Момент второй - Дверь

Все течет, все изменяется. Даже бескрайняя Вселенная, даже мир вокруг, даже душа.
Джон остановился перед набухшей перекосившейся дверью. Доски разошлись, одни вздыбились, другие же готовы были вот-вот расслоиться. За спиной шумело поле, волновалось, предвещало, околдованное мягким светом россыпи звезд. И запах, вскруживший голову, опьянивший и подтолкнувший к безумному поступку…
Джон обернулся.
Шелестели темные упругие стебли, перешептывались, сплетничая наподобие старых перечниц, что сидят в тени на скамейках и укоризненно качают головами. А ведь чуть что, так вскочит одна или другая, когда вспучится заплесневелая память, лопнет нарыв, изольется мутным вонючим гноем неожиданного воспоминания. Ну да, плиту не отключила, козу не подоила, фригидной стервозной дочери не позвонила…
А ну их, старых и злых, беззубых и сгорбленных, уродливых и двинутых. Старухи, одним словом. Отвратительные, дурно пахнущие нафталином, валерьяной и лавандой. Старостью. Усохшие. С едва тлеющей жизнью в разваливающихся телах.
Стебли шелестели, шелестели многовековыми словами. Звезды не мигали, светили ровно и пристально, наблюдая за дальнейшими действиями того, кто с какой-то дури, по глупому безрассудному наитию решился на неожиданный, нелогичный поступок.
Пальцы дрогнули, но коснулись почти отвалившейся ручки. Не отнялись, несмотря на пронзивший холод, скользнули, обхватывая покрытый ржавой коростой металл.
Сухой кашель, привычный и все ж внезапный, сдавил грудь, ударил по сердцу, бросил слезы на глаза. Померкли звезды, замолкли стебли, ветер остановился, наткнувшийся на невидимую преграду. Рука, бессильная, не отпускала ручку, а тело содрогалось, несогласное с решением чего-то высшего. Но расправились легкие, хлынул воздух шумно и мощно, вернулось ощущение силы…
Джон резко выдохнул, потянул дверь на себя.
Не поддалась, хотя и излился тонкими струями песок, взвился бессмертной пылью.
Еще раз. Сильнее.
Посыпался мох, застонало треском дерево, разбуженное от вечного сна, противясь, отталкивая, оттягивая, отшвыривая сумасшествие противоестественного деяния.
Джон не сдавался, его руки были как никогда сильны, его уверенность горела всепожирающим огнем, в его глазах билось белое освобожденное безумие, затмевающее не мирок, не мир – Вселенную. Всю. Абсолютно всю. От края и до края.
Рванул – двумя руками, сдирая кожу на ладонях, едва стоя на ногах, отшатываясь, выкладываясь, выдирая с мясом – так, что разъехались окончательно доски, хлынул тлен, удушила освобожденная могильная вонь. Дробно застучали по проваленному крыльцу мелкие камешки, забились в судорогах, закачались и повисли клочья уплотнившейся непрозрачной паутины с трупами выкидышей самого времени..
Джон отер ладони о старые выцветшие джинсы, пятна крови мгновенно высохли и побурели.
Он вошел, мир, миры, все – остались позади, шелест и волнение океана травы отрезалось порогом. Темнота радушно коснулась, стиснула в объятиях, вобрала в себя, сексуально вползла внутрь и прильнула к душе.
Джон щелкнул зажигалкой. Высвобожденный дрожащий огонек ослепил, но не осветил – чужой и неуместный в этом доме, как синий осколок на красном полотне, как капля воды на высохшей плоти пустыни, как обезвоженная кость на ладони здорового ребенка, как рваный шрам на прекрасном девичьем лице.
- Я пришел. Я искал тебя, я звал, я молил. Ты молчала. И теперь я пришел. Сам.
- Говори. – Не голос – шелест травы, гул моря, заунывная песнь ветра.
Пришедший подошел ближе.
Вспыхнула свеча – черная, злая – вспыхнула бледным зеленоватым огнем. Не зеленеем травы, не светом хищного глаза, а ирреальным болотным миражом, затягивающим в трясину сбившегося с пути. Но и этого неверного огня хватило, чтобы осветить неправдоподобно ровные скулы и слишком бесконечные провалы глаз, в которых тонула и терялась тьма всего мира, всех миров, всей Вселенной..
- Я был счастлив. Я был счастлив долго, целых тридцать три года. Потом ты пришла – в яркий солнечный день, когда мы с сыном смотрели в небо и делились о своих представлениях: то облако как наша лошадь, а другое похоже на двух любящих людей, целующихся… Ты пришла в гости к соей сестре и, что-то ей сказав, увела за собой. Что ты ей сказала?
- Продолжай…
- Что?
- Говори…
Джон вздохнул, как застонал. Продолжил:
 Прошел год, мы смирились с ее уходом. Но тебе было мало. Когда я вспахивал поле, ты незаметно прокралась в дом и что-то сказала моей жене, после чего она решила с тобой прогуляться. Был солнечный жаркий день, я взмок от пота, наша кобыла устала, и я решил отдохнуть. Я ждал того, что моя жена придет с кувшином молока и ломтями хлеба. Но она забыла обо мне, с тобой ей почему-то стало интересней. Что ты ей сказала?
- Не сейчас. Продолжай.
- Что?
- Говори.
- Ладно, - Джон сжал кулаки, его шумное дыхание затихло, хотя сердце не умерило своего ритма, голос прозвучал тихо и ровно: - мы остались с сыном одни. Но я нашел женщину, что была подобна покинувшей нас жене. Она была прекрасна, она была добра, она покорила наши сердца. Но почему ты снова прокралась к нам в дом, и увела мою любимую, когда я был в городе и покупал ей новые гребни? Я ведь даже не смог ей их подарить. Они так и лежат в свертке на полке… Что ты ей обещала? Чем заманила?
- Продолжай…
- Что ты обещаешь, что мои любимые забывают о любви и идут за тобой следом?
- Рассказывай…
- Хорошо же, слушай. Мое сердце окаменело, но моя душа была жива, и она ликовала, когда я видел, как сын рос, как становился старше и мужественнее. И уже на равных он выходил со мной в поле, и на девок начал смотреть, и первая щетина пробилась на его лице. Голос стал другим, глаза – как две разящие стрелы. И не раз я слышал завистливые слова позади себя, и будто каменная корка отваливалась… Чувства горели, мои силы прибавились, я был горд, я был почти счастлив, что мой потомок так крепок и силен. Он был упорен и смекалист, не сманить его было пустыми обещаниями. Но ты, проклятая, все ж нашла те слова, что сбили его с пути истинного, увела, соблазнив сладкими обещаниями, в свой проклятый дом. Что ты ему сказала? Что такого было в твоих словах?
Она вздохнула, задергалось пламя свечи, погасло.
На руку Джона легли холодные пальцы.
- Пойдем со мной. Я теперь расскажу.
И его бы голос зазвенел, как звенит перетянутая тетива, но не осталось сил, чтобы прогнать холод, охвативший все сердце, не стало слов…
И пошли путем, что проходит между светом звезд и звуками ветра, что пролегает через бесконечное поле молчаливых трав.
- Пойдем, пойдем, иди же за мной - шептала она, и ее слова не слышал никто, кроме покорного Джона.
Надвинулась кромка леса, проявились силуэты надгробий, заплясала покосившаяся решетка ограды. То тут, то там на миг проявлялись обхваченные вязкой воспоминаний увядшие цветы, стирались последние следы, освобождающие хрупкие тропки.
Она вела, не отпуская его руки, шла, бесшумно и красиво, как знавшая все танцы на свете, в мире, во Вселенной. И ее прикосновение было нежным, и ее хватка упорной, и ее движения царственными и непререкаемыми.
Она шла…
И он плелся следом как на цепи, не могущий отступить или прервать предопределенность, будто знающий все наперед, но не способный хоть что-то припомнить.
- Смотри, - тихо произнесла она, отпустила, освободила.
И Джон смотрел на выбитые слова, полустершиеся, но все же различимые пока – даже в этой непроглядной темноте. Имя сестры, имя жены, имя второй жены, имя сына… Года, года, года, отмеренные сроки, резкие и нерушимые, так больно бьющие по сознанию.
Но еще больнее било собственное имя, собственный срок. Третья часть сего произведения, третий в списки, третий…
- Ты покончил с собой, - мягко заговорила Смерть. Ты забываешь об этом и потому приходишь ко мне вот уже почти семь тысяч лет, всегда задавая одни и те же вопросы, рассказывая одну и ту же историю. Ты уйдешь отсюда и снова все забудешь… Но, знаешь, тебе осталось не так уж и много – чуть более трех тысяч лет. Три тысячи лет и четыре года. А потом ты, наконец…

За спиной шумело поле, волновалось, предвещало, околдованное мягким светом россыпи звезд. И запах, вскруживший голову, опьянивший и подтолкнувший к безумному поступку…
Джон обернулся…