Две жизни. глава 2

       Глава 2. Лет пятьдесят назад

       - Ты где так извозюкалась? Это твой ботиночек в луже плавает? Похож. Только очень уже мокрый.
       Дождик капал мелкий и назойливый. Казалось, вот-вот перестанет. Ан нет! Новый порыв ветра кидал в лицо новые брызги нескончаемой измороси.
       - Мой! Я провалилась в лужу и одну ногу никак не могла вытащить. Тогда шнурок развязала. Холодно. И мамы боюсь. – Голос меньшей из девочек прерывался от дрожи. Деревья раскачивались над детьми и сбрасывали на них избыток влаги со своих отяжелевших листьев.
       - Пойдем скорее. Садись на плечи мне и держись крепче. Ботиночек держи. На крыльце наденешь.

       На дворе становилось все темнее. Деревья в высоком небе перебранивались с вечерними облаками, далеко упрятавшими солнце. Дождик безучастно капал на две щупленькие фигурки, склонившиеся над разбухшим ботинком, не надевающимся на маленькую ножку в пропитанном грязью чулочке.
       На крыльцо вышла мать, громко захлопнулась дверь.
       - Вы чего здесь? Что опять натворили? Ступайте в сени, там разуетесь! Все равно грязи полон дом из-за дождя.
       Мать бросилась к калитке, распахнула ее и выглянула на улицу. Узкое пространство булыжной мостовой и потрескавшегося до глубоких дыр тротуара улицы, кроме нависающих тяжелых крон каштанов и кленов, ничего и никого одухотворенного не заключало в себе. Мать постояла в чутком ожидании и, почувствовав, что хорошо промокла, рванула на себя калитку, до предела задвинула щеколду, и побежала обратно к дому.
Дочки еще возились на веранде, застекленной и приспособленной под летнее жилье. Сейчас здесь было довольно-таки прохладно. Младшая переминалась босыми посиневшими ножками, поглаживая кошку, уже успевшую прыгнуть ей на руки. Старшая что-то спрятала при появлении матери за спину.
       - Что там у тебя? Покажи немедленно.
       Дочь не послушалась. Она отбросила за спину и подтолкнула что-то ногой под самодельные нары, устроенные дедом на веранде, после того как ему поставили диагноз туберкулеза. Он не хотел спать в общей комнате, чтоб не подвергать опасности заражения детей и внуков. Теперь, пока дед лечился в стационаре, сюда отсылали играть детей, а они сюда запускали пса, когда он скулил от холода и тоски – словом, это была территория относительной автономии младших, за неимением особой, детской комнаты, какую имела, к примеру, Баська, подружка обеих девочек, жившая в доме напротив.
       - Ну, кому говорю? Отдай, что там у тебя!

       Мать стояла во всем своем грозном великолепии: сверкающая черными глазами, блестящая мокрыми завитками волос, в платье, облипающем ее тоненькую фигурку, она напоминала красивую артистку из того кино, на которое бабушка брала с собой младшую внучку, пока старшие внуки были в школе, а их родители - на службе. Маленькая дочка, несмотря на испуг, улыбнулась своим соображениям о маминой красоте. Мать схватила дочку за ухо:
       - Сейчас тебе не будет смешно, паршивка. – Она потащила дочь в дом. Кошка отскочила в угол к печке, за которой всегда укрывалась в случае опасности. Дочь держалась ручкой за ушко и, не успев еще стереть с лица улыбку, с нарастающим ужасом смотрела на мать. Та схватила ремень со стены над бабушкиной кроватью, на которой рядышком с бабушкой укладывали и младшую внучку за неимением лишних лежачих мест. Ремень там висел постоянно, несмотря на протесты деда. А бабушка говорила авторитетно: «Дети должны знать, что существует наказание». Однако сама она применяла в качестве наказания исключительно прекращение на какое-то время общения с провинившимся внуком или внучкой. Этого было достаточно, чтоб дети слушались ее беспрекословно и доверяли ей свои секреты.
       - Ухмыляешься? Я т-тебе покажу!
Мать пришла в ярость при виде жалкой улыбки на лице этой вечно молчащей малявки, рывком бросила ее на кровать, перевернула на живот и изо всех сил обрушила на маленький упругий задик (бабка выкормила эту общую любимицу!) свой широкий воинский ремень, сохранявшийся как память о героическом партизанском прошлом. Дочка ойкнула, зарылась лицом в подушку и обхватила руками матрац. Мать решилась довести дело до конца, то есть научить, наконец, повиновению эту «отцову дочь», как ее называли в доме за привязанность к отцу. Мать сегодня посылала ее встретить отца и привести его домой сразу с работы – как раз был день аванса, - эта тварь, конечно, не выполнила порученного. Вот пришла вся в грязи, а где отец, за которым была послана?
       – Эх, надо было Машку ceгодня не отправлять в школу! – запоздало посетовала мать, переводя дыхание между взмахами ремня. Пока старшая дочь училась в первую смену, она всегда бегала по материным поручениям, и почти всегда с толком – хотя бы рассказывала подробно, что к чему. Да на беду, третий класс перевели во вторую смену в школе – надо приспосабливаться. А младшая эта, пыльным мешком ударенная, ни к чему не годная. Знай сидит в углу у печки, одной рукой кошку поглаживает, другой книжку держит, даром, что дошкольница. Неужели читает? Спросишь, книжку закроет, смотрит исподлобья сквозь русые кудряшки, рассыпающиеся в беспорядке вокруг сосредоточенного лица, и молчит. Старшая говорит, что, дескать, та к учебе способная – все домашние задания вместе с ней делает – но им обеим веры мало: вечно врут.

       Удар за ударом сыпались на кровать, на покрасневший зад молча дергающегося тела ребенка. Мать задыхалась от гнева, переполнявшего ее и искавшего выхода. Она с утра ждала беды. И когда отправляла за отцом эту неумеху, была готова к худшему. Обида за свою в мытарствах и испытаниях пропавшую молодость, за зря растрачиваемые талант и красоту, за отсутствие поддержки и понимания в большой семье, где каждый жил своими проблемами – все сосредоточилось в эту минуту в одном взлетающем ремне.
Всех она собрала под свою крышу, когда мужу как ответственному работнику выделили дом: сперва отца больного с матерью и тремя младшими сестрами. Потом и старшую сестру, оставшуюся вдовой с маленьким сыном на руках, приютила. И хоть бы капля благодарности! Повернуться негде стало. Муж, соответственно, все чаще стал встречаться с друзьями. Кому охота в сутолоку общежития вместо домашнего уюта с работы приходить! Понять тоже можно. Но, с другой стороны, куда деваться, если обстоятельства так складываются. Мог бы и разделить ее заботы. По правде говоря, он делил и заботы. Обо всех побеспокоился, каждой сестре какое-никакое образование дали получить. То, что она сама осталась с незаконченным средним - это не касалось никого. Если ты о других беспокоишься, о себе забудь. Тем более что о ней-то есть кому заботиться – муж у нее, да еще какой! «Красавец, умница, талантище!» – только и слышишь со всех сторон. Все его уважают, на улице узнают, издалека кланяются. Он для всех авторитет. Только для него авторитета никогда не было. Её старых отца с матерью уважал, ничего не скажешь. Но когда старшую сестру с ребенком из Минска перевезли к себе, тут он стал искать возможности вырваться из дому при каждом удобном случае. Делить с кем бы то ни было главенство, хоть бы всего лишь в семейном очаге? Это не про него! Он всегда был и останется навсегда единым лидером при любых обстоятельствах! А все эти замашки главного врача (сестра Валентина заняла высокую должность по окончании мединститута) ему были нормально чужды – вот и все дела. И не слушал никаких ни намеков, ни упреков. Комбриг партизанский, одним словом. Да еще и хохол. Она с двумя собственными дочерьми, да с сыном старшей сестры, да с родителями дома мается, а он гуляет себе на вольной-волюшке. Где справедливость? Нина долг исполняет, семью тащит на себе – а силы-то маловато!
       
       Дочка начала икать и задыхаться. Притворщица! Если больно, дети плачут! Удары посыпались с удесятеренной силой. В дверь просунулась светловолосая аккуратно причесанная голова старшей, Машки, которая мигом оценила обстановку:
       - Бабушка, иди на минуточку сюда! – позвала она в пустоту кухни, а сама бросилась доставать из-под нар на веранде спрятанные там мокрые ботиночки и чулочки.
       - На, смотри, ничего такого! Мы не хотели тебя огорчать, мамочка, не бей больше.
       Мать обернулась, окинула мутным взглядом, шлепнула ремнем по протянутым рукам, держащим на днях купленные ботинки, превратившиеся черт знает во что:
       - Пошла прочь, пока цела! Я вам всем покажу, как не слушаться матери!
       Дочка взвыла, как пожарная сирена, сразу с верхней ноты, и побежала искать бабушку.

       Бабушка возилась со щеколдой калитки – она возвратилась из магазина, куда бегала за сахаром – соседка передала, что завезли, надо было срочно купить хоть сколько-нибудь. На руки по килограмму дают, а дома никого не было, хорошо, детишек с улицы попросила за внуков рядом постоять – все рады за парочку леденцов сослужить нехитрую службу, только одна Баська отказалась. Так что четыре килограмма принесла. А тут калитку затворили, как на ночь. Мокнуть приходится вместе с сахаром – вот незадача.
       Старшая внучка так и кинулась в ноги к бабушке.
       - Давай сумку. А ты беги скорее, мама Лялечку убивает.
       - Бог с тобой, что ты несешь? Типун тебе на язык! Когда мама пришла? Её ж еще заказчица звала на вечер. Быстро время бежит! У меня ужин не готов, - частила обеспокоенно бабушка, едва поспевая за проворной внучкой, для которой дистанция двора от калитки до крыльца не представляла расстояния.

       Тревожно полуоткрытые двери вели к спальне. Картина, представшая глазам старой матери, заставила ее громко охнуть и схватиться за сердце. Ну да бог с ним, с этим не вовремя сжавшимся сердцем – тут необходимо было хладнокровие. Бабушка коротко приказала внучке:
       - Маша, неси воду. Графин и стакан.
       Дочку, охваченную бешенством, удержала за руку, получив ремнем при этом по лицу:
       - Опомнись, Нина, - прикрыла ладонью закровоточившую губу старая мать. - Дитя ни при чем. Приведи себя в порядок. Ну-ну, доченька, ничего, ничего. Сейчас разберемся и все будет хорошо.
       К кому она обращалась теперь, Маша не смогла сообразить, только бабушка стакан воды дала матери, а из графина налила прямо на грудку Ляльке, которая часто-часто дышала, хрипела и отворачивала лицо к стене. Потом бабушка достала какое-то снадобье, мазнула себе губу, натерла все Лялькино тельце, укутала теплым своим клетчатым платком размером с одеяло, прилегла рядом и стала петь тихонечко какую-то песенку. Маше стало до слез обидно – вот так всегда. Ляльке достается забота и ласка бабушки, а ей, Маше, одни тычки да упреки матери.
       Бабушка ушла в кухню – ужин готовить надо, хоть бы и мир перевернулся – к вечернему столу все домашние соберутся, а Ляльку не надо трогать, пусть поспит.

       Старая мать не могла понять, почему самая бойкая из ее пяти дочерей, красавица и хохотунья, Нина, так неудачлива в семейных отношениях. Вышла замуж еще девчонкой, в партизанах, за лучшего жениха: подумать только – командир бригады, всеобщий любимец, непоколебимый авторитет, красавец, - словом необыкновенный человек руку и сердце отдал. А вот же не сложилось! Как, когда, из-за чего семья вместо счастливого очага обернулась наказанием и горечью? И то сказать, командиром в семье – не комбриг-герой обычно становится. Главное место в семье делят пополам: недаром называются муж и жена супругами, значит, тянущими одну упряжку совместно. А Георгий из тех, кто может сидеть только на высоком троне единовластно. Остальным место – ступенью ниже. Тут у Нины не хватило хитрости. И то сказать, девчонка! Не отгуляла девичества: бросилась наравне с мужчинами Родину защищать, ордена и медали – вон они. А опыта сердца – никакого. Одна гордость и обида. Но на детях-то зачем вымещать?
       Маша прислушалась: бабушка вздыхает на кухне, мама молча строчит на швейной машинке. Тогда Маша пробралась к младшей сестренке, посмотреть: правда ли, что спит? Лялька не спала. Она крепко обнимала кошку, прижавшись к ней заплаканной щекой, и таращилась в стену. Маше стало ее жалко. Она обняла сестричку, которая тут же завсхлипывала и наконец залилась настоящим плачем. Кошка слизывала слезы с ее щек, как если бы вылизывала котенка. «Папа коробку пиро-о-жных купил… Сказал, чтоб я домой отнесла-а… А он следо-о-м придет … Он с дядей Ваней там в пивной оста-а-а-лся… - пыталась рассказать сестре Лялька сквозь прерывающееся дыхание, - а я возле пани Снарской упа-а-а-а-ла! Там такая лу-у-ужа… И прямо на коробку…» Да, Маша видела, проходя мимо киоска старьевщицы, торчащий из лужи краешек раздавленной коробки, жаль, что тогда не знала о содержимом – может успела бы спасти? Но вообще-то на той стороне улицы, где стоял киоск пани Снарской, был пустырь, а за ним, за высокой стеной - старое еврейское кладбище; там детям ходить не рекомендовалось: ходили разные слухи. А Маша чаще все-таки слушалась родителей.
       - Не плачь, папа новые пирожные купит, - успокоила она сестру.
       Лялька замолчала, зажмурившись, но рыдания прорвались опять: дело ведь не в пирожных, бабушка пирожки намного вкуснее готовит – никто не может понять, что дело не в том, как сложились внешние обстоятельства, а в том, о чем сама Лялька сказать не умела! Холодное ощущение себя никому не нужной жестко охватило Ляльку – объясняться было ни к чему. Слезы не останавливались.

       На плач в комнату ворвалась мать, еще не успокоившаяся после произошедшего.
       - Не вой, притворщица! Москва слезам не верит. А ты, Машка, давай за уроки! И в большую комнату иди – нечего зря электричество жечь…
Лялька затихла, хотя и не поняла, почему не верит слезам Москва – ведь плачет она в Гродно.
       И вроде давно это было, а помнится: отцовы пирожные, не донесенные до дому, и материны обвинения в притворстве…

       Лялька ни тогда, ни сейчас не смирялась с тем, что понимание имеет однонаправленный вектор: от нее – к другим. Она честно старалась других понять – и преуспела в самообмане. И все ждет, как манны небесной, ответного понимания. Ну, хоть чуточку внимания! Но с чьей же стороны? На этот вопрос кто-нибудь может дать конкретный ответ? Ответ, который удовлетворил бы все наши запросы относительно взаимопонимания? Только не утруждайте себя, растолковывая смысл консенсуса, – Лялька по опыту работы знакома с лексико-грамматическими значениями многих слов. Но все равно для неё «на мировом погосте звучат письмена» в качестве музыки, полной неразрешенных загадок… Как «Реквием» у Моцарта: не то гимн во славу свершениям бытия, не то скорбь по обреченным…