Вавилонские хроники

ВАВИЛОНСКИЕ ХРОНИКИ

Центростремительные силы

И захотел он вырвать корни свои, дабы обрести свободу,
но испугался, что высохнет крона его.

Судя по тому, что население Москвы растет при общем демографическом спаде, часть людей, стремящихся в столицу, каким-то образом здесь остается. Хотя есть и такие, кто из нее бежит. Впрочем, большинство из этих оригиналов бежит не по-настоящему, понарошку, на время. Чтобы отдохнуть. И уж совсем единицы решаются переехать в провинцию всерьез, перерезать пуповину, отказаться от уютной утробы с развитой инфраструктурой, сменить элитарный статус москвича, поставив новый штамп в графе «прописка». Но речь пойдет не о них.
Каждый, кто едет в Москву из регионов, едет туда за своей мечтой. По крайней мере, он так думает. Мало кого «вынуждает ситуация». И почти всех держит за руку надежда. Но когда пилигрим оказывается в столице, плотный поток пешеходов оттирает надежду, и она бесследно исчезает в толпе уверенных в себе москвичей, точно знающих зачем и куда они спешат. Большинство возвращается назад, проклиная и матеря «этот бездушный город». Те же, кто остается, дают потомство, и население города прирастает новыми наделенными гибридной силой горожанами, которые так пугают и смущают вновь прибывших своей уверенностью, хваткой и проворностью. Москвичи не любят приезжих, а приезжие не любят москвичей. Полюса ненависти создают напряжение, через которое просеиваются лишь самые-самые. Стражи Вавилона не сотрудники милиции с их патологическим интересом к твоей прописке, а демиурги и демоны, обитающие в пространстве сознания. Проникая в разум через рекламные панно или высокомерный взгляд коренного горожанина, у которого пытаешься выяснить, как добраться от метро «Люблино» до Краснодарского проспекта, они начинают атаковать растерянного провинциала сомнениями. И если последний принимает их гнусное бормотание за внутренний голос – он обречен.
МКАД похожа на движущуюся стену, миновать которую, в общем-то, легко, но не насторожиться при взгляде на нее почти не возможно. А если насторожился, то ты уже приоткрыт для атаки. Демоны шепчут: взгляни, как ты мал и ничтожен пред этим великим городом, ты здесь ничего не знаешь, только сунься куда-нибудь и тут же отхватишь смачную оплеуху, и все увидят это и посмеются над тобой. От этого шепота не спастись, даже затыкая уши наушниками плеера, в котором прокручивается курс «Делового английского». Возможно, кому-то может помочь молитва: Отче наш, ежи иси на небеси… Ом Намах Шивай… Аллах Акбар, Субхан Алла, Бисми Лляхи… - но и это не факт. Игнорировать, игнорировать и игнорировать внутреннего клеветника. И еще ужать самолюбие, чтобы стражам не так легко было бить по нему, ведь по нему-то они в первую очередь и бьют.
Москва удивляет чистотой и частотой. Чистоту Москве обеспечивают таджики, если увидишь дворника – он скорее всего таджик. А частоту задают финансовые потоки, которые обваливаются на Москву с ниагарским масштабом. Все бегут и спешат – поезда подземки приходят на станцию каждую минуту, но у людей нет этой минуты, они несутся как сумасшедшие куры, расталкивая друг друга и протискиваясь в закрывающиеся двери. При этом некоторые останавливаются у открытых дверей и не заходят внутрь – они ждут следующей электрички, чтобы войти первыми и занять свободные сидения (двери останавливаются точь-в-точь на том же месте), - эти охотятся за выгодой. Выгода – здесь это как девиз. Даже имея хорошую работу, человек всегда на стороже – следит за вакансиями, чтобы не пропустить чего-то более выгодного. Реклама вакансий, расклеенная по вагонам метро, размещенная в газетах и журналах, с обещанием высоких зарплат и карьерного роста, заставляет испытывать недовольство тем, что уже имеешь, которое в свою очередь толкает на штурм вавилонских зиккуратов – компаний и корпораций, где отправляется культ денег под зорким контролем жрецов, облаченных в ритуальные тройки от самых престижных Кутюрье. Удивительно, с какой готовностью люди принимают навязываемые им привила и приоритеты, спешат принять, пока их не опередили другие. А как только что-то начинает у них выгорать, и появляются деньги, они в растерянности щелкают телеканалами, чтобы специальные дяди и тети рассказали, что им делать со своими деньгами. Люди пьют и едят то же, что едят и пьют теле- и кинозвезды, при чем каждый уверен в свободе своего выбора. Такие дерзкие и хваткие, готовые душить и работать локтями, они как беспомощные дети роются в модных журналах, неспособные решить самостоятельно, во что им одеться. И эти люди, не знающие зачем живут и чем им в этой жизни заниматься, становятся ярыми борцами и активистами, как только кто-то авторитетный скажет им, что надо делать. Мало того, они уже готовы разбить морду любому, кто выскажет сомнение по этому поводу. Эти лощеные, модно одетые люди (по цвету и текстуре их кожи знаток сможет определить волны какой длины излучают лампы в их солярии с точностью до нанометра), истинные граждане Вавилона, считающие своей настоящей семьей Фирму…
Но среди них есть и другие. Не в смысле приезжие, а другие. Эти другие они тоже весьма разнятся меж собой. Они могут быть и приезжими, и потомственными Москвичами, и иностранцами. Что их объединяет, так это то, что они не граждане Вавилона. Пока не граждане Вавилона. В том смысле, что у них всегда есть шанс стать настоящими вавилонянами. Если только они захотят, если только они всерьез поверят, если только переселят душу свою в кредитную карту для пущей уверенности в ее сохранности (души или карты?). Карта души – ее масштабы и ориентиры всерьез зависят от намерения картографа. Что-то надо выделить, рельефно прочертить, подписать жирным шрифтом, а что-то, напротив, замолчать или – если не важно – лишь контурно обозначить. А потом, забыв, что карта лишь описание, застывшая схема подвижной реальности, он побредет, сверяясь по ней, к своей мечте, обведенной красным фломастером, к которой, как к пресловутому Риму, сходятся все магистрали смысла… Сожги ее к чертовой бабушке, друг! И в первую очередь то, что ты точно знал, то, в чем твердо убежден. Взгляни вокруг – тут полно указателей и дорожных знаков, заботливо расставленных Богом на твоем пути. Уткнувшись носом в нарисованную тобой карту, ты их просто не замечаешь. Беги из панциря – да, он спасает от боли бытия, но он ржавеет и тянет на дно. Боль – это оболочка наслаждения, а в сочном счастье довольства – червь страдания. Не испугаешься обжечь руки – и откроешь наслаждение; не станешь жадно вгрызаться в счастье – не придется разжевывать червя.


Храмы Вавилона

Благословенны наивные дети божьи, ибо не устанут они удивляться чудесам его.


В Москве очень много храмов, церквей, церквушек и часовен. В каждом селе была своя церковь. Москва от размеров нынешнего Садового Кольца росла и тучнела, поглощая как макрофаг ближайшие села, переваривая их, включая в свой метаболизм. Села становились новыми районами, а церкви оставались (разумеется, те, что уцелели во времена красной репетиции Армагеддона). Сейчас они стоят, застроенные со всех сторон небоскребами. И какая-нибудь домохозяйка, развешивая белье на балконе двадцать четвертого этажа, может, если захочет, рассмотреть купола сверху. Кроме этих обителей Духа Святого, появилось множество новых, а также мечетей, ашрамов, пагод, домов молитвы и проч. Не совсем понятно, то ли Бог укрылся в этих строениях, спасаясь от нечистого, то ли люди заперли его там, чтобы не мешал он им в делах повседневных.
 Приходя в церковь, люди сильно меняются. По типу актеров, выходящих на сцену. Дело даже не в том, что женщины накидывают на волосы платок, который можно купить тут же в специальной лавке, если женщина, по незнанию, пришла в храм без головного убора. И не в том, как, украдкой глядя друг на друга, люди неловко крестятся, переступая порог. В церкви они … ну короче – их взгляд, выражение лица, жесты становятся робкими, голоса смиренными. Не у всех хорошо получается, но стараются все. Люди хотят показать Богу свое почтение, словно он начальник всех начальников, и от того, какое они произведут на него впечатление, зависит их дальнейшее продвижение по… жизни. При этом ведут себя так они только в церкви, из чего можно сделать вывод, что подсознательно они уверены – Бог обитает именно в ней, и, лишь приходя в нее, они попадают ему на глаза. Выйдя из храма, уже через минуту люди снова возвращаются к привычному поведению – выискивают, хитрят, обманывают, подставляют.
Считается, если человек в церковь не ходит, или ходит редко, он забывает о Боге. Словно, на небесах ведется некий Гроссбух, где в статье прихода делают записи о количестве посещений (аудиенций) теми или иными душами. Поэтому и говорят – какой человек, такой у него и Бог. С этой точки зрения Бог становится одной из черт (чёрт!) в общем портрете человеческого характера. Чего от тебя требует твой бог? Чтобы ты убивал для него? Чтобы ходил и проповедовал апокалипсис? Чтобы не ел мяса? Или просто пассивно всех презирал? Что ему (тебе) нужно? Скажи, что это божья воля, и твой каприз превратится в истину! А после можно уже ничего не делать, а только тыкать всех носом в свое говно, вопрошая: что, шарахаешься, черт, от ладана, али слово божие тебе смердит?!
 
Наивно полагая, что можем, запросто встретить Пасху в Храме Христа Спасителя, мы с Жекой в половине десятого выехали из Марьино и где-то около одиннадцати вышли из метро «Кропоткинская», в аккурат к храму. Храм был огорожен со всех сторон и оцеплен милицией, кое-где у ограды толпились люди. Милиционеры, укомплектованные громкоговорителями, периодически выкрикивали в толпу:
- Освободите проезжую часть, расходитесь, вход только по пригласительным.
Мы потоптались немного среди людей, ерничая насчет пригласительных от архангела Михаила и вторя милицейскому мегафону: «Освободите проезжую часть, Христа ради!». Словив на себе недобрый взгляд человека в красной фуражке, решили потихоньку оттанцовывать в сторону, пока над нами не начал вершиться страшный суд милицейского произвола. Чтобы вся затея зря не пропала, подумали – а не обойти ли нам вокруг храма, в смысле, вокруг оцепления. Оцепление оказалось плотным, обходить пришлось кварталами, так что где-то без пятнадцати полночь мы вышли на Москворецкую набережную прямо напротив памятника Петру I.
Выглядит он, надо сказать, внушительно и нелепо одновременно: Петр стоит на паруснике… не на палубе – он стоит на паруснике, упираясь широко расставленными ногами в борта, мачта неловко жмется за спиной, стыдливо возвышаясь над его головой едва ли наполовину. В этой версии наш первый Петр похож на упившегося Гулливера, потерявшего всякое почтение к своему лилипутскому народу. Памятник исполинский – соревнуется по высоте с ХХС, а то, что фигура дедушки нашего просвещения непропорционально велика в сравнении с кораблем, очевидно символизирующим государство, у штурвала которого он стоит, делает историческую его фигуру исполинской в квадрате.
 Бритье бород, индустриальная мутогенетика, превратившая неработящих крестьян в пьющих рабочих… Мы что, стремимся обогнать эволюцию, уподобляясь обезьяне, утомленной неспешностью естественного хода событий, и решившей отгрызть себе хвост самостоятельно? Или все более глобально - наивный Колумб, желая попасть на Восток, вместо этого разгерметизировал дикую пропасть Запада, и этот жуткий перепад в давлении культурных величин породил хаотическую турбулентность ценностей и ориентиров, и мы – вся Евразия вплоть до Японии – как пассажиры терпящего катастрофу авиалайнера из последних сил цепляемся за кресла наших традиций (кто не пристегнул ремни, уже давно там), а поднявшийся ветер исторической необходимости затягивает нас в воронку прогресса и модернизации?
 Не хочется верить, что Петр стыдился своего дремучего народа, но разве есть этой догадке какая-нибудь альтернатива? Не пришел ли он в ужас от самого себя и своих манер, побывав в Европе? В ужас или в негодование? Не мстил ли он подсознательно своей варварской родине, не сумевшей воспитать в нем изысканных манер, издеваясь над боярами и втаптывая в болотную грязь ленивое для себя, но неимоверно выносливое из-под палки мужичье? Хрущев не изобрел «кузькину мать», он просто чувствовал то же, что и Петр – комплекс неполноценности, подпитываемый имперскими амбициями. Как неповоротливый, слегка заторможенный переросток в детском саду. Нос воротите? Играть со мной не хотите? Тогда я вам в песочницу насру! Хрущевские какашки подводными лодками всплывают у берегов Кубы, а Петр первый рубит на берегу Балтики свое окно в Европу так, что щепки летят аж до Северного моря. Ну, ворвался он в балтийское море, как слон, утомленный летним зноем, в пруд, где лебеди плавают. Плавать, как лебедь, все равно не научился, только ил у берега взболомутил. Почему Александр II не стал национальным героем? Из-за какого такого кармического мазохизма наша родина воспевает лишь тех, кто отымел ее во все тяжкие?

Мы двинулись по набережной от Петра в сторону Кремля. Плотный трафик щитов с рекламой Шанеля на фонарных столбах через каждые пятьдесят метров корректировал маршрут в зыбком море приоритетов – пьяная от счастья девушка с навазелинеными ногами в сугубо модном наряде падала, парила или колыхалась – непонятно – на фоне флакона с жидкостью по цвету созвучной ее одежде. Мы еще не поравнялись с храмом, когда нас обогнала пара лет сорока, я, обернувшись на них, случайно встретился взглядом с женщиной и почему-то подумал: как сказать по-английски «Христос воскрес»? Я даже спросил об этом у Жеки, но он лишь пожал губами. Когда прошли под одним из мостов, на некоторое время остановились, разглядывая храм с речной стороны. Звуки загудевших колоколов сгущали пространство, однако, вжикающие мимо машины легко рвали эти тонкие вибрации. Но в какой-то момент (минуты за две-три до полуночи) машины исчезли, и я на некоторое время застыл, прилипнув взглядом к куполам и омываемый густым перезвоном. Жека не проявлял особого интереса к не впустившему нас в себя сооружению и ждал меня, пройдя немного вперед. Стоять было холодно, и я не стал дожидаться какой-то мнимой полуночи и неясного всенародного катарсиса, которого, возможно, и не произошло. Мы пошли дальше – в ту сторону, где Кремль, а за ним еще один мост. Но не прошли мы и десяти шагов, как дорогу нам преградил средних лет мужчина. Одет он был, как интеллигент советской формации, стесняющийся выглядеть модно и из-за этого одетый убого, хотя во все новое чистое и глаженное. С извиняющейся улыбкой он сказал нам:
- Ребята, не ходите пока туда. – Очевидно, он имел в виду в том направлении.
Мы не стали возражать, я не сразу понял в чем дело, даже подумал, что, быть может, его девушка спустилась к реке справить легкую нужду, и он переживает не побеспокоим ли мы ее. Женька сообразил сразу, как только мы вновь повернулись к храму, он с ухмылкой сказал:
- Главарь едет… - и правда, не прошло и минуты, как со стороны кремля подкатил картеж, два джипа перегородили дорогу, а еще один джип и нейтральный черный лимузин с тонированными стеклами почти не снижая скорости свернули с Москворецкой набережной направо к парадному входу в главный храм нашей державы. Джипы, блокировавшие дорогу, сдали чуть назад и устремились следом. Мужчина в штатском сразу же покинул прибрежный тротуар и, перейдя дорогу, присоединился к ДПС-никам, дежурившим с машиной у поворота.
Президент приехал в аккурат к Воскресению. Я представил себе, как Путин входит в храм, и в этот момент архиерей у алтаря обращается к прихожанам:
- Христос Воскресе!
ВВ скромно крестится. И нестройный хор прихожан нарастающей волной робкого озарения отвечает:
- Воистину Воскресе!!!

Кремлевская стена после многочисленных трансляций в эфире с приподнятой камеры кажется неожиданно низкой и одновременно грубо массивной. Монументальные сооружения вообще приводят в оторопь. Странно, что мы так легко перестаем чувствовать бескрайность и непостижимость мира, в котором живем, и для того, чтобы ощутить свою ничтожность, строим то, что потом зовем «чудесами света», скрепляя каменные блоки раствором, замешанном на крови и костной муке. И это чудеса? Света? Да это же кошмар тьмы человеческого безумия! Чем больше людей погибло при строительстве, тем получившееся чудо чудеснее: Пирамиды – круто, Великая Китайская Стена – ваще ****ец! А кому нужны были «близнецы», кроме фирм, снимавших там помещения под офисы, пока их не смешали с плотью и кровью? Теперь они – мировая знаменитость, известнее одноименного созвездия. В нашей стране даже безумие величия было доведено до абсурда - целью стал не результат, а сам процесс: главное чтобы побольше людей погибло, а построят они при этом, что-нибудь, что потом напомнит о великой жертве не важно. Построят – хорошо, не получится – и ладно: масштаб жертвоприношения сам по себе надолго сохранит реальность, необратимо проворачивающуюся наизнанку из прошлого в будущее (или из будущего в прошлое?), сквозь игольное ушко настоящего.
Вожди, цари, фараоны – безусловно, они такие же люди из плоти и крови (тому и в истории, и на нашей памяти есть множество неоспоримых доказательств), но, когда кто-либо приносит человеческие жертвы, он становится не просто сволочью. Сволочь – ее можно понять, осудить, оплевать. Тиран, жертвующий миллионами, с легкостью пенсионера, сыплющего крошки голубям, становится мегафигурой. Плевать в него, все равно что в вулкан. Может потом, когда потухнет. Но не во время извержения.

Миллиарды ламп. Импульсы машин, снующие по нервным волокнам дорог. Чайки вперемешку с голубями. Утки, сливающиеся с водной рябью. Вечно воспаленное ночное небо, подсвеченное электрической лихорадкой. Ожившие манекены прохожих. Засохшие потеки мочи в переходах, аммиачная вонь подъездов. Лобки площадей. Мерцание лазера и неона. Кастрированные души добропорядочных горожан. Гниющая плоть бомжей. Циничная вежливость милиционеров. Соблазны афиш. Стеклянные глаза магазинов. И я не пойму, почему мне сразу здесь понравилось?!

У второго моста, ведущего от храма Василия Блаженного и переходящего в Большую Ордынку, я снова увидел ту пару, что обогнала нас раньше. Они как-то нервно топтались у светофора и вертели головами во все стороны. Пешеходного перехода на этом светофоре не было, и не было на нем зеленого человечка, дающего своим зажиганием отмашку пешеходам. Когда мы подошли ближе, женщина порывисто обратилась к нам:
- Sorry, how can we cross the road? – что-то вроде этого. Но и так было ясно, чего они хотят. Глупо заулыбавшись, мы с Жекой посмотрели друг на друга. Мы сами уже минут двадцать хотели перейти дорогу, но не решались, так как нигде не было перехода. Иностранцы наперебой стали что-то говорить. Жалкие крупицы известных мне английских слов окончательно поблекли в памяти. Мы тупо улыбались, показывали руками в противоположные стороны и, наверное, произвели бы впечатление законченных дебилов… но тут Жека, указав мне на загоревшийся на светофоре зеленый свет, сказал: Может пойдем?.. Я глянул на дорогу – на противоположной полосе плотно стояли машины, ближайшая к нам полоса была пуста, но просматривалась она самое много метров на десять, ныряя под мост и далее изгибаясь вдоль реки. По светофору было не ясно перекрыта вся дорога или только противоположная сторона. Если идти, то не раздумывая – дорога довольно широкая. Я посмотрел на иностранцев, они сразу же перестали говорить, очевидно, поняв, что мы сейчас сделаем. Тогда я кивнул им следовать за нами и вышел на дорогу, краем глаза я увидел, что они пошли. Жека замыкал. Они немного отставали, шли неуверенно, держась за руки. Дойдя до разделительной полосы, я подумал, что им надо бы ускориться, поэтому, перейдя на трусцу, я, полуобернувшись к ним, не нашел ничего лучшего, как процитировать навязшее в сознании battlemove-клише: Go, go, go! После этого они тоже затрусили, причем женщина стала смеяться на бегу. Ее спутник, как и Жека, бежал, внешне сохраняя мрачное спокойствие. Когда мы ступили на тротуар, я, оглянувшись, увидел, что лицо иностранки выражает истерически-неконтролируемую радость, ее глаза блестели, словно она приняла хорошую порцию кокаина. O, shit, они совершили невероятное – перешли дорогу без перехода, доверившись двум неясным аборигенам, неспособным связать и двух английских слов.
- Strange town, - сказал мужчина, вращая глазами. Поднявшись на мост, мы расстались. – By-by! – помахала нам женщина. На душе стало радостно, будто мы и вправду что-то совершили.

Через переход. По мостовой. Здравствуй, гражданин Минин. Челом бью тебе, князь. Нет, поляки не донимают. От чертей лысых избави. Храм Василия Блаженного. Мавзолей. ГУМ. Храмы наших сердец. Храмы Вавилона. Туман в голове. Деньги в кармане. Пот и соль. Кровь и слезы. Отчизна по матери (почему «отчизна» женского рода? – у нас что, отец за мать или мать за отца?). Почему Родина – Уродина, брат-тельняшка? Сколько ты стоишь? А я сам? Я – не дорого: косяк травы и пару добрых слов. Стоит ли? Не знаю, реши сам. По привычке к Богу в карман за мелочью. Горькой улыбкой навязшей в губах. Сухими глазами глядеть на чужую боль. Пакетом ценных бумаг в мусорную корзину. Соплей на ветру. За кассой, у стойки, в метро, в туалете. Абсурд – родина смысла. Безумие – свобода от логической колеи. А почему нет? Так погибнуть можно? А ты что, не умрешь? Нет?! Тут ты чертовски прав, жаль, сам этого не понимаешь. Моя боль – твоя перхоть. Мое богатство – твоя абстиненция. Мы вместе, но порознь. Тянем один канат, но в разные стороны, и потому существуем. Я пришел в твой храм, твои храмы вошли в меня иглами акупунктуры. Пусть я высохну фреской на твоих стенах, отшелушусь, смешаюсь с мышиным пометом. Соси у меня. Съешь меня. Я постригу ногти на твоих ногах. Я буду дышать выхлопными газами твоих снов. Я истрачу все твои деньги, ты истратишь об меня свою плеть. Отныне я не прячу глаза в ладони, плюй в них, если хочешь. Да будет так.

Культом потребления отмечена довольно большая часть жизни людей в современном обществе. Тем более в мегаполисах, где можно найти все, что только было придумано и сделано людьми. А какой же культ без храмов? Вот и растут торговые дома, гипермаркеты, торговые комплексы с трехэтажными подземными гаражами, с эскалаторами, фонтанами, закусочными, ресторанами, аптеками, мастерскими по ремонту, с внутренней армией охранников, со своей философией привлечения прихожан, со своими отправителями культа – менеджерами по продажам.
Храм покупок «Ашан»: прихожане суетливые, мелочные, бегут с тележками, сгребают дары в корзины, считают мелочь. Эльдорадо – тебя достанут, как бы ты не сопротивлялся – от таких скидок не отказываются. Храм вечерних покупок «Рамстор»: тут все чинно, кошерно, здесь не спешат, не экономят, получают удовольствие, тратят деньги красиво, вместо икон – зеркала, чтобы любоваться собой – ты и прихожанин, и Бог; кредитная карта – твоя десница, твори чудеса, удивляй и радуй, набирай балы, получай скидки. Мальчики, стриженные под поп-звезд, девочки с пупками. Смешки, коленки. Кассиры-лубриканты, обеспечивающие оптимально легкое скольжение денег.
Деньги – кровь Вавилона. Никаких тромбов и, упаси бог, эмболий, иначе – инфаркт, агония, смерть…

Здесь не жгут младенцев в геенне. Оставляют их гнить на улице. Не совокупляются пьяными на площадях. Лишь в специальных «клубах». Не оскопляют себя в экстатическом припадке во имя Иштар. Пожирают горстями Терпинкод, выхолащивая себя изнутри.

       

Дерьмо

Кто нюхал детские какашки и вдыхал миазмы старческого поноса – тот знает разницу между началом и концом.

Внутри каждого из нас есть дерьмо. Это факт. Факт, о котором никто не хочет знать. О количестве и качестве внутреннего дерьма лучше всего осведомлены психологи и патологоанатомы. Иногда дерьмо всплывает. Или выходит наружу. И тогда мы спешим откреститься от него. Это не мое. Где воняет? Ничем не воняет. Некоторые ни в какую не признают за собой дерьма, даже если у них край рубашки в коричневом, и под ногтями. Правда, есть и другая крайность – измазаться своим дерьмом с ног до головы и еще швырять им в окружающих, оправдываясь тем, что дерьмо – это естественно.
Чувство собственной правоты. Право – ты. Права – я. Где граница справедливости? Откуда начинается произвол? Слабый – жалок. Сильный – ублюдок. Сколько человек из ста, получи они неограниченную силу и власть, смогли бы устоять перед соблазном все изменить? Сделать все правильно. Поистине, слабость наша – это милость господня. Все ограничения и барьеры. Все, так называемые, тяготы жизни – что бы мы делали, не будь этого? Как бы мы смогли жить? Ведь жизнь – это прекрасно! Разве не так бездумно утверждают новобранцы полноценной жизни? А смерть – это плохо! И только диву даешься, как ловко у них получается цеплять субъективные понятия «плохо» и «хорошо» к объективным явлениям жизни и смерти. Смерть – это плохо? Но откуда такая уверенность? Ведь никто не знает, что это такое. Смерть как дверь, за которую рано или поздно уходят все, но из-за этой двери никто никогда не возвращался. А те, кто утверждает, будто бы заглядывал туда, скорее всего, просто недолго подержались за ручку. Но только попробуй сказать это вышеупомянутым новобранцам, и они ответят: не лезь ко мне со своим дерьмом! – и будут по-своему правы. Чего это ты к ним лезешь?! Но я собственно, о барьерах и ограничениях, которые мы все так ненавидим, хотел пару слов.
Ссылки – наследственная болезнь посткультуры. Почему-то об этом явлении принято говорить в негативном контексте. Однако, я не пойму что в этом плохого. Если бы не было возможности сослаться на уже написанную книгу или уже снятый фильм, в каждой книге, в каждом фильме приходилось бы писать всю историю заново. Приходилось бы проходить заново весь уже пройденный путь, только чтобы сделать следующий шаг. Понятно, что вся человеческая культура – это лестница из бесконечности в бесконечность, но лишь за ее перекладины мы можем цепляться, болтаясь над пропастью вечности, непостижимой казуальным сознанием, чтобы не рухнуть в нее. (Или, быть может, вы хотите рухнуть?! Нет? Я так и знал.)
Барьеры и ограничения суть правила игры, в которую мы все играем. Я про жизнь. Да, может, я идиот, но я считаю, что жизнь – это игра. Это мое к ней отношение ни в коей мере не обесценивает ее. В этом мне видится свобода. Наша боль слишком болезненна, чтобы игнорировать ее. Наше счастье слишком сладко, чтобы забыть о нем. Наши проблемы слишком важны. Наша мечта – единственный компас в хаосе. И это повод, чтобы серьезно относится к жизни? Что это вообще значит «серьезно относиться»? Всерьез носиться от? Как только поймешь, что сам виноват во всем, что с тобой происходит, сразу же возникает желание иронизировать, шутить, дурачиться. А как только, взглянешь на все серьезно, сразу начинаешь искать виновного. Искать виновного? Виновного в чем? И где?! Где искать его?!! Кто виновен? – соседи, американцы, черножопые, гаишники, банкиры, алкоголики, торгаши, нерадивые врачи, мошенники, строители, учителя, военные, депутаты, чиновники, билгейтсы-соросы, погодные явления, и наконец – Бог виноват. Он плохо постарался. Да он вообще нихуя не старался! Сатанизм возник как реакция: все плохо, однако, все подчиняется законам мироздания, следовательно, порочны сами законы, а кто эти законы создал – Бог. Значит Бог – пидор.! Сатана – Че Гевара! Не удалась революция в раю, мы организуем ее на земле. Сатанизм как социальное явление – апофеоз инфантильного сознания, неспособного самостоятельно справиться с собственными какашками. Невозможно найти виноватого во вне. Потому что нет никакого вне. То есть, оно, разумеется, существует, но когда мы беремся о нем рассуждать, говорим мы не о том, что есть, а о своем представлении, даем интерпретацию явлений. И если в этой интерпретации мы чем-то недовольны, то выходит, что виноваты мы сами, дав именно такую интерпретацию.

- Мужчина, здесь нет выхода. Выход у охранников. – Говорит кассир в магазине, протискивающемуся сквозь заграждение соседней неработающей кассы мужику.
- А я здесь выйду, - кривит он рот, не глядя на нее. Отчего-то я уверен – обслужи она его не так, как положено, и он устроил бы скандал. Мы часто игнорируем свои обязанности (да всегда, когда есть такая возможность), но постоянно помним о своих правах. В свое оправдание говорим: да я-то всего дорогу перешел на красный свет (ну на работу я опаздывал! Шеф у меня свирепый!), а этот, прокурор, сука, пьяный в жопу из казино с ****ьми на утро мимо школы… В общем, сразу понятно, кто виноват во всем! Вот, только… Ну а если бы ты прокурором был, если бы тебе так в жизни не повезло, и ты, выпив, мчался бы под сто пятьдесят, поддавшись инстинкту, желая впечатление на девушек произвести, а тут вдруг мальчик и девочка из третьего «Д», держась за руки, перебегали дорогу… Что? Что бы ты говорил в этом случае?! Не знаешь? Не можешь себя представить прокурором, да? Слишком уж его ненавидишь. А разве важно насколько грубо мы нарушаем правила? Всегда найдется кто-то, кто хуже, чем я, но разве это значит, что я хорош?
Мы все большие дети, не желающие брать на себя ответственность. Дети кукурузы. Мы убиваем тех, кто хотя бы пытается повзрослеть. Христа, вот, убили. Мы хотим смошенничать в игре. Стремимся срезать угол, подтасовать колоду. А когда закон равновесия дает отдачу, и мы получаем в лоб, обижаемся на судьбу. В фильме «Пила» удачно отражена эта особенность человеческой натуры. Мы хотим жить, но пытаемся избежать боли, которая является частью этой жизни. Мы живем с претензией – почему я? Я этого не заслужил, почему Бог так жесток ко мне? Мы сортируем реальность – это хорошо, а это плохо! Отрицаем существующее. Мы разрушаем мир, когда отрицаем какую либо его часть. Это и есть истинный сатанизм. Бороться и искоренять зло – разве это созидание добра? Разве путь к любви лежит через ненависть?
Почему в мире так много дерьма? – Просто мы слишком много срем. Но это отнюдь не значит, что наш нос должен ненавидеть нашу задницу.



Непонятки

Если ты вдруг отчетливо что-то понял, значит вновь удалось обмануть самого себя.


Ненависть, завернутая в фантики от конфет. Любовь, приклеенная на дверь туалета изнутри. Они – чертовы свиньи. Она – ангел во плоти. Воплоти свою мечту так, чтобы это никого не задело. А разве это возможно? Разве возможно бросить камень в водную гладь, не всколыхнув ее? А может ли камень, который уже бросили, замереть в полете или вернуться назад? У стрелы, выпущенной из лука, выбор невелик – либо поразить цель, либо пройти мимо. А есть у нее вообще хоть какой-то выбор? Быть может, завуалированность грядущих событий и создает видимость выбора. Возможно, оттого что мы не знаем, как поступим, куда свернем, чем все закончится, нам кажется, что мы что-то решаем, прокладываем путь сквозь хаос случайностей, а не следуем по уже намеченному тракту судьбы. Все капли текут в Океан, но каждая своим руслом.
Сколько столько всего таких нужных слов о мире и больше? Чаем в душах, ищем лучших, в чащах кущах робко бредущих из яви в навь из сна в нос из ста в тост. Накал лампы страстей в трости поник, бросьте об стол кости, лягте на половик. Чей ник, чья слава? Облава с обвала текла лава. Клевала клёво из букв слово. Кусала словно, сосала кровь, но насытилась солью слез. Родись мимо, учись в книгах. Забудь больше, чем знал. Площадь души. Тела овал. Объем легких полон смол горьких. Карих нас больше глаз меньше лоз крепких поз диких коз блеянье. Моды веянья на рекламных панно стынут. Любой каприз вынут, лежит вянет, уже не встанет. Я – соль, слава, любовь, право, посты, тракты, теракты – ты.
Черно-белое небо Москвы. Паутина кабелей, соединяющая крыши небоскребов. Шипение автодорог. Пульс подземки. Всем известна правда. Фильтр лжи на губах. Кафетерий «Камелия» приглашает Вас, скидки – 15%. На рекламных листовках и объявлениях к тебе всегда обращаются с большой буквы, едва заметно задевая струны тщеславия. Все убеждены: реклама – способ ввести в заблуждение, с целью использовать возникшее состояние дезориентации, чтобы направить жертву (рекламы) в направлении выгодном заказчику. Но каждый периодически ведется на эту лажу. А некоторые даже выстраиваются в очередь.
…где твой максим ум сложно угадать, но легко узнать – посетите бесплатный тренинг Натальи Нестеровой и возьмите с собой мужчину, чтобы было кому нести покупки товаров в «Копейке» революция цен на самое необходимое хватит с лихвой и нежным персиковым вкусом легко и просто из мяты в арбуз текут дивиденды, а ты не знаешь какая разница – почувствуй сам уже сегодня кредит без прописки – это просто феерия вкуса в деталях чистота от природы /Станция Волжская, уважаемые граждане пассажиры, при выходе из вагонов не забывайте…/ скорая помощь вашему компьютеру необходим партнер по бизнесу и отдыху ничто не мешает тебе подключиться к скоростному Интернету /…осторожно – двери закрываются, следующая станция – Печатники/ в торговом комплексе Охотный ряд поставщиков уже работает только с вами и вашими близкими там где любовь не знает границы возможного расширились всего за 15 999 Руб икон без хлора новая коллекция в.есна/лето не за горами фестиваль ПИВА – УТОЛИ СВОЮ ЖАЖДУ! Чрезмерное употребление пива может нанести вред Вашему здоровью… проблема наркотиков стоит остро_умие, энергичность – если это ваши качества продукта на лицо покупка гарантирована…
Нет, ну понятно, конечно, что реклама – это способ донести до покупателя информацию о существующих товарах и услугах, что реклама облегчает и ускоряет, что без нее уже просто невозможно, как без денег, например. Но где грань, после которой информирующие и напоминающие функции рекламы превращаются в наебывательно-принуждающие? Законы рынка – они существуют сами по себе и влияют на поведение агентов рыночных отношений? Или моральные и человеческие качества агентов определяют характер закономерностей? Ну, да, да, разумеется, все это обоюдно. Но все же?! Сейчас, если не прибегать к тому, что фривольно зовется «рекламными штучками», просто невозможно экономически функционировать. В этом случае ты априори неконкурентоспособен. А следовательно, нет никаких шансов на то, чтобы твои моральные качества (те, что не позволяют тебе хитрить, а проще говоря наебывать) хоть как-то повлияли на характер рыночных отношений. Маркетинговая экзистенция, как сепаратор, отцеживает всех сомневающихся и колеблющихся. А те, что остаются, либо прожженные сволочи, делящие всех людей на две категории –крутых и лохов, и видящих в этом смысл существования (они-то, как правило, наиболее успешны), либо приверженцы девиза: «в успехе нет ничего зазорного!», подсознательно выстроившие себе систему двойных стандартов – если для преуспевания необходимо транслировать ложь, нужно поверить в эту ложь, тогда не придется идти на компромисс с совестью. Последние – отличный инструмент для первых. А первые очень напоминают то, что религиозные фанатики в пророческом припадке называют армией Сатаны. Желание хорошо жить для нас настолько естественно, что полностью обесцвечивает тот факт, что хорошо жить можно лишь за чужой счет (прямо или косвенно, какая разница). Наши желания ведут нас к алчности, алчность строит золотой трамплин в смерть, который отсюда видится нам троном, вершиной, счастьем. Мы лезем, карабкаемся изо всех сил, отпихивая конкурентов, изобретая эффективнейшую тактику, корректируя свои принципы и приоритеты в соответствии с характером ступенек, а потом неожиданно оказываемся на краю… И вот ты стоишь и смотришь в пустоту, в которой нет ни твоих детских фотографий, ни диплома, придающего тебе вес, ни места для тебя самого со всем тем, что ты успел нагородить. Тут нет ни плохого, ни хорошего, никто не оценивает тебя, не взвешивает твои поступки. Держись за стул – тебя тут вообще никто не ждал! Все твои торопливые представления о «загробной жизни» - лишь голографические обои, прикрывающие те места в картине мира, которые не удалость загородить стандартными концептуальными панелями.
Иногда хочется умереть, пока не натворил чего-нибудь по-настоящему неприличного. Но, пожалуй, уже поздно. Все что-нибудь да говорят про всех: типа, эти вот недоделанные так-то и так-то поступают, как полные мудаки, а старушки вообще затрахали - им просто нечем занять себя в ожидании смерти вот и ходят они по аптекам, ебут мозги нам, распрекрасным специалистам... Слушаю их и думаю: ебжишь, а сами-то вы что, другими будете? Можно, конечно, презирать собак за то, что они собаки, а не люди, и стариков за то, что они уже не молоды, но... вдруг замечаю, что сам занимаюсь тем же - говорю всякую хрень про тех, кто говорит хрень про других... все круг замкнут, пластинка кончилась, но реверсивный механизм не даст игре остановится. Выхода нет - из бесконечности некуда деться, вечность не переждать, отсиживаясь по барам, не забыть о себе, не заглушить кровью вкус желчи, не разбить всех наглых рож, со всеми не перетрахаться... Дракона не победить, а если победишь… все знают эту сказку. Конец этой сказки – просто пример политкорректности: герой разрушает замок дракона, и скрывается, так и не покрывшись чешуей (вновь проскальзывает образ Че). При этом удается избежать явной лжи, что, мол, из доброго победителя может вырасти добрый дракон. Сам по себе, конец сказки символизирует крушение института власти на фоне красочного восхода анархии. Вавилон пал! Но что дальше? Вопрос риторический: всем ясно что – со временем площадку разровняют и воздвигнут новый. Любая сказка остается недосказанной, обрывается на самом счастливом моменте, до того, как Василиса Прекрасная изменит Ивану-Царевичу с воеводой, до того как дети станут грызться из-за наследства еще не умерших родителей… «И жили они долго и счастливо!» - от этой фразы за версту несет собачей брехней. Счастье должно чередоваться с несчастьем. Любой другой вариант – счастье за счастьем, или несчастье за несчастьем – ведет к прозакоустойчивой депрессии с суицидальным исходом.
Как это так вообще?!?!?
 Борьба противоположностей редко приводит к единству. Чаще мы просто выбираем ту или иную противоположность, игнорируя другую, положенную против нее. На одном дереве не найти двух одинаковых листочков, но листья эти становятся совершенно одинаковыми, если их сравнить с листом растения другого вида. Если сравнить организм мыши и человека, мы найдем множество различий, но если поставить их рядом с червем, человек и мышь станут просто млекопитающими, ну один чуть крупнее, а другая чуть волосатее. А червь? Разве это не облегченная (пробная?) версия млекопитающего? Двухслойная эпителиальная трубка пищеварительного тракта с микросхемами нервных клеток и пузырьками желез в междустении. Эдакая самодвижущаяся кишка. Жопа и рот – конец и начало. Английский и русский языки – как они разнятся, идиоматикой и всем прочим, но сравни их с японским, и они покажутся близнецами-братьями. Мир выглядит таким многообразным, но все его многообразие высосано из сравнений. Если прорваться сквозь дурную бесконечность сравнительных характеристик, можно и в самом деле постичь простейшую формулу, кажущуюся с житейского уровня сознания просто бессмысленной фразой, - «все есть одно».
Но лично меня это прозрение пугает до усрачки. Я не готов, мне нужно еще немного времени. Еще пару жизней. Еще одну хапку. Счастья немного. Радости. Побед. Я ведь… нет! Я не такой. Я особенный!!! Не хочу! Идите вы все на ***!! И ты, ты тоже заткнись! Ну вот и встретились. Рад познакомиться – Левое полушарие. Очень приятно – Правое полушарие. Бог и Дьявол. Я и Мир. Ненависть и Любовь. Страсть и Безмятежность. Жизнь и Смерть. Вот почему мне всегда известна правда, и вот почему я всегда ее игнорирую. Я боюсь потерять себя, я сражаюсь с миром за каждую свою вредную привычку, за каждую мысль, за каждое свое брехливое слово. Я отгораживаюсь, отчуждаюсь в своем Я. Я бегу внутри колеса. И иногда мне кажется, что колесо крутится лишь потому, что я бегу. Но в другой момент я абсолютно уверен, что я вынужден бежать, потому что колесо крутится, и если я остановлюсь, то просто не смогу удержаться и навсегда потеряю все ориентиры, все полюса, вертикали и горизонтали, завтра и вчера, потеряю себя. От этого становится страшно, страх подстегивает, заставляет бежать дальше. Но когда вновь осознаешь, что ты никуда не движешься, лишь перебираешь лапкам внутри колеса, становится тошно от этого беличьего азарта. Это и есть главная непонятка моей жизни. Теперь я это знаю, но что мне делать с этим знанием, мне непонятно.


Сны Вавилона

Попробуй проснуться хотя бы раз и уснешь навсегда


Нет, ну в самом деле! Разве не настораживает тот факт, что мы всегда помним, как просыпаемся, но при этом никому не удается уловить момент, когда он уснул? Ты помнишь, как ты уснул вчера, или когда ты там уснул? Нет, это лишь последнее, что ты запомнил, перед тем, как уснул. А помнишь ли ты границу – мгновение, когда осознал, что все, вот ты уже и спишь? Ведь когда просыпаешься, даже если это происходит медленно и видения сна сплетаются с проступающей реальностью, наступает определенный момент осознания, отрезающий все, что видел во сне, от того, куда ты проснулся. Это может быть спальня, вагон электрички, тюремная камера или больничная палата, это может быть рабочее место с нависшим над тобой начальником, брезгливо тычущим тебя в плечо, или квартира друзей, у которых засиделся допоздна и остался на ночь. Не важно, где и при каких обстоятельствах ты просыпаешься, ты всегда узнаешь, что вот это уже не сон. Во сне же практически никогда не можешь понять, что спишь. Одной из причин этого можно считать то, что при бодрствовании всегда имеешь доступ к ретроспективе своей истории, проще говоря, можешь вспомнить цепь событий приведших тебя сюда, в, так называемое, здесь и сейчас. Тогда как во сне память не имеет хронологической структуры, и если тебе снится, что ты идешь на работу, тебе ничто не помешает прийти не на работу, а в школу на урок природоведения, причем ты еще вспомнишь перед звонком, что не заполнил дневник наблюдения за погодой, потому что вчера тебе надо будет сдавать зачет по высшей математике, а потому, придя все-таки на работу, хотя и на день раньше, ты скажешь своему классному руководителю, что не можешь на этой неделе заплатить за квартиру, потому что премию задерживают, а зарплату ты потратил, и не будете ли вы столь любезны подождать следующего троллейбуса, а то ведь рубашка не постирана и тебе больше не чего делать этим вечером, кроме как плакать из-за того, что Димка из средней группы отобрал у тебя пластмассового солдатика и бросил его в вонючую дыру в туалете, в котором Инка первый раз показала тебе свою письку во время тихого часа, и ты только на половину ввел свой пенис, дрожа и всхлипывая от возбуждения, когда та совсем незнакомая тебе девушка на новогодней вечеринке, лукаво блеснув глазами, засмеялась, а потом стала пищать все громче и громче и громче и громче…/как твой долбаный/… Будильник - 06:30 Уже утро? Черт, ну и приснится же такое. Бля, ну почему сегодня не выходной?!

Получается, что во сне наше восприятие настоящего легко блуждает по всему объему памяти, искривляя прямую хронологической последовательности событий в синусоиду, и мы запросто можем шагать с одного ее пика на другой, минуя неизбежную при бодрствовании перспективу «до и после», которая и создает иллюзию линейности времени. Время воспринимается линейно, лишь когда вспоминаешь события прошлого: автоматически определяется место, то есть, время этого события – что-то произошло до того, а что-то уже после, в сознании возникает временной вектор, направленный из прошлого в будущее, тогда как тут нет ни прошлого, ни будущего, ни самого времени – это всего лишь воспоминание. Во сне же мы не вспоминаем, а заново проживаем, события, записанные в памяти. Мы переживаем ряд мгновений, в каждом из которых чувствуем себя сейчас, поэтому во сне не возникает никаких противоречий. Противоречия появляются тогда, когда вспоминаем, что нам снилось.

Мы вновь и вновь просыпаемся на протяжении всей своей жизни. Проснувшись, мы что-то делаем, о чем-то думаем, следуют какие-то события, которые мы фиксируем своей реакцией на них, мы устаем, добираемся до кровати, а потом… потом мы снова просыпаемся и думаем: черт, ну и приснится же такое! Каждый прожитый нами день, вечер, а вместе с тем и весь мир, все наше прошлое, распадается, тает, перетекает в состояние, которое, проснувшись на утро, мы определим как сон. Когда я уснул, я определить точно не могу, также не могу сказать, что произошло, когда я уснул. Единственный критерий, по которому я отличаю сон от бодрствования – это тот, что во время бодрствования я могу проследить хронологию событий, а во время сна никакой хронологии нет, и если во время сна я попытаюсь что-то вспомнить, то просто перемещусь в свое воспоминание, или же воспоминание проступит сквозь те образы, что меня уже окружают. Бодрствуя, я твердо уверен в том, что вот эта моя жизнь и есть настоящая, ведь я ее помню до самого вот этого момента и почти что с самого начала. Почему почти что? Ну, это легко объяснить – маленький еще был, механизм запоминания не выработался, вот поэтому и не с самого начала. Вопрос же, что, например, я смог бы вспомнить после того (то есть до) как гаметы моих родителей разбежались в разные стороны, удаляясь в прошлое, выглядит просто глупым. Однако, если я проснусь в следующий раз в другом месте, другим человеком (ну, допустим, человеком) и, вырвавшись из хаоса сновидений, вспомню совсем другую жизнь, которая покажется мне единственно настоящей, ведь вспомню я ее во всех деталях и подробностях и почти что с самого начала… что сможет заставить меня усомниться в ней? И что заставляет верить меня в реальность этой?
Мы пишем свою жизнь на своем личном сервере вселенной исчезающими чернилами памяти. Начинаем с чистой страницы и доходим до конца последней ускользающей секунды, а к этому моменту первые строчки уже выцвели, и мы начинаем сначала, вновь заполняя страницу мелким почерком деталей. События блекнут, освобождая место для новых, но стоит плеснуть на них проявителем, и они вновь проступят. Либо размыто и смазано, либо отчетливо до последней точки над ё. Все зависит от концентрации проявителя. Все зависит от силы желания, которая в свою очередь тоже от чего-то зависит.

Вагон метро. Желтый удушливый свет. Должно быть, из-за него так трудно дышится в подземке. Чуть сплюснутые отражения в окнах вагона. Слегка покачивающиеся пассажиры. Справа сидят две девушки, одна положила ладонь на бедро другой. Слева – два нарочито модно одетых парня. Девушка рядом со мной говорит своей подруге: «Представь, она поправилась за год на пятнадцать килограмм – бах и всё», - она изобразила руками в воздухе перед собой внезапно возникший пузырь. Парень слева с резким акающим акцентом: «Ну, эта, типа знаешь, такие программы, где всех подъебуют со скрытой камерой?..» Напротив сидит молодая стройная симпатичная женщина, смотрит в пол перед собой. Рядом с ней сидит плешивого вида мужичок, не в том смысле, что с залысинами, а вообще плешивый, во всех возможных смыслах. Он косится на женщину. Его нос, как красная стрелка компаса на сером лице, медленно движется в ее направлении и возвращается назад и снова движется. Справа девушка: «Да ты че, если бы я в бассейн не ходила, у меня бы давно килограммы зашкалили». Подруга что-то отвечает ей, но сквозь шум движущегося поезда я не могу расслышать что. Мужчина при каждом толчке вагона сильно качается в сторону женщины. Женщина поджимает губы, неотрывно смотрит в пол перед собой. Парень слева: «И типа, они одну такую передачу снимали, и актер там педика озабоченного изображал…» Мужчина выглядит скверно, если такой сядет на лавочку рядом с вами, вам инстинктивно захочется отодвинуться. Женщина закинула правую ногу на левую, она плотно скрестила руки на груди. Если бы в очереди к кассе он дотронулся до ее плеча, сказав: Извините, можно я поставлю здесь корзину? – она бы непроизвольно скривилась от отвращения, не то чтобы когда-нибудь позволила бы ему… И он это понимает. И он явно раздевает ее глазами. Ясно, о чем я? Да ладно вам, мы все так делали хоть пару раз. Разумеется, не так откровенно. Конечно, не так грязно. Он же не может представлять себе, что они гуляют по парку, держась за руки. Он не смог бы представить себе, что они целуются на мосту. Даже напрягая изо всех сил свое плешивое воображение, он не может представить, что она смотрит на него с желанием… Слева: «… и короче, подходит он к одному мужику и начинает ему лепить: типа, давай я у тебя отсосу, хочешь я тебе заплачу, за рукав его хватает…» Мужчина тоже скрестил ноги (у него что, встал?). Он похож на черно-белую фотографию Чикатило. Он представляет, как рвет на ней блузку… Справа: «… ты бы видела, как она жрет! Она ведро мороженного за вечер съедает». Слева: «… а тот, прикинь, достает из кармана ствол и шмаляет этому актеру в живот два раза и еще один раз между ног! ****ец, бля! Доснимались ****ые смешные…» Все плывет вслед за ручейком крови, стекающим к бордюру… Поднимается в небо влажными клубами изо рта. Мужчина выходит вслед за женщиной. Женщина оборачивается, раз, другой. Она ускоряет шаг. Руки по-прежнему скрещены на груди. Сумочка бьется о бедро при каждом шаге. Ее туфли на каблуках. Ее походка шаткая. Мужчина идет вслед за ней, засунув руки в карманы. Он смотрит лишь на ее каблуки. Цок-цок-цок – при каждом шаге они словно сверкают маленькими слепящими вспышкам так, что мне хочется зажмуриться от невыносимой боли, которой облит мой живот, моя мошонка стекает по бедрам, я не заметил, как упал на колени, я не заметил, как уткнулся лбом в асфальт, я чувствую, что заваливаюсь набок, мои губы липкие от высохших потеков мороженного тянутся к ее шее, складки жира на моем теле трясутся, когда она бьется, прижатая моей тушей к стене подъезда, я роняю камеру на пол фургона, оглядываясь по сторонам, я засовываю пистолет в карман и уже бегу к подземному переходу, расталкивая на ходу схватившихся за свои открытые рты прохожих, я дергаю за пояс ее джинсов, и кнопка-пуговица вырывается с мясом, и я ныряю ладонью к ее лобку, а потом выныриваю на поверхность и жадно глотаю воздух вместе с брызгами перехлорированной воды, выбрасываю руки вперед и снова погружаюсь под воду, выдыхая из носа пузырящийся воздух, рывок - и я опять выныриваю, и колючее эхо бассейна детскими криками бьет по ушам ее визг (она укусила меня за ладонь, которой я зажал ей рот, и мне пришлось отдернуть руку), ах ты сука! я бью ее головой о стену, визг обрывается, лишь скрипит диван под моей толстой жопой, липкими от куриного жира пальцами я жму на кнопки пульта, который не выключает, а лишь оглушает, и я как сквозь вату чувствую (или только слышу?), как он тащит меня в угол, как стягивает мои джинсы до колен, ревет на мне джинсы, как онаваливаливается наменясзади тычетсяванус ягодицу чиркаетполобку чемтомерзким апотом больноврезаетс..я..вздрагиваю от накатившего ощущения, неясного, но жуткого. Я сжимаю губы, я еще плотнее прижимаю к бокам локти рук, скрещенных на груди. Я поджимаю губы и смотрю в пол перед собой. Он все еще рядом. От него жутко воняет потом. Я поднимаю взгляд и вижу сидящего напротив парня, в его руках раскрытая книга, но он забыл про нее, он глядит на меня в упор пустыми глазами, в которых я вдруг замечаю, что она смотрит на меня, и отвожу взгляд. Слева и справа пустые сидения. Поезд начинает тормозить. Плешивый мужчина поднимается и идет к дверям. Преодолевая инерцию торможения, он слегка наклоняется вперед. Женщина меняет ноги – опускает правую, закидывает на нее левую. Она снова смотрит в пол прямо перед собой. Я опускаю голову подбородком на грудь, я смотрю в книгу, ищу место, на котором остановился поезд, двери открылись, плешивый вышел. Следующая станция моя. Смысла нет, и я закрываю книгу, так и не отыскав того места. Я стараюсь не смотреть на женщину напротив. Теперь я замечаю, что живот скручивает, кишки словно взбесились. Мне хочется заплакать. Хочется закричать. Хочется засмеяться так, чтобы покраснело лицо и вздулись вены на шее. Но я сижу тихо. Жду свою станцию. Я же, ****ь, нормальный.
       
Сон как пассивное воображение, или воображение, активное как сон?

Что-то в воздухе и в свете реклам, в глазах, зашторенных модными солнцезащитными. Экспонаты снов в этом городе, как в музее «Человеческого счастья», расставлены, выложены, повешены и натянуты на слепые грани домов, нагромождены на крышах, вложены в каждый почтовый ящик, впрыснуты в систему вентиляции, распылены звуковыми волнами, шипящими шинами, ревущими моторами. Если бы я однажды проснулся здесь и не услышал шума машин, я, пожалуй, просто запаниковал бы.
Горячее солнце лижет гладкий асфальт, раскаляя его до состояния предкрасной сковородки. Сны, пенясь и шипя, текут в картонные стаканчики, раскрашенные эмблемами навечно разрекламированных напитков. Если всмотреться в глаза прохожих, в них можно заметить мелькающие кадры их личного сна. Кто-то смотрит тяжелый сон, смешанный с мучительными судорогами похмелья, гиповитаминоза, тупой нищеты и упрямой ненависти к НИМ. Кто-то качается на волнах уныния и скуки, страдая в своем сне морской болезнью утопленника, увлекаемый в затуманенную даль безразличными подводными потоками судьбы. А вот кому-то снится счастье, язык скользит по губам, и просторная, залитая солнцем и детским смехом квартира, дорогая, а давай завтра… нет, котенок, ну мы ведь завтра собрались ехать покупать новый… ой, Ленка, ты так здорово выглядишь! Сцены битвы, видения сражений, поиск врага, генерация ненависти, сон кипящий кровью, пересоленный адреналином, безнадежно испорченный копотью упреков и обвинений, пропитанный подозрениями, вибрирующий паранойей. Кому-то снится цель за горами, которые нужно преодолеть, а для этого все средства и силы, и чувства в кулак, и нож за пазуху, маска натренированного спокойствия, и взгляд исподлобья в зеркало: ты справишься, ты сильный, не распускайся, возьми себя в руки, сверни себя вчетверо, вложи в файл с важными, но не очень срочными документами. А вот глаза, полные кошмара, немой мольбы, захлебнувшейся отчаяньем, желания, отравленные страхом, давно нестиранная постель, пропитавшаяся потом и спермой, мытая, но жирная посуда, несложная, но тяжелая работа, не злые, но подлые соседи, и Бог есть, но от этого все только хуже, потому что он либо сука, либо просто формален, как британская монархия.
 Мир, сотканный из снов, тяжело обволакивает мысли, как густой сироп, а ты вроде бы и не муха, но ничего не можешь с этим поделать, и даже простое перебирание лапками требует неимоверных усилий. Да нет же сон – это мир, наполненный газировкой, и в нем не утонуть – столько вокруг пузырьков, и они подбрасывают, кувыркают, щекочут тебя, извлекая из легких смех, из сердца – радость, законсервированную до лучших дней, которые никогда не наступят. Не злись, не сопротивляйся – кувыркайся и получай удовольствия. Зачем тебе то, чего ты так страстно желаешь? Чтобы можно было захотеть чего-то еще? Почему ты не хочешь того, что рядом? Что, слишком много подробностей, деталей, и все не так волшебно, как издалека? Зачем ты пьешь горькую водку, зачем вдыхаешь раздирающий горло дым? Хочешь почувствовать кайф? Зачем ты страдаешь, и изводишь себя? Хочешь почувствовать счастье? Почему не улыбнешься этой страшненькой девушке напротив? Боишься ранить ее этим? А может, боишься оказаться в долгу перед «… теми, кого приручили»? А не дохуя ли ты о себе возомнил?!!
Брр, ну и приснится же такое!



Игры Бога. Игры в Бога. Игры с Богом

«Бдыж-бдыж-бдыж… Падай – ты убит!»


Помнишь, как в детстве самозабвенно и упоительно играл? Не важно во что. Как оживали пластмассовые солдатики, как они рвались в атаку, как ярость искажала их пластмассовые лица и как отважно они умирали… Помнишь города в песочнице? А сражения на палках, то есть шпагах, за честь королевы, а может за свободу? Как исчезало все вокруг, растворяясь в реальности игры, и родители, надрываясь до хрипоты, кричали с балкона, а ты их не слышал, потому что был очень-очень далеко.
А помнишь, как закончились детские игры? Смутно? Как-то так, девочки – мальчики, посидеть, ты куришь? ОТВЕТСТВЕННОСТЬ. Оценки выправить, твой первый шаг, или хочешь, как эти вот? Дискотека. Поощрение, сдал на пятерки – поедешь. Когда же сам себе хозяин?! Хочу выбиться в люди. Хочу. И уже всерьез все. По-настоящему. И тяжело так стало, но нужно терпеть, ты ведь уже не маленький.
Ну а что, ****ь, терпеть-то?!! Терпеть эту жизнь?! Где же та легкость, с которой ты просыпался, едва солнце? Где то желание продолжать, бежать ехать, придумывать? Ты что же, играть разучился, или стал пленником Большой Игры? А может, результат стал важнее игры? Ах, этот пресловутый результат, который порождает страхи и сомнения, неуверенность, зависть, злость, который крадет твою жизнь, подсовывая тебе взамен желания и миражи ожиданий.
Но разве можно не заботиться о будущем? – спросит тренер. – Как ты потом жить будешь? Ты что хочешь под забором оказаться? И что тут можно возразить? Ведь он опытный, он видел, что с людьми бывает, если они не того… и это… А зачем возражать? Что еще за желание такое – возражать, спорить, доказывать? Выходит, твоя вера так слаба, что нуждается в доказательствах? Тренер, он ни черта не знает, он не рожал свою житейскую истину в муках сомнений, ему так сказал его тренер. И он поверил. И вера его крепка, и ты его не переубедишь, пока он сам не захочет. Так что, ежели не куда силы девать – спорь, доказывай. Верь. (зВерь.) Странная вообще это штука – вера. Именно она превращает игру в жесткую реальность. И не смотря на то, что вера ассоциируется в первую очередь с Богом, верим мы во что угодно, но только не в Бога. Во что же мы верим – в православие, в ислам, в Евангелие, в гуманизм, в нацизм, в самодержавие, в справедливость, в будущее (в будущее это да, это ваще круто – это такой вектор субъекта в пространственно-временном континууме), во что еще – в материю, в лекарства, в царство небесное, в зло, в страдание (послушай, как это звучит – в страдание, словно веришь не во что, а куда – в страдание, остается только, чтобы кто-нибудь счастливого пути пожелал). А в Бога? Ты веришь в Бога? - А? Что? В Бога? Да, верю. – Ну, ништяк, молодец, вообще! Верить в Бога – это как чистить зубы по утрам, или мыть ноги перед сном, или как спасибо говорить – привычка порядочного человека. Есть, правда, еще откровенные человеки, которые честно говорят – не верю. Не верю, нет его, поэтому сам и один я, и буду заботиться о будущем и бороться с миром за свое счастие. И если вы скажите, что американцы со своим «In God We Trust» сбрасывающие атомную бомбу на людей, ближе к Богу, чем безбожники-большевики, учиняющие красный террор, уж извините – я буду смеяться.
А сам я? В смысле, верю? Так и подмывает ответить «не знаю». Но попробую честно, вряд ли, конечно, получится, но я попробую, вот: за всю жизнь было две-три секунды вечности у меня, когда я верил в Бога, когда вера и знание сливались в одно, и пропадала необходимость верить или доказывать, а сейчас… сейчас только помню об этом. Согреет ли в стужу воспоминание о том, что где-то когда-то было тепло? Не знаю. Но меня греет.
Есть множество людей уверенных в том, что жизнь трудна. Что существуют объективные трудности, на которые реагировать иначе как унынием невозможно. Потому как нет возможности что либо изменить, ведь мир такой большой, а я такой маленький. Бог ведет свою игру, и мы в ней пешки, Бог все знает, все видит, предвидит и предопределяет, поэтому если со мной все так плохо, значит ему так угодно. Я пленник этого мира, мной играют. Но кто же думает обо всем этом? Я? А почему я думаю именно так, а не иначе? Наверное, потому что вижу этому множество доказательств. Но ведь доказательство – это лишь умозаключение, порожденное моим разумом. В мире не существуют доказательств, а лишь явления, и я интерпретирую эти явления либо как доказательства, либо как опровержение. Выходит, что я думаю так, а не иначе, просто потому что мне так хочется.
Утверждение целостности и порядка. Второго порядка, третьего порядка, восьмого… надо что-то делать, иначе – ****ец! Озабоченность моя одухотворенность, вневидение страшного и хорошо лишь может быть, но не в этой, не при таких… Ну где же ты, почему ты ничего не сделаешь?!! Тогда уж я… Надоело. Не хочу больше играть в твои игры. Я могу сотворить свою жизнь и свою судьбу. Я сыграю в сою игру! Свобода воли, в конце-концов! Нет никакого Вавилона. То есть он есть, но не где-то снаружи, а внутри каждый строит свой личный Вавилон, возводит башню в своем сознании. А все внешние события – просто экран, на который мы проецируем свое личное кино. И от чего же зависит качество фильма – от характеристик экрана или от того, какую пленку прокручивают в проекторе? Не сразу, конечно, но все действия влекут последствия, а следовательно, если совершать направленные действия, то рано или поздно возникнет движение в заданном направлении. А поздно или рано – это зависит от нетерпения или же, напротив, от способности отвлечься от ожидания результатов и сосредоточиться на действиях. Ну да все это довольно подробно описал один всем известный гуру кайфотизации личного существования. От осознания возможности что-то изменить в тебя вливается сила, а вместе с ней проникает алчность. Цветочек миленький, почему же ты вянешь? Почему превращается в прах все, что я ни сорву. Ведь этот мир создан для наслаждения, я ведь все понял – это для меня цветут цветы и светит солнце, для меня все это многообразие, чтобы мне не было скучно, чтобы я выбирал и радовался величию своего замысла, почему же все идет прахом?…
Что же получается, и бессилие, и сила сводятся к абсурду? Неужели нет альтернативы? Если ты не хозяин, значит пленник? Если не создатель, то разрушитель? А может, есть способ играть с богом на равных, чтобы не срываться с орбиты в дурную бесконечность? Но чтобы быть на равных, необходимо поделить поровну все: и власть и ответственность, и силу и бессилие, и наслаждение и боль, стать актером чужой пьесы, чтобы разыграть свою, принять, чтобы быть принятым, полюбить, чтобы стать любимым, осчастливить, чтобы стать счастливым, понять, чтобы быть понятым… продолжать можно бесконечно, но это бесконечность совсем иного рода, чуждая гнетущего абсурда.
Какие и силы, и что за что в ответе? Страх - дыра с рваными краями в пустоту, населяемую домыслами. Сколько сил и лет, сколько любви исчезло в ней. Проскрежетать сквозь плотный трафик существования корявыми желаниями и наткнутся на незапертую дверь. Где ж ты была, милая? Я всю жизнь шла за тобой. А теперь? Теперь поздно, прости… Расчеши, расчеши зудящие раны, не дай им зажить, а то ведь боль уйдет внутрь, и взгляд пропитается скорбью. Что-то мешает нам? Правая рука хватает левую, а левая держит правую. Нет никакой правды, есть только любовь. Но это не правда, потому что правды нет. Неправда – правды нет, неправда – правды нет, неправда – правды нет, неправда – нет правды, правда – нет правда, есть Любовь, это не правда, любви нет, есть не любовь правда не это есть не любовь ллллллююююбббббббооооооввввь… да нет, нет, конечно, и откуда? Пока ТЫ не полюбишь, откуда ей взяться?!!! Не залежи нефти, которую откопать и истратить. Скорее, мыльный пузырь – взять что-то, и вдохнуть в это что-то себя. Думать о любви, это как мастурбировать в темноте с закрытыми глазами, представляя себе что-то, чего нет… и пусть, ничего этого нет, кончить ведь все равно можно. Ну и что, устраивает тебя? Да нормально, жалко вот только, что любви нет… Какая это, все-таки, подлость – жить не любя. А мы все подчищаем грешки за собой, прощения просим, перечисляем сколько раз солгали, украли, обидели… У кого просим-то? Перед кем каемся? Кому клянемся? Прости, Господи, что не любил я тебя, прости, что любить не собираюсь, а ты люби меня, Господи, люби уж, пожалуйста…
Это не часы замедляют ход, это само время останавливается, сливаясь с пространством. Исчезает все, что не воспринимаешь в данный момент. Мир заканчивается в этой комнате, упираясь в ее стены твоим взглядом. Шторы издают звук дождя, и звук проезжающих по мокрому асфальту… ну этих, как они там назывались? Память стала черной дырой в стене, заглянешь – ничего не видать, можно только руку просунуть, насколько хватит, и нащупать что-то, что и описать с трудом вряд ли, потому что нет этого здесь, оно там – в памяти… А память, она где?.. Вот и побежали первые мурашки страха, запрыгали, зарябила гладь… начинаешь падать по спирально снижающейся орбите. И даже не ты сам, а спутники чувств, запущенные в космос бытия. Они падают туда, откуда были запущены. И страшно оттого, что не знаешь куда, то бишь откуда! Ведь всю жизнь думал, что ты это … ну, тело, вооруженное органами чувств, сами чувства, и даже то, что превращает чувства в мысли, и откуда взялся весь этот механизм, как бы знал – родился я весь такой уже готовый со всем набором. При чем родился вот сюда, где сейчас, и все здесь уже было, все вот это, что вокруг, оно уже было до меня. И когда неожиданно (этого невозможно ожидать) осознаешь, что «оно уже было до меня» - это всего лишь мысль, утверждающая что-то, чего нигде нет и никогда не было до того момента, пока ты эту мысль не подумал, тогда… это как удар током – весь твой мир создан из мыслей, сплетенных, связанных, склеенных между собой в сложную структуру, для которой даже можно подобрать подходящее слово – мировоззрение. Мировоззрение может быть каким угодно – религиозным или атеистическим, научным или магическим, существует оно только за счет веры. И каким бы ни было мировоззрение, выполняет оно одну лишь функцию – отгораживает наше сознание от бесконечности, в которой оно растворилось бы, не будь этой мембраны, хрупкой и прочной одновременно. Однако, что же тогда есть сознание? И зачем ему отгораживаться от бесконечности? И не является ли понятие бесконечности лишь одним из узоров мировоззрения? И как сознания соотносятся между собой? Насколько разнится их природа, или отличия их видимые? Не является ли внешняя неведомая мне поверхность моей скорлупы, чьей-то внутренней? Тогда вся бесконечность заключается в бесконечности форм одного и того же сознания, которое поделило себя бесконечное число раз. Вспоминается строчка попсовой песенки: «Я – это ты, ты – это я, и ничего не нужно нам…» Кому-то, может, вспомнятся сутры, но есть ли разница?
Все написанное выше лишь повторение – одно и то же, написанное теми же словами бесконечное число раз до меня. Читанное мной, виденное, услышанное. Зачем тогда я это делаю? Наверное, за тем же, зачем и все остальное. Тащу свой камень к месту строительства башни. Можно проклинать свою ношу, можно гордиться ею, можно не обращать на нее внимания – просто глазеть по сторонам, не задаваясь вопросом о смысле. В любом случае наша деятельность – это затыкание дыр в миропорядке, бегство в себя, попытка спастись от Любви, в которой как в абсолютном растворителе, едва коснись она нас, без следа растворится все то, над чем мы трясемся, что боимся потерять – наше бесценное Я. Это только кажется, что игра кончается победой или поражением. Конец игры – это любовь. Все мы дети, играющие в одной песочнице в разные игры, теснимся, толкаемся, топчем то, что построили другие, чтобы построить что-то свое, лицемерно оправдывая свой эгоизм той или иной целесообразностью. Нас уже давно зовут домой с балкона, но мы так заигрались, что не слышим этого зова, мы хотим продолжать, продолжать Игру. И потому она продолжается.
 
Game ***
Level***
Stage***
КОНЕЦ?