Простреленное облако

       Облака висели так низко, что ещё чуть-чуть, и, казалось, коснулись бы наших голов. Я спросил Горана, не заплутал ли он, и всё ли в порядке, на что он ответил, чтобы я не говорил глупостей, ведь у нас и так не было никакого заранее намеченного маршрута.
       Да и какой к чёрту мог быть порядок.
       Он шёл со мной наравне, то и дело поправляя громадный рюкзак, словно приколоченный к спине и настолько слившийся для меня воедино с его образом за эти пять дней в пути, что я уже не мог вообразить его без этой тяжеловесной и опостылевшей туристической атрибутики, делавшей его бесформенным, каким-то слишком «запечатанным» и ненужным, как оставленный свёрток в привокзальном зале ожидания.
       Пять дней никто не нарушал покоя и не мешал наслаждаться чистым созерцанием живой, горной природы.
       Тишина вселяла уверенность в вечность.
       - Нас не закончить, - сказал однажды Горан, расправляя палатку на третий день нашего путешествия, - Где-то там, где эти чёртовы прекрасные горы сливаются с небом – тоже есть мы. Там есть все. Все, кого мы знаем.
       Когда он говорил, его голос дрожал от радостного волнения и торжества. Он звенел, перекатываясь по закостенелым позвонкам горных хребтов и растворялся где-то в сахарной вате облаков.
       Горан запрокидывал голову, до слёз щурясь от яркого света, и даже через толстый слой одежды, я мог увидеть его острый, выпирающий кадык.
       - А они знают о том, что мы здесь? – спрашивал я скорее из вежливости, помогая ему с палаткой и глубоко вдыхая горный воздух, в надежде профильтровать лёгкие от того бесчисленного количества сигарет, выкуренных тогда, когда его не было рядом, высосанных до самого фильтра пустотой, взращенной внутри меня самого.
       Казалось, вместе с туманом, я отстранённо созерцал смуту своей души в то время, когда ещё надеялся его забыть. Когда думал, что мне придётся это сделать, и что он навсегда слился с багрово-чёрным от запёкшейся крови закатом, лёг пожухлой травой под ноги других миротворцев, развеялся в атмосфере едкой нефтяной пылью, оседающей на их машины и их снаряды. Когда думал, что он солью из глаз впитался в их лица, зарубив на них первые ранние морщины, вплёлся в их волосы сорной травой и забвением из дыма и копоти.
       Такое возможно, - жизнь может сложиться и так – как, если недостающие части мозаики заменить похожими по форме деталями, - только вот картинка получится искажённой и бессмысленной.
       Теперь-то я знаю. Знаю, кто унёс с собой недостающие частички – солнечно-переливчатые и почти невесомые, но именно с ними картинка приобретает сюжет.
       - Они не могут знать ничего о нас, - отозвался он, пытаясь разжечь костёр из непросохших поленьев, отчего-то пахнущих химическими карандашами.
       Я сидел близ него, потирая озябшие руки над ещё не разгоревшимся костром, и смотрел на его отточенные, чёткие движения. Он плавно чиркнул длинной, чуть хрустнувшей посередине, спичкой, и пламя постепенно разрослось, озарив его давно небритое, пыльное лицо почти малиновым, - от неба, - ярким и немного капризным пламенем, словно огонь метался в истерике, тогда как всё вокруг пребывало в состоянии полусонного умиротворения. Тягучее спокойствие скапливалось песком под ногтями, мягко расчёсывало просаленные, отросшие волосы на пробор, пылью скрипело на зубах и окутывало веки уютной дрёмой.
       - Они не могут про нас знать, - ещё раз повторил он, потому что я не переспрашивал и, с яростью, принялся раздувать костёр, как будто хотел устроить пожар.
       - Почему? – вяло поперхнулся вопросом я и с глупейшим выражением лица принялся рассматривать свою ладонь с глубокой поперечной раной от складного ножа.
       Мне вдруг показалось занятным, что рассечённая кожа так быстро срастается, и мы даже не замечаем, как это происходит. Жизнь так прочно вбита в наши тела, что, подобно ртути течёт по градуснику сплетённых вен и соединяет все участки, ей принадлежащие в единое целое. Облепляет нас с ног до головы своим латексом, чтобы мы нечаянно не выскользнули из неё сквозь рану или незначительный порез.
       Горан, вероятно, был со мной согласен, хоть я и не высказал своих мыслей вслух. Однажды он даже был ранен, - у него до сих пор остался шрам на плече, как раз там, где парни обычно накалывают татуировки. Шрам в виде серпа – несмываемое напоминание о тех днях, когда он, давясь ледяным отчаянием, впервые выстрелил в человека. В вооружённого человека, готового в любую минуту открыть огонь. Что он и сделал напоследок, обрушиваясь простреленным телом на другие, уже остывшие, тела.
       Только небо над ними было ясным и безоблачным, и голые деревья с облетевшей листвой, мерно раскачивались на ветру, принесшему откуда-то запах мяты и отсыревшего пороха.
       Пуля Горана прошла навылет. Он стоял, бледнея и обливаясь потом от пронзившей плечо боли, и смотрел на залитую кровью рану в груди умирающего. Он видел, как жизнь просочилась через отверстие в его кителе, чуть пониже левого кармана, и как она пронеслась перед самым лицом Горана, который мог потерять сознание в любой момент, но отчего-то стойко держался и только мелко дрожал от внезапно наброшенного на плечи колючей шалью, холода. Промозглый ветер стальным языком обгладывал кости. В какой-то момент, Горан испугался, что душа убитого парня повторной пулей пробьёт ему плечо и вытащит из него его собственную простуженную душу, словно отяжелевшую и налившуюся густой, отравленной страхом, кровью.
       Ужас перехватил дыхание, ноги подкосились, а в нос ударил неожиданно свежий и зелёный запах, смешанный с едкой горечью родной земли и запёкшейся на траве крови.
       - Почему, Горан? Почему они не могут знать ничего о нас?
       - Потому что нас пока нет, - подержав озябшие руки у огня, он пояснил своё утверждение, - Для них. Так же, как и их нет для нас. Мы находимся в разных измерениях.
       - А мы с тобой? – я замешкался и кашлянул в пропахший костром воротник, - То есть, - ты и я? Мы-то с тобой в одном измерении?
       - Не говори ерунды, - раздражённо ответил он, метнув на меня исполненный презрения взгляд, - Даже больше, чем в одном измерении. Мы, словно два отростка одного дерева. Мы сплелись корнями задолго до того, как смогли постичь эту связь.
       - Разве дело только в том, что ты мне брат? – я почувствовал себя так, будто в моём желудке разбили калейдоскоп или взорвали хлопушку.
       От стыда я не мог посмотреть в его спокойные, серые глаза и увидеть в них отражение горного рельефа и скал, за которыми где-то вдалеке, плещутся тёплые воды Адриатического моря.
       - Не только, - помолчав, ответил он и, видимо, решив, что этого достаточно, закурил от костра и больше уж не взглянул на меня, выпуская дым в безмятежную вату облаков.
       Я вспомнил, как пару лет назад, я выиграл конкурс юных писателей и в честь этого события, в семье решили устроить праздничный обед. Мне дали белоснежную рубашку и галстук, который я неумело обмотал вокруг шеи. Мы уже приступали к трапезе, когда вблизи, едва не задевая наш картонный столик, неповоротливой, тяжёлой змеёй поползли грузовики с кричащими что-то людьми в форме.
       Нас обдало пряной, похожей на какао-порошок пылью и выхлопными газами. На зубах заскрипело, а тарелки мгновенно покоричневели. Скомканная песочным ветром скатерть налипла к посуде с ещё нетронутыми яствами.
       - Всё нормально, - натянуто улыбнувшись запёкшимися губами, сказала мама, убирая плёнку со спасённого сладкого пирога, - Они проехали мимо. И ничего не испортили.
       - Всё, что могли, - они уже взяли, - сумрачно ответил отец, имея в виду Горана, своего старшего сына. Тогда ему только что сравнялся двадцать один год.
       Я посмотрел на свою испорченную рубашку, на липкий от мёда и варёной сгущёнки пирог, окружённый стаей ненавистно зудящих ос, окинул взглядом помятые и посеревшие лица родителей, встал и, с остервенением сорвав с себя галстук, швырнул его на стол.
       - Как тебе только не стыдно, Милош? – беспомощно отозвалась на мою выходку мама, - Это же всё для тебя. Я так старалась. Неужели ты даже не попробуешь?
       - Довольно, - стаскивая с себя праздничную рубашку, сквозь зубы процедил я, выходя из-за стола, - Я уже сыт по горло.
       Теперь я вспоминаю эту сцену из собственного скованного по рукам и ногам последетства, как фрагмент из скучного, но поучительного фильма. Вспоминаю с болью. Как будто в тот самый момент, когда наша праздничная скатерть покрылась выхлопной пылью ко всем чертям, я, наконец, осознал, что обречён. Так же, как и все, кто живёт в этой запустелой клоаке. Мужики здесь режутся в карты на деньги и пьют палёную водку, и если я не хочу со временем превратиться в одного из этих скотов – то мне не повезло, - отличаться здесь крайне невыгодно.
       - Горан?
       - Чего тебе ещё? – недовольно пробурчал он, затягиваясь фильтром.
       - Куда мы теперь?
       Мой вопрос повис в воздухе, как зацепившийся за телеграфный столб бумажный змей. Мне снова стало неловко. Я смотрел на дотлевающий окурок в его тонких, покрытых слоем глубоко въевшейся пыли, пальцах и думал о том, что он – герой, но это скорее бремя, чем гордость.
       - Нам обязательно возвращаться домой? – пояснил я, не спуская глаз с окурка, который наверняка уже ожёг ему пальцы.
       Он обратил ко мне лицо, и я еле сдержался, чтобы не разрыдаться тут же, в голос – так он безнадёжно на меня посмотрел, но в глазах, как и раньше, - не было ни слезинки. Он был старше меня на полдюжины лет, мудрее – на жизнь.
       - Мы можем остаться здесь навсегда, - глухо произнёс он и выбросил, наконец-таки, догоревшую сигарету, - Но ты этого не хочешь, так же, как и я.
       - Здесь так спокойно. Однажды, я писал стихи в заброшенном доме, который уже как-то раз тебе показывал…
       - Там были привидения, - перебил он, - Это потому ты приходил оттуда такой потерянный и замёрзший, и из носа у тебя текла кровь.
       - Нет, - решительно сказал я, - Это были не привидения. Но они издевались надо мной. Так было не раз. Я не могу сказать тебе, кем они были.
       - Там повсюду сновали духи, - забываясь, прошептал он, и провалился в томительную полудрёму.
       Откуда-то сверху донёсся короткий, глухой выстрел, - такой, что Горан даже не пошевелился, продолжая мерно дышать во сне.
       Я посмотрел вверх, на простреленное облако, истекающее багряной кровью, которая капала ему за шиворот и пропитывала воротник своим солоноватым, сворачивающимся соком.
       Понюхал свои руки – они пахли мокрым табаком, древесиной и чем-то несбывшимся. Как будто это был запах пустоты или немого отчаяния.
       Я облизнул пальцы – так и есть, - точно так же пахнет теперь заживающий серп на плече Горана. На губах осталась пыльная горечь недосказанного. Того, о чём не знают остроконечные горы с их отвесными склонами, о чём не ведают ущелья стремительных рек.
       Они не знают о том, что мы здесь. Так же, как и те, по ту сторону неба, уже подёрнутого дымкой холодного сиреневого заката.
       Подстреленное облако, как сдутый воздушный шарик, медленно спускалось вниз. Я подошёл к нему, когда оно уже лежало на земле, по-прежнему кровоточа вздымающейся, пушистой грудью. Закатав рукава до локтя, я выкупал руки в его сквозной ране, чтобы проверить – настоящая ли это кровь.
       Кровь была настоящей, и я приложился ухом к мокрому, почти бестелесному комочку, силясь услышать последнее дыхание.
       - Это самоубийство, - решил я, ещё раз оглядев спящего Горана и накрыл облако своей поношенной курткой.
       Помолчав немного и постояв над ним, я опустился на землю, рядом с нашими распухшими от ненужных вещей рюкзаками и безмятежным, пропитывающимся чем-то красным, братом.
       - Там всегда стреляли, - продолжил говорить я, глядя на его остановившиеся ресницы и сомкнутую на сердце правую руку, - Я вздрагивал от этих выстрелов. Именно поэтому строчки стихов в моей тетрадке так часто прерывались, словно кто-то специально толкал моё плечо. Но мне не было страшно. Я чувствовал, что я в безопасности. Потому что там был ты…

 
       28.08.08.