Гл. 7. Выход из подполья

VII. Выход из подполья

       1971-74 годы, работа для денег, работа по изучению старых мастеров в Эрмитаже, работа личная творческая, пьянство, загулы, примерка верёвочной петли на свою шею. Удушье отвратительно, тогда я ещё не знал, что профессиональное повешение – это разрыв шейных позвонков, мгновенная смерть.
       Постоянное противоречие плоти и духа, их непримиримая борьбы, невозможность согласовать высокое и низкое. Но самое удивительное, непонятное и немного устрашающее – нечто третье во мне, наблюдающее за этой борьбой плоти и духа. Это неопределимое третье восседает над плотью, духом, страстями, инстинктом смерти, жизни и саморазрушения. Я давно знаю, что мой гений подобен многогранному бриллианту, преломляющему своими гранями единство белого света и сверкающего чистотой спектральных цветов. Но это третье было выше гения и внешним по отношению к нему. Загадка, тайна. Не хочу разгадывать, а материалистам-психологам такие вопросы не по зубам.
 
       Моё пренебрежение к собственному телу. Я даже не разглядел его подробно во всех закоулках и отверстиях. Христианское презрение к плоти. В.Л. сделала открытие для меня, найдя большую родинку в паху, прикрытую правым яйцом. «Теперь я тебя всегда смогу опознать», - сказала она.
 
       Святое Евангелие, отцы церкви, жития святых внушают – плоть есть грех! Первое недоумение, но создана ведь Богом? По «образу и подобию Своему». Да, но было падение Адама. Я не критикую учение Христианской церкви, её и так лягают со всех сторон. Я не хочу и не могу углубляться в богословские вопросы. Но христианство не очень-то вдохновляет к жизни на этой земле. Может быть, Россия действительно самая христианская страна? Зачем устраиваться тепло, уютно, под разумным управлением на Земле, если это только мгновение перед жизнью вечной? Зачем беречь своё тело, если оно только «сосуд скверны»? зачем беречь саму Землю, её воздух и воду? Ведь всё сгорит, переменится в Страшном суде, и будет – «Новая земля и новое небо».

       Это не праздные вопросы, они прямо влияли на мою жизнь. Сегодня прибавилось некоторое понимание чудовищной холодности Вселенной, не оставляющей места горделивому антропоцентризму. И ответ на вопрос «зачем мы живём?» может быть только один – живём ради самой жизни. Для художника это понятно, если он исповедовал или исповедует – искусство для искусства. Другими словами: жизнь и искусство бесцельны и не имеют интересов вне самих себя.
       Есть у меня и иная теория – теория лабораторного стола. Земля, наша Галактика или вся Вселенная – всего лишь один из опытов. В углу большого лабораторного стола расширяется наша Вселенная. Некто почти забыл о ней и ещё не принял решения, будет ли она расширяться бесконечно или коллапсирует в первоисходную точку, бесконечно горячую, маленькую и плотную.
       Понятны усилия Католической церкви, поджаривающей на полыхающих кострах еретиков-астрономов. Церковь пыталась уберечь думающего человека от бесконечного одиночества и морального релятивизма, подстерегающего его в созерцании звёздного неба. Но программа, которую заложил Некто в белковые цепочки ДНК, непреодолима – человек должен познать самого себя и Вселенную. Угроза смерти не имеет значния. Смерть абсолютна, а бояться абсолюта – смешно и не достойно человека творящего.
 
       Как мы мало знаем, и как часто опасаемся приподнять завесу над неведомым, как в рисунке Пикассо – Сатир поднимает покрывало над спящей нимфой. Даже я, не имеющий страха, не записывал свои сны. Внешнее оправдание было, чтобы не дать материала для возможного анализа. Психология подполья и Закрытого сектора НТС. Теперь я записываю сны, если запоминаю. Лет 10-12 тому назад я видел сон, в котором я спал на кровати, видел себя спящим с некоторой высоты, и видел свою душу, смотрящую на меня спящего. Только теперь я открыл наличие третьего, без которого подобный сон невозможен. Надо предположить, что душа устроена всё же не проще атома с его элементарными частицами, летающими по своим законным орбитам и несущих в себе квантовую беззаконность. В конце-концов, все мы вылетели из первоначального Взрыва и можно предположить, что какие-то частицы в нас помнят шок этого взрыва и все последующие события в 10-20 миллиардов лет. Высоты и бездны, бездны и высоты, от них холодок в позвоночнике и гусиная кожа по телу. Разве это не чудо, что мы, в своём сознании, в мгновение ока можем пролететь эти миллиарды лет от Большого взрыва до сегодняшнего дня и дальше – к коллапсу или энтропии Вселенной? А если материалисты считают мысль материальной, то не путешествуем ли мы в таком случае уже во времени? Вопросы... А что было до Большого взрыва? Учёные замолкают в смущении, только кто-то говорит о 37 полях полных потенций. Но чем эта теория отличается от средневековых споров о количестве ангелов, могущих поместиться на кончике острия иголки? А о том, что Бог творит из Ничто, знал ещё майстер Экхард в XIII веке в Германии.
 
       Я – исследователь высокого и низкого. Смерть довлеет и над тем и над другим, поэтому их пропорции не имеют значения. Достаточно отлететь от Земли на сотню километров и часть проблемы высокого и низкого повисает в невесомости. Теперь всё, что ниже пупа, может быть над головой, не причиняя никаких моральных или физических неудобств.
 
       В семидесятые годы я продолжал заниматься в библиотеке Эрмитажа. Летом можно было не ходить куда-то далеко по закоулкам, чтобы покурить, а разрешалось на балконе. Справа была Дворцовая площадь, слева, внизу, Атланты. Я подозревал, что это мои счастливые времена, хотя в брюхе урчало от голода и приходилось покашливать, прочищая горло, чтобы заглушить перестальтику несчастных пустых кишок. Младший научный сотрудник, библиотекарша А. положила глаз на меня, а я на неё. Вы знаете, как это бывает. Симпатия телепатически проскакивает между мужчиной и женщиной. И вот они уже ищут место, где можно было бы отдаться любви. А. водила меня в книгохранилище, кажется, спецхран, винтовая лестница, тяжёлые двери обитые железом, как в тюрьме, и запретные плоды духа. Хотя в эрмитажной библиотеке почти всё было доступно читателю, но без спецхранов совдепия не могла обойтись. Там, в тишине, среди книг, мы украдкой целовались. Я всасывался в её плотные губы и жадно изучал руками её развитое тяжёлое тело, грудь. Член вставал дыбом, я готов был к любви, но – нельзя, могут войти. Возвращался в читальный зал к своим книгам, с тянущей болью в яйцах и с не очень ясным сознанием.

       А. проявляла инициативу, брала ключи у подруги, живущей в нескольких минутах от Эрмитажа. Шептала мне о встрече после работы, подальше от глаз расходящихся сотрудников. Встречались в мороженице у самого начала Невского. Ей нужно было таиться из-за надорванной, но ещё не порванной связи с другим художником. Мы трахались в темноте /не подавать сигнала наружу/ на широкой тахте, даже простыни были постелены. Потом долго искали, но так и не нашли, пакетик с презервативом. А. должна была предупредить замужнюю подругу, что где-то валяется пакетик с розовым трилистником и текстом, производства Баковка, Москва.
 
       Был в гостях у А., познакомила меня со своей матерью и та угощала меня «кофейным ликёром» - самогоном с растворимым кофе. Маленькая квартира в старинном районе, уют семидесятых годов младшего научного сотрудника: тахта, торшер, коврик, картинки на стенах. Почему-то мы редко трахались у неё дома, наверное из-за матери.
       Моё пьянство разрушило и эту связь. Зима, ночь, гуляем на свежем воздухе. Я полупьян и ещё выпить хочется, как обычно. А. скучно на это смотреть, но я не хочу её терять. Мне нужно отлить. Отхожу за забор и так тужусь, чтобы побыстрее поссать, что кусочек кала вылезает и увлажняет мою задницу. Эта проклятая физиология! Трусы чистые, чем-то подтираю зад, свежего снега нет. Вернулся, А. исчезла. Потащился на стремительном метро в Дачное, долго мылся. Потом, по пьянке, звонил ей по телефону, в дверь – нет дома. Долго смотрел в её окна, светящиеся красноватым, пытался угадать, чья это тень – А. или её матери.
 
       Политика, в её советской редакции, по-прежнему не интересовала меня. Изредка заглядывал в газеты, читал их наоборот и удивлялся – на каких слабоголовых рассчитана вся эта пропаганда. Ничтожество и серость окружающей жизни неярко била в глаза. «За бугор» пускали только идеологически надёжных советских граждан, в небольших количествах и в сопровождении стукачей гэбэ. Реальный социализм в СССР не выдерживал сравнения даже с уровнем жизни в странах соцблока, не говоря уже о ФРГ, Франции, Англии или Испании.

       У меня никогда не было коротковолнового радиоприёмника и я не мог слушать «голоса», их пропаганду. Иногда, в гостях, через вой, треск, грохот глушилок прорывались фразы со «Свободы», «БиБиСи», «Свободной России» - НТС. Ловил и верил каждому слову. В подворотне магазина «Старая книга» на Литейном, купил с рук книжечку А.И. Ильина «О сопротивлении злу силою» и ещё что-то Б.П.Вышеславцева, С.А.Левицкого. Они укрепляли и поддерживали мой инстинктивный антисоветизм. Вокруг шептались о диссидентах, город был полон слухов о заговорщиках группы Огурцова-Вагина ВСХСОН. Кому-то расстрел заменили астрономическим сроком, других рассовали по дальним лагерям с меньшим. После моего освобождения в 1978 году, Евгений Вагин пил чай у меня на Кировском проспекте и гадал – уезжать, не уезжать? Потом пили вместе эспрессо на пьяца Навона в вечном Риме, в 1979 году. Он работал на «Радио Ватикан», я проходил формальности в посольстве США для получения статуса политического беженца. Но до этого ещё очень далеко, многое должно будет измениться внутри меня и вовне. Ещё впереди времена, когда сверхдержава под названием СССР, будет регулярно стричь меня наголо в тюрьме на улице Каляева. На фотографиях тех лет я всегда лысый, волосы не успевали отрастать. Так и покинул Россию наголо отстриженным.

       Году в 1969-70, получив очередной аванс рублей в сорок, я за тридцать рублей купил электропроигрыватель для пластинок. Разумеется, не стерео, а моно, но с карборундовой «вечной» иглой. Жена немного охренела, но смирилась, лучше проигрыватель, чем запой на тридцать рублей. Теперь я слушал Вивальди «Времена года», Шёнберга «Просветлённую ночь», Баха «Прощание с возлюбленным братом» - клавесин /удивительная композиция, этот сухой звук клавесина..., надо бы найти её здесь/, Высоцкого «Кони привередливые». Жена покупала абонементы в Ленинградскую филармонию. Я слушал с закрытыми глазами. Полному погружению в музыку немного мешала публика и моё суетливое беспокойство о своём видавшем виды сером костюме с лоснившимися обшлагами. Иногда мой абонемент пропадал или доставался подруге жены, если я пребывал в запое или загуле, или и в том и другом вместе. В.Л. вела календарь моих запоев и демонтрировала мне его с искажённым страданием лицом. Сквозь страдание просвечивала истерика, злоба и чувство собственной правоты с примесью превосходства. Но пьющий и не может не пить с определённой регулярностью. Пройдут годы, я выпью ещё море «огненной воды», причиню много страданий и беспокойств близким и родным, прежде чем смогу сказать – я алкоголик, и перестану пить.

       Трудные времена для моего творчества. Я продолжал работать в Эрмитаже, но дух сомнения уже сидел во мне. Слова князя Евгения Трубецкова о хохочущей плоти картин Рубенса, были сказаны как будто специально для меня. Я ставил рядом репродукции Рубенса и классической русской иконы и приходил в ужас от порнографичности первого. Где выход? Что мне делать? Я слышал о работе К.С. Малевича «Бог не скинут» и хотел более точно знать о его отношении к Богу и Христианству. Я спросил Немилову Инну Сергеевну, заведующей французским отделом в Эрмитеже, а она отослала меня в Евгению Ковтуну, так просто тогда это было. Мы встретились с Ковтуном под памятником Пушкину у Русского музея, долго разговаривали. А потом регулярно встречал его у Стерлигова.

       Я бывал на посиделках у В.В.Стерлигова, почти вошел в их круг /помните? я – ничей/. Показывал свои работы. Стерлигов сказал про мои «Гаражи» 60-х годов, написанных против света, мой кубистический период: «Кажется, что вот прямо сейчас кто-то выскочит из-за угла в вашей картине». Но не было истинным для меня и учение Владимира Васильевича о чаше-купольном бытии и кривой линии. Сегодня я вижу там сильно выраженные формы женских гениталий, что для меня совсем не недостаток.
 
       Их пластика картин иногда нравилась мне, но совершенно отвращал цвет. Я называл его цветом женского белья: разбеленный розовый, голубой, желтоватый, сероватый. Мы пытались обмениваться опытом двух школ – «Пуссенистов» и Стерлиговцев. Я брал задания и рисовал элементарные супрематические композиции на малюсеньких листочках бумаги, благо я знал и любил Малевича, а им показывал внутренние, композиционные, конструктивные связи в рисунках старых мастеров. Они находили там кривые линии из чаше-купольного бытия, а я немного злился и показывал четыре основные линии: вертикаль, горизонталь, диагональ и кривую. Наши различные цвето-пластические воззрения превращались почти в идеологию и разделяли нас. Но нужно признать, что Стерлиговцы были открыты для иного, а Эрмитажники даже не стали бы рассматривать творчество Стерлигова, как достойное внимания. Но возможно ли в искусстве иначе? Известна непримиримость художников в своих цвето-пластических воззрениях, иначе трудно было бы им выстоять в одиночку или пусть даже в группе. Только время пригладит кажущиеся противоречия и расставит всё по своим местам.

       Коммунальная мастерская Стерлигова была от ЛОСХа и находилась в мемориальном доме Ленина, на улице того же похабного названия. Дом был грамотно выбран конспираторами, я, даже трезвый, не всегда мог найти вход в мастерскую на последнем этаже, в мансарде. Во дворе этого углового дома было несколько подворотен, какие-то выходили на Карповку и меняли всю перспективу и ориентацию.
 
       Мне, разумеется, доверяли и я знал, что ключ от мастерской висит на гвозике внутри между двойными рамами. Рамы были крашены красно-коричневой краской, как и двери и досчатые полы. Я пользовался этим доверием и водил туда своих девиц, не испросив на то разрешения. Однажды, пьяный, подцепил двух пьяных, грязных ****ей. У меня была бутылка и они согласились пойти со мной. Их интересовала выпивка, а меня ебля. В мастерской выпили, а кого трануть – мне безразлично. Девки заспорили между собой, кому раздвигать ноги. Наконец, одна улеглась, спустила трусы, я старался не смотреть, какого они цвета, спросила, если я не боюсь подцепить грибок, приподняла и раздвинула ноги. Подцепить я на свой конец ничего не хотел, но вожделение было сильнее благоразумия. Я полез на неё, поёрзал, поёрзал и слез. Мой герой не хотел подвергать себя опасности и не встал в полную силу. Всё это время другая девица тактично стояла к нам спиной, смотрела в окно и иногда спрашивала – когда же мы кончим этой ***нёй заниматься. Я сделал уборку, замёл все следы, вымыл стаканы, и мы на цыпочках ушли восвояси.
 
       Изредка я трахался с Г.Т., позвонил, согласилась придти после работы. Встретились у метро Петроградская. Поспешили в мастерскую, не пили. Быстро разделись, у неё атлетическая фигура и железобетонный зад. Поставил раком, стеснялась, деревенщина. В лицо пахнуло зверским запахом промежности и целый день потевшего ануса. Мыться было негде, да и шуметь нельзя. Эти запахи и отвращали и возбуждали меня. Мои руки с трудом обхватывали её широкий, крепкий зад. Я вглядываюсь в коричневый глаз дырки, но прикоснуться ещё боюсь. ****ся без презерватива, я должен вовремя выскочить из скользкого влагалища и кончить ей на спину, сжимая член левой рукой. Она, как и все, боится забеременеть. Оргазм подкатывает, сдерживаюсь, длю ожидание наслаждения до последней доли секунды. Вырвал член из горячей сырости, вдавил в её промежность яйца и сперма фейерверком полетела вверх и вперёд, а я сдерживал крик в своей глотке. Как в замедленной съёмке видел полёт спермы и ужасался, где она приземлится? Передовая капля пролетела над мощной спиной, спутанными волосами, руками сложенными под лицом, и без малейшего колебания или сомнения приземлилась на подушку! Остальная сперма растеклась по спине. Я сыт, Г.Т. меня больше не интересует. Надо чистить подушку с водой и мылом, никаких пятен не оставлять!

       Забегая в 1975 год. Мы с К.Л. уходим вместе с квартирной выставки у Ж.Михайлова на Охте. Лето, день, жарко. Трамвай громыхает, потряхивает и несёт нас к первой станции метро. Мы изнываем от страсти, торопим трамвай. К.Л. целует мне руки в самозабвении. Она сидит, я стою рядом с сиденьем, мой член упирается ей почти в шею. Её сладострастие с примесью мазохизма, может поспорить с моим, безпримесным. Добрались до мастерской на улице Ленина. Поднялись по каменной винтовой лестнице. Задыхаюсь – курю пачку «Беломора» или «Памира» в день. Какое счастье! ключ на месте, дремлет на своём гвоздике. У меня дрожат руки. Успеваю запереть в комнате дверь и мы бросаемся раздевать друг друга. У К.Л. маленькая, вкусная пипка, с малоразвитыми бледными губами и тонким, вкусным запахом. Светлые, негустые, блондинистые волосы окружали её сокровище. Живот и груди были сиреневые, голубоватые и слабенькие. Обе половинки её попки легко помещались в моих небольших руках. Мы наслаждаемся друг другом. К.Л. всегда с жадностью берёт в рот член, даже если он и не мытый. Мы ещё не успели отдышаться от синхронного оргазма, как раздался стук в дверь. Сердце моё оборвалось, как у Раскольникова у незапертой двери в квартире старухи процентщицы. Промямлил – сейчас, сейчас. Начали в панике одеваться. Лифчик, колготки К.Л. сунула в сумочку. Открыл дверь – стоит суровый В. Сделал нам выговор. К.Л. покраснела до ушей. Ушли. Беспокоился, унюхал ли В. запах спермы и слизи, когда вошел? Хотя, по нашим лицам было ясно, что мы предавались блуду.
 
       После окончания одного из таких визитов, вылезла соседка художница в коридор и спросила, когда же я прекращу водить сюда разных женщин. Произнёс что-то извиняющимся тоном. На этом малина в доме Фомича кончилась для меня, ключ исчез. Но каково терпение и великодушие христианских художников! Я не был отвергнут окончательно, как паршивая овца, и продолжал общаться со Стерлиговым и стерлиговцами. На собраниях часто встречал А., которая больше мне не давала. Она была в короткой юбочке на плотных ляжках. Она опускала глаза, стеснялась, краснела, одёргивала юбчонку, чтобы прикрыть промежность в колготках и одновременно нагло соблазняла всех, даже, подозреваю, самого Стерлигова. Это происходило у неё инстинктивно, а наглость была завешена не очень плотной маской невинности, слабости, неопытности. Но разве можно осуждать в этом молодую, красивую женщину ищущую место под северным питерским солнцем? Нет, нет и ещё раз - нет!

       В каталоге выставки «Неклассическая классика» /Гос. Эрмитаж, СПб, 6.11 – 6.12. 1998 г./, в биографиях С.Даниэля и В.Кагарлицкого упоминается: «Первая /»квартирная»/ выставка аналитических интерпретаций старых мастеров /Ленинград, 1974/». Историю надо писать точно, без интерпретаций, даже аналитических. Это была не квартирная, в точном смысле этого слова, а комнатная выставка. В этой комнате, в коммунальной квартире по адресу: СССР, г.Ленинград, Кировский пр., д.73/75, кв.61 жил я и моя жена В.Л. Квартира знаменитая: в ней обмывали Газовскую выставку, из неё выходили без картин на выставку в парке Сосновка и так далее. 1974 год – переломный, каждый месяц имеет значение. Выставка была до декабрьского Газовского переворота. Шпалерная развеска под самый потолок. Потолки высокие, дом – начала XX века. Дым коромыслом. Гости идут табуном, хотя и не очень густым: пара дипломатов, пара интуристов, Инна Сергеевна Немилова с супругом светятся воспитанием, культурой, умом и тактом. А.П.Зайцев – не выставлялся, ниже его достоинства, да наверняка и страшно было, отсутствовали и Мосевич с Лаврентьевым. Выставку посетила вся когорта стерлиговцев. Они немного охуели от мрака наших работ. Сергей Даниэль оживлённо объясняет что к чему, язык подвешен хорошо и мы – безъязыкие, рады глубинам открывающимся в наших холстах и рисунках. В перерыве Даниэль с возмущением говорит о приятеле В.Р., уехавшем в США через Израиль. Тот где-то в печати помянул его добром, а это опасно, вредно для задуманной карьеры. Теперь в «Неклассической классике», в избранной библиографии стоит: 6. С.Даниэль, Отшельники. К истории творческого объединения «Эрмитаж». «Русская мысль», Париж, 20 сентября 1991, с. 13». Теперь не страшно. Разрешено. Кто-то другой проложил дорогу – тамиздат. Ни слова благодарности. В 1988 году – выставки памяти умершего Г.Я.Длугача, ни картин Филимонова, ни его имени. Нельзя, опасно. Он на Западе, в этом страшном НТС-«Посеве»-Франкфурте на Майне. Спасибо, что хоть через десять лет, в 1998 году, после краха Совдепии, повесили два моих холста на выставке в Эрмитаже. Но что это за бездарное название – «Неклассическая классика»? Или нетерпится попасть в классики? Но дорога туда ведёт только через личное творчество.

       Я ни с кем не свожу счёты, но правда должна оставить след хотя бы на бумаге, на этих страницах. Не забывай, дорогой читатель, что страх и ложь выстилают дорогу тоталитаризму – любому: политическому, идеологическому, финансовому, расовому. И не спрятаться за перегородку слов – мы чистым искусством занимались, политика – говно. Что политика такова – я убедился на собственном опыте. Но режим использует и чистое искусство в своих целях. Как балет и выставки из запасников – тюрем для картин, которые посылал СССР на Запад для облагораживания своей преступной морды.

       Некоторые художники честнее. Г.Зубков, после моего освобождения из тюрьмы говорил, что да они боялись, но я не должен их упрекать, не все же герои. Ю.Гусев, в мой приезд в Питер в 1990 или 91 извинялся, что не ответил на мою посылку с книгами из Рима в 1979 году. Книги оплачивало ЦРУ, но кто же об этом знал? Да и содержание, и цена албома по искусству от этого не менялись. /Рим, закоулки Вечного города, звонок с переговорным устройством, квартира, полки с книгами. Разрешался для посылки одному адресату один альбом по искусству большого формата итальянского издания - «Мастера цвета». Предполагалось, что бедные друзья могут продать альбом в «Старой книге» для поддержания своего финансового положения. Остальные книги были для чтения, помню «Игру в бисер» Г. Гессе, что-то из Пастернака, Ахматовой. Я надписывал конверты своей рукой /.

       Сентябрь 1974 года, «бульдозерная» выставка в Москве, «голоса» трубят, пара лениградских художников были в Беляево – герои! А чем Ленинград хуже Москвы? Мы тоже хотим выставку! Всё это доходит до меня из вторых рук, я пока ни с кем не знаком. Мой круг «эрмитажники» и «стерлиговцы». Меня приглашают участвовать на выставке в д/к имени Газа. Соглашаюсь без всяких колебаний. Оказывается – инициативная группа художников: Жарких, Овчинников, Рухин, Леонов добились в Ленинградском Управлении культуры помещения на четыре дня в Доме культуры напротив Кировского завода, где я когда-то создавал трактор, не танк. /В том же д/к им. Газа, в 1990 или 91 году, член НТС Борис Миллер читал доклад о солидаризме для рабочих и ИТР. Замечательный Дом культуры, достоин мемориальной доски.../.

       Тащу холсты на самостийный выставком в мастерской Игоря Иванова в районе Пяти Углов. Холсты около метра в высоту, триптих: «Всемирное воздвижение Креста», «Преображение», «Апокалипсис» и меньший холст «Интерьер с Афиной» - эрмитажная работа. Тяжело, потею, с трудом нашел нужную подворотню и мастерскую. Развернул: хорошо, подходит, следующий. Кажется, только И.Иванов проговорил что-то о запретном пункте официальных условий – религиозная пропаганда. Но обошлось, не обратили внимания. Демократия – каждый художник по четыре холста. «Интерьер с Афиной» потом кто-то из дипломатов купил, ни фото, ни слайда не осталось мне, а денежки пропиты, разумеется.
 
       Я уже лет тринадцать не курю, поэтому особенно остро вспоминаю клубы табачного дыма окутывавшего все наши собрания. Исключение – мастерская В.В.Стерлигова на улице Ленина, там курить воспрещалось. Дым попросту выедал глаза, но о его вреде для здоровья никто даже не заикался. Софья Власьевна была главным вредом для здоровья и жизни всех 250 миллионов на 1/6 части суши Земли.
 
       Тоталитарный режим стремился всё тоталитарно контролировать. Условием властей был запрет на религиозную и антисоветскую пропаганду и на порнографию. После развески работ в д/к Газа их ещё раз разглядывал, на предмет крамолы, худсовет составленный из художников и властей в равной пропорции. Мы все ждали за закрытыми дверями, обсуждали без творцов. Прибежал красный Ю.Жарких: «Твой крест хотят снять!» Эти мелкие бесы из Управления культуры почуяли мой неявный сиено-охристый крест во «Всемирном воздвижении». Я ничего снимать или заменять не собирался, пусть сами снимают всё и отказывают мне в участии в выставке. Обошлось, уговорили бесов. Но у других художников сняли несколько картин, те залупаться и лезть на рожон не стали.

       Из всех «эрмитажников» только я показывал картины в д/к Газа, остальные просто прибздели или не было самостоятельных работ. «Стерлиговцы» выставились все своими стройными рядами и сумели солидарно показать, под псевдонимом, даже работы иногородних членов группы, хотя условием Управления культуры было – только ленинградцы.
 
       Эти четыре дня мрачного, холодного Питерского декабря, были настоящим торжеством для художников. Очередь, милиция, КГБ, письменные отзывы, организованный протест гегемона с Кировского завода, арест на сколько-то суток Глезера, обсуждение выставки, формулирование новых требований к властям. Но главное – 52 художника узнали друг друга, узнали, что они не одиноки. Конечно это была «каша-малаша», но режим поперхнулся этой кашей. Теперь мы говорили с властями на равных и требовали от них выполнения собственной конституции и законов. Это была правозащитная максима, а по мне так лучше бы Софью Власьевну грохнуть окончательно и безвозвратно.

       Четыре дня пролетели быстро. Ажиотаж, «голоса» трубят, эйфория, портвейн рукавом закусывали, сплошной праздник. Закрытие выставки, после обсуждения в Доме культуры, отмечали у меня на Кировском. Не все пятьдесят художников были, но когда В.Л. вернулась с работы, то в комнату ей было не войти. Все стояли плечом к плечу, а дверь открывалась во внутрь и была подпёрта творческим народом. Пили, курили, громко разговаривали, гордились и хвастались. Кто-то пустил по кругу картонку производства Худфонда СССР и все стали расписываться на ней. Я вывез эту реликвию с собой на Запад. Она два раза перелетала со мной Атлантический океан, а теперь стоит передо мной на кухонном столе квартиры в Висбадене. / А теперь опубликована в книге «Из падения в полёт – независимое искусство Санкт-Петербурга, вторая половина ХХ века», СПб, 2006 год, стр. 431/. 2000 год, ноябрь, холодно, экномлю на отоплении, в квартире +16, Цельсия, не Фаренгайта. Кухня самое тёплое место, да и шум от автомобилей долетает во двор глуше.

       Переписываю разборчивые подписи, которых на картонке всего тридцать пять: Устюгов Г., А.Окунь, Зубков, А.Белкин,Г.Богомолов, Жарких, В.Рохлин, Любушкин, Ю.Петроченков, Е.Рухин, Арефьев, Ю.Дышленко, Геннадиев Андрей, Walentin, Пермяков, Гриценко, В.Смирнов, Ю.Галецкий, В.Филимонов,Г.Богомолов. Мораль – подписывайтесь разборчиво, чтобы не вылететь из потока истории.

       Сразу после успеха в д/к Газа мы начали добиваться второй выставки, чтобы превратить их в добрую традицию, независимую от ЛОСХа. Но мы забыли о шкурных интересах соцреалистов, стоящих на службе режима, боящихся конкуренции и защищаемых властью. К маю 1975 года стало ясно, что помещения нам не дадут.

       Одновременно расширялись связи с москвичами. В феврале 1975 года мы устроили выставку у Людмилы Кузнецовой на Большой Садовой в Москве. Были /переписываю с фотографии/: Ф. Гуменюк, В.Овчинников, Ал. Леонов, Л. Кузнецова, А. Геннадиев, Ю. Жарких, В. Филимонов, Ал. Арефьев, Ю. Дышленко, Ю. Петроченков, Ю. Галецкий. КГБ, осада, батоны через окно бельэтажа. Е.Евтушенко сунулся во двор, увидел осаду и струсил, не пошёл на выставку. Переночевали на полу. Утром ультиматум милиции: или мы сами сваливаем или нас повяжут и упекут на сутки. Под давлением превосходящих сил противника сдались, очистили помещение и саму Москву от нашего присутствия. Мы с Феодосием Гуменюком поехали в Киев бунтовать украинских художников. Там – полный перепуг, принимали нас конспиративно.
 
       Не дают помещение под выставку в Ленинграде и не надо! Конституция СССР 1977 года гласила: «Государственная собственность – общее достояние всего советского народа, основная форма социалистической собственности» /стр. 9, Гл. 2, Экономическая система/. Нам не нужны были ни банки, ни средства связи, ни заводы, а только кусок земли под открытым небом, где мы хотели показать своё творчество лучшей части как советского, так и антисоветского народа. Я знал такую землю – лесопарк Сосновка раскинувшийся на многие гектары за объединением «Светлана». От моего дома на Кировском до Сосновки было минут 15-20 езды на трамвае. Я работал там раньше художником: – «Граждане! Не рвите рябину, рябина корм птицам в зимнее время». Подобные плакаты, метр на метр, я создавал за 70 рэ в месяц. И за эти же деньги рисовал под текстом снегиря и рябину. Плакаты должны были быть камненепробиваемыми. Разрушительная энергия молодцов переходного возраста искала выхода. В парке, на ветках деревьев, довольно высоко от земли, висели садовые скамейки. У них были цементные основания и от земли их было не оторвать. Рабочие парка долго скребли в затылках, прежде чем соображали способ спуска скамейки на землю без автокрана. /Парк Сосновка, глухие слухи об убийстве и изнасилованиях. Молодая, симпатичная инженер-садовод рассказывала с возмущением о мужике, дрочившем в кустах и поглядывавшем на неё. Летом там зрела черника, росли грибы, я охотился с луком на птиц – безуспешно/.

       Мы с Ю. Жарких поехали в Сосновку и поговорили с новым, молодым директором. Он, как вся низовая номенклатура, был коммунистом, но просвещённым, даже слышал о выставке в д/к Газа. Мы нарисовали приятную картину культурного мероприятия, которое он сможет записать в свой актив. Директор сразу согласился, присовокупив, что, может быть, и по Голосу Америки сообщат. Дело было сделано. Но рано мы обрадовались. Как только Сосновка зазвучала в разговорах художников – КГБ надавил на директора и тот пошёл на попятный. Но нам отступать было некуда – Сосновка оставалась местом проведения первой выставки ленинградских художников под открытым небом, о чём мы и известили Управление культуры Ленинграда, решив, что от разрешительной системы пора переходить к уведомительной.

       После этого письма власти начали давить на художников,запугивать, разобщать, натравливать друг на друга. Пошла работа КГБ, состоявшего на страже беспардонного режима.
 
       Первый кубистический коллаж я сделал, когда мне было 18 лет – в 1965 году. С тех пор я время от времени возвращаюсь к технике коллажа в своём творчестве. Эта автобиография не может обойтись без документов, доносящих цвет, вкус и запах тех прошедших времён. Коллаж – неизбежен.

       ИЗ ДНЕВНИКА ВАЛЕРИЯ
/25 мая 1975 года, Ленинград/

       22 мая. Квартира Вадима Филимонова на Петроградской стороне. Предварительная беседа за час до собрания всех. Вадим настроен решильно. Синявин приятно удивлён этим. Выставка будет!
В двух центральных газетах – идейный разгром левых художников СССР: «Третьего пути не дано». Кое-кого попросили из СХ. Многие художники получили повестки в УВД. Вадим показал свою: пришёл домой позже срока, пойдёт завтра. Позднее милиционер принёс новую повестку. Стали собираться художники – человек сорок.
В.Леонов сделал доклад о визите семи художников к Скворцову, начальнику Управления Культуры города Ленинграда. Большой контраст с беседой 13 мая, много уступок. Скворцов и Яблочкина пообещали дать левым художникам осенью помещение, если они не пойдут на выставку 25 мая.
 
       Ю .Жарких сообщил о московских событиях. Были представители всех групп. Запугивания, угрозы, повестки в УВД. Грубые /со сквернословием/ звонки по телефону, естественно, анонимные. Резюме: «Ждать осени, мы не пушечное мясо, наше дело рисовать картинки. Осенью, как и обещают, будет выставка». То же, ещё раз В. Леонов. Арефьев возмущённо кричит Леонову:
-Один тебе обещал, а осенью придешь, будет сидеть другой и скажет, что ничего не обещал, ничего не знает! Их до Москвы раком не переставишь!!!

       Крики. Филимонов тщетно звонит в колокольчик. Многие хором: ждать, ждать осени! Наше дело холсты и краски! Синявин порывисто:
       -Мы хотим обратиться к зарубежным художникам, к общественности. Кто же нас будет поддерживать, если мы сами не пошли, сдрейфили?
       Овчинников, Леонов, Дышленко, Петрченков, Жарких: ждать, не идти на рожон.
       В.Филимонов вынес предложение о котором условились ещё до совещания:
       -Итак, кто не хочет идти на выставкуу, могут покинуть помещение. Остальные займутся оргвопросами.
Постепенно, с горькими шутками стали расходиться. Синявин подошел к В. Кривулину, представителю группы поэтов-диссидентов:
       -Ну как, поэты поддержат нас?
       -Не знаю, нужно посоветоваться. Соберёмся, поговорим.
       -Ясно. А теперь вам нужно уйти. У нас пойдут узкие вопросы. Вам не интересно. Жарких /и его спутник/ остался:
       -Я не уйду вместе со всеми, останусь до конца. Я отвечаю за всё движение. Вы делаете нехорошее дело, раскалываете наши силы.
       -Вы отказались сами, - возразил Синявин. – Сами откололись. Уходи, Юра. Ты будешь нам мешать.
       -Нет, не уйду!
Среди оставшихся замешательство. Не применять же кулаки! Время идёт, Жарких не сдаётся. Все взвинчены, ходят по комнате.
       -Ладно, сказал Синявин. Бог с тобой, Юра. Сиди, но только не вмешивайся. Не агитируй. Всё решено. Стали считать оставшихся, составлять список.
       -Я пойду с вами, - говорит неожиданно Жарких, - до места выставки. С холстами. И до конца буду убеждать вас- не выступать.
       -А потом?
       -Если вы не послушаетесь голоса рассудка, я буду выставляться вместе с вами.
       -Прекрасно, - смеётся Синявин, - записывай Жарких. Сейчас составим письмо в горком с извещением, что выставка пройдёт 25 мая в парке Сосновка. А завтра позвоним туда по телефону.
Внезапно Жарких срывается с подоконника, где сидел:
       -Меня не записывай! Вычеркни моё имя!
Смех, но не слишком весёлый. Стали обсуждать – шестеро из сорока – детали выставки. Кружком вокруг стола. Жарких оцепенело сидит на подоконнике. Вдруг тихо:
       -Ребята, о судьбе России вы думаете, или нет?...
Никто из художников этой фразы не расслышал. Позднее передал её Синявину.
       -Красивы слова! – сказал он. –Что сделали хоть когда-нибудь для России соглашатели и трусы?! Вот мы как раз и делаем что-то для России.
Минут десять среди оставшихся шли дебаты по поводу выставки: место, время, оповещение публики и свободной прессы. Юра Жарких тяжело встаёт и медленно, молча идёт к выходу. Синявин повёл плечами:
       -Ух, дышать сразу легче стало. Хорошо, когда мало народу, воздуха больше. За столом шесть человек:
       ФИЛИМОНОВ,
       СИНЯВИН,
       ЛИСУНОВ,
       КРАСИЛЬЩИКОВ,
       НЕКРАСОВ,
       ИСАЧЕВ.
       -Ребята, а ведь сейчас Жарких передаёт в Москву компрометирующую нас информацию! – возбуждённо сказал Синявин. – Нам нужно идти звонить!
       -Что же он о нас может сказать?
       -Да всё, что угодно! Вплоть до того, что мы провокаторы и ставленники КГБ!
       -Хорошо, - сказал Филимонов, - идём звонить. В субботу нужно свезти ко мне все работы. Буду ждать с 12 до 2-х. Отсюда очень легко добраться до Сосновки.

24 МАЯ.
       С утра пошёл к Синявину. Упаковали картины, две – одна жёлто-красные спиральные полосы на белом фоне, другая даёт ощущение космоса. Благополучно – электричка, трамвай, руки –доставили на Петроградскую, к Филимонову. По дороге Игорь рассказал о вчерашних событиях. Его остановили в Тосно и попросили зайти в отделение милиции. Прочли статью уже всем знакомую, о нарушении общественного порядка. Он возразил, что эта статья к художникам не относится. Корректно беседовали. Спросили, что он там всё рисует? Ответил: круги, линиии, ничего крамольного. Сказал им:

       -Мы хорошо с вами беседуем. Я надеюсь, что если вы придёте на выставку, чтобы забирать нас, вы будете столь же корректны и обойдётесь без мордобития?

       -А разве у вас есть факты, что мы ведём себя по-другому? – спросили его. Он хотел напомнить о разгроме московской выставки на открытом воздухе 15 сентября 1974 года, но решил не обострять отношений. Подписку не устраивать выставки дать отказался. Его направили в Ленинград, в УВД, там всё повторилось.

       У Филимонова были Лисунов, кое-кто из сочувствующей публики. Лисунов рассказал о угрозах по телефону с отборным сквернословием. Филимонов сегодня утром полтора часа мило беседовал в УВД о проблемах искусства с каким-то «специалистом». Затем к нему домой приехала группа художников /Леонов, Петроченков, Есауленко и другие/, уговаривали не устраивать выставку. Позднее приходил Ю.Жарких с тем же. Фотограф Г.Приходько снимал холсты на цветную плёнку. И троих /другие не явились/ участников – «для истории». Появился четвёртый – Андрей Красильщиков. Нерешителен. Когда Филимонов вышел из комнаты, обратился к Синявину:

       -Меня беспокоит, не будем ли мы выглядеть бледно? Вадим возьмёт своего Христа, другие по две-три картины...
       -Вадим выставит не одного Христа, а несколько полотен. Другие тоже. Бледно мы выглядеть не будем, - возразил Синявин.
После съёмки пошли с Игорем пообедать. Дорогой рассказал, что вчера Таню, его жену, вызывал к себе зав гороно г. Тосно, в его кабинете сотрудник местного отделения КГБ убеждал её повлиять на мужа. Затем начались плохо маскируемые угрозы примерно такого рода: Мы посадим вашего мужа в дурдом, мы лишим вас материнства, так как вы разделяете взгляды мужа и не можете воспитывать детей. Это, конечно, самое ужасное. Дети и семья значат для Синявина, наверное, больше творчества.

       Вернулись к Филимонову. Обсуждали детали завтрашнего дня. Как поступать, если у входа в парк будет стоять кордон из милиции. Не прорываться же с кулаками. Синявин предложил тут же у входа расставить холсты.
       Попрощался с художниками, пожал руки, пожелал удачи. На улице академика Павлова огляделся. Так и есть! В сквере, что через Кировский проспект, стоят четверо мужчин в серых плащах. При моём появлении стали пригибаться, чтобы крона лип не мешала им рассмотреть моё лицо. «Ладно, смотрите, любуйтесь!» - закипела внутри весёлая злость. Вместо того, чтобы сразу свернуть налево и смешаться с толпой, перешел проспект и едва не столкнулся со шпиками лоб-в лоб.

РЕПОРТАЖ

       25 мая. 6- 30 утра. Пора вставать , готовиться. Чай. Все прошедшие дни стояла мрачная дождливая погода. Сегодня – солнце, как на заказ. Перед уходом поставил Вивальди, «Дрезденский» и соль минор для флейты, гобоя, фагота и чембало. Как всегда после них – бодрость, светло в душе, уверенность. 8- 00 – к Синявину. Метров за 300 от его дома встречаю Людмилу, соседку и коллегу Тани Синявиной, обе преподают в школе посёлка Рябово. Встревожена.
       -Синявина забрали!
       -Когда?
       -Только что.Он попросил : «Проводите меня на всякий случай до Валерия». Мы отправились. Дошли почти до колонки и в этот момент нас обгоняет «бобик», останавливается, выскакивают два молодчика – и к нам. Игорь сказал: «Я это чувствовал, нам нужно было идти другим путём».
       -Поднимали ведь вопрос ночевать не по своим квартирам.
       -Всё равно. За всеми следили.
       -Да. Я сам это вчера заметил.
       -Что странно, я уже несколько дней вижу в переулке это «бобик», но всё не обращала внимания, даже никому не сказала. Игорь попросил меня звонить Нестеровскому, Арефьеву, Лисунову. Только не дадут, наверное.
       -Вы звоните из Тосно, а я поеду в Ленинград. Кто забирал?
       -Угрозыск.
       -?!?
       -Мне знаком один парень оттуда. Раньше он мне всегда улыбался, пока не увидел кольца на руке. Я сказала ему: «Значит, и угрозыск подключили?» Он смутился, молодой ещё, не привык к подобным операциям: «Что поделаешь, приказали. Мы лишь исполнители».

       Направились к станции. Говорю Людмиле:
       -Нужно известить Таню.
       -Да, я позвоню и вернусь.
       -Думаю, всем участникам не дадут выйти из дома, всех арестуют.
Сейчас, в электричке, подумал, что возможно, задержат одного Синявина, как инициатора, чтобы остальные сами не пошли, убоявшись. Но ведь они наверняка пойдут и выставят так же работы Синявина, говоря зрителям, что Синявин арестован. Решил сойти в Славянке, чтобы известить Иру, подругу Тани Синявиной, и оттуда, буде возможно, позвонить в Ленинград.
Самое начало девятого. Информировал Иру.
       -О, Боже! Я это чувствовала!
Вспомнил её реакцию, когда после совещания художников 22 мая заехал сообщить ей, что часть из них решила идти на выставку, несмотря на запугивания. Болезненно охнув, она сказала:
       -Опять бульдозерами будут разгонять, как в Москве!
Затем стряхнула с себя эмоции, сказала:
       -Его, наверное, просто задержали, чтобы сорвать выставку. Вот если бы Игоря арестовали после неё... Попрощались.
С вокзала Славянки позвонил Лисунову. В трубке голос пожилого человека:
       -Владимира нет. Он ушел.
       -Так рано? Куда?
       -Он не сказал.
       -Вы его отец?
       -Да.Что ему передать?

Помолчал, подумал. Вряд ли отец в курсе событий. Говорить ему о задержании Синявина вряд ли целесообразно. Он или не поймёт, о чём речь, или перепугается за судьбу сына.
 
       -Я лишь хотел узнать как дела с выставкой. До свидания.
       Поеду в Ленинград. Позвоню Нестеровскому, хотелось бы встретиться и вместе пойти к Филимонову. Ещё раз звонить Лисунову? Не знаю, что делать. Выпил чашку кофе в «Сайгоне». Пусто, знакомых нет. Из автомата – Нестеровскому. Женский голос: его нет дома, хотя должен уже быть. Почему-то задерживается.
       -Когда он придёт домой передайте ему, пожалуйста, что Синявина задержали в Тосно. Кстати, не сообщал ли вам этого женский голос?
       -Нет.
       Ясно, Людмиле не дали позвонить. Еду на Петроградскую сторону. Понаблюдаю за подъездом и войду. Подземкой до станции «Петроградская». Часы у метро – без 10 одиннадцать. Пешком до улицы академика Павлова. На том месте под липами, где вчера стояли шпики - никого. Посмотрел вдоль улицы – стоит чуть подальше подъезда тёмная машина. Подозрительно. Надо известить художников об аресте Синявина. Они ждут его и волнуются. В парке вижу много милиции. Странно. На мостике через рукав пруда двое мужчин, смотрят на песчаную отмель под липами, где лежит человек в тёмном костюме, скрестив руки на груди.

       -Что здесь произошло? – спрашиваю.
       -Утопленник. Из пруда достали.

       Прошел мост. Вернулся, посмотрел: не из художников ли кто? – мысль шальная. Нет, лет сорока пяти, полный, такие не бунтуют. Сейчас пойду вдоль ограды парка. Время идёт – нужно к Филимонову. Улица пуста, если не считать той же мрачной машины. Какая-то девушка прохаживается по тротуару. Лицо знакомое. Кажется, видел её на совещании 22 мая. Не супруга ли хозяина квартиры. Возможно, специально вышла, чтобы о чём-то предупредить. Подхожу.
       -Простите, вы не жена Филимонова?
Смутилась. Мысль: уж не за провокатора ли принимает?
       -Нет. О нет.
Меня окликают. Нестеровский. Крепкое рукопожатие.
       -Это не вы мне звонили, Валерий?
       -Да.
       -Я уже был там, у Вадима. Передал, что Синявин арестован. В подъезде, вернее на лестнице, стоит наряд мильтонов.
       -Сколько там сейчас художников?
       -Шесть.
Значит присоединилось ещё четверо.
На углу, у входа в парк, стоят люди, несколько знакомых лиц. Приходько, фотограф. Показал фотографии троих /Синявин, Филимонов, Лисунов/, что делал вчера. Очень удачные, сделаны мастерски.
       -Когда же они выйдут? – спрашивает. – Я хотел снять их, когда будут садиться в трамвай. К сожалению, должен уйти.
       -Вряд ли их выпустят.
Нестеровский попросил рассказать подробности ареста Синявина. Известие об участии угрозыска вызвало лёгкий смех:
       -Старые методы. Чёрную работу сваливают на милицию, - сказал кто-то.
       Подходят ещё люди. Рукопожатия, взгляды вдоль улицы академика Павлова. Появился молодой человек с холстами, перевязанными бечёвкой. Его окликнули, сказали о Синявине, о наряде милиции на лестнице у Филимонова. Посоветовали спрятать картины от глаз подальше. Подкатил лихо жёлтый газик, на дверцах – «ГУВД». Вывалилсь несколько штатских, скрылись в дверях. Решил зайти в парк, сесть поблизости на скамье и наблюдать. В окне комнаты Филимонова /четвёртый этаж/ видны знакомые головы. Кажется, А.Красильщикова, всё-таки пришел, хоть и очень сильно колебался накануне. Интересно, Лисунов там ли? Из подъезда выходят четверо штатских. Один, солидный, лет 50, прошел в глубь парка. Трое молодых, плечистых /все на одно лицо и фигуру/ усаживаются на скамью, что против нашей. Ситуация анекдотическая. Кто-то громко процитировал есененские строки:
       -Лицом к лицу – лица не увидать! Большое видится на расстоянии.
       На наших скамьях смех, на противоположных – каменные лица, в глазах пустота.
       Без двадцати двенадцать. Пора идти помогать, сейчас должны выходить с картинами. Иду из сквера. Улица академика Павлова оживилась. У подъезда – группа молодёжи. Вхожу в полумрак лестницы. Внизу у лифта стоят две презентабельные личности в цивильных, цвета грязи, плащах; руки в карманах. На площадке между этажами два милиционера, за ними тесно сгрудились художники с картинами в руках. Шумно. Возмущённые голоса художников, едва не срывающихся в крик. Наверное, первая реакция, только что спустились. Голосом идиота говорю штатским:
       -Скажите, так не будет выставки?
       -Нет, не будет.
       -Жаль, очень жаль! – ещё более идиотским голосом.
       -М-м-м-м, - мне в ответ. Соблюдаем правила игры. Чувствую: очень им хочется послать меня подальше, но декорум не позволяет. Стою рядом, слушаю диалог власти с художниками.
-Я не понимаю, - звонко, возмущённо Филимонов, - вы нас арестовываете или нет? Если да, покажите ордер!
       -Нет, мы вас не арестовываем.
       -Тогда в чём дело? Это ничем не обоснованное насилие!
       -Покажите ваш приказ, ордер, - кто-то из художников.
       -У нас устный приказ.
       -Это не основание, - Филимонов. – Устному приказу мы не подчиняемся.
       -Вы служили в армии? – спрашивает милиционер.
       -Да, - Зубков.
       -Поэтому должны знать, что и устные приказы выполняются безоговорочно. Поймите, что мы лишь исполнители.
       -Сейчас мы не в армии.
       -Хорошо. Что же вы нам предписываете делать?
       -Ничего. Несите картины наверх.
       -А самим?
       -Что хотите.
       -Значит без картин вы нас выпустите?
       -Да.
/И это была ложь. Позднее в парке В.Филимонов, едва он на минуту оказался один, был запихнут в машину и отвезён домой, где находился под охраной милиции до конца дня. Кроме него содержались под домашним арестом художники А.Арефьев, Ф.Гуменюк/.
       -Прекрасно, - сказал Филимонов,- а теперь скажите ваши фамилии, товарищи исполнители, чтобы в нашем протесте мы сослались на вас.
Фамилии были сообщены, и художники стали подниматься наверх. Я обращаюсь к квази-штатским:
       -А мне подняться позволите?
       -Поднимайтесь, - с плохо скрываемым раздражением.
       -Благодарю.
По лестнице – вверх. Милиционеры сверлят глазами.
       -Туда можно? – спрашиваю с улыбочкой.
       -Можно, - в голосе милиционера облегчение, даже игривость: главное – и кому приятное? – позади.
       -А оттуда? – откровенно ухмыляюсь.
       -И оттуда тоже, - улыбаются исполнители.
       Догоняю художников. В комнате жму руки Филимонову, Красильщикову, другим. Владимира Лисунова не вижу. Некоторое замешательство – что делать? Нет так же Некрасова и Исачева. Комната напоминает подогретую молекулу: хаотическое хождение туда-сюда атомов с усами, бородами и жаждой справедливости. Решительный голос Филимонова:
       -Едем в Сосновку, будем встречать приглашенных!
       -Да, едем, едем!
Бодрой толпой вниз по лестнице мимо блюстителей закона.
       -Хорошо графикам, - сказала девушка, идущая рядом со мной. – Положил в портфель рисунки, и топай, куда хочешь.
       -И в портфель могут заглянуть, если им потребуется, - возразил кто-то.
       /Позже, в трамвае, некто рассказал анекдот о новом начальнике УВД с цитатами из Пушкина: «Души прекрасные порывы!» Девушка поняла не сразу, но зато после тряслась в беззвучном смехе минут пять. Останавливалась и начинала снова, бормоча: «Души... души... порывы... прекра-асные.../

       В подъезде – толпа молодёжи, группы у входа в парк и внутри на скамьях. С недоумение смотрят. Кто-то обернулся, закричал:
-Друзья! Едем с нами в Сосновку!
И мы поехали в парк Сосновка на несостоявшуюся выставку.
Г. Ленинград
25 мая 1975 года.



ГЛАВНОЕ УПРАВЛЕНИЕ КУЛЬТУРЫ
29.V.1975 г. Г. Ленинград
       Беседа между художниками – участниками выставки «22-25 декабря» и Скворцовым, Угаровым и Яблочкиной.
Скворцов:
       -Мы собрали вас для того, чтобы всем вместе, не отдельным художникам рассказать о мероприятиях, интересующих вас и Управление культуры.
Мы видим, что ваши действия противоречат предварительным переговорам об осенней выставке. Мы имели разговор с вашими товарищами об этой выставке. Но группа художников нас не поняла и сделала попытку проведения выставки на открытом воздухе 25. V.1975 г., которая имела демонстративный характер. Даже в западной прессе появилось сообщение об этих художниках. Всё это носит политический характер.
Ко мне приходили 20. V. Выбранные вами художники для перговоров об осенней выставке. Жарких в это время уезжает в Москву, чтобы решать вопросы междугородней выставки и свои личные дела. Таким образом, мы беседовали с художниками, которых интересует ленинградская выставка.
Жарких:
       -Разве без меня не могли решить этот вопрос?
Скворцов:
       -У нас сложилось мнение, что некоторые художники идут на обострение, идут против общих интересов, которые касаются всех нас. В разговоре с Леоновым, Гуменюком, Филимоновым, Петроченко, Есауленко мы сказали, что готовы идти на переговоры об организации осенней выставки. Но, конечно, мы не можем говорить с теми людьми, кто подводит нас. Стыдно говорить, это не делает чести нарушителям порядка – Синявина,Филимонова, Лисунова надо исключить из общего дела.
Филимонов:
       -Вы расправились с художниками руками милиции.
Угаров:
       -Если стоит вопрос о доверии, то эти товарищи не вызывают его. Ваши проблемы могут быть поставлены только перед Советской властью и разрешены только Советской властью. Нельзя ставить нас в иное положение. Мы не можем вам уступить потому, что боимся вас.
Существует СХ, в который принимают по определённому уставу, но есть много художников, которые любят искусство, и это не значит, что им надо идти в СХ.
Я за то, чтобы бороться не против вас, а за вас. Я хочу поговорить с Управлением Культуры и думаю, что вопрос о выставке на открытом воздухе мы сможем решить. Я считаю, что при нашем государственном строе, всего можно добиться в гос. органах. Я передам этот вопрос в ЛОСХ. Я скажу, что многие хотят не только выставляться, но и чтобы их вещи приобретали. Ходатайствуя за вас я ручаюсь за вас, а некоторые меня подводят. Если говорить об искусстве, о долге в отношении к искусству, то не надо думать, что сообщив дипломатам, вы получите защиту. Но при всех наших спорах, мы находимся в одном положении – мы советские люди. А если в западную прессу и радио поступают сообщения о вас, мы вообще не будем вас поддерживать.
Филимонов:
       -Попытка выставки на открытом воздухе 25. V.1975 года решала вопросы искусства, а не была политической демонстрацией.
Угаров:
       -Со мной говорили из УВД и других органов власти. Когда мне сообщили, что выставку организуют Синявин, Филимонов, я не мог поверить. Мы создаём нормальные отношения, но без москвичей, и вам надо приходить к нам за советом. Я спрашивал у председателя МОСХ, и он ответил, что его подопечные не поедут в Ленинград. У нас создались товарищеские отношения, зачем их разрушать. Жарких звонил мне,чтобы я дал письменное подтверждение на организацию осенней выставки /Его нет до сей поры. Прим. авт./.
Скворцов:
       -Жарких в Москве, а западная пресса пишет, что в Ленинграде терроризируют художников. Но таких оказалось три человека. Не террор, а дружелюбный разговор. Кому-то очень выгодно создать атмосферу, которая вам же во вред.
Угаров:
       -Вам было ясно, что осенняя выставка планируется. И что в Управлении культуры есть планы на год. Не надо ломиться в открытую дверь. Стихии не должно быть и делу помочь можно. От вас не отворачиваются, и никто не говорит, что вы не существуете.
Синявин:
       -Мне ясно,что это собрание вызвано нашей попыткой 25. V.1975.
Скворцов:
       -А интересы вашего коллектива, всей группы вас не интересуют? И когда большинство от выставки отказалось, вы решили выступить.
Угаров:
       -В принципе о выставке на открытом воздухе можно договориться.
Скворцов:
       -Мы не можем сейчас разрешить выставку на открытом воздухе. У нас планы, дела...
Мы объяснили художникам, какие могут быть последствия. Мы отнеслись к вам с доверием. Группа решила не выступать, а трое пошли наперекор, создали скандальную ситуацию. У нас сегодня разговора о выставке на открытом воздухе не будет.
/Синявин читает письмо с извещением о проведении выставки на открытом воздухе 8.VI.1975 года /.
Скворцов:
       -Это письмо оставьте себе на память. Мы летом выставки проводить не будем.
Леонов – Синявину:
       -Ты сказал всё об этом? И хватит. /Синявин кладёт письмо на стол к Скворцову/.
Жарких:
       -Зачем вы вызвали художников?
Скворцов:
       -Чтобы снять необходимость отвечать вам письменно. Мы не готовим вам письма. Говорим всем, что в сентябре-октябре 1975 года мы готовы делать выставку.
Жарких:
       -Вопрос о традиционных выставках на открытом воздухе художники не снимают. Художники поняли, что всесоюзная выставка не состоится, и потому я ездил в Москву. Я говорил с Угаровым, что нам нужен письменный ответ. Если бы ответ был, то никто не пошёл бы 25. V.1975 года.
Скворцов:
       -Вы устроили скандал.
Синявин:
       -Вы не выполняете своих функций и, если устраиваются скандалы, то в этом виновны вы сами.
Жарких:
       -Угаров сказал, что есть ЛОСХ и отметил тот факт, что есть много художников вне ЛОСХа. Вы говорите о том, что есть художники, желающие выставить свои работы. От невозможности выставиться появляется неудовлетворённость и конфликты. На устав ТЭВ, который вам представили, мы не получили ответа до сих пор.
Скворцов:
       -В письме мы ответили вам так, как сочли нужным.
Жарких:
       -Поэтому возникает ажиотаж. И выставка в д/к Газа, это не выставка, а безобразие, - 15 минут на просмотр – это и есть ажиотаж.
Скворцов:
       -Нам не нужен этот разговор.
Жарких:
       -Художники хотят только показать свои работы, познакомиться друг с другом. Нам нужны выставки на открытом воздухе, эти выставки не требуют помещения. Мы предлагаем, чтобы наши выставки освещались в нашей печати, чтобы было широкое открытое обсуждение. Давайте бороться за это общее дело.
Скворцов:
       -Когда речь идёт о выставке, Жарких уезжает.
Синявин:
       -Это наши внутренние дела.
Жарких:
       -Это отговорка.
Скворцов:
       -Мы за выставку осенью. Действия художников 25. V.1975 года, сообщения в западной прессе и по радио, мешают нашему общему делу.
Жарких:
       -Мы ставим вопрос о конкретном дне выставки на открытом воздухе.
Скворцов:
       -Мы уже ответили вам и не будем обсуждать этот вопрос.
Жарких:
       -Давайте договоримся о дне встречи с объединённым оргкомитетом и продолжим разговор о выставке в помещении.
Синявин:
       -И точную дату нужно указать.
Арефьев:
       -Если мы придём осенью и увидим, что вместо вас сидит кто-то другой, то снова начинать разговор мы не будем, а устроим выставку на открытом воздухе.
Яблочкина:
       -Даже письмо, подписанное Скворцовым, не обяжет другого открыть вашу выставку.
Скворцов:
       -Я не понимаю,чем мы можем вызвать ваше недоверие.
Угаров:
       -Я сказал, что в перспективе можно делать выставки на открытом воздухе. Это моё личное мнение. Для этого надо подготовиться. У Управления культуры есть план, и, если выставка делается стихийно, то это скандал. Я тоже стою в очереди на выставку. Конкретно вы знаете, что 15.IX – 15.X выставка состоится, и мы думаем, что она будет не два дня, а больше.
Филимонов:
       -Кто поставляет сведения в УВД, после чего нас арестовывают?
Скворцов:
       -Вы говорите глупости. Какой здравый человек пойдёт вас арестовывать. Это ваша собственная вина. В прессу мы не сообщали, а напечатано было о событиях 25. V.1975 года. Вы решили не делать выставки, а трое пошли на это, и власти поступили правильно. Сегодня мы всех вопросов не решим, в августе будет работать оргкомитет.
Леонов:
       -Было бы хорошо,чтобы выставка состоялась в конце сентября.
Скворцов:
       -Это не вопрос.
Угаров:
       -Важно решить, когда соберётся оргкомитет, какое помещение, сколько художников будет участвовать, эти вопросы надо оставить на август.
Скворцов:
- В выставке будут участвовать только ленинградцы. Мы ленинградская организация и не можем решать проблемы других городов.
Гуменюк:
       -До 29.VIII. мы должны решить вопрос о помещении.
Скворцов:
       -Одного месяца достаточно для решения этих проблем. Очень хочется, чтобы внутри вашей группы не рождались явления, подобные 25. V.1975 г.
Филимонов:
       -Письмо мы оставляем у вас /о выставке на открытом воздухе 8.VI.1975 года в Сосновке/.
Скворцов догоняет Филимонова и суёт ему письмо в карман. На этом собрание заканчивается.
 
/Имя стенографа и машинистки - затерялись в истории. В те времена не все самиздатские тексты подписывались авторами. Примечание В.Филимонова/.

       С возрастом начинаешь понимать значение документального свидетельства, но и живая память хороша, пока жив её носитель. В Сосновке было праздничное настроение, хотя мы и пришли без картин, подчиняясь насилию сатанинской власти. Мы широко известили народ, были даже моя мать, брат, племянница. Мелькнула машина Дитера Бодена – консула по культуре ФРГ. Рассказывали почему мы без картин, фотографировались, радовались тёплому майскому дню. Становилось жарко. Я решил купить квасу для всех. От парка, через улицу, был продмаг, где можно купить трёхлитровую банку, а очередь к серебряной бочке с квасом была небольшая. Я решил занять очередь за квасом. За спиной взвизгнули тормоза машины, только обернулся – скачут на меня амбалы и крутят руки назад. Успел крикнуть в толпу, чтобы сообщили в парке о моём захвате. Никто не сообщил. Гэбисты могли соврать что угодно, чтобы запугать очередь: взяли убийцу, шпиона, вора или насильника.

       Меня пихнули на заднее сиденье «Волги», по бокам плотные оперативники из группы захвата. Спрашиваю – куда везут? Амбалы молчат, а главный с переднего сиденья улыбается и предлагает мне конфетку в фантике. Не беру, могут подсунуть наркоту. Привезли на Кировский, довели до дверей квартиры и велели не выходить до вечера. На мои возгласы о праве, ордере, законе – ноль внимания.
 
       В Сосновке никто не побеспокоился о моём исчезновении, подумали, что пошёл пьянствовать, хотя знали, что на «деле» я не пью. У нас были разработаны специальные правила на случай демонстраций: не пить даже накануне вечером, чтобы не дать повод ментам сунуть демонстранта в вытрезвитель; не иметь ни холодного, ни огнестрельного оружия, - шутка, но даже складной перочинный нож оставлять дома; иметь при себе паспорт, чтобы не волокли в участок, а удостоверяли личность на месте.
 
       Этим летом 1975 года было много квартирных выставок в Ленинграде и Москве. У О.Рабина: - «... не сбивайте цены ниже ста рублей». В одной квартире, в Москве, «концептуалисты» красили белилами ПВА зелёный дёрн /Синявин возмущался надругательством над природой/, повесили гигантский самолёт из фотоувеличения газеты «Правда». М.Рошаль вырезал флаг из фанеры, покрасил литолью красной, приклеил гондоны и изобразил звезду то ли с пятью, то ли с шестью концами.
 
       Можно что угодно «вспоминать» в книге «Ленинград 70-е в лицах и личностях» и обвинять меня в героизме и экстремизме, но из вышеприведённых документов ясно, что решительность немногих открыла дорогу многим. Власти позволили провести вторую выставку нонконформистов в д/к Невский с 10 по 20 сентября 1975 года. Одним из условий было – запрет мне и Синявину участвовать в выставке. Художникам выставка показалась важнее чести и солидарности, они согласились с этим шантажом. Саша Арефьев возмутился, послал соглашателей на *** и отказался выставляться в Невском. Ю.Жарких смутно обещал выставить мой «Белый крест» /позже эту работу купил в Москве фотограф В.Сычев/, придумывал обходные тропки, дырки, уловки; даже предложил под другим именем выставить,что уж ни в какие ворота не лезло. Дело так и замялось, а картина осталась в Невском.
 
       Надо было выразить своё отношение к раскольнической деятельности властей и к оппортунизму художников. Но как? Я, Синявин и Арефьев решили устроить демонстрацию в день открытия выставки на площадке перед входом в Невский, а 14 сентября поехать в Москву отмечать годовщину бульдозерной выставки в Беляево. У меня было два варианта: медленно закрашивать свою картину чёрной краской или сжечь её, облив бензином. Самым трудным оказалось достать бензин. Мне нужно было в бутылку от водки – 250 грамм, а щедрые шофёры предлагали, хоть канистру, но не могли налить в узкое горлышко бутылки. Как-то я решил эту проблему, запасся бензином, приготовил палку с гвоздём на конце, чтобы держать горящий холст, снял один холст с подрамника. Всё, вместе с чёрной темперой и кистью удобно поместилось в мой неизбывный портфель. Холст свернул в рулон и упаковал в газету. Я тогда курил и о спичках специально не нужно было заботиться.

       В день открытия выставки, мы – на довольно большой площади перед Дворцом культуры. Много милиции, легко вычисляем топтунов-оперативников в штатском. Хороший, ясный день, но неуютно. Игорь Синявин, по контрасту с моей акцией, собирался, кажется, что-то рисовать или собирать подписи на чистом холсте разноцветными фломастерами. Так он «выставлялся» и в Газа. Саша Арефьев вообще решил только присутствовать, ему хотелось выпить. Я оценил обстановку: менты и штатские так стоят, что в несколько секунд доскачут до нас на своих тренированных ногах. У них явно есть оперативные разработки на нас, наши приметы и фотографии. Я просто не успею развернуться с холстом, бензином и спичками, как они скрутят меня. Я готов рискнуть, что мне терять кроме своих цепей, но нас трое. Тихо советуемся, у Саши и Игоря настроение падает. Решили отменить демонстрацию ввиду явного превосходства сил противника. Подошел борзой в штатском с милиционером сбоку, злобно осведомился, что мы тут делаем и посоветовал проваливать подобру-поздорову, пока воронок не подогнали. Такие вот «ласки». Мы, для сохранения чести и достоинства, постояли ещё немного, а потом с Сашей пошли в «автоматы» утешаться сладким разливным портвейном. Саша угощал, у меня денег почти никогда не было.
 
       Через несколько дней я поехал в Невский забрать свой «Белый крест». Выставляют мне какие-то трудности с охраной, советуют приходить в день закрытия выставки. Мне это не нравится, холст мой – отдайте! Время тянется, бегает гэбэшный оперативник-рапорядитель, мой охотничий /или волчий?/ инстинкт включает лёгкий сигнал тревоги. Но чего бояться? У меня на сегодня ничего «экстремистского» не запланировано. Наконец получаю картину, Жарких выражает сожаление, Г. Приходько на лестнице, с руки, фотографирует картину. Оперативник берётся проводить меня, ведь я с картиной, милиция не пропустит. Ведёт не к главному входу, а к боковому. Опять сигнал! –Да там меньше народа, никому не помешаем. – Не помешали! Прямо у входа стоит чёрная «Волга», занавесочки с кисточками на окнах. Предлагают сесть. Нет! Грозят вызвать воронок с нарядом милиции и погрузить насильно. От боковой двери до площади перед главным входом метров 20-30. Я не спринтер, на рывок не взять, да и стоят суки профессионально – треугольником. Орать, чтобы услышали художники перед входом – стыдно, да и рот заткнут. Опять подчиняюсь насилию, сколько можно! Сажусь в машину с трудом, стараюсь не продавить холст, он сантиметров 80-90 по высоте. /Помните, разнообразие способов ареста в «Архипелаге ГУЛАГ»?/. Задёрнули занавески, тихо поехали. Куда везут негодяи? В щель вижу кучу весёлых художников и художниц, запомнилась Т. Корнфельд смеющаяся чему-то. Спросил у главаря, сидящего впереди с шофёром, куда везут. Тот посоветовал не волноваться, везут в ГУВД города Ленинграда, то есть в Большой дом, в просторечии.
 
       Действительно, подкатили к парадному подъезду Большого дома на Литейном проспекте. Те же трое, в той же «коробочке» из плеч, ведут меня с картиной. У дежурного по городу не кабинет, а целый зал с раличной аппаратурой связи светящейся разноцветными глазами-лампочками. Сам дежурный средней упитанности, с неглупым, гладко выбритым лицом. В чинах я никогда не разбирался, на погонные звёзды не обращаю внимания, только на небесные. Он объявил мне официальное предупреждение: мне запрещается выезжать в Москву 14 сентября 1975 года, там готовится антиобщественная провокация и так далее и тому подобное. Я выразил удивление и сказал, что не извещал его о своих намерениях, не принимаю этого устного предупреждения, и пока я свободен, буду сам принимать решения о своём передвижении по отечеству. Тут лоск слетел с дежурного, он немного ощерился, изобразил сталь в глазах и предупредил, что из города я не выеду. Посмотрим – ответил я, и был с ненавистью отпущен.
 
       Настроение – как будто в душу накакали. Хватают, сажают, катают, предупреждают. А ведь я всего лишь художник, - правда свободный - а не бомбометатель. Ну ладно, суки рваные, посмотрим кто – кого, вы на меня всей мощью госмашины, да зубы-то у неё не те, гнилые, поборюсь ещё.

       Выставки, демонстрации, Эрмитаж, но надо ведь и на хлеб насущный зарабатывать. В то время я делал большую выставку в школе пожарников на Охте. Пожарные входят в МВД СССР, носят форму. Мой методист-офицер расказывал о футбольном бунте в 50-е годы, о жертвах. С тех пор, говорил он, на лобовых и боковых стёклах пожарных машин есть специальные крепления для решёток , защищающих водителя от камней разъярённого народа. Не дай Бог повторения тех событий, вздохнул он. Решётки постоянно готовы к употреблению, хранятся в гаражах.

       Заказчик торопил, как обычно, да и мне деньги были нужны. У меня было несколько классов, которые я должен был украсить разрезами пожарных насосов и прочих средств тушения пожаров. Работу выполнял у заказчика, дома места не было для такого большого заказа. Накануне годовщины «бульдозерной» выставки, я работал как обычно, когда заметил странное движение вокруг. Без дела заглянул офицер с незнакомым штатским; в конце коридора мелькнули ещё неизвестные, тревожная атмосфера. Я особенно не анализирую, но отмечаю это неспокойствие. Закончил работу и поехал на метро на площадь Восстания, где у меня была назначена встреча с моим братом Валерием /Царство ему Небесное!/.

       Приехал чуть раньше срока и покуривал у входа, любуясь суетой площади и народом женского пола. Неожиданно, резко, тревожно почувствовал своим третьим глазом в основании затылка, что за мной следят. Сомневаюсь: не может быть, просто нервы играют. Нет, охотник во мне чётко говорит – слежка, опасность. Ну что ж, можно проверить. Подозрительными были три фигуры в болотно-зелёных болоньях. Две плотные бабы лет под сорок и мужик тех же лет с крупной головой и тёмными волосами с залысинами. Бабы стояли спиной ко мне, метрах в восьми-десяти, а мужик – лицом ко мне. Они разговаривали. Рабочий день кончился, кругом людское столпотворение. Я зашёл под купол станции метро, повертелся, вышел – никого не видно! Но мой третий глаз, он велел мне обернуться! Через маленькое, толстое стекло, тяжеленных сталинских дверей я увидел голову с залысинами, сразу же отпрянувшую. Хорошая техника, подумал я: из тёмного нутра хорошо смотреть наружу, а снаружи, в относительную темноту, ничего не видно. Адреналин ринулся в мою кровь, я был готов к борьбе. Резко свернул на улицу Восстания, влетел в первую же подворотню. Двор был глухой и профессиональный топтун не попёрся за мной на лестнцу, а зашёл в первую парадную с его правой стороны. А может он тут живёт? самоутешался я. Вышел, пошёл со двора. Из окна на первой лестничной площадки смотрел он, почти не скрываясь.
 
       Надо было не пропустить брата, который запаздывал. Встал на прежнее место, курю, жду. Валеру увидел издалека, пошли рядом по Невскому. Негромко объяснил ему задачу и он отстал от меня. Я зашёл в подворотню, увидел болонью тухлого цвета и быстрый поворот головы в мою сторону. Вышел. Валера подтвердил, что за мной шли мужик и баба. Всё ясно, ведь завтра я должен ехать в Москву, чтобы успеть к годовщине выставки в Беляево.

       Мой брат не участвовал в мой борьбе, но и не боялся, всегда готов был поддержать меня. С юности мы зачитывались «Жаждой жизни» Ирвинга Стоуна, и Валере хотелось быть Теодором для меня.
 
       Мы поехали в Дачное, где до сих пор живёт, теперь уже ослепшая, мать. Топтунов было хорошо видно: один в противоположном от нас конце вагона, другая следила из соседнего вагона через стекло. Мы тихо обсуждали как быть. Ко мне подло подступало желание сдаться, опустить руки, ничего не предпринимать. Но это была только мгновенная слабость. Адреналин опять в крови, посмотрим ещё, кто – кого. Я не учился ни следить за людьми, ни уходить от слежки, но мне государство сделало вызов и я принял его. А какое это государство – я знал, читал уже некоторые главы «ГУЛАГа». Решил на предпоследней станции – Автово, в последний момент перед закрытием двери, вместе с братом, прыгнуть к ним, высунуться целиком и как только двери начнут закрываться – метнуться назад. Так и сделали, сработало. Топтун и топтунша вылетели из вагонов и двери захлопнулись перед их носами. Получат выговор, подумал я.
 
       Мы шли к матери на улицу Зины Портновой. У меня не было никакого плана для выхода из подобной ситуации. Это было первое столкновение с агентами из отдела наружного наблюдения и пока я – победитель. Решил, что вокзал и аэропорт будут блокированы, и не ошибся. Как позже узнал – снимали прямо с поездов художников, решившихся ехать в Москву. Но по стране, плохо ли, хорошо ли, но ходят междугородние автобусы, на них и нужно добираться до Москвы или до промежуточной станции. Я никогда не был силён в географии и в чтении карт. Правда, в Совдепии карты были искусственным дефицитом, шпиономания затмевала разум властям. Валера был геофизиком, закончил Горный институт, у него и карты были, и разбирался он в них отлично. По карте выходило, что лучше всего доехать до станции Бологое на автобусе, а дальше поездом. Главное – вырваться из кольца слежки в Ленинграде, думал я, а там ищи ветра в поле. Но я не знал ещё всех оперативных возможностей КГБ.
 
       Ночевать ни здесь, ни на Кировском – нельзя, адреса известные. Решил позвонить попозже К.Л., к этому времени она уже стала моей «боевой подругой». Теперь, важное сообщение. Ходят легенды о моих сбритых усах, и как многие легенды, они содержат мало фактического материала. В газетной статье 90-х годов – сбрил усы в Москве, в парикмахерской /!?/. В телеинтервью для фильма о сопротивлении художников я наговорил материала на три часа, но забыл рассказать о своих пшеничных усах. Сбрил я их в «хрущёбе» на улице Зины Портновой, в совмещённом санузле с сидячей ванной. Сбрил – и не узнал себя в зеркале. Хорошо!

       Мать накормила плотным ужином, ничего не пили. Валера решил сопровождать меня. Нужно было ехать на Кировский, забрать мой паспорт и два приготовленных, снятых с подрамников, холста, сантиметров 40х60. Одна композиция была вариантом «Всемирного воздвижения креста» - красный фон, другая, кажется, супрематическая «Борьба Иакова с Ангелом» - красный и зелёный приямоугольники в динамическом противостоянии.

       За домом на Кировском могла быть слежка. Договорились, что Валера спрячет рулончик с холстами под пальто, пройдёт пешком две остановки до станции метро Петроградская, а я проверю, нет ли за ним слежки. Бережёного Бог бережёт. Сентябрь, вечер, темнота помогает нам спасаться от государственного мрака.
 
       Всё прошло благополучно. Я договорился по телефону с К.Л. и Валера сдал меня ей с рук на руки. К.Л. отвезла меня к своей подруге, чтобы утром проводить на городской автовокзал, недалеко от вонючего Обводного канала. Не помню точно, но мы наверняка занимались любовью с К.Л. в эту ночь, как и всегда, при любой возможности. К.Л. была из круга Тани Горичевой, перепечатывала самиздат, боялась, но презрение к режиму было сильнее страха. Это у К.Л. я подхватил выражение – «совдеповская погода», когда в Питере лил дождь, дул холодный ветер и в три часа дня зажигались уличные фонари. К.Л. удивила меня, когда я узнал, что прядь своих белобрысых волос она подкрашивает фиолетовыми чернилами. На голове, не на лобке. Её белая кожа с веснушками по всему телу, восхищала меня. Она была в несчастном замужестве и с чистой совестью предавалась любви со мной и со многими другими. Пока я сидел в лагере, её успел трахнуть и Валера.

       К.Л. единственная в мире, маленькая женщина, вдохновившая меня кончить восемь раз за одну ночь. Я не преувеличиваю, восемь раз я вошёл в её маленькое влагалище и восемь раз содрогнулся в оргазме. Спермы становилось с каждым разом всё меньше и меньше, а оргазм всё более мучительным. В ту ночь она предложила поцеловать мой анус, а я, непросвещённый, почти смутившись, отказался. В ту ночь её муж бесконечно звонил в дверь, а она с жестоким вдруг лицом, не обращала внимания. Выпрыгнуть из окна я не мог, второй этаж, хотя и новостройка в Купчино, но высоко.

       Утром мы вышли вместе. Муж всю ночь ждал её. Схватил за руку и потащил свою законную жену подальше от меня. Дал ей пощёчину. Я крикнул что-то угрожающее, они ушли вместе.

       Эти новостройки, с высоченными бледно-железобетонными домами. Как там всегда неуютно. Широкие проспекты с жидкими деревцами продуваются всеми ветрами. Зимой, в Питерскую пургу, там можно заблудиться и замёрзнуть.
 
       Летом, на Невском, встречаю К.Л. с матерью, знакомит, выглядят подругами. Позже узнал, что шла делать аборт. Шутила, что не знает, от кого забеременела. Её трунение было каким-то нерусским.
 
       Прошло несколько лет. За спиной тюрьма, лагерь, эмиграция. Я живу в Баффало на Эй Стрит дом №63. У меня большая переписка: Россиия, Германия, Бельгия, Канада. Дарю марки чернокожему почтальону. Вынимаю из почтового ящика письмо из Африки, немного удивлён. Ещё больше удивился, увидев подпись – К.Л. Она заклинает меня «прошлой дружбой» и просит вызволить её из этой центральноафриканской страны. Она вышла замуж за студента-негра, лишь бы свалить из ненавистной ей Совдепии. Живёт в деревне. На неё ходят смотреть как на чудо и она боится, что её просто съедят во время очередной засухи. Совершенно по бабски К.Л. не даёт никаких данных о своём правовом положении, о документах, по которым она живёт, о гражданстве. Просит прислать денег на авиабилет, но не говорит сколько. Все эти вопросы я задал в письме к ней. Ответа не получил. В конце-концов какая-то церковная организация вызволила её из Африки. Теперь К.Л. живёт в свободном мире и, разумеется, мы не общаемся. Запад разобщает людей лучше, чем покойная Софья Власьевна.

       Но это всё в будущем, а пока К.Л. провожает меня на автовокзале. Я в сером териленовом плаще, в видавшей виды кепочке, в руках портфель, бывшего чёрного цвета, из кожемита. В нём зубная щётка, пара бумаг, рулон с картинами только чуть-чуть выглядывает – не страшно. Выдал деньги и послал К.Л. купить билет до Бологого. Сам скромно сижу в стороне на скамейке, незаметно рыскаю глазами по сторонам, кажется чисто, топтунов нет. Холодно, Питерское сентябрьское утро, я почти спокоен. Вернулась К.Л. с билетами, стала ни с того, ни с сего иронизировать над моим «героизмом». Не обращаю внимания. Пора садиться в автобус. К.Л. помахала ручкой, она должна быть уверенной, что меня не повязали, и автобус поехал. Это была минимальная техника безопасности, чтобы в случае чего, самой или по цепочке, передать друзьям-приятелям и западным корреспондентам о случившемся. В автобусе согрелся, поглядываю в окошечко на Саврасовско-Левитановские пейзажики. Включаю свою способность «окукливаться» и не тратить психическую энергию в ситуациях совершенно неподвластных моему влиянию. Решение принято, надо выполнить его наилучшим образом.

       Ничего крепче лимонада я не пил в дороге, но ничего не помню, дремлю. В Бологом – мучение перед расписанием поездов. Всю жизнь расписания повергают меня в уныние количеством цифр и я всегда сомневаюсь, правильно ли понял время отправления или прибытия. Без проблем купил билет до Москвы, прибывает утром тринадцатого, целый день остаётся на подготовку «юбилея». Промаялся в жёстком вагоне до утра. Вот и Москва, где я бывал уже несколько раз: ездил на поклон в Троице-Сергиеву Лавру; на выставку В.В.Стерлигова; на квартирную у Л.Кузнецовой. Ленинградский вокзал был внешне знаком мне. Утренний колотун после тепла вагона, серый рассвет, но надо включать свои «приборы внешнего наблюдения», ведь я приближаюсь к цели.
 
       Поезд остановился на перроне, где пути были только слева, если смотреть на город, а справа от перрона – невысокий спуск насыпи и дорога для вокзального служебного транспорта. Я пошёл, поёживаясь, к выходу. Вдруг, болотно-говённые болоньи полыхнули огнём прямо в мозг, минуя пути зрительного нерва. На выходе с перрона стояла троица: две бабы спиной ко мне и мужик с залысинами – лицом ко мне. До них оставалось метров десять-пятнадцать. Я не успел ни удивиться, ни рассвирепеть, инстинкт вёл меня. Прыгнул вниз с перрона, шагнул на дорогу, поднял руку и проголосовал автофургону, ехавшему к выходу. Попросил шофёра подвезти – «да я за повортом встану», наплевать, дам рубль. Выехали за ворота вокзала, повернули направо, остановились, дал рубль и пошёл своей дорогой.
 
       Ну гэбня, раззявила пасть, да лязгнула зубами впустую. Что же это они, самолётом топтунов доставили, что ли? Получите-ка ещё один выговор, пусть не строгий, и без занесения в личное дело, но с лишением ежеквартальной премии. Как же они шпионов ловят, козлы этакие? То есть настоящих нелегалов, прошедших обучение или завербованных здесь и тшательно проинструктированных? Или не ловят, а только гробят народные денежки на борьбу с врагом «унутренним»?
Нужно искать ночлег, помощников – обзвонить инкоров; желательно провожатого-свидетеля до Беляева. Позвонил Л.Кузнецовой, не назвал своего имени, узнала, сказала, что у неё ненадёжно, наверняка следят за домом. Посоветовала позвонить В.Р. Позвонил, тот согласился, объяснил, как доехать до него. Встретил тепло, накормил, напоил чаем, не водкой. Обсудили тактику. Он позвонит некоторым дипломатам и корреспондентам, остальным – в ЮПИ, АП, ДПА должен буду звонить я вечером , с уличного телефона. Надо сообщить дату – 14 сентября, час -12, и повод – годовщина «бульдозерной» выставки. Всё сделали. В.Р. согласился проводить меня до выхода со станции метро Беляево. Будем держаться как незнакомые, я следую за ним. В случае моего задержания он даст знать общественности и СМИ. В.Р. собирался уезжать из СССР, подал документы и не хотел рисковать, но мне и этой помощи было достаточно и я с благодарностью вспоминаю его.

       Вечером зашёл художник Зеленин, волосы, как у батьки Махно; рисует яблоки, как позже я фотографии делал; бросил пить, чем почти потряс меня – такая сила воли! Слушали «голоса», что-то было о превентивных мерах властей к бульдозерному юбилею.

       Выспался я хорошо, молодой, новое место крепко спать не мешает. Утром не узнал себя без усов в зеркале ванной. Неторопливо позавтракали. Я попросил две французские булавки, пришпилил картины на грудь к пиджаку, сверху плащ – ничего не видно, удобно, даже сесть можно, не покоробив холстов. Сделал пару опытов – несколько секунд достаточно, чтобы отшпилить холсты и поднять их над головой в двух руках. Портфель оставил дома. В.Р. один обошел вокруг дома, спокойно, и мы поехали в неизвестность. Как и договорились, В.Р. вёл меня. Какое счастье! я не заблужусь в этом московском метро. Я и на земле-то плохо ориентировался, а под землёй вообще забывал, где лево, а где право.
 
       В Беляево, - как же называлась станция метро? – напряжение сразу же бросилось в глаза. В подземном переходе – милиция и агенты в штатском, их нетрудно вычислить по напряженному, рыскающему взгляду. Обратите внимание в хронике ТВ на охрану президентов, тот же взгляд и поворот головы, только у этих не было проводка идущего от уха под воротник. На поверхности ещё больше милиции, милицейских машин и фургонов. Тут В.Р. оставил меня. Я шел под изучающими взглядами и ничем не выдавал себя. Позже я узнал, что хватали всех с плоскими свёртками и с рулонами. Проверяли, вызывали возмущение и отпускали.
 
       Я не был раньше в Беляево, но цель вижу чётко. Кучка людей, несколько импортных курток, фотограф, а вокруг – милиция и штатские в некотором отдалении. Торопиться нельзя, меня ещё можно схватить. Подхожу, становлюсь в круг, вытаскиваю холсты и высоко поднимаю их над головой. Называю себя. Не узнаю В.Сычёва, щёлкающего «Каноном» у меня под носом, возмущаюсь. Кто-то не узнаёт меня, объясняю, что сбрил усы, уходя от слежки КГБ. Дал короткое интервью, сказал, что собирались приехать из Питера И.Синявин и Ал.Арефьев. Саша, которого сдёрнули с поезда, потом ворчал, что он не такой молодой, чтобы по рельсам прыгать.
 
       С картинами я был один, никого больше из художников. Кого-то держали под домашним арестом, кого-то запугали психушкой, кого-то соблазнили выставкой. Но гвоздик в историю был вбит.
 
       Теперь я не знал, что со мной будет. Не хотелось терять картины в милиции или в ГБ и я отдал их первому журналисту с приятным лицом. Тот удивился моей щедрости, но принял подарок. В вечерних сообщениях «голосов» было сказано, что я ушёл с выставки свободно. Так оно и было, никто меня не трогал, а состава преступления в моих действиях не было, даже по их УК РСФСР.
       Приехать в столицу было трудно, уехать ещё труднее – билетов не достать. В.Р. сумел по блату купить билеты и в тот же вечер я уехал в Ленинград.

       Провожала меня одна подруга, встречала другая. Теперь можно было расслабиться, заслужил. Мы с К.Т. слушали по её приёмнику то Голос Америки, то Би Би Си, то Немецкую волну и всюду – о похождениях В.И. Филимонова. Должен признаться, что приятно было это слушать, большая работа была проделана мной. Ни усталость, ни стресс, ни портвейн с табаком не могли подавить мою потенцию. Всю ночь мы трахались с К.Т. и её лицо чудесно менялось в полумраке комнаты, освещённой только рефлексами от уличных фонарей. Утром К.Т. жаловалась, что я не кормлю её. Она любила мясо, а у меня были деньги только на батон с плавленным сырком и на поллитра портвейна или на пару кружек жигулёвского пива.

       Недалеко жил главный коммунист Ленинграда и области – Романов. Он не был из царской семьи, семью уничтожил другой коммунист – Юровский с подручными. Но по совпадению фамилий, коммунист Романов справлял свадьбу своей дочери на эрмитажном фарфоре; много побили, гласит Питерская легенда.

       После годовщины «бульдозерной» даже те, кто считал меня экстремистом , поздравляли и пожимали руку. Я же удивлялся, что тут особенного? Разве преступление разговаривать с инкорами? Разве преступление показывать свои картины? Сегодня, в начале XXI века и третьего тысячелетия, никто в России не удивляется общению с иностранцами, выставкам, публикациям книг без госцензуры. Выходит – я просто был немного впереди времени.
Настолько впереди, насколько я отшвыривал от себя страх и ложь.