Вагон

       ВАГОН



Ехал поезд. Стучали колеса. Проводник разгадывал кроссворд. Мимо окон пролетала Украина. В третьем купе на десятом месте умирал пассажир. А на девятом ничего не подозревающая молодая парочка отчаянно занималась сексом. В соседнем купе на пятнадцатом месте лежала вдова с навечно застывшей в глазах утратой. Она не спала, у нее была бессонница. В купе номер два все места занимала семья Десяткиных. На нижних полках лежали мама Десяткина и папа Десяткин, на верхних – Десяткины Вова и Катя. Папу Десяткина что-то томило, он ворочался с боку на бок, время от времени, прислушиваясь через стенку к соседнему купе. Мама Десяткина похрапывала и ни о чем не подозревала. В первом купе было жутко накурено, в первом купе шла попойка. Два «ствола» уже были пусты и, позвякивая, шарахались по полу от захмелевших ног. Третий с полной обоймой стоял на столе, его ожидала та же участь. Его и еще два, спрятанных в закрученные матрасы. Тра-да-да да-дах, - стучали колеса. В третьем купе человек на верхней полке уже перестал умирать. Уже полторы минуты, как перестал. Парочка на нижней полке извивалась и стонала под перестук колес – трах-тарах, трах-тарах. В туалете, дальнем от служебного купе, молодой наркоман по имени Саша делал себе очередную внутривенную инъекцию. Его дребезжащее в унисон колесному перестуку лицо серым пятном отражалось в туалетном зеркале. Через мгновение после того, как он извлек из вены иглу, его лицо застыло на секунду и следом за тем подернулось оргаистичной истомой переходного состояния. По всему его телу, с ног до головы, прокатилась волна ликующего восторга, его мышцы расслабились, и Саша растекся по крышке унитаза. У проводника не ладилось с кроссвордом. Туга-дум ду-дум, туга-дум ду-дум, - издевались колеса. В пятом купе два кавказца играли в “Очко” на доллары. «Сэбэ,» - сказал первый, у него уже был перебор, он блэфовал. Перед вторым лежала десятка червей, он снял с колоды верхнюю карту и положил рядом: “Семнадцыть, - объявил он, - больше не могу”. – «Твое,» – сказал первый и небрежно бросил свои карты рубашкою вверх. Второй пристально посмотрел на первого и перевернул его карты – туз, 6, 8. “Ты зачэм говорыл «сэбе»?” – свирепо спросил он.
“Ой, Коленька, миленький, что ты делаешь? – горячо шептала Юля, подаваясь всем телом навстречу своему возлюбленному. Он крепко сжимал ее в своих объятьях и напористо коитировал. – Тише, Коленька, он же… а-аАх… простнетсяа-а-А…” в восьмом купе Елизавета Константиновна смущенно похихикивала, Евгений маслеными глазками шарил по ее пышной фигуре. “Нет, вы необъятной души человек, Лизанька. Разрешите я поцелую вашу ручку,” – ворковал он. В шестом Тагыль со звериной тоской глядел на летящую вслед за поездом луну. Тагыль был не в себе. Тагыль переживал полнолуние. А в девятом Вика и Лена, воспользовавшись отсутствием Саши, самозабвенно тискались и влажно целовались. Будильник проводника тикал без пятнадцати десять. Колеса лихорадило: тага-тага таган, тага-тага таган, тага-тага таган, тага-тага-…дудух, тугу-тугу дудух, тугу-тугу дудух – время от времени глухо вторили колесам железнодорожные мосты.
Одному из пирующих в первом купе захотелось пи-пи, а может, бе-бе, кто его знает, и вот он стал выбираться из этого самого купе. Сначала приотодвинул дверь на щелочку, выглянул – никого нет, открыл дверь пошире, высунув голову, глянул сначала в один конец коридора, затем в другой – никого. После чего он медленно и осторожно вынес свое нефигурально шатающееся тело в коридор и двинулся к дальнему туалету, потому как к ближнему путь преграждал проводник, который вряд ли бы понял его пьяную радость. А в дальнем Саша – в полном кайфе – сплавлял шприц и причики в очко унитаза. Мужик, дойдя до туалета, что-то неразборчиво буркнул и слегка пристукнул в дверь. Саша тут же открыл, глянул на мужика с невыразительным интересом и так же невыразительно сказал: “Сещас”. А потом он при открытых дверях долго и упоительно мыл руки, а мужика нетерпеливо подташнивало, и он уже начал свирепеть той страшной – пьяной свирепостью, как вдруг Саша совершенно неожиданно перестал мыть руки и вышел из туалета, пристально глядя на мужика отсутствующим взглядом.
Вика просунула свою узкую ладошку за пояс тугих Лениных джинсов и нащупала кончиками пальцев резинку трусиков. Лена вздрогнула и впилась вампирским поцелуем в шею подруги. Они настолько распалились, что совершенно забыли про Сашу. Справедливости ради, стоит сказать, что Саша про них тоже совершенно забыл. И когда он вялым рывком распахнул дверь, то на некоторое время замер, с неадекватно слабым удивлением на лице изучая их, расплошно застывших в объятьях друг друга, со сверкающими возбуждением глазами. “Пардон,” – в тон своему любопытству буркнул Саша и процедился в купе. “Мерси,” – хихикнула Вика, пытаясь высвободить свою руку, придавленную к лобку Лены ее тугими джинсами. Девчонки расхохотались, пытаясь утопить в смехе свое естественное смущение. Но тут они заметили, в каком состоянии находится Саша, и сразу же забыли про всякое смущение.
- Хочешь косячок курнуть, - кокетливо спросила Лена.
- Не отказался бы, - невозмутимо ответил Саша.
-
В туалете отчаянно рвало мужика из первого купе.

- Ти зачем, сука, махлуешь? – свирепо спросил один кавказец другого и потянулся к нему через столик.
- Эй, друг, зачэм так говоришь, мамай клянусь, не заметил, - отпирался другой.
- Эй, не клянись мамой, сволоч! – первый был настроен серьезно.
- Нет, брат, слушай, правду говорю, теэл-да!
- Брат говоришь? А зачем ты брат брата обманываешь?
- Эй, говорю, не обманываю, да? Говорю, не замэтил, задумался. Да?
- О чем это ти задумался?
- О пряниках.
- Чево о них думать, Вазген сказал, значит, дело верное… Ты мне зубы не заговаривай, - опомнился вдруг уязвленный, - еще раз забудешь, я тэбэ яца оторву.
В седьмом купе ехали Аркадий Антонович и два студента, с одним из которых Аркадий Антонович играл сейчас в шахматы, второй угрюмо смотрел в темноту окна, погруженный в свои мысли. “Почему, - думал он, - когда кончается любовь то, один обязательно обвиняет в этом другого. Он говорит: ты бросила меня. Она отвечает: если бы ты любил меня, я бы тебя не бросила. Это я-то не любил, - отвечает он, - да ты просто не способна была понять этого… И так далее, столь же бессмысленно, глупо и мелочно. И все это только затем, чтобы выяснить, кто виноват? Нет, все это затем, чтобы убедить себя, что виноват не ты. Конечно, не ты. Ты пострадавший, тебя предали, разбили твое сердце, наплевали на твои чувства… Но все это чушь, чушь собачья! Если ты изменил человеку, значит, ты не любил его, уже или вообще никогда. Человек не может убить любовь, так же, как не может сотворить ее. Любовь возникает потому, что есть двое, в чих сердцах она может жить, а уходит… кто ее знает, почему она уходит, возможно, она уже больше может жить в этих сердцах, а может ей просто надоедает в них жить. Но почему же человек пытается найти виноватого (пусть даже кого-нибудь третьего), не оттого ли, что тем самым он пытается реабилитировать любовь, чтобы можно было дать ей еще один шанс, иначе ему придется признать, что виной всем страданиям то же, что являлось причиной его наслаждений. Да и вообще, что такое Любовь?
Любовь – это такая ласковая стерва, что пленяет наш разум тоскою по образу, рожденному в сознании, и приковывает ниши помыслы к тому, кто этот образ олицетворил. Она, ловко играя Кубиком Рубика, подменяет все наши ценности и превращает все шесть сторон в один цвет, и цвет этот – любовь. И неожиданно мы обнаруживаем (да как же мы раньше-то этого не замечали), что каждый наш шаг, каждый вздох, каждая секунда, проведенная нами на свете, все это лишь во имя любви. И познав любовь однажды, мы никогда не изживем этого чувства из нашей памяти. Любовь властна, деспотична, истерична… Любовь порабощает нас, сводит с ума, окрыляет наши мысли и связывает руки, она пронзает сердце и опьяняет разум. И другого такого чувства больше нет. Но все-таки это чувство, т.е. совокупность ощущений, а всякое ощущение имеет физиологическую подоплеку. Иными словами, любовь – это совокупность биохимических процессов. Однако запускает весь этот механизм образ. А образ складывается не сразу и из множества деталей, и все они, даже части частей этих деталей, приходят извне. Они имеют духовную природу, хотя их источник все та же материя… Да и какая, вообще, к черту, разница какую природу имеет любовь, главное – какое она имеет действие. А действие ее поистине безгранично: она может вознести к небесам, а может втоптать в грязь, может дать начало новой жизни, а может положить конец той, что имелась, она дарит счастье и блаженство, и она же подвергает адским страданиям и мучениям; приходя, она разверзает твою грудь так, что в нее может вместиться весь мир, уходя, вырывает из груди сердце, оставляя взамен такую пустоту, что ты вдруг ощущаешь весь ужас безмерности мира и всю фатальность своего в нем одиночества… Любовь – это застывший взгляд. Любовь – это мучительно сладкая и столь же мучительно безысходная попытка двух тел слиться в одно, если не считать, конечно, за результат порождение третьего, обреченного на те же мучения. Любовь – это першение в носу и увлажненная расплывчатость засолоневшего вдруг мира. Любовь – это наше спасение. Любовь - это наша погибель. Любовь – это то, что так долго и безрезультатно ищут мудрецы, и то, что так легко и просто находят наивные барышни, - это и есть тот самый смысл жизни.
Но почему же она, сука, проходит!?!” – яростно подумал студент и ударил кулаком в стекло.
- Ты чего, совсем спятил? – спросил его второй студент. – Будешь играть в шахматы? Я все равно уже проиграл.
- Чего в них играть, какой смысл? – резко сказал первый, все еще находясь под воздействием своих умонастроений.
- А для того, молодой человек, - вмешался Аркадий Антонович, - что шахматы – это прекрасная зарядка для ума, они развивают внимание и логическое мышление.
- Да, на кой черт, мне это логическое мышление, если этот мир не поддается никакой логике?! – загорелся молодой человек.
- Постойте, как не поддается? А как же, к примеру, Евклидова Геометрия, полностью построенная на логике?..
- Но наша жизнь это не Евклидова Геометрия и не Теория Относительности, наша жизнь – это ненависть, насилие смерть, любовь, страдание, радость, печаль… как, скажите, все это можно объяснить при помощи логики?
- Ну что я могу сказать, Владимир? Где не справляется логика, там со всем разберется диалектика. Но я вижу, вы в чем-то разочаровались, и очевидно, в любви!
- Да при чем здесь любовь!? – Вова даже на ноги вскочил. – К черту любовь, не только любовь, а вообще всё… - и он взялся за ручку двери.
- Куда это вы собрались?
- Покурить. Хотите со мной? – нарочно спросил он.
- Нет, спасибо, я так часто не курю.
- Я с тобой пойду, - засобирался второй студент. – Вы уж тут не скучайте, - добавил он, обращаясь к Аркадию Антоновичу. Он был чертовски рад возможности отделаться от шахматиста.
Вова и студент номер два шли по подрагивающей кишке коридора. Вова отчаянно хмурился. Студент номер два шарил по карманам в поисках сигарет. Проходя мимо туалета. Они увидели нечто в хитрой позе изогнувшееся над унитазом. Нечто похрюкивало и конвульсировало. Пройдя мимо неприкрытого клозета с невозмутимостью бывалых, студенты проникли в нерабочий тамбур. “Будь спок, в спину дует ветерок,” – подумал Вова. Они взяли в рот по трубочке с желто-коричневой попкой и подожгли свободный конец. Курили молча. Пускали дым. За окном была Украина, лето и ночь. Украина неслась с севера на юг, лето и ночь ползли по широтам. Легкие наполнялись дымом и испускали дым в параллелипипидообразную атмосферу тамбура. Все было в порядке, и, главное, ничего не болело. Смерть была далекой и нереальной. Жизнь казалась долгой и путаной. Плафоны рассеивали матово-желтый свет.
Существо в туалете перестало выворачивать себя наизнанку и стало похоже на человека. Человек этот посмотрел на себя в зеркало и принялся ополаскивать руки и ротовую полость. Человек вышел из туалета задом, повернулся лицом в коридор и зашагал к такому далекому первому купе. Не успел он пройти и трети пути, как из пятого купе вышел один из кавказцев и направился в его сторону. В руках у кавказца была пластмассовая бутылочка из-под пепси. Поравнявшись с ним, человек-мужик окинул его нетрезвым взглядом, полным беспричинной ненависти. Кавказец проигнорировал нетрезвого встречного.
Кавказец был полон досады, горечи и обиды. Как он – почти брат – мог его наебать, понэмаеш ли? Кавказец зашел в туалет и немного подумал на кумыцком языке… Он подмылся из бутылочки, которую наполнил перед этим водой, и поставил ее на пол рядом с унитазом. Он помыл руки кусочком мыла, лежавшим на кромке раковины. Выйдя, он встретился со студентами, которые несли свои копченые легкие в свое купе. Он пропустил их вперед. Когда студенты проходили мимо двери девятого купе, они услышали из-за нее явно нетрезвый гогот, переглянувшись, они ухмыльнулись и прошли дальше.
- Видал этого курносого? –спросил студент номер два.
- И не таких видал, - ответил Вова.
- Ну что, еще партеичку? – вызывающе поинтересовался шахматист-оптимист, переводя взгляд с одного на другого. Он потер свой крючковатый нос и пригладил русую бородку.
- Ну давайте, - сказал Вова и быстро и тупо проиграл свою партию. Радуясь, что отбыл повинность, он забрался на верхнюю полку.
В восьмом купе Евгений что-то неразборчиво под водочку шептал Елизавете Константиновне. По его поведению было трудно определить, что он любит больше – женщин или выпить.
- Знаете, Лизнька, ваша грудь пхожа на спсательный круг, - говорил он, сглатывая гласные.
- Почему? – недоуменно подняла брови “Лизанька”.
- Мне хочется за нее ухватиться, - расплылся Евгений в сальной улыбке.
- Уа-га-га, - зычно всхохотнула Елизавета Константиновна, тридцати шести лет отроду. Разведена. Детей нет, квартира в Москве, дача под Москвой, а также двадцать тысяч долларов на счете в Инком банке.
Кавказец, продежуривший с полминуты у девятого купе. Услышал теперь через дверь восьмого Лизин хохоток и, поморщившись, буркнул:
- Свини… потому что свинэй едят.
Подойдя к седьмому купе, он долго прислушивался, но ничего не услышал. Тогда он приоткрыл дверь и заглянул: внутри было темно. Но он разглядел человека, сидевшего по-турецки на нижней полке. Человек не шевельнулся и не обратил на кавказца никакого внимания, чем тот и воспользовался, аккуратно прикрыв дверь и отправившись дальше.

Тагыль сидел в темноте. Луна смотрела на него сквозь окно. Тагыль на Луну не смотрел, он смотрел на звезды. Луна слишком близко, не может на ней быть той таинственной страны, куда ушли предки. Луна висит здесь затем, чтобы терзать его душу. Луна создана для того, чтобы раз в месяц наделять его памятью. Тагыль чувствовал под собой летящую землю. Через его сознание проходили лисы, волки, мыши, зайцы, косули, через его душу пролетали птицы. Он чувствовал Солнце по ту сторону Земли. Меньше чем через два часа Тагыль и Солнце разделят Землю пополам. Тагыль ждал, он был уверен, что никто не побеспокоит его. Еще никто не беспокоил его в полночь полнолуния.

Вика и Лена приторчали. Саша завис. Он погрузился в спящее безумие, сопровождающееся прикуриванием сигареты и следующей за тем отключкой до мгновения, когда истлевшая сигарета обжигала его пальцы, тогда он приходил в себя, прикуривал еще одну сигарету и снова погружался в забытье. Вика с Леной снова целовались. Лена, не отрываясь от Вики, потянулась и закрыла дверь на защелку. Они трепетно касались друг друга и медленно и изящно раздевались. В купе витал запах марихуаны. В купе был приглушен свет. В купе тихо постанывали два нежных юных существа, отдаваясь друг другу и забыв думать про оглушенного дозой Сашу. Они раздевались в полумраке купе с естественностью сирен, освобождающихся от волн. Они мурлыкала, как кошки, и ласкались, как шиншиллы. Они тонули в объятиях и терлись друг о друга нежными лепестками губ, они восходили к кульминации телесного наслаждения и долго и страстно целовались.

Тагыль скорее ощутил, чем увидел, как в купе через стенку вошел Сергей Михайлович. Сергей Михайлович выглядел крайне растерянным. Он ничего не понимал. Сергей Михайлович умер в первый раз и очень волновался. Тагыль не шевелился, но следил глазами за призраком. Сергей Михайлович обратился к нему:
- Простите, вы не подскажете, где я нахожусь?
- В седьмом купе.
- Э..а… что со мной?
- Уже ничего, уже все прошло. – Тагыль был неподвижен, лишь слегка шевелились губы на его каменном лице, скупо выпуская в воздух глухие, но внятные слова.
- Как это ничего?! Как это прошло…
- Закрой глаза.
Сергей Михайлович закрыл глаза, но глаза почему-то не закрылись. Тогда он попробовал закрыть их еще раз, но ничего не вышло, т.к. они уже были закрыты, и, однако же, эффекта закрытых глаз не ощущалось.
- Я… я не могу, - пролепетал он. – У меня не получается.
- Просто не смотри ни на что… просто не смотри…
Сергей Михайлович просто провалился в темноту. Потом прошло очень много времени – вечность, а может, две. Вдруг темнота сменилась светом. Он был желтым, или серым, или… это была Луна. Он лежал ничком в лунной пыли, голова левой щекой была полупогружена в пыль, его правый глаз, сверкающий в тени глазницы, находился над поверхностью и видел правую полузарывшуюся руку. Когда какой-либо из его пальцев вздрагивал, над ним поднималось облачко пыли и, медленно перетекая, опускалось, как пар над кружкой горячего чая. Было холодно, но он это не чувствовал, а знал. Серая поверхность Луны была заляпана черными пятнами густой тени. Рядом с его головой на камне сидела металлическая птица и смотрела на него стеклянными глазами. Он поднялся на ноги и легким пинком отправил птицу в безвоздушное путешествие. Она, неторопливо и плавно вращаясь, полетела в сторону ближайшего кратера. Сергей Михайлович не помнил кто он. Он широко, оставляя следы в податливой лунной пыли, зашагал к проглотившему горизонт терминатору. Он шел и уменьшался, от него отрывались целые куски и мгновенно исчезали в вакууме. Вскоре от него ничего не осталось, только 147 босых отпечатков на морщинистом изоспенном лице Луны.
“На Луну. Почему он ушел на Луну? – думал Тагыль. - А какая разница, человек умер, человек ушел. Это не важно… Осталось уже не долго”.
- Хейть! – громко крикнул Тагыль, и мысли разбежались в стороны, как вспугнутые кошки.

Папа Десяткин мог бы теперь спать спокойно – возня за стенкой прекратилась, но что-то не давало ему уснуть. Может, это было естественное возбуждение, возникшее от близости чьей-то близости. Может, тоска по ушедшей молодости. А может быть, что-то еще, настолько невыразимое, что и думать об этом нет никакой возможности. В общем, папа Десяткин испытывал то, что принято называть таким многозначным (и до абсурда невыразительным) словом «тоска».
Тосковала и пассажирка четвертого купе. Тосковала об утраченном и о том, чего никогда не имела. Тосковала при мысли о жизни прошедшей – невозвратимой, и при мыслях о жизни будущей – неотвратимой. Думала она обо всем об этом потому, что думать ей было больше не о чем. Она потеряла цель, она лишилась смысла своего существования, похоронив его вместе с мужем, унесенным из жизни нелепой случайностью. Утратив мужа, она утратила все, потому как он и был для нее всем. Он был ей мужем, братом, сыном, она всю себя посвятила ему. “О, Господи, ну почему ты не дал мне детей? Хотя бы одного. Будь у меня ребенок, сейчас было бы все по другому. Почему, почему, почему?” Вдова уже выпила три таблетки снотворного, пытаясь спастись от терзающих ее бессонницы и тоски. Снотворное самым возмутительным образом отказывало ей во спасении. Она лежала в темном купе и изредка плакала. Она ехала в Белгород к матери (старой ворчливой женщине) и везла с собой деньги, вырученные от продажи жилья, и мысли о самоубийстве. “Хейть!” – донеслось откуда-то.

“Хейть!” – заорал кто-то в соседнем купе. Елизавета Константиновна вздрогнула и перекрестилась.
- Боже мой. Что там случилось? – спросила она Евгения, который уже перебрался на ее полку, поглаживал ее по колену и настойчиво искал ее взгляда.
- Не обращайте внимания, Лизанька, мало ли психопатов на свете. Так вы говорите, преподаете в техникуме? –пытался он вернуться на проторенную уже тропу.


- Как ты думаешь, он не проснулся? –спросила она, поглаживая его по руке.
- Конечно, нет. Ты же сама слышала – он захрапел, - ответил Коля и нежно поцеловал ее в висок.
- Сначала, а сейчас, например, он не храпит, - возразила Юля все так же шепотом, но приподнявшись на локте и пристально вглядываясь в его лицо.
- Подумаешь, может, перевернулся на другой бок. Да и вообще, какая тебе разница? Мы завтра выйдем и больше никогда его не увидим, - успокаивал он ее. А потом, после некоторой паузы, нежно сжав ее грудь и, прильнув к ней всем телом, жарко прошептал в ухо: - А тебе разве не понравилось?
- Очень! Просто здорово. Но сейчас мне немного стыдно, - так же жарко зашептала она в ответ, отвечая на его ласки. Посреди поцелуя она вдруг страстно впилась зубами в его нижнюю губу, а потом, слегка отклонившись, сказала: - Я почти уверена, что он проснулся.
- Да плевать, - отмахнулся он. – Я люблю тебя Юлинька. – И он поцеловал ее в глаз нежно, будто ее веки были тончайшими лепестками, которые он не хотел повредить.
- Я тоже тебя люблю, - ответила она.
- Скажи это еще раз.
- Я люблю тебя, милый.
- О, бог мой, как я счастлив сейчас! Я хочу. Чтобы это продолжалось вечно. Вечно…


- … вот я тебе и говорю то, шо он сказал… щас, подожди, вспомню… ага, во: «эта нация не подлежит перевоспитанию, а только уничтожению», во так и сказал этот великий человек. – Закончив фразу, мужик, не более получаса назад целенаправленно извергавший содержимое своего желудка в унитаз на остатки недосплавленных сашиных причиндалов, победоносно опрокинул в глотку стопарь и со стуком поставил его на столик.
Его оппонент негодующе воскликнул:
- Да какой он, там, в жопе, великий человек! Просто вояка. Только этой своей фразой и прославившийся. Подумаешь, генерал. Да ты видел хоть одного генерала, да они же тупее прапорщиков. Тоже мне авторитет…
- Витек, у теа паспорт с собой? – спросил его первый, пытаясь попасть бутербродом себе в рот.
- С собой, конечно, - ответил сбитый с толку Витек.
- Нуу, дай-ка на секунду.
- Зачем? – вконец растерялся Витек.
Два других пассажира купе, активно участвующие в попойке, но не принимающие участия в споре, с любопытством поглядывали то на Витька, то на поклонника генерала Ермолова.
- А хчу посмотреть, - медленно ответил «поклонник», - может, ты чичен…
После продолжительной паузы, потребовавшейся на погашение торможения, вызванного алкогольной интоксикацией, все купе взорвалось гоготом, включая Витька. Спор был благополучно разрешен. Один из неучастников спора стал разливать, ермоловец отказался:
- Не мжуки, я – всё, я – спать. – И он неуклюже полез на верхнюю полку, оступился, задел ногой бутылку. «Мжуки» всполошились, ловя тару, выбулькивающую мертвую воду. К тому времени, как они привели ее в вертикальное положение, их уже достаточно умерщвленный сотрапезник издал свой первый (и далеко не последний) всхрап. По полу растеклась приличная лужа.
- Пойди возьми тряпку у проводника, - сказал один, печально глядя на безвозвратно утраченную жидкость.
- Да ну его на ***, – отозвался второй, - само высохнет.
Витек с пьяной грустью смотрел в окно.
В пятом купе было темно. После инцидента с картами между друзьями пролегло бескрайнее молчание. Им не оставалось ничего другого, как ложиться, сделав вид, будто им хочется спать. Но спать не хотелось, и вот теперь, ворочаясь с боку на бок, каждый думал о своем. Один о предстоящей пряничной сделке, другой… Другой не находил себе покоя, на сердце у него было погано. Он испытывал нечто вроде стыда, будто, уличив друга в постыдном поступке, он сам совершил нечто постыдное. Где-то в глубине его горделивого и сурового, как обветренные скалы, сознания зарождалось понимание того, что сегодня он потерял друга. Дело, конечно, не в деньгах. Деньги – грязь. Но тем непоправимее случившееся. Если он пошел на обман ради этих копеек… Нет, все кончено. Но почему же так неспокойно на сердце, почему так мутно? О, Аллах, как же это нелегко – терять друга. Лучше бы было не трогать этих карт… лучше бы не знать. Но зачем я столько думаю о нем? Неужели он был мне так дорог? А он? – кавказец слегка повернул голову и посмотрел на своего бывшего друга, тот, похоже, уснул. Нет. Все кончено решил он для себя еще раз и попытался заснуть. Но еще долго бессердечные колеса бередили его рану: друга-нет друга-нет, друга-нет друга-нет. А потом он уснул, и ему снилось, что на самом деле вышла ошибка, что все это просто недоразумение, что все будет хорошо.

Ему снились бескрайние пески под звездным небом. Ему казалось, что он давно уже бредет по этой пустыне. И вот он увидел что-то вдалеке, чуть ближе горизонта. Нет, это не мираж, он отчетливо видел что-то темнеющее на фоне посеребренного песка, какое-то неровное пятно с очерком лунного света по краю. Вова заторопился и неожиданно быстро приблизился к пятну, которое вблизи оказалось… кораблем. Корабль был старинный, но не старый. Зарывшись килем в песок, он стоял почти что вертикально, лишь слегка накренившись на левый борт. Все мачты были целы, все паруса на месте – аккуратно свернуты и подвязаны. В корпусе не было пробоин. Палец флагштока с верхушки центральной мачты указывал куда-то в небо, на какую-то далекую галактику. Не хватало только одного – моря. Неужели вся эта бескрайняя пустыня была когда-то покрыта водой?! Неужели этот песок был морским дном?! – думал Вова, обходя корабль вокруг. С борта, наклоненного к земле, свисала веревочная лестница. Подойдя к ней, он пару раз дернул продольные веревки – держится крепко – и взобрался на палубу. На корабле был порядок, но сразу чувствовалась его покинутость. То там, то здесь палуба была подернута зыбью карликовых дюн. Из тени, падающей от борта, выскользнул скорпион и, сверкнув отполированным панцирем (точно подмигнув), нырнул в тень мачты, через секунду вновь появился и опять исчез в тени каких-то ящиков. Вова двинулся к корме, там, судя по тому, что он знал об устройстве старинных кораблей, должна была находиться каюта капитана. Проходя мимо мачты, он заметил, что она не гладко отполирована, как должно было бы быть, а имеет какие-то шероховатости на своей поверхности. Вова пригляделся: поверхность ее напоминала кору дерева. Задрав голову, он убедился, что это, в самом деле, дерево – сосна. Ну да, - подумал Вова, - Корабельная. Это же естественно. Конечно! Неожиданно накатившее озарение поразило его своей простотой и самоочевидностью: чтобы построить корабль, необходимо найти три сосны (это если корабль трехмачтовый), которые бы росли на одной прямой. Те, что с краев, должны быть одинаковой высоты, та, что посередине, - повыше; со стволов обрубают ветки, оставляя лишь те, которые послужат реями, а вокруг стволов, отступив на высоту… нет, на глубину трюма от земли, мостят палубу. Дальнейшее – дело техники… Вова очутился в каюте и крайне удивился - до чего она походила не его комнату. Он подошел к своему столу и среди мешанины книг, карандашей, тетрадей, листов миллиметровки, и еще бог его знает чего, увидел до боли знакомую фотографию Светы. Сердце сжалось, уменьшилось в размерах, словно напуганный ежик. Через некоторое время ежик ослабил свой клубок. Показались бусины глаз и носик, едва заметно он подвигал им из стороны в сторону, будто принюхиваясь – нет ли где опасности, и развернулся полностью. Царапая коготками по бумаге, ёжик подобрался ближе и уселся прямо на фотографию, задрав голову и вглядываясь Вове прямо в глаза. Вова отодвинул абсолютно неколючего ежика в сторону и взял фотографию в руки. Света глянцево улыбалась. Странно, откуда она здесь взялась? Я же выбросил все ее фотографии. Изображение все еще любимого и желанного лица подмигнуло ему. Издевается, - подумал Вова, скомкал фото и бросил комок, который почему-то стал визжать совсем не Светиным голосом, в окно каюты. Визг не только не прекратился, но, несмотря на то, что звучал откуда-то издалека, стал еще более пронзительным. Тогда Вова побежал. Сломя голову он выскочил из своей комнаты в коридор, где тут же рухнул, споткнувшись об отцовские ботинки, едва не разбив голову об обувницу. Буксуя по скользкому линолеуму, он с низкого старта рванул к двери, распахнул ее и… оглушенный грохотом колес, смешавшимся с непрекращающимся визгом, вывалился под откос из дверей вагона. Визг на мгновение прекратился, а затем с нарастающей силой полетел за ним вслед.

Тагыль не слышал визга, он был далеко.

Вдова приподнялась на полке: “Боже мой, что там случилось?” – пробубнила она и потянулась включить свет.

- Вы слышите, слышите? – часто зашептала Елизавета Константиновна, высвобождаясь из пьяных объятий Евгения.
- Теперь слышу, - с некоторой досадой ответил он.
-
Вова Десяткин перестал мастурбировать и испуганно натянул под простынею трусы. Проснулась сестра Вовы – Катя Десяткина, и мама Десяткина тоже проснулась. А папа Десяткин, так тот сразу, как только раздался визг в соседнем купе, вскочил с полки и включил свет. Выглядел он, как и все, недоумевающе-взволнованным, но еще отчего-то и слегка довольным.

В первом купе не проснулся никто.

В девятом Вика и Лена с сонным усилием разлепили свои тела и вопросительно переглянулись, не найдя ответа в глазах друг у друга, они разом обернулись к Саше и тут же поняли, что от него ждать ответа бессмысленно.

Кавказцы проснулись одновременно и так же одновременно сели на своих полках.

Вова, вываливающийся под откос из дверей вагона, наконец-то приземлился правым подреберьем на край купейного столика и проснулся от дикой боли. Аркадий Антонович и студент номер два, только что включившие свет, сразу же кинулись поднимать его с пола. Вова корчился от боли и отчаянно пытался сделать хотя бы маленький вздох.

Юля кричала до тех пор, пока не стала задыхаться. Коля, который, обняв, силой заставил ее отвернуться от тела лежащего не верхней полке, бормотал что-то успокаивающее, сам не в силах отвести глаз от мертвеца. Ручка двери дернулась – безрезультатно, следом за тем раздался щелчок открывшегося замка, дверь рывком отъехала в сторону и явила проводника с выпученными глазами, который сразу же завопил:
- Что тут у вас случилось!?! – сам не на шутку перепуганный.
Коля глянул на проводника, сухо сглотнул и перевел взгляд на то, что раньше было Сергеем Михайловичем. Проводник проследил его взгляд.
- Что с… Мать твою! – раздельно произнес он. – Давно?
- Н-не знаю, я встала б-будильник поставить, включила свет и… - и она разрыдалась.
Все пассажиры вагона (за исключением разнотонно храпящих в первом купе, отсутствующего Тагыля, приходящего в себя Вовы, и отрубившегося Саши) вывалили в коридор. Проводник выглядел весьма озабоченным. Пассажиры медленно, как бы невзначай стали подносить свои любопытные лица к третьему купе.
- Ну что вы тут столпились?! – сорвался на них проводник. – Расходитесь по купе. Все в порядке… то есть ничего страшного.
Но пассажиры и не думали расходиться.
- Скажите, что там случилось? Она так кричала. – Выразила вдова всеобщее любопытство.
- Ничего не произошло, - автоматически ответил проводник, на лице его ясно и в подробностях отражались усилия, сопровождающие мыслительный процесс, - просто человек умер… - По кучке собравшихся прошелестел вздох, словно дуновение ветра потревожило крону дерева. Проводник очнулся от раздумий, лицо его прояснилось, и он сообразил, что ляпнул лишнего. – Я прошу вас, расходитесь. И, пожалуйста, не покидайте своих купе. Пропустите, - и он помчался в штабной вагон.

А поезд летел дальше. И жизнь шла своим чередом. Тагыль пришел в себя и лег на полке. Его ноги немного затекли, и ему было приятно их распрямить. Вика и Лена проветривали купе и тщетно пытались привести Сашу в божецкий вид. Евгений и Елизавета Константиновна смущенно прибирали со стола. Аркадий Антонович и студент номер два рассказывали отдышавшемуся Вове то немногое, что им было известно. Вдова время от времени скоро крестилась, сама того не замечая, и думала о своем. Не разговаривая и держась за руки, Коля и Юля подавленно сидели на полке противоположной той, на которой они совершили свое преступление. Вова и Катя Десяткины были возвращены на верхние полки строгим окриком отца, который что-то шептал жене, перегнувшись через туалетный столик, иногда на секунду откидываясь назад, чтобы проследить ее реакцию. Первое купе спало, его содержимое мерно похрапывало и не ведало о том, что вскоре будет подвергнуто насильственному пробуждению и не менее насильственно вовлечено в уплату штрафа за распитие спиртного и т.д. Кавказцы немного нервничали, они – небезосновательно – предвидели неизбежное заострение внимания правоохранительных органов на их документах и целях их поездки. Все бодрствующие были возбуждены случившимся, лишь Тагыль был, как всегда, спокоен. Спокойней его был, пожалуй, только сам Сергей Михайлович. В полумраке «чайного» купе редкими лампочками светился пульт. В шкафчике позвякивали стаканы, озвучивая дрожь вагона. Колеса стучали. Поезд ехал.




       КОНЕЦ