Эмиграция

ЭМИГРАЦИЯ


1


Деревню Медвенку, где жил Серега Чунихин, где жил его отец Федор Чунихин, дед Матвей Чунихин, прадед Федул Чунихин, ну и так далее, до десятого колена, теперь называли Америкой. А ее жителей – американцами. Хотя это было неправильно. Американцем в ней был лишь один человек – Павел Иванович Ничкин. Который при коммунистах – советских коммунистах, а не при тех, которые приезжали митинговать в Америку за прежнюю жизнь и говорили на непонятном для медвенских языке- был председателем здешнего колхоза «1 мая». Самого передового в районе. Маленький такой колхозик был, всего-то на трех тысячах гектарах земли сеял свой хлебушек и косил травку для коровушек. Но зато удаленький! В Медвенке тогда начали жить хорошо. Покупали в дома мебельные полированные гарнитуры, мягкие кресла, цветные телевизоры «Электрон» и «Рубин». Дети учились по институтам, а их матери и бабки стояли на базаре с бидонами молока и меда, с разваленными по самую хребтину розовыми опаленными поросятами и белыми, словно мраморными, куриными яичками в кошелках.
Все у медвенских было свое. И картошка, и мяско, и молочко, и яблочки. В городе баб с кошелками не любили, завидовали городские их чистой еде и зажиточности. А того не понимали, что хребет за это у медвенских трещал, как сломанная сухая палка. Особенно у безлошадных. Таких, как Серега Чунихин. Его семья семьдесят лет жила преданием о том, как с их двора коммунисты увели лошадь. Точнее – двух лошадей. Из-за которых записали Матвея Чунихина в сельсовете в середняки. И хотели раскулачивать по всей строгости закона . Да не хватило в хлеву еще одной коровы. Милку прирезали за день до того, как в сельсовете написали распоряжение на высылку Чунихиных из Медвенки, осталась на дворе одна Динка, у которой дед зачем-то отпилил рога после того, как прирезал Милку.
-Ты бы ей и хвост еще отрубил,- причитала бабка.- Зачем над животиной измываешься, разве ж она приказы энти пишет копытом?
Федор и сам не мог объяснить, зачем оставил смирную Динку без рогов. Со злости, что ли, от отчаяния? Но вот чудеса - лошадей со двора свели, а безрогую Динку не тронули. И семью не выслали.
-Побрезгали,- шептала с упоением бабка и крестила голый Динкин лоб.
Без лошадей семья Чунихиных заскучала. Да такой смертной скукой, которой на век хватило. С тех пор жили тяжело. Все на себе таскали, любые тяжести. Мужики спины ломали и бабы свои не ленились подставлять. Ну и что, что машины в Медвенке появились, трактора? Их на час давали: мешки, дрова возом подвезут, сбросят. А ты гребись с ними потом как знаешь. Лошадку бы впряг да любое бревнышко на ней притащил, любой камушек с дороги подвинул. А тут – на все сам впрягайся и тащи на себе. И стали Чунихины больными. Жилы у них, видно, лопнули и потом уже все дети рождались сразу с больной спиной и слабым животом. Но работали, не ленились. И все у них было. И картошечка, и молочко, и медок, и яблочки, и яички мраморные…
Отец Сереги дом свой поставил, отдельно от дедовского, а в нем – гараж для «Жигулей». Только как глянул дед на этот гараж, так сердце у него и зашлось – конюшню ведь сынок поставил. Прямо точно такую, какая у него была до раскулачки. Из белых бревнышек, с окошками узкими, как в башенке. Ничего дед не сказал, сел на лавочку в своем саду и стал на небо смотреть, пока толстая желтая луна с правого бока не взошла. Она всю жизнь там всходила и деда пугала. Он так и не мог разгадать, почему у них в Медвенке луна такая желтая, словно яйцо на пасху луком не докрашенное? «А ведь партейный,- шептал дед,- но к лошадям охочий, как бы не навредил себе своей конюшней…»
Все-таки не выдержал и сказал как-то сыну:
-А не заметут тебя с твоей железной кобылой в энтом гараже? Окошки-то малые, как амразуры. Смотри…
-Не те времена, некому заметать. У всех все поровну.
-И Ничкин теперь тебе ровня?- удивился дед?
-А что Ничкин? Подумаешь, председатель! Что у него во дворе особенного?
-Да на лошади его девка скачет, вот что! Откуда лошадь? Ведь нельзя лошадь во дворе иметь, а она скачет по деревне, не стесняется. Значит, взял лошаденку и гдей-то прячет? То есть, ему можно? А ведь и он – партейный. А партейным лошадей иметь нельзя!
-Черт ее знает, откуда она на этой лошади сюда выскакивает?- недоумевал отец Сереги. – Сам не пойму. В огороде у Иваныча конюшни нет. Это точно. А откуда выскакивает – непонятно.
-Обман,- шептал сокрушенно дед,- кругом обман. Лошадей поотнимали, себе забрали, скачут теперь, пыль столбом. А нам – спину на них гнуть… И хребет так болит, что в голову кровь кидается. С ума спятить можно, вот что.
Сын с отцом соглашался – очень болели спины у Чунихиных без лошадиной помощи. До умопомрачения.

2

Сын схоронил деда, внук – отца. Остался пятидесятилетний Серега главным Чунихиным. И пришло такое время, что лошадей стало во дворе держать можно. Это было время, когда Павел Иванович сначала отправил свою наездницу-дочку на жительство в Новую Зеландию, где она разводила любимых лошадей на собственной ферме среди зеленых новозеландских лугов, а сам эмигрировал в Америку.
Было это так. Коммунистов запретили. Колхоз ликвидировали. Землю раздали обратно по дворам. Но только после того, как две тысячи гектаров лучших полей взял себе Павел Иванович. Он объявил себя фермером, как в Америке, то есть, единоличным хозяином, и стал строить на них пивной заводик и большой-большой белый дом – в три этажа. Медвенские говорили что в нем тридцать восемь комнат, и сам губернатор, когда попытался посчитать их по окнам, задрал голову и уронил на снег шапку.
-Зачем тебе тридцать восемь комнат?- спросил он у Ничкина.- ты же вдвоем с женой живешь…
Но Ничкин ничего ему на это не ответил и повел на конюшню, где стояли три прекрасные лошади орловской породы. Из их молока Ничкину делали кумыс, чтобы от крутой перемены жизни у него не ослабли легкие, а по весне он отправлял своих красавиц на столичный ипподром и потом развешивал в кабинете над мраморным камином золотые лошадиные медали.
Дом Ничкин обнес высокой-высокой изгородью и поставил по периметру вооруженную охрану. Так что кроме губернатора и новозеландских родственников в хоромах Павла Ивановича никто и не бывал. Однако по деревне ходило много слухов о чудесах в белом доме. Медвенские то там, то тут проделывали-таки дырки в ограде и заглядывались на чужую непонятную и невиданную жизнь. То, что им удавалось рассмотреть, походило на красивые американские фильмы, которые теперь все время показывали по стареньким медвенским «Электронам» и «Рубинам». И прозвали тогда местные ничкинскую усадьбу Америкой, а его самого – американцем. Но народ в округе стал и Медвенку называть Америкой. А ее жителей – американцами. Так в пятьдесят лет Серега Чунихин стал американцем.
В медвенской Америке народу почти не осталось. Все уезжали, потому что Ничкин своих на работу теперь не брал. Нанимал узкоглазых новозеландцев, таджиков, конечно, или узбеков. Но медвенские звали их новыми зеландцами. Потому что не знали, где находится эта загадочная страна Новая Зеландия. Не то в Африке, не то под Ташкентом…
Пахать-сеять в Медвенке было некому, и оставшаяся в собственности у деревенских тысяча гектаров быстро стала зарастать молодым леском и вскоре превратилась в рощицу, куда новые зеландцы ходили по грибы и мелкую дикую клубнику. Туда же наведывался и Серега Чунихин за бревнышками. Рубил, не опасаясь лесника – рощица-то неучтенная, никому не нужная. Американская, словом, а не медвенская.
И задумал Серега купить себе лошадь. Чтобы бревна было легче из рощи возить. Да и на огороде лошадь была нужна уж как семь десятков лет. Стал он копить деньги. А сам все интересовался у заезжих – почем нынче кони на базаре? Но они про коней ничего не знали.
Тогда как-то подошел вечером к забору Ничкина, поближе к охраннику, и говорит:
-Товарищ милиционер, почем нынче лошади на базаре? Вы не знаете? А то я бы купил – тяжело на себе бревна-то таскать…
Охранник молчал, и Серега подумал, что неправильно назвал его.
-Товарищ полицейский,- поправился он, вспомнив, что в Америке так называют милиционеров,- вы не знаете…
-Чудак человек!- вдруг услышал знакомый голос Серега и увидел, как из-за спины полицейского вышел Ничкин в бархатном спортивном костюме вишневого цвета с теннисной ракеткой в руке.- Зачем же тебе лошадь, если я вашу рощицу завтра подстригу и перепашу? А потом травку на нее уложу шелковую. Загляденье будет!
-Да там же и моя земля есть!- прошептал Серега.
-А ты мне ее продай…
-Сколько дадите?- задохнулся Серега.- Мне бы на лошадь собрать…
-Тысячу рублей дам. Вот, хоть сейчас. Хорошие деньги за вашу целину. Бери и беги, а то в магазин опоздаешь.
-Не пью,- сказал Чунихин.- Что это за деньги – тысяча рублей?
-Не торгуйся, а то и вовсе задаром добро твое уйдет. Купишь билет себе на поезд и поедешь…
-Куда это?- вздохнул Чунихин.
-А куда глаза глядят, все дороги свободны, выбирай любую! Хоть в Америку!
-За тысячу рублей?- недоверчиво спросил Чунихин.- Да разве туда на эти деньги доедешь?
-Нет, ты на лошади туда доскачи!- захохотал Ничкин и со всей силы ударил полицейского. Тот даже и не охнул, потому что был вырезан из фанеры и одет в форму охранника.
Серега с изумлением смотрел в дырочку на фанерного полицейского и не заметил, что за его спиной маячит чернявый мужик. Это цыган Мишка зашел в медвенскую Америку. Он тоже интересовался лошадьми, но не базарными, а ничкинскими.
-Пойдем,- толкнул цыган Серегу в плечо, - я тебе расскажу, почем нынче лошади…
Дома у Чунихина он выставил на стол бутылку водки с подмешанным в нее зельем, опоил Серегу до бессознательного состояния, а потом еще долго бил, завалив на пол, чтобы не встал, не помешал искать деньги. Заначку нашел в погребе, в кадушке с мочеными грушами. Тридцать тысяч рублей, которые Серега копил пять лет. Когда жена его приехала с базара, где торговала мраморными яичками, он не узнал ее. И потом, когда раны зажили, не узнал. А взял тысячу рублей, которую принесли ему за его земельный пай от Ничкина, сел в поезд и поехал в Америку.

3

Этот поезд был маленький и ходил по узкоколейке, которую когда-то проложили от Медвенки до Выселок, чтобы вывозить торф из здешних болот. В Выселках был заводик по резке его на брикеты и упаковке в пакеты. Отсюда медвенские болота развозили по цветочным магазинам в городе. Поезд шел медленно, часто останавливался. И машинист выходил из паровоза и бил по разошедшимся там и тут рельсам тяжелым молотом. Потом залезал обратно на паровоз, давал короткий свисток и трогал машину. Она снова ползла по кривым рельсам, не останавливаясь на давно закрытых станциях, и люди соскакивали на ходу, где им было надо.
Серега нигде не выходил. Он ездил и ездил на поезде туда-сюда и спал. Или смотрел в окно. На свою тысячу рублей он мог ездить на этом поезде очень долго. Иногда машинист просил его помочь покидать в топку угля. Чунихин, шатаясь на слабых ногах, шел по вагонам, хватаясь за что придется, брался за лопату и кидал уголь в огонь. Но тут же начинало невыносимо свербить в спине, и он застывал на месте , не выпуская из рук лопату, смотрел на огонь и напряжено о чем-то думал. Потом шел обратно по вагонам, добирался до своей нижней полки и заваливался спать, сворачиваясь калачиком. На полке его уже ждала корзинка с едой, которую Серегина жена, прибежав на станцию в Медвенке, успевала сунуть в вагон, взобравшись на черепашьем ходу на подножку. Так он ехал в Америку в самом медленном поезде мира по медвенской узкоколейке до тех пор, пока поезд неожиданно сделал остановку и в него погрузился отряд людей, одетых в спортивную форму и с палками в руках.
Они расселись по полкам, аккуратно поставили палки между колен. Серега вспомнил, как его били и спать ему уже не хотелось. Он лежал, боясь пошевелиться,и чутко прислушивался к каждому шепотку.
-С Америкой воевать едут,- тихо сказал его сосед на верхней полке, прильнув к щели между нею и вагонной перегородкой. – Ничкина выносить будут.
Чунихин осторожно встал и сел, теснясь к самому окну. Те, что были с палками, не шевелились, сидели, будто каменные. Когда подъезжали к Медвенке, по вагону строем прошли мужики в намордниках и камуфляже. У этих были автоматы. «А как же там моя? Ведь стрелять будут!»- в смятении подумал Серега о жене и осторожно пополз по полке к краю. Из вагона он вышел в толпе, которая на перроне тут же превратилась в стройные ряды, они почти бесшумно двинулись в сторону ничкинской Америки. Чунихин двинул за ними в почетном отдалении.
Но домой он не пошел, а прокрался к белому дому бывшего председателя колхоза. Видел, как спецназовцы снесли огромные тяжелые ворота, как побежали по дорожкам, уложенным черной гранитной плиткой, и по газонам, мяли цветы и траву – ту самую, которой Павел Иванович обещал уложить спиленную рощицу. Узкоглазые новые зеландцы начали стрелять из окон, и в дом полетели взрывпакеты. Потом раздались автоматные очереди – словно те, что в намордниках, размеренно били по железяке.
Серега лежал в траве и понимал, что завязался настоящий бой и не сомневался – Америка войну проиграет. Что же заставляло его лежать тут, вжимаясь в землю, как в окопе? Он и сам не понимал. Но уйти не мог, потому что чего-то ждал. Но не того, чего ждали другие медвенцы, собравшиеся на краю деревни и внимательно следившие за огненными всполохами. И чего с таким же нетерпением ожидал в своем кабинете губернатор. Который когда-то потерял в Америке шапку на снегу, подсчитывая комнаты в белом ничкинском доме. Их ожидания сбылись после того, как спецназовцы ворвались, наконец, в дом и вынесли оттуда Ничкина в его красном кресле и поставили далеко за воротами.
Серега не видел, как он, подхватив полы атласного пурпурного халата, садился в подогнанный внедорожник и бежал прочь из Америки. Вслед за ним из дома вывели узкоглазого нового зеландца с подстрелянным глазом и отправили его в больницу. И тут на конюшне начался пожар. Тушить его кинулись все медвенские, но в отсутствии в деревне пожарной машины ограничились лишь тем, что пооткрывали загоны на конюшне и выпустили зверье из американского зоопарка.
Чунихин слушал топот лошадиных копыт с замиранием сердца, но поднять голову из травы не решался – опасался шальной пули от разгоряченных спецназовцев. И тут он услышал плач. Будто бы ребенок пищал. Но откуда? Серега не удержался и , привстав, стал осматриваться. Что-то жалобно кричало под забором. Он подошел поближе и увидел жеребенка! Тот был совсем крохотный, его можно было принять за собачонку. Серега подхватил его на руки и помчался домой, прижимая добычу к груди.

4

Его жена Ксения стояла посередине избы и во все глаза рассматривала то, что принес ей муж с войны с Америкой.
-Собака, что ли?- спросила она.
-Жеребенок!- сказал Серега, и Ксения удивилась тому, как быстро излечился ее спятивший муж на этой войне. Потому что он делал вполне разумные вещи : положил странное животное на диван, пошел на кухню и налил в бутылку молока, обернул горлышко целлофановым пакетом, прогрыз в нем дырку и стал поить крошечную лошадку.
-Не пойму я,- сказал Ксения,- что это за жеребенок такой – как кошка? Может, недоношенный? Уж больно мал…
-Ничего, у меня вырастет, хороший жеребец будет!- ответил уверенно Серега.
Ночью он положил жеребенка к жене в кровать и сам лег с краю. Ксения промолчала, опасаясь, как бы муж снова не стал сходить с ума.
А он и не сходил. Правда, иногда говорил странные вещи.
-Думаю,- рассуждал он,- дедова кобылка не с тем жеребцом на небесах подгуляла, вот и достался нам такой орелик.
-Ты что же, верующим стал?- интересовалась Ксения,- считаешь, Бог нам лошадь послал?
-А то!- улыбался Серега. – Не захочешь, да поверишь.
-Ну нам хоть и маленькую, а все-таки лошадь послал. А вот Сеньке Федулову – оленя. С такими рогами… С кем же на небесах их кобылка подгуляла, а?- смеялась Ксения.
-Да, чертовщина какая-то творилась у нашего Ничкина на дворе,- гнул опять свое муж,- всю животину перепоганил, зачем только забирал с собой в свою Америку из нашей Медвенки? И вот получай – вместо коня – оленя, вместо кур – хвостатых павлинов…
-Вместо лошади – собачку,- хохотала жена. Но Серега грозил ей пальцем, не позволяя обижать жеребенка.
Он выгнал на улицу из гаража ржавый автомобиль и начал строить там стойло. А как-то пришел домой с расписным хомутом на шее - умудрился протащить из американской конюшни мимо вооруженных охранников, которые заменили фанерных полицейских.
-Да на кого такой хомутище?- воскликнула Ксения, прижимая к себе жеребенка-собачку.
-Со временем пригодится,- буркнул Серега, уязвленный недоверчивостью жены к будущей лошади.
Но прошли месяцы, а жеребенок оставался слишком маленьким, чтобы стать полноценной лошадью. И однажды Сенька Федулов положил конец всем ожиданиям Чунихиных вырастить хорошую лошадь:
-Да это же пони!- сказал он, разглядывая крошечного жеребенка.- На кой он вам? Только жратву переведете, они капризные. Это Ничкин из Новой Зеландии приволок. И моего оленя тоже… Шутник, мать его!
-Может, еще вырастет?- прошептал поникший Серега.
-Ну да, жди!- усмехнулся Сенька.
С тех пор стали называть маленькую лошадку Чунихиных Понькой.

5

Наступило второе лето после войны с Америкой. Ничкин в своем белом доме больше не объявлялся. В Медвенке говорили:
- А что ему сделается при его деньгах – ему везде –
Америка!
Потом в деревню стали приезжать разные люди то в
голубых, то в черных , то в полосатых пиджаках. Они собирали сход и рассказывали, как хорошо станут жить медвенские, если передадут свои земельные паи в надежные руки. Коммунисты тоже приезжали и агитировали за землю , обещали каждой семье выдать по коню.
-Это не настоящие коммунисты,- догадался Серега,- только прикидываются.
-А как это ты их распознаешь?- удивлялись мужики.
-Настоящие – должны быть против личных коней, а эти – наоборот. Нет, эти- поддельные!
-И то правда,- соглашались медвенские. – Ну кому верить теперь?
И не отдавали паи. Ждали кого-нибудь настоящего.
Но до тех пор трудились на личных огородах, растили картошечку, огурчики, помидорчики, малинку. Многие, которым от Америки достались только павлины, с завистью поглядывали на Сеньку Федулова и Серегу Чунихина. Сенька в плуг запрягал своего огромного оленя и играючи вспахивал поле под картошкой. А Серегина жена приспособила Поньку возить на спине в мешках капустные кочаны. Правда, за это ей приходилось угощать Поньку шоколадными батончиками с орешками. Да что поделаешь – американское ведь произведение! Без тягучего «Сникерса» – никуда…
Хоть и маленькая это была лошадь, но все ж таки спину и живот Чунихиным облегчала. Вечерами они уже так не стонали от усталости и боли, как прежде, а смотрели телевизор и даже ходили на реку купаться. В общем, стали жить почти как курортники. Это сильно задевало медвенских, и они иногда говорили Сереге и его жене:
-Вас пора кулачить с вашим Понькой!
И однажды Серега не на шутку испугался. Когда опять собрали сход – теперь ради какого-то заезжего фермера из города, которому не хватило денег на собственных коров, и он предлагал взять медвенских в аренду. За него очень агитировал их глава сельской администрации, все приставал: «Зачем вам, старикам, столько скотины в хозяйстве? С покосами не справляетесь, в администрацию ходите, помощи просите, а нынче никто никому не должен, лучше отдайте коровок-то в хорошие руки…»
Пришел со схода Серега домой и сказал жене:
-Неси ножовку, рога Милке пилить буду!
-Ага!- крикнула Ксения,- так я тебе и дам корову уродовать, да к ней потом ни один бык не подойдет, побрезгует. Хочешь без молока нас оставить?
-Поньку, боюсь, отнимут,- тихо сказал Серега.
-А что, уж подкрадываются?
-То-то и оно, все исподтишка разговоры разговаривают, того у вас, мол, много, этого. Отдайте излишки….
-Да будет тебе,- махнула рукой Ксения, - не те времена, чтобы излишки отбирать.- И сказала лошадке,- пошли, Понька, в огород, капусту рубить.
Вечером Ксения и Серега пошли отдохнуть на реку. Муж залез в воду и поплыл к другому берегу, чтобы нарвать жене желтых кувшинок. Она беспокоилась, звала, чтобы вернулся. Рядом с нею терся Понька, выпрашивал «Сникерс». Серега вернулся и протянул жене мокрый букет диковинных речных цветов.
-Да ну тебя, девочку нашел!- смутилась Ксения.
Серега захохотал и повалил жену на траву. Понька косил на парочку злобным глазом из-под длинной растрепанной челки и вдруг подкрался и укусил Серегу за ляжку. Тот закричал, вскочил, хотел шлепнуть Поньку по толстому заду, да тот вовремя дал деру – только его и видели.
Чунихин растирал укушенное место, а Ксения смеялась. Желтый толстый шар выкатился над рекой и смотрел в воду.
-Луна-то, луна – ну прямо растрепа!- сказала Ксения.- Пойдем, спать пора.
Они ушли, а вслед им из-за кустов задумчиво смотрел Павел Иванович Ничкин. Он давно уже вернулся из Новой Зеландии, где проживал вместе с детьми, но вступить во владение своей Америкой не решался. Каждый вечер приезжал в Медвенку, оставлял машину в роще и шел на реку ностальгировать. Сидел на берегу, смотрел на желтую лохматую луну и думал : если опять запереться за забором в белом доме, то значит снова оказаться в эмиграции. Какая разница – тут или там? Покоя не будет, ни душе, ни телу. И почему ему приходится жить за высоким забором, на ограниченном пространстве, под охраной? А эти вот, безлошадные, пристроились и живут себе в удовольствие на воле, кувшинки по ночам из реки достают, радуются. И ничего-то у них не болит…