Урок музыки

Гладь газетного столика, два кожаных дивана, два тела, погружённых в мягкие объятия ретро-мебели, моё молчание, её умение дослушать тишину до логического конца.
- Вы слышали эту музыку...
- Да.
- И видели, как его пальцы, легко касаясь попеременно то белых, то чёрных клавиш, извлекают из хитросплетении частей инструмента звук?
- Нет.
- Быть может, он настолько мастерски ласкал пальцами витые струны гитары, что заставлял их стонать от наслаждения?
- О, нет.
- Или, может быть, вы видели, как он резал смычком, словно ножом, увитое венами-струнами тело скрипки, вынуждая её со слезами молить о пощаде?
- Такого на моей памяти не бывало никогда.
- И он никогда не набивал щёки совершенно разными звуками, чтобы секундой позже, пропустив через медное тело инструмента, подарить им гармонию мелодии?
- Никогда.
- Вы когда-нибудь слышали его менуэты?
- О да.
- Сонаты? Этюды? Прелюдии?
- Да.
- Вы видели его игру? Он не играл?
- Видела.
- Как же так?
- О да, он играл… играл виртуозно, играл так, как не играл никогда ни один из его учеников, ни один из великих музыкантов, воспроизводивших его музыку из немых памятников его игры, играл как никто и никогда. Он играл, не проронив ни одного звука, ни одного нажатия на клавишу, ни одного удара или лёгкого касания струны, ни одного выдоха в медную глотку. Он играл карандашом по пяти параллельным ровно вычерченным линиям на бумаге, отражая каждый звук неугомонного оркестра в своей голове, каждый выпад дерзких струн, проносящийся в глубине его глаз, каждое созвучие пульсирующее на кончиках пальцев, каждый удар барабана, эхом проносящийся под всем покровом кожи, каждый набег тишины. Он мыслил музыкой, чувства выражал мелодиями, он никогда не умел говорить складно и потому всё чаще молчал, молчал и что-то постоянно чертил в проклятых бумажках. Чертил и выжидал, когда его услышат. И его слышали. При помощи точно настроенных на лад его внутреннего оркестра инструментов и ловких рук музыканта люди читали его мысли, слышали его чувства, видели его голос. Этим жили и мы. Он писал для меня нашу жизнь чёрными символами своеобразного алфавита, а я читала его тексты между лентами нотного стана и знала, о чём он думает, знала, что хочет сказать, а чего не хочет, но всё же говорит. А потом он замолчал, немая тишина, внешне совсем обычная, как всегда, но.. но без скрежета карандаша по бумаге, без летающих по комнате со скоростью искры мыслимых им звуков, без новых детищ немого художника звука, без его беззвучного крика.
Она замолчала, гладь газетного столика, казалось, покрылась мелкой рябью, кожаные диваны умолкли, и я впервые прислушался к многозначительной пустоте тишины, получая свой первый настоящий урок настоящей музыки.