что дальше сделал – видимо не осевшей еще неприязнью оставшейся после незаконченного разговора или обычным детским чувством противоречия и неподчинения старшим, но я встал и открыто, даже демонстративно зашагал к избе. И все мне сейчас было нипочем – ни шипение деда, яростно что-то жестикулирующего, каким-то неведомым путем оказавшегося уже под самым окном, ни неизвестная опасность, что возможно ждала впереди.
Пацан!
Прошагав последние метры, оставшиеся до двери и, все же запоздало задержав на секунду протянутую к дверной ручке ладонь, я быстро, пока не кончилась решимость рванул её на себя и… Сначала ослепнув от хлынувшего в глаза потока света, а потом от… того, что увидел… кого... оперся о косяк, почувствовав нешуточное головокружение.
- Ну, привет, казак! Что-то долго ты собираешься с воровством. Вот, пришлось самой…
Глава 14.
Три…
Хочешь, я выпью море,
Соленое море, слез твоих?
Хочешь, украду твое горе,
Или разделим его на двоих?
Хочешь, я Солнце достану,
Из лучиков твоих глаз?
Хочешь, сердцем твоим стану,
И смерть не разлучит нас?
Хочешь, я песней стану,
Голосом, ритмом твоим?
Хочешь, заткнусь устало,
Вместе с тобой помолчим?
Хочешь, я стану собою,
Со мною ты не грустишь.
Хочешь, не буду мечтою,
А ты тишиною кричишь!
А если тебе не слышно,
Как я тебе в такт дышу –
То мне дышать нет смысла –
Хочешь, тогда умру…
Можешь просить что угодно,
Кем угодно могу я стать,
Лишь одного не смогу сегодня –
О будущем нашем врать…
NeOn
Кто мы с ней друг другу? Не друзья, не сослуживцы, не суженные, не попутчики, не жених-невеста, тили-тили-тесто… Я даже фамилии её не знаю! Кто она и откуда? Что подтолкнуло тогда одного из нас к другому, а другого сейчас привело сюда? Ну, ведь все у нас Разное - образование, интересы, менталитет, наконец. Мы жили до сих пор в разных мирах, и даже не параллельных. Пусть и благодаря какой-то прихоти природы, что приоткрыла своё чудачество отраженное в теории Лобачевского, который попытался описать суть неевклидовой геометрии, эти параллели однажды, пусть и только в проекции, взяли и пересеклись. Но ведь это подобно затмению – орбита Луны в строго определенный момент пересекает солнечный диск, и несколько мгновений наблюдателям с Земли кажется, что они есть одно целое. Черная дыра в ослепительном ореоле солнечной короны. Слияния ин и янь, пересечение противоположностей. Но это только лишь на краткое время, время, стремящееся к мгновению. И общим на это миг у этих небесных тел будет лишь тень Луны. А у Солнца тени не бывает. Не бывает?... Хм… Интересная мысль! Тени не имеет только тот, кого не стоит поминать всуе! Мда… Спросить бы у кого сведущего об этом. Но сейчас не стоит языческими ересями разбрасываться, не здесь и не сейчас.
Кто мы друг другу в глазах друг друга? И ясно, что даже не Друг Другу, в полном понимании этих слов. Промежуточный вывод – никто… Просто мужчина и женщина. Получается, что только это физиологическое отличие нас сейчас и объединяет? Нет! Что-то здесь не так! Не поверю в это, и по нескольким причинам. Во-первых – я. Мое мироощущение, воспитание и теперешнее состояние. Просто не скажешь, а сложно – это еще сложнее. Во-вторых – она. С ней дело обстоит еще хуже. Дедова «двухглаво-двухдонная» теория сущности человека здесь на лицо. Чувствую, что у нее с нашим взаимным притяжением проблема стоит не только подобно моей. А и еще что-то. Какой-то интерес. Может «бубновый»? Ой, не проста дивчина, не проста… И дело не в том, что она дитя гор, что выросло в патриархальном мире, где то, что между нами произошло и, я уверен будет иметь продолжение, мягко говоря не приветствуется.
Как мы встретились? Я скрывался. А как расстались? Меня пытались поймать. «Мы странно встретились и странно разошлись». Как она меня нашла? Зачем? Кто она на самом деле? Вопросов становится только больше и больше… Камень, однажды сорвавшийся с вершины истины все ускоряясь, катится со склона, приводя в движение сотни и тысячи других, несущихся с грохотом на единственную узкую дорогу над обрывом, грозя снести её в бездну пропасти.
- Карина… - я попытался начать серьезный разговор, после того, как она нас накормила горячим ужином, проходившим под, казалось непринужденные шутки-прибаутки старого хозяина и, якобы искренний, звонкий смех «гостеприимной гостьи». Оказалось, что они давние знакомцы. И им было о чем поговорить. И совсем незачем так нервничать – я ведь чувствую, что это игра. Игра на одного зрителя. А этот зритель, в который раз, от очередного удивления благоразумно молчал. Хотя и хотелось ему заорать: «НЕЕЕ ВЕЕРЮ!» Просто одним булыжником в камнепаде стало больше. Затем Афанасий, достав из сундука что-то большое, мохнатое и черное, пожелав нам спокойной ночи, ушел в темноту. Видимо спать в стогу сена, что на другом конце луга, за пасекой.
Оставшись одни, мы встретились с ней глазами. Серый лед моих с черным пламенем её. Говорить сразу расхотелось. В полутьме маленького помещения, освещаемого лишь микроскопическим язычком пламени лампадки в «ленинском уголке» и красными протуберанцами на балочном потолке от весело трещавших дров в печи, вдруг на мгновение стало так просторно, жарко и ослепительно ярко, как в полдень под палящим шаром Солнца в сердце пустыни. Она не выдержала первой и, как-то нервно, отвернулась. Да так резко, что платок, завязанный у нее на затылке (как у замужних горянок!) сполз с головы и на плечи, вслед за ним хлынул поток черного водопада густых волос, в которых, отражаясь пламенем, заиграли алые искорки.
- Карина?… - мой же голос показался мне чужим. Как у удушаемого астмой человека. Она стояла спиной ко мне, повернувшись к окну. И я не знал, смотрит ли она во тьму снаружи, пытаясь что-то там увидеть или её взгляд сейчас не здесь, а в том прошлом, где сейчас находилась она, неожиданно начав свой рассказ.
Пыль...
© Copyright: Дмитрий Высоцкий, 2008
Свидетельство о публикации №208082600235
Свидетельство о публикации №208082600235
Рецензии
На это произведение написаны 2 рецензии, здесь отображается последняя, остальные - в полном списке.