В ту ночь...

В ту ночь она лежала, тихо-мирно уткнувшись носом в подушку. Из соседней комнаты – дверь была прикрыта неплотно – доносились раздраженные голоса мамы с папой. Она никак не могла понять, о чем говорят. Поза оказалась слишком неудобной для подслушивания, а пошевельнуться она боялась. Даже вздохнуть слишком громко было страшно. Хотя, казалось, ничего хуже изрядного дневного нагоняя быть уже не может.
Разве она сделала что-то плохое? Тот дурак из соседнего двора – как там его, Мишка, кажется? – сам во всем виноват. Нечего было к ним с Таней приставать и подлизываться! Если уж новая девочка так его интересовала, можно было просто подойти к ним с Таней и спросить прямо. Почему все мальчишки такие дураки? В старом дворе таких, конечно, тоже хватало, но те-то ее давно знали и с глупыми вопросами не лезли. А этот Мишка...
Она совсем даже не больно его стукнула. А заверещал он, конечно, от обиды – Таня потом пояснила, что, мол, Мишка этот считается главным в своем дворе и то, что его девчонка какая-то приезжая туфлей по голове стукнула, ему, конечно, обидно. Даже больше, чем обидно. Только она совсем даже и не по голове метила, она хотела просто по плечу стукнуть. Чтоб знал, как к ним с Таней приставать, и не лез уже. Сам виноват, что пригнулся, или отвернулся, или чего он там еще сделал? Быстро все получилось. Да и ударила она совсем не сильно. Если б сильно, точно бы не побежал жаловаться.
Жаловаться нехорошо, ябед никто не любит.
- Нет, ты подумай: не успели приехать, а уже в драку ввязались! – голос мамы прозвучал неожиданно громко.
- Мила, ну что ты заводишься? Девочка она у нас тихая, скромная обычно... Просто подругу защищала, - это уже папа. За нее, как всегда, горой.
- Вот именно, что обычно тихая и скромная. В тихом омуте черти водятся, - сказала мама. – Глаз да глаз за такими скромницами нужен.
- Мила, ты устала, издергалась. Давай лучше сейчас ляжем спать, а утром на чистую голову все обдумаем. Если уж переходить на народные мудрости... утро вечера мудренее, помнишь?
- Как хочешь.
Диванные пружины жалобно заскрипели, и она позволила себе, наконец, один очень-очень осторожный облегченный вздох.

В ту ночь ей пришлось с головой накрыться одеялом, чтобы скрыть дурацкую счастливую улыбку, никак не желавшую хотя бы поуменьшиться в размерах. Мама и так уже за обедом подозрительно поглядывала. А папа, хитро подмигивая из-за своей вечной газеты – может быть, и правда одну и ту же все время читает? Зачем только? – спросил: «Уж не влюбилась ли ты, дочка?»
«Не мели чепухи, какая любовь во втором классе!» - одернула его мама.
Любовь – это, должно быть, что-то очень-очень хорошее. Потому что у мамы с папой тоже любовь. Поэтому у мамы есть папа, а у папы – мама, а у них обоих есть она. Только почему любви не может быть во втором классе? Если любовь – это то самое, что она сейчас испытывает, то это счастье просто. Большое и радужное счастье. Разве они, второклассники, счастливые не бывают? Ну и что, что «мелюзга»! Просто эти старшенькие зазнаются с возрастом. Нет уж, она, когда вырастет, такой точно не будет.
А Соколов – он хороший. Ну и что, что в параллельном классе учится? Так даже лучше. Даже интересней. Она до сегодняшнего дня его вообще не замечала и не знала, что он такой есть, Соколов. Он-то уж точно ее замечал. Иначе бы и не подошел. Как его там зовут? Ну, это не так важно...
Он милый такой, Соколов. Немножко похож на дядю Славу, только меньше и усов не носит. А так вылитый дядя Слава. И такой же вежливый. Вчера, например, помог ей портфель донести из школы. Правда, только до магазина – сказал, что ему нужно срочно купить чего-то домой. А сегодня на переменке подошел к ним с Таней и пакетик маленький дал. Праздничный такой, пакетик, то есть, а не Соколов. Соколов вообще ничего им и не сказал. А в пакетике три печенюшки было, и они с Таней из-за них чуть не поругались. Потому что одну печеньку она съела, Таня – другую, а третью хотели сначала разломать, чтобы всем поровну досталось, но только раскрошили зря. Потом Таня сказала, что, наверное, лучше самого Соколова угостить, небось он-то сам не ел. И они чуть не поругались, когда решали, кто из них пакетик передаст обратно. Таня говорила, что Соколов больше на нее смотрел, чем на Таню саму. А она говорила, что мальчишки все дураки и разговаривать с ними отказывается. Ну, Соколов-то, может быть, и не дурак. Не совсем, наверное.
Попросили потом Ваньку Скобцева передать. Они с Соколовым друзья. Надо было, наверное, спросить, кто из нас двоих Соколову больше нравится, но Таня не захотела, а она не решилась. Ну и что? Так даже веселей.
Она перевернулась на другой бок и тихонько засмеялась – совсем тихонечко, чтобы маму с папой не разбудить.

В ту ночь она никак не могла дождаться, когда же родители уснут. Но те, как назло, долго ворочались и о чем-то своем бубнили. Все как будто против нее сговорились. Танька сначала докапывалась: чего да почему? Ну, поругались, разумеется. Потом дура-химичка затеяла какой-то идиотский опрос. Двойку поставила, конечно. Еще о химии она, что ли, думать должна? Тут никакая химия в голову не полезет. А теперь еще родители пристали: дневник да дневник! Чего они там не видели? Сериал, что ли, это у них такой? Многосерийный фильм ужасов «Дневник моей дочери». Подумаешь, Голливуд отдыхает!
Она прикусила уголок подушки, чтобы не выдать себя каким-нибудь вырвавшимся возгласом. Небось думают, что милая доченька давно уже спит и энный сладкий сон видит. Сейчас, как же.
Нет, все мальчишки – дураки полнейшие. Доказано наукой расставаний. Не успеешь на каникулы в Москву съездить, а тебе тут, в родном Мухосранске, уже изменили. И не раз, между прочим, и при знакомых. Да еще с кем! С уродкой этой крашеной, тоже, взялась суперзвезда местного разлива с непрокрашенными корнями! Она таких за сто один километр невооруженным глазом различает! Все мальчишки одинаковы – как увидят юбку покороче да топик пошикарней, так и выскальзывают из рук. А еще про любовь талдычили...
И Костик-то этот, Соколов, тоже не лучше. Все как в дурацких фильмах – ходит за ней хвостиком и смотрит преданными щенячьими глазками. Танька как-то брякнула, что из таких вот «безответно влюбленных» получаются замечательные мужья. Это про нее, что ли? Про нее с Соколовым?! Еще чего! Дурацкие фильмы потому и дурацкие, что не правдивые ни капельки. Все в них хорошо, все розово-сопливо до невозможности, и обязательный хеппи-энд прилагается. Фу-у!
Выпустив невкусный уголок подушки изо рта, она села и обхватила голову руками. До чего же несправедлива жизнь! Двойку по химии – исправить, а то мамочка приласкает, мало не покажется. Парня нового – найти, иначе не с кем пойти будет на новый фильм с Беном Стиллером. Танька вон уже три раза ходила и все жаловалась, что ее, Таньки, бывший (теперь бывший) к Бену Стиллеру ее ревновал. Много чести! Для Таньки, конечно. Ах да, надо еще и помириться.
Она фыркнула, откидываясь на подушку. Может быть, жизнь – и хорошая штука, как ни крути... или как там говорят в рекламе этого дурацкого сока?

В ту ночь она не видела ни грязно-белого с привычными подтеками потолка над собой, ни посеревших оконных рам, ни груды забытых тетрадок на рабочем столе. Небо она видела, нежно-нежно-голубое, чистое и прекрасное, бескрайнее безумное небо. На этом небе не было никакого солнца, но от того оно не становилось менее светлым – наоборот, казалось, будто само оно все так и сияет. Целое, чистое, просто офигительное небо. Ни над Москвой златоглавой, временно ее приютившей, ни над родным Мухосранском такого не бывало никогда. Нет, оно было только здесь и сейчас, только для них двоих...
Она жмурилась от счастья и улыбалась в полусне тому, кого так ждала в ту ночь. Улыбалась, полная немного наивной веры в то, что все будет именно так, как виделось сейчас ей. Как бывает всегда. Разве героини фильмов и книг – не люди? И будь их переживания вымыслом, неправдой, обманом – ох, нет, такого не может быть. Ведь нельзя писать и снимать кино о том, чего не знаешь. В этом конкретном случае... да и во многих других. Неужели не так?
Целое небо новых возможностей. Целый новый мир для взрослых.
Это все будет и у нее.
Все так же улыбаясь, она протянула руку куда-то в темноту – где же он, ее свежеиспеченный прекрасный принц на белом «Лексусе»? Где он, ее любимый Александр?

В ту ночь она даже не ложилась, не в силах заставить себя заснуть. Даже не в силах просто коснуться головой подушки. Она металась по комнате, как свихнувшийся робот, не зная, куда девать энергию. Без всякой на то причины брала и переставляла с места на место книги, баночки с кремами, ручки, газеты...
По-ло-жи-тель-ный ре-зуль-тат! Да, вот так вот, нараспев... так лучше звучит. Радостная новость, казалось, распирала ее изнутри. Трепетно прислушиваясь к своим ощущениям, она ужасно злилась на каждую минуту – да что минуту, секунду! – на каждый жалкий миллиметрик, отделяющий ее от любимого, жутко любимого, просто необходимого ей сейчас мужа. Костик должен узнать обо всем первым. Или нет, первой, наверное, должна узнать все-таки мама, но она трубку не берет. У них там, в родном Мухосранске, ночь. Или утро? Неважно.
Хотя с работы Костик должен был вернуться уже полчаса назад, ненужный ужин бесполезно отзывал на столе. Карась-идеалист... муженек любимый, где же он? Где? Опять на каком-нибудь задержании или где похуже? Ну, хотел родных и любимых защищать... ну, пошел в милицию... так хоть бы сотовый телефон брал с собой, что ли, в Москве все-таки живет! Вон, валяется себе суперсовременный аппарат на прикроватном столике. Батарейка сдохла дня три назад, а зарядник новоявленный служитель закона и порядка ухитрился где-то посеять...
Ни московской мужниной родне, ни своим знакомым она звонить не отваживалась. Не сейчас. Первым обо всем должен узнать Костик... но если он не вернется в ближайшие три, нет, две мину...
Робко тренькнул недавно починенный звонок, и она, вскинувшись, словно собака, дождавшаяся наконец прихода любимого хозяина, бросилась к двери.

В ту ночь она лежала, словно дохлая морская звезда, бессильно разметав руки по пустой широкой кровати. «Дрянь, дрянь, дрянь», - одно лишь это слово билось в помертвевшем мозгу.
Так не бывает. Так бывает лишь в дурацких фильмах. А дурацкие фильмы потому и дурацкие, что не правдивые ни капельки... но даже в дурацких фильмах герои всегда доводят дело до хеппи-энда. А что же бывает дальше? После хеппи-энда, после свадьбы, после рождения ребенка? Или они с Костиком уже миновали свой закономерный хеппи-энд?
Хорошие мужья... Права была Танька, хорошие из «безответно влюбленных» мужья. Просто замечательные. Первые лет пять счастливого брака.
Она была ему верна, была настоящей добродетельной женой. Никто так его не любил, как она. Неужели было когда-то время, в которое никто так ее не любил, как он? Когда он любил и их ребенка, первенца, выстраданного в жестоком ритме златоглавой столицы? Их маленькую дочурку, их солнышко в окошке, которой он сам выбрал замечательное имя – Татьяна?
Что такого он нашел в той невзрачной девчонке-следовательнице с невыразительным пучочком на затылке, в вечно помятом форменном кителе? Чем таким она его причаровала, что верный Костик забыл и свою великолепную жену, светскую львицу XXI века, и маленькую дочку с завитком светлых волос на лбу, весь уйдя в свой поздний служебный роман?
Маленькая Танечка спит за стеной, нельзя ее тревожить. Счастье, что дочка еще ничего не знает. Счастье, что не слышит кошмарных родительских перепалок, как когда-то она слышала.
Слышала. Не подслушивала.
Она думала, что так бывает со многими вроде-бы-счастливыми парами. Что быт убивает когда-то цветущую любовь. Что, увидев объект поклонения и обожания в ином свете, когда-то безумно влюбленные в ужасе бегут из семейных гнездышек. Измены, ссоры, скандалы, раз... Ах, это страшное слово «развод». Что будут делать они с Танечкой, оставшись одни?.. Может быть, имеет смысл разыскать Александра?
Нет. Так бывает со многими, но так не будет с ней.
Костик ушел... Он ушел сегодня. Но, может быть, он вернется завтра?
Она не хотела плакать, не хотела тревожить спящую дочку. Она лежала, раскинув руки и ноги, словно дохлая морская звезда, и слезы сами собой бежали по бледным щекам.
Так же, как и несчастные женщины, покинутые любимыми. Так же, как и разочаровавшиеся в любви девушки. Так же, как и обиженные недопониманием дети.
Так же, как и все, как и те многие, она плакала – от сознания того, что уже ничто не будет так, как прежде.
Плакала от сознания собственного бессилия.