ВНУТРЕННИЕ ДИАЛОГИ
Ну что, что, ЧТО?! Что ты можешь мне сказать? Можешь мне сказать, кто я? Или кто ты? Что я накурился? Да, я накурился! И кончай уже вставлять меня этими просветительско-реставрационными базарами. Я не вижу смысла в этой горячей перепалке, как, впрочем, и в коричневом молчании усомнившегося в прочности своих копыт негуманоида. К тому же вряд ли это можно назвать диалогом: я просто говорю в пустоту своей головы, не ощущая там ничего и никого. Дополнительным подтверждением того, что там пусто, являются высвечивающие пустоту внутричерепного пространства высоковольтные вспышки, проскакивающие дугой от уха до уха и непосредственно электрически воздействующие на затылочные доли больших полушарий. И только ничем не обоснованная уверенность в том, что меня кто-то слушает, не дает мне умолкнуть ни на секунду. Поэтому я продолжаю говорить, пока вдруг не замечаю, что это говорит уже тот, к кому я обращался минуту назад, и которого минуту назад просто не существовало. При этом речь не обрывалась ни на секунду, и, следовательно, нет никаких признаков, по которым можно определить, что глашатай поменялся, однако это ясно как чертова ночь. И в этот момент начинает закрадываться ужасная догадка, что я не являюсь ни тем, ни другим, а всего лишь представляю из себя микрофон, который они попеременно вырывают друг у друга. Поэтому эти беседы не моего ума дело, а даже если и ума, то называть его своим было бы, по меньшей мере, не осмотрительно, особенно принимая в расчет состояние каннабиноидной интоксикации.
Рома режется в Контру, блуждая по виртуальным лабиринтам, оставив вместо себя за компом винилового манекена, подергивающего конечностями и выкрикивающего время от времени фразы типа: «Ах ты сука!» или «Получи, фашист, гранату!». А значит, никто не сможет спасти меня от гальванической мишуры моих взбесившихся синапсов… Переедание же Греко-римского стиля левописания в целях безоблачного исполнения супружеских обязанностей, никоим образом не сможет оправдать бесцельное финансирование внуриклирекальных организаций… Черт побери, что я несу?! О, боже, что это?!! Я в ужасе отшвыриваю от себя то, что нес, и оно с мерзким чмокающим звуком расползается по паркету Центрального Государственного Концертного Зала России. А вскочившая публика, состоящая сплошь и рядом из банкиров, облаченных в военно-прокурорские мундиры, и их спутниц, очень похожих на огромные рыбьи пузыри, перетянутые в двух местах, уже рукоплещет и плещет, и плещет мне в лицо керосином общественного правосознания так, что я даже не успеваю утираться бумажными салфетками правового нигилизма. Это когда-нибудь закончится кончится взрывом сомнительного мнительного состояния…не-я ума-тывай скорей отсюда! Неужели ты не понимаешь, что кипарисы, выстроившиеся вдоль аллеи, находятся на временной службе у ее величества Ностальгии!? Ты же день за днем ходишь по краю парковой зоны, наступая на пробки от пивных бутылок, отлизывая пробы с брикетов мороженного нанизанных на пики кавказских гор. Рано или поздно время рванет из спячки, и твои истлевшие на месте останки осыплются горкой гадальных костей на иссохший асфальт, уже крошащийся под натиском флоры. И тогда какой-нибудь Энди Уорхл четвертого тысячелетия, ища вдохновенья, сметет с них пыль отложений ультразвуковой щеткой из археологического набора для туристов, сделает несколько трехмерных резонансных фото, которые размножит на пеньке тнацатого поколения, и захуячит какие-нибудь модные обои в стиле «я гулял сквозь время и пространство и не заметил, как умер».
Яблоки запора зреют не одну неделю прежде, чем разорвать тебе анус бескомпромиссным фактом своего существования. Этим они похожи на мысли о собственной несостоятельности и никчемности. И точно такое же облегчение испытываешь, когда тебе удается таки избавиться от них, смыв их в канализационные лабиринты своей памяти. Упрямство госпожи Удачи, засунувшей голову себе в задницу и не желающей ее оттуда вытаскивать, доводит до белого каления – того особого состояния в сопромате характера, когда он становится податливым и послушным псевдопедагогическим молоткам Кнута и Пряника, развалившись на наковальне перевоспитания, как мокрощелка, решившая, что уже достаточно поломалась для того, чтобы создать видимость борьбы за девичью честь. Нежелание принимать правила игры оставляет тебя вне игры, позволяя лишь пыхтеть и злобствовать по этому поводу. Создается впечатление, что тебя не пустили, отшили или послали на ***, тогда как все это с собой проделал ты сам. Но разве можно себе в этом признаться?! Легче залить уши кипящим воском и юродствовать. Потрясая кулаками в пустоту, любоваться на себя со стороны, а еще лучше на свою тень, и сокрушаться над несправедливостью бытия, вводящего любого пытающегося быть честным в гнусное состояние самооскопления. Что еще остается кроме возможности радоваться тому, что ты не докатился до того, чтобы уподобиться кому-то вроде доктора Хайдера с его смехотворными попытками громко хлопнуть на прощанье крышкой гроба, но терпящему фиаско из-за слишком толстого живота, от которого эта крышка каждый раз отскакивает, извлекая лишь потешные звуки бздежа.
Комната, переполненная воспоминаниями о прежних гулянках, бросает мне в лицо кадры моего прошлого, сгоревшего в ненасытной топке погони за удовольствиями, которые, по сути, сводятся к вспышкам мозговой активности в тех или иных отделах. Да, так все и происходит: ты бухаешь, трахаешься или просто ешь что-нибудь вкусненькое, однако все, что ты при этом чувствуешь – результат того, что твои нервные клетки оргазмируют, эякулируя коктейлями из всевозможных нейромедиаторов в межсинаптические щели.
Какофоническое молчание вселенной – просто неоценимая плата за наше в ней участие. Робкие черти Уильямса скачут из приемника в приемник, напоминая о своем приходе или уходе коротким шипением. Расплывающийся сластолюбец, гурман и психодельщик, сидя в надувном бассейне посреди пустыни Намиб, вопрошает в пространство: А что, если замкнуть цепь удовольствия в самом мозгу, обойдя внешние пусковые механизмы? В ответ с выжженного голубого неба доносится одинокий крик стервятника. При этом небо дерзко прозрачно своей пустотой – то ли он так высоко и так громко кричит, то ли это стервятник-невидимка, или же он просто спрятался за диск солнца. Шеренги термитов движутся в обратно-противоположные стороны, образуя концентрические круги, блокирующие бассейн. Вода испаряется со скоростью один сантиметр в минуту, но струи пота, катящиеся с головы и плеч, с лихвой восполняют этот расход. Маленький старичок, сидящий в голове сластолюбца, вкрадчиво объясняет: все, что тебе сейчас нужно, это вода, поэтому не рыпайся, сиди спокойно и не гони волну; твой метаболизм настроен на оптимальную частоту, если не будешь дергаться по пустякам, протянешь еще лет сорок – сиди себе и любуйся ландшафтом…
Электрическая отрыжка выбивает все вилки из розеток. Компьютер с коротким стоном гаснет, слишком резко выкидывая Рому из виртуального пространства. Рома оглядывается по сторонам, хлопая глазами, словно вышел из темноты на яркий свет, но, вскоре скоординировавшись, оборачивается ко мне и говорит: Давай догонимся. Я киваю, не беспокоя легкую полуулыбку, присохшую к моему лицу. Тут он прав – никто нас не догонит, пока мы сами не догонимся. Мы выкуриваем еще одну мастыру, углубляя диссонанс восприятия, однако перепад намного слабее, чем после первой, только голова становится тяжелее и пробивает на хавчик. Слава богу, Рома принес не только траву, но еще несколько бич-пакетов, пачку масла, пакет молока и пол дюжины свежих булочек. Пока мы готовим себе пожрать, дают свет, о чем нам сообщает проснувшийся холодильник. Наскоро похватав, Рома снова запускает комп, предлагая мне: Хочешь пошпилить? – Не, я хочу, чтобы ты музыку какую-нибудь поспокойней поставил, а то достал уже этот индастрл. – Падаю на диван и закрываю глаза, слышу вступление Massive Attack , да, это уж получше будет. Неожиданно внутри от горла до пупка пронеслась волна холодного покалывания, и резко накатила измена.
Рекогносцировка сил и желаний дает свежий глоток надежды на то, что в жизни все еще может сложиться удачно. Небольшие локальные галлюцинации тому не помеха. Это все от травы, надо бы поменьше курить этой дряни. Хотя, по всему, это не похоже не плановые загоны. Возможно, ошибка в выборе местности. И еще, очень может статься, влияние дурной наследственности: прадед-то был точно с приветом, бабка повадками и поведением напоминает затаившегося партизана, считающего любые попытки убедить его в том, что война уже сорок лет как закончилась, провокацией и вражеской пропагандой. Дед с бабкой по отцу вообще были алкоголиками, в последние годы практически жили в психушке, изредка наезжая в свою полуразвалившуюся хибару. Отец сам ни в чем таком не замечен, за исключением нездорового пристрастия к «Семнадцати мгновениям», однако запросто может быть носителем какого-нибудь коварно дремлющего гена. И это, не говоря о вирусах безумия, заполонивших экраны и страницы газет, заразивших панели остановок рекламными листовками, обвиняющими каждого, кто по неосторожности коснется их взглядом, в несоответствии стандартам и реалиям новомодных заболеваний. Возможно эти вирусы и культурные, выращенные в спецмедиалабораториях ведущими специалистами в области засирания мозгов, протестированы на безопасность и официально разрешены к распространению на территории Российской Федерации, но, будучи выпущены на волю, обладая невероятной частотой мутации, неизвестно к каким последствиям они могут привести.
И вот ты идешь по проспекту, рыгая на каждом углу сгустками отмерших ожиданий. Твоя боль, не находя выхода, скапливается, как желчь, со временем уплотняясь до состояния острых колючих камней. Попробуй только теперь излить ее. Апологеты добра и справедливости не спускают с тебя глаз. Их губы кривятся под натиском презрения, они роняют капли слюны, кишащей бациллами ненависти. Их ученики и подражатели суетятся вокруг них, изгибаясь в позах раболепия, как меленькие рыбки вокруг больших хищников, питаясь остатками пищи, застрявшей у тех в зубах, выделениями из ноздрей, ушных, анальных и прочих отверстий. Их мелкая ненависть выглядит смешной, как тявканье щенка, подражающего большому свирепому псу, захлебывающемуся бешенным лаем. Но они растут и учатся, являя собой яркий пример преемственности традиций. Культурны в каждом движении – мы все исповедуем этот культ. День – череда ритуалов, неукоснительное исполнение которых является залогом душевного спокойствия. Внешние переключатели внимания дрессируют сознание с такой методичностью и постоянством, что даже перестаешь замечать это. Уже не вызывает никаких подозрений и вопросов то, что реалистичность окружающей действительности все больше и больше уступает по убедительности спецэффектам и компьютерной графике. Квадрозвук бьет по ушам, анимированные брызги крови окропляют тебе лицо, автоматически ты утираешь их, не обращая внимания на першение в горле от пороховых газов, и продолжаешь долбить условного (ли?) противника. Несколько пойманных пуль, сопровождаются подергиванием экрана и красными вспышками, и вот ты убит – Game Over.
- Вот, блин, задолбили, - поворачивается ко мне Рома. В его глазах сейчас напрочь отсутствует что-либо, что хотя бы с натяжкой можно было назвать здравым смыслом. Он сканирует меня своими аналоговыми гляделками, на какой-то момент мне становится даже жутко. После непродолжительной задержки, потребовавшейся на обработку полученной информации, из глубины его внутричерепного процессора поступает ответ, составленный в виде вопроса:
- Ты как, нормально? – Я киваю, так как открывать рот и произносить что-либо кажется мне неоправданной тратой энергии. Но вдруг я обнаруживаю, что мне необходимо что-то спросить у него. «Может…» - начинаю я и с горечью понимаю, что моя надежда на то, что память сработает, как только я начну говорить, не оправдалась. «Вполне возможно», - прикалывается Рома, и мы вяло похихикиваем над этим приколом. «Я хотел сказать… Да, точно… это… Может, пойдем прошвырнемся?» Рома оглядывается на монитор компьютера. «Ага, пойдем, только я еще разок гайдану». Я вынужден согласиться, понимая, что это затянется на полчаса не меньше. Наблюдаю за тем, как он загружает последний save.
Мышление, форматированное инерцией компьютерных игр, иногда выдает совершенно невероятные фокусы. Выработанный годами геймерства рефлекс сохранения придает некоторую долю похуизма в отношении к житейским реалиям, словно и здесь у тебя есть возможность в любой момент выйти в меню и загрузить последнее не запоротое сохранение. Порой это выливается в настоящий психоз. И тогда сынок достает из ящика для инструментов молоток и, в абсолютной уверенности, что только что «сохранился» и, наигравшись, просто «загрузит» этот save, проламывает голову мамаше, которая на третьи сутки его безостановочной компьютерной одиссеи, когда он перестал отходить от монитора даже для того, чтобы принять пищу, опрометчиво решила покончить с этим, выдернув штепсель из розетки. На пятый день, когда соседи, обеспокоенные запахом на площадке, вызовут ментов, и те, взломав дверь и давясь трупной вонью, переступив через жужжащий мухами труп женщины, войдут в комнату, освещенную мертвым жидкокристаллическим светом и, взяв с двух сторон за руки, оторвут тринадцатилетнего геймера от «машины», он, обнаружив, что почему-то не может «загрузиться», скорее всего, решит, что КОМПЬЮТЕР завис, и, вполне возможно, до конца своей жизни снова и снова будет пытаться «загрузить» тот момент, когда мать его еще была жива… Меня как током ударило! Я подскочил с дивана и стал расхаживать из стороны в сторону. Нужно на улицу. Я схватил куртку:
- Подожду тебя во дворе.
- Ага.
***
Крах размером с маленькую галактику мог бы, пожалуй, меня отвлечь. Бутоны несанкционированной радости, сыплющиеся с безлиственных нефритовых смехатонных деревьев, взрываются, не долетев до земли. Прохожие неприлично затвердевшими улитками прогуливаются по тротуарам, заплеванным вчерашними улыбками, и оставляют за собой скользкие дорожки своей ауры. Мне приходится проталкиваться сквозь их эманации, словно я пробираюсь через комнату до отказа набитую воздушными шарами. Мошонка втянута в живот жадной белкой моего страха, прячущей свои орешки от посягательства беспринципных росомах, предпочитающих щегольские остроносые ботинки с металлическими вставками на мысках. Я грустный клоун с репертуаром придурка, которого вечно бьют, подначивают и наебывают, которому трудно передвигаться из-за метровой длинны штиблет, к тому же надетых задом на перед. Не самый удачный прикид для того, чтобы наведаться в город злых детишек, любимым времяпрепровождением которых является препарирование лягушек и поджаривание бездомных псов.
А вот еще один прекрасный пример сдрачивания времени в банку с пауками: поймать муху и скормить ее золотой рыбке в аквариуме, затем выловить рыбку специальным сочком, неплохо будет оторвать ей плавники, выдавить глаза, так чтобы они висели наподобие сережек на щеках ее хлопающей ртом рыбьей морды, главное следить за тем, чтобы она не прекращала открывать и закрывать рот – возиться с дохлой нет никакого интереса, когда частота глотанья воздуха станет затухать, позвать из кухни - «кыс-кыс-кыс» - кота и скормить ему подыхающую мухоедку, наблюдая за тем, как ее хвост бьется в урчащей пасти, когда кот конвульсивными подергиваниями головы все еще будет помогать мышцам своего пищевода, выпустить из туалета ебнутого пит-буля…
…будь же сильнее!! настоящий мужчина должен быть в силах съесть то, что он выблевал! В чем дело?! ты же один раз уже это съел! и не оправдывайся запахом паленой плоти, это не сгоревшая человечина, это был тот пит-буль, помнишь?... чавканье и стоны твоих отъехавших напрочь друзей, осмелившихся участвовать в этой затее, равно как и говно, размазанное по стенам вперемешку с, дай бог памяти, чьими мозгами, тебе уже вряд ли помешают – в процессе необратимого взросления, начавшегося вчера, ты видел и не такое…
…главное не дать взять себя живым, для этого нужно снять свои свежеобоссанные штаны и замотать ими нос и рот, с глазами сложнее, да и черт с ними, придется продираться на ощупь, поэтому надо быть внимательнее и не спотыкнуться об останки бабки-соседки, пришедшей вчера выяснить, что это за дикие вопли доносятся из твоей квартиры, а заодно узнать, не видел ли ты ее кота – любителя свежей рыбки; не забудь! – ее останки находятся сразу в трех местах, и не поминай черта в клубах слезоточивого газа, ты разве не помнишь, что сам предложил распилить ее на три части, мотивировав это тем, что Бог любит троицу. Но это уже не важно, главное не дать им взять себя живым, иначе - реабилитационно-исправительное учреждение с обязательным карьерным ростом и никаких зверушек до самой старости, ну что нашел? ты уверен, что это окно? хорошо! запомни его местонахождение, возьми небольшой разбег и прыгай.
…что за бред посреди октябрьской ночи? Это такой апрельский день? Ну, извините. Это, наверное, из-за лепестков роз, засыпавших все горизонтальные поверхности. Зачем это сделали? Может, чтобы замаскировать кровь, оставшуюся после разгона демонстрации. А может, просто у мэра сегодня хорошее настроение. Бутоны несанкционированной радости, попав на глаза, лопаются уже внутри головы, разбрызгивая внутри черепной коробки жгуче-ледяную серебряную пыльцу. Три бутона – с меня, пожалуй, хватит, а то так нахватаешься «зайчиков» и вырастут у тебя потом уши на ягодицах. Пора уже отсюда выбираться. Прочь с глаз моих, зеленоглазые таксисты! Я и без вас сумею сгубить свою жизнь, то есть, найти ту подворотню, я хотел сказать, захлебнуться счастья отрыжкой. Что это там? Марсово поле? Какое к черту… Откуда на Марсе поля? «Дух» ведь все видел – там лишь голые степи, на которых пасутся стада диких m&m’сов.
Вот она, радость подергиваний в скученности городских массивов. Дирижабли баблгамов с прилипшими к ним ломтиками картофеля-фри рассекают межфонарные пространства и протискиваются в щели, застревая между ребер небоскребов. И вот уже один из клерков неисчислимых корпораций пластикового блаженства тянется, держась одной рукой за раму евроокна, а в другой сжимая заколку для галстука, чтобы лопнуть аппетитный шарик, но ему не хватает размаха рук. Однако жажда невозможного не дает ему покоя. И вот он, не удержавшись, уже падает вниз, вливаясь в безостановочный поток падающих клерков и финансовых директоров. Они летят и летят, как листы бумаги из офисов Рима в последний предновогодний рабочий день. И отсюда, с тротуара, не разобрать кто из них на излете счастья, а кто падает в крах и отчаяние.
Подземные переходы, как склепы без названия и дат, а вместо имен – ценники, прилепленные к трупам мечты. Мечтой нельзя завладеть, но можно купить ее труп. И в этом тебе поможет мумия-продавщица, стоящая за стеклянной стеной захоронения, просовывающая трупики мечты в окошко, специально сделанное для этой цели в стене, в обмен на бумажные и металлические эквиваленты твоего желания. А сверху глухо доносится рычание и пыхтение четырехколесных чудовищ, царапающих бамперами воздух и сосущих из него кислород, сквозь оскалы своих радиаторов. Не дай бог тебе попасть на их территорию, ты сразу же превратишься в награду. Они завизжат от восторга тормозами и ринутся в безумье погони, расталкивая конкурентов или же впиваясь в них мертвой хваткой, выбивая друг другу стекла и корежа рамы. Так что лучше к ним не суйся, разделывайся с трупом мечты, доставшимся тебе за… за сколько? За двадцать рублей? Ну и нормально. Не дорого и вполне аппетитно. Пей кровь ее из пластикового стаканчика, пока она не остыла, высасывай ее белый сок, вылизывай томатное кровотечение, застрявшее в жестких завитушках лука и моркови, жуй клитор, торчащий из ее вагины, так похожей на кунжутную булку, разрезанную вдоль.
***
Последнее время постоянно думаю о ней. Что-то в ней есть особенное. Даже не то, что она чертовски умна и разносторонне интересна. Что-то другое, что отличает ее от глянцевого набора стандартных бабских характеристик. Нечто светится в ней изнутри светом тайны, желающей быть раскрытой. Что я там нес, пытаясь произвести впечатление? И что я на самом деле хотел сказать? Хотел признаться ей в том, что со мной что-то происходит? Но почему тогда не сказал? Боялся, что она сочтет меня шизанутым? И почему же интересно мы этого боялись?! Нам так важно, что о нас подумают? А может, не будем разводить это дерьмо, и скажем прямо, что тогда просто будет труднее затащить ее в постель! Что это за сопли еще такие - что она обо мне подумает! С каких пор тебя это интересует? Ах, ну да, чтобы выглядеть, как Дон Жуан, надо думать, как Дон Жуан, надо чувствовать, как Дон Жуан, надо стать Дон Жуаном. А как она на тебя смотрит, как будто ты уже ее раздеваешь. А если рассказать ей, что в последнее время не проходит и дня, чтобы ты не раскурил косяк другой. Упомянуть о пьяных потасовках. Но нет, тебе важно, что она о тебе подумает! Точнее сказать, чтобы она о тебе, кое-чего не подумала. Что? Что ты там говоришь? Говоришь, она тебя волнует? Ее тонкий нос и четко вычерченные губы, миндальный разрез глаз, и искренний мягкий смех. Ее взгляд полный ласки, понимания и соучастия, откровенность в каждом жесте… шея… ее шея, которую нестерпимо хочется поцеловать. Родинки. Изящная фигура, все движения полные внутренней грации. Но разве все это о чем-нибудь говорит? Разве поэтому меня к ней так тянет? Может, я все вижу так лишь потому, что меня к ней тянет? Но тогда почему?! Это вне слов, вне образов. Только так. В тот день, когда сможешь сказать почему, все это тут же умрет, исчезнет, и только воспоминание о том, что ты что-то забыл, как шрам – след былой раны, но, ткнув в него пальцем, ты уже ничего не почувствуешь. Может, еще только кровь на губах, как последствие жестоких поцелуев…
Неожиданное открытие: то, что ты считал любовью, в какой-то момент превратилось в ненасытного зверя. Да, только так. Когда ты говоришь, что хочешь ее, ты не договариваешь. Следовало бы продолжить: ты хочешь ее… сожрать. Выесть изнутри, высосать ее мысли, вылизать начисто ее чувства, оставить одну тонкую оболочку, которую ты мог бы заполнить собой. Тебе нужно ее тело, чтобы насытиться. Дьяволу, сидящему в тебе, нужна ее душа, чтобы в который раз уже убедиться в своей ненасытности. Ты же не можешь любить бескорыстно, и понимание этого никак не может этого изменить. Можешь, конечно, успокаивать себя тем, что все люди делятся на тех, кто берет, и тех, кто отдает, и чтобы те, кто отдает, могли чувствовать себя востребованными необходимы те, кто будет брать… А впрочем, если тебе от этого легче, почему бы и нет? Давай уже будем откровенными с собой. Или ты боишься? Боишься увидеть себя со стороны, в состоянии агонии сжимающего свой разбухший член, с затуманенным взором покачивающегося над телом растерзанной тобой любви. Боишься стать маньяком, мстящим за свое в ней разочарование, раз за разом убивающим ее в каждом ее новом воплощении? Твои инстинкты заставляют тебя оглядывать с ног до головы каждую, проходящую мимо и хоть мало-мальски укладывающуюся в рамки, за пределами которых отсутствуют какие либо сексуальные признаки. Твои фрустрации несколько гасят твои инстинкты, перенаправляя, видоизменяя и маскируя их. То, чего ты хочешь от себя, и то, чего требует от тебя твой пенис, редко совпадает. Тоска по теплу и ласке, тоска по любви, в конце-концов, голосами сирен доносится из подвалов памяти, зовет тебя, манит, заставляет искать. Я хочу любить, быть любимым, видеть это в ее глазах. Я хочу верить в любовь. Но ты ведь помнишь?! Пошел к черту! Ты знаешь, чем это заканчивается. Нет! Ты знаешь, что это заканчивается! Всегда заканчивается, и тогда… - Заткнись!!! Ну, так и заткнись. Это ведь ты говоришь. Я? Ты. Нет! Да! – Стоп!..
***
Этот тип из тех говнюков, что не носят с собой меньше пятихатки. Я же из говнюков совсем иного рода, поэтому такие, как он, не вызывают у меня теплых чувств и симпатии. И потому я особенно не переживал от того, что накрутил ему пару сотен. Они чувствуют себя слишком уверенно за стеклами отцовских мерседесов, в компании им подобных, под прикрытием приживальщиков, отгородив людей от себя чертой бедности. Их взоры устремлены к вершинам финансовых пирамид. Их боги Бил Гейтс и Джон Сорос, их демиурги Чубайс и Абрамович. Их погремушки были сделаны из золота. Сказки, которые им читали на ночь, заканчивались словами: …и стали они жить еще богаче. И дело тут даже не в зависти, хотя и в ней, наверное, тоже. Дело в том, как они на тебя смотрят. Они смотрят на тебя, как на официанта, как на крупье или как на шофера, и это не говоря о том, как они смотрят на девчонок. Конечно, не все, но исключения лишь подтверждают правило. Так будет всегда, их не переделать, они с детства подражали своим отцам. Чтобы их мир, покрытый прочной золотой коркой, дал трещину, через которую они смогли бы выглянуть наружу, нужны серьезные потрясения. Нужно, чтобы они пали на самое дно, лишившись всего и всех, потеряли молодость, здоровье, и лишь тогда, быть может, проснувшись серым февральскими сумерками от холода и странных звуков и увидев перед собой храпящую и причмокивающую задницу нищеты, они поняли бы… а что, ****ь, они поняли бы?! То, что они в жопе? Но сейчас же они не в жопе. Зачем им об этом думать? Зачем им думать о тех, кто в жопе? Ты сам-то часто думаешь о тех, кто в жопе? Ну а чего рас****елся тогда?! Ты еще скажи, что все люди равны. С чего они равны, если все они отличаются цветом кожи, волос, генами, гражданством, достатком, вероисповеданием, полом, возрастом, нравственными принципами, целями, приоритетами, привычками, повадками, мимикой, темпераментом, происхождением, чертами лица, в конце концов. Ты же не станешь настаивать на том, что она, такая же как… то есть, что она эквивалентно кому-то равна. Почему-то все кричат о равенстве, когда смотрят вверх, а при виде тех, кто барахтается у ног, о нем мало кто вспоминает. Почему человек постоянно ищет оправдания для свой ненависти, свой веры, любви? Я ненавижу их, потому что они… Или – я люблю ее, потому что… При чем здесь причины? Ведь те же самые причины кого-нибудь другого оставят совершенно равнодушным. Ты просто любишь или ненавидишь – пульсируешь на той частоте, на которую настроен. Но казуальное сознание сплетено из множества нитей, концы которых тонут в пустоте. Барахтаясь в клубке своих представлений, человек не думает об этой пустоте. Ее ведь нет, чего о ней думать? То есть она есть, но ее наличие лишь формально и является результатом отсутствия чего-либо, что могло бы занять ее место. Поэтому разумнее расплетать свой клубок, структурировать его, разбирать по ниточкам, так, глядишь, и сплетешь себе уютное гнездышко, из которого будет удобно любить и ненавидеть. Любовь и ненависть прекрасно уживаются в одной душе. Если рассматривать последнюю как функцию, то любовь и ненависть – наиболее часто используемые ее производные. (Математика нигилизма, том первый.) Люди похожи на марионеток, подвешенных на нитях своих инстинктов. А еще люди похожи на ангелов, которых очень долго лечили электрошоком.
Перемигивание звезд, шум ветра в листве, стрекотание сверчка – все это как-то связано с нами, заставляет нас чувствовать что-то. Неясно что, может, что-то пережитое нами в прошлом, или что-то, что нам только предстоит пережить, но признаки этого чего-то, как вибрация рельса от поезда, которого еще не видно, уже здесь. Глупость скитаний в обмороженных горькими откровениями воспоминаниях, выглядит трогательной, прелестной и умилительной. Океан памяти, населенный воспоминаниями, умножается, помимо прочего, воспоминаниями о воспоминаниях, которые отличаются от самих воспоминаний, как призрак от живого человека. Рассказы «бывалых» бывают более убедительными, чем собственный опыт. Возраст человека правильнее было бы измерять количеством мертвецов, которых он близко знал, которые после своей смерти, живут в его душе, как паразиты или симбионты. Во снах они приходят, как живые. И ты их не боишься, можешь спокойно взять их за руку, не опасаясь, что они набросятся на тебя, брызгая изо рта бурой слизистой дрянью. Ты им что-то рассказываешь, спрашиваешь их о чем-то, и они складно лгут, подсовывая тебе подделки их посмертного существования, состряпанные из неучтенных или же отвергнутых тобой воспоминаний.
Десант сомненья спускается с неба похожий на нашествие пауков, их миллиарды. Касаясь земли или надежды, они разбегаются в разные стороны, отстреливая тросы, торчащие из их задниц. Они забираются в щели, норки, дупла, натягивают паутину между веток. Сухой шелест их возни постепенно затихает, и на время кажется, что все это только почудилось. Но скоро начнется охота…
Разведданные недействительны. Реальность существует также и по неучтенным наукой законам. Бог немногословней колодцев. Этим пользуются самозванцы, печатающие своды законов за подписью Святого Духа. Осталось только растянуться на солнышке и пукнуть в безответный песок. Слыша тиканье часов, начинаешь чувствовать себя неуютно: что это, черт возьми, бомба с часовым механизмом, или же напротив – маятник вечности? И что на самом деле страшнее? Жить в постоянном ожидании, что все может в любой момент закончиться, или знать, что никогда, никогда, НИКОГДА уже от этого не избавиться.
Счастье раздавленным апельсином падает в расстегнутую ширинку храпящего на соседнем сиденье пассажира, тот продолжает спать, и тебе как-то неудобно будить его или пытаться достать самому. Хрен с ним, думаешь ты. Не так уж оно и аппетитно выглядело. Выходишь один на следующей станции. Поезд уходит, на прощанье осветив тонущий в темноте гранитный зал. Только сейчас ты замечаешь, что не горит ни один фонарь. Ты остаешься в полной темноте. Только характерный запах, шелест брошенных газет, тревожимых теплым сквозняком, и неумолимо нарастающий зуд страха. Выставив руки вперед, семенишь от края платформы, стараясь ни на что не наткнуться. И вдруг правой рукой попадаешь во что-то мокрое скользкое теплое и… ШЕВЕЛЯЩЕЕСЯ. Через мгновение, выдернув руку из этого, словно пробку, затыкавшую твою глотку, даешь волю легким и несешься в темноту, темноту, ут, тем, НО, ту…
Просыпаюсь и смотрю вокруг, отсортировывая реальность от мерцающих еще в сознании видений. Все вызывает сомненья: промышленно-говенный пейзаж за окном, подсвеченный болезненно-желтыми огнями, одежда, висящая на стульях, запах разлитого пива, колючие сухарики, впивающиеся в неосторожную ступню, Виталькин храп (Виталькин?), фосфоресцирующие змеи, копошащиеся бесшумными клубками в углах под потолком, одеяло, сползшее вслед за мной с кровати, когда я вставал к окну, пакетики из-под фекально-статической снеди, рекомендуемой к пиву, рассыпанные на столе, стульях, на кровати нашего третьего сожителя, которого никто не видел после сессии. Но всего подозрительнее выгляжу я, стоящий посреди темной комнаты, заляпанной пятнами сильно разбавленного света ночного города, профильтрованного сквозь немытое с позапрошлого семестра окно. Я стою, медленно водя головой из стороны в сторону, принюхиваюсь, почесываю задницу и, кажется, совсем не подозреваю, что за мной кто-то наблюдает. Впрочем, несправедливо упрекать в отсутствии наблюдательности посягнувшего на порноотсрочку раздолбая, тонущего в еще не успевших остыть пластах постельного грунта. Сладких тебе кошмаров, мой отважный путешественник.
Визгливые мотивы праздничных концертов, транслируемых по ТВ, решетят сознание даже тогда, когда тебе кажется, что ты их не слушаешь. Лягушки и каракатицы то и дело вываливаются из лопающихся на зыбкой поверхности экрана пузырей, путаются под ногами и печально хрустят при непосредственном педалировании. Размазывание соплей по периметру сюжета вполне компенсирует сокращение объема долговременной памяти и квадратизацию поля зрения – проблем, характерных для каждого второго любителя телесериалов. Непрекращающиеся представления конкурирующих гипнотизеров, особенно характерные для бесплатных каналов, предназначенных для неплатежеспособного телезрителя, наделяют последнего обилием мнений и суждений о всевозможных аспектах общественного бытия, как правило, противоречащих друг другу, но прекрасно уживающихся в пределах одного нейронально-мнемонического склада. Раскачивание лодок и выбивание опоры из-под ног – любимая практика надзирателей общественного спокойствия. Громко пернуть во время обсуждения важного вопроса – отличная тактика отвлечения внимания для достижения требуемого соглашения. Вспыхивающие и меркнущие цвета неопределенного вкуса доступны пониманию лишь в затухающих вибрациях перепонок, которые, к сожалению, столь неуловимы. Твое лицо мне знакомо, разреши я поглажу твою грудь. Я? Нет. Не бойся, я не сделаю тебе больно. Хорошо, если не хочешь, я к тебе не притронусь. Но она хочет. И все равно делает вид, что нет. «Подвинься немного, а то я сейчас свалюсь с кровати, - говорит она, подергивая плавниками. – Что ты делаешь? Ой! Ахх…ха-а. Нет, не целуй меня здесь, мне щекотно». Ее мягкая бархатистая плоть, пахнущая сливочным кремом, гелем для душа, молоком и медом разочаровывает мой язык отсутствием вкуса. Я спускаюсь ниже, ныряю языком на дно пупка – слишком мелко. Тепло от соприкосновения с ее кожей просачивается внутрь, стекает по секретным сосудам в область таза и вливается в стремительно разбухающий пенис. Она продолжает хихикать, извиваясь всем телом в томлении и запуская пальцы в мои волосы. Еще ниже – туда, где теплое влажное отверстие в бесконечность, обрамленное приветливо щекочущей шерсткой, меряющей глубину бесстыдства, стыкуется со шлюзом моего рта. И вдруг – жуткий перепад давления, вырывающий язык вместе с гландами. В попытке спастись, я упираюсь ладонями в ее бедра, но уже слишком поздно. И вот я пуст. Но и она по-прежнему пуста…
***
В пасмурную погоду особенно четко чувствуешь фальшь красок, так ярко брызжущих в солнечный день. Похоже на электрическую вывеску, к которой не подали ток. Отсутствие яркого слепящего света словно бы позволяет заглянуть в щели между лампочками, увидеть поцарапанные, кое-где порыжевшие патроны, пластиковый пыльный лист, служащий основанием, кусочки мусора, застрявшие в щелях. Но потом тучи расходятся, лампочки вспыхивают, и ты видишь перед собой волшебный мир, переливающийся миллионами красочных лучей и лучиков. В какой-то момент автобус тряхнуло, и мир за окном как будто рванул прочь, взгляд мой сфокусировался на пыльной поверхности стекла, скользнул ниже – облупленная панель была испещрена выцарапанными в краске надписями. Буквы были различных размеров, разной степени стройности, имели случайные и мало сочетающиеся оси наклонов. Они плелись и извивались по панели вплоть до корточного уровня, пересекались, наползали, проникали друг в друга. Они шевелились там, в трясине своего скудного смысла, покрытые липким слоем давно не тревожимой грязи. Они то льнули к дребезжащему металлу, то задирали свои извивающиеся концы вверх в ложных попытках дотянуться до какого-нибудь неосторожного пассажира. Я немного отстранился от стенки и попробовал растворить сознание в шуме. Мне нравилось рассредоточивать свое внимание между отдельными звуками, составляющими шум, не пытаясь при этом анализировать их. Иногда довольно долго удавалось лавировать на этих волнах, не скатываясь в воронку какого-нибудь особо узнаваемого звука, опутывающего тебя сетью присущего ему смысла. На какое-то время речь окружающих потеряла структурность и слилась в нерасчленимый гомон. Это было похоже на воркование голубей или кудахтанье огромного числа кур на птичьем дворе. Они так же подергивались, вертели головами, озирались, чистили перышки, вызывающе глядели друг на друга и на обрывки билетов на грязном полу. Не хватало только чтобы две какие-нибудь пожилые дамы сцепились в узком проходе из-за свободного места, намереваясь выклевать друг другу глаза; чтобы полетели в стороны бусы, перья, шарфики и пуговицы. Поведение людей в гораздо большей степени похоже на поведение животных, чем им самим хотелось бы думать. Чем нам хотелось бы думать! Ну, разумеется, я ведь тоже.
- А потому! - взорвалась через сидение от меня женщина бабьей наружности, обращаясь к сидевшей с ней рядом даме, – потому что это Россия, потому что это наша страна, и вы должны жить здесь по нашим законам, как полагается, – и она стукнула кулаком по спинке переднего сидения, словно демонстрируя, как на самом деле полагается. Ее соседка, по-сути, уже старушка с выкрашенными в черное волосами, в темном бархатном пальто и теплой шляпе, декорированной черными кружевами миролюбиво улыбалась и кивала в ответ, бросая по сторонам короткие извиняющиеся взгляды.
- Да, да, - не унималась баба, - а вы как хотели? Ждете, наверное, что Россия-мать все вам прощать будет, ей чего, она богатая, не жалко! Только вы однажды дождетесь! – при этом она оживленно жестикулировала, потрясая черным полиэтиленовым пакетом, набитым до отказа чем-то на первый взгляд напоминавшим картошку, без труда поднимая его согнутой рукой. Что, в общем-то, и не удивительно – собой она была весьма дородна, казалась сошедшей с агитплаката, только косынка у нее была синего цвета. Я пытался не слушать, но у меня это слабо получалось, да и весь автобус уже был вовлечен, даже та юная парочка с задней площадки. Старушка явно испытывала неловкость от этого внимания, а баба, видимо, наоборот им вдохновлялась. – И нечего за нее тут заступаться, я ни на кого тут не нападаю, вы бы лучше за родину свою заступались…- это она уже мужику, обернувшемуся к ней и, видимо, что-то сказавшему в защиту старушки. Тут наперебой вступило еще несколько голосов, баба вертела головой, поворачиваясь от одной фигуре к другой, хлопая при этом раскрытым ртом, как собака, запыхавшаяся до полной потери гавкучести, но на самом деле она просто выбирала момент: - Россияне?! Да в гробу я видела таких россиян под зеленым холмиком! Чурки они проклятые, вот они кто!! Шайка чучмеков этих сына моего в переходе перестрела – глаза ее как-то мгновенно намокли, она всхлипнула – позвоночник ему сломали – в руке у нее откуда-то появился грязный скомканный платок, и она принялась утирать крупные слезы вдруг ручьем побежавшие по ее смуглому обветренному лицу – всю жизнь теперь в коляске будет… инвалидиком. Господи, за что же это! – Ее мощная фигура сразу как-то сникла, обвисла, будто она была надувной и теперь в ней появилась маленькая дырочка, через которую с каждым вздрагиванием плечей выходила ее сила, запал, и последние сгустки злости. – Запил… что ни день… а раньше красавец такой был – высокий стройный… - новый поток слез заглушил ее причитания. Старушка, сидевшая рядом робко погладила бабу по руке, так легонько, что та даже этого не заметила. – А невеста, сучка, только ее и видели, - рыдания постепенно угасали. Все уже давно стушевались и расступились – горе ведь заразно. Автобус стал тормозить на склоне, запахло горелой резиной, вильнул к остановке. Я решил выйти, хотя ехать мне еще было две остановки.
Перемигивание фонарей и яростно слепящие взгляды пролетающих мимо автомобилей. Что еще? Редкие всполохи вывесок и витрин. Эти улицы просолены безразличием вплоть до самых коллекторов. Гиподинамия в условия нарастающего ускорения коммуникативных связей вызывает хроническое перевозбуждение нервной системы, искрящее время от времени приступами страха, неконтролируемой жадности и безграничных сомнений. В свете стадионных прожекторов и двадцатиметровых экранов, прилепленных к стенам небоскребов, семейные ценности блекнут, превращаясь в жалкие побрякушки. Киану Ривз пялит на тебя с афиши свои черные очки, и невозможность представить улыбку на его лице лишний раз убеждает в нереальности окружающего мира. Побойтесь бога хотя бы из сострадания! Улыбки на растрескавшихся под воздействием иссохшего клея рекламных листовках похожи на оскалы, поджидающих в подворотнях коммивояжеров. Но этого всего не существует. Есть лишь мои интерпретации. Куда я ни взгляну, я вижу только себя. Можно ли считать это доказательством того, что я существую? Параллелизация образа мыслей и окружающей обстановки создает иллюзию осмысленности происходящего с тобой, последовательности, логичности всего этого, но вот только зачем все это? Кому это нужно? И что из этого можно состряпать?
***
Все сценарии уже написаны, все сцены заучены наизусть беспрестанным переключением каналов, впечатаны в мозг стандартной ритмсекцией R&B. Если ты дотронулся до девушки, погладил ее волосы, заглянул в глаза, дальнейшие твои действия уже определены сценарием. Разумеется, варианты предусмотрены. Это либо романтическая история в стиле мелодрамы «для девушек» или молодежного телесериала, либо порноролик той или иной продолжительности. Кому что по душе. Ты, конечно, можешь импровизировать, но в строго определенных рамках. Ты понял? Следи, ****ь, за сценарием! Не то зрители останутся недовольны. Какие зрители, спросишь ты? Случайные люди за соседним столиком в ресторане. Ваши родственники и просто знакомые. Твои кореша. Ее подружки. Блудливые тетки из вспомогательного отдела. Человек человеку – видеоряд. Наши знакомые, коллеги, соседи – это фильмы или сериалы. С одинаковым энтузиазмом бабки на лавке обсуждают события в последней серии бразильского мыла и сплетни о соседях:
- Он бросил ее с двумя детьми и теперь с этой актрисой из театра…
- Кто, Мануэль?
- Да нет, Мишка с третьего этажа, который машину свою все время перед лавочкой ставил…
Кроме того, все твои уже совершенные действия маршируют вслед за тобой плотной шеренгой, отвешивая тебе пинка или подзатыльник, даже если ты только пытаешься скорректировать заданную ими траекторию движения. Операционная система каждый раз запрашивает базу данных, как тебе вести себя в той или иной ситуации. Порой ты ломаешь себе голову – почему поступил так, а не иначе. Не напрягайся – это произошло автоматически. Шаблоны поступков хранятся в памяти. Система, столкнувшись с какой либо ситуацией оценивает ее и подбирает подходящий ответ из наработавшихся в процессе накопления опыта шаблонов. Чем старше становится человек, тем больше у него в запасе «готовых ответов», тем больше автоматизма в его действиях и принятых решениях, тем меньше свободы. Помимо личных, так сказать, выстраданных шаблонов на наше поведение влияют шаблоны культуры, особенно агрессивно проявляющиеся через посредство средств массовой информации.
Мутирование сознания стремительно и необратимо. Развитие информационных технологий невообразимо увеличило количество мутагенных факторов. Человеку современному может быть смешен человек мифологический, в сознании которого переплетаются миф и реальность, где боги живут рядом со смертными, а сатиры и нимфы – в соседнем лесу. И этот же человек, смотря телевизор, с пугающим простодушием полагает, что имеет дело с реальностью. Ведь там же живых людей показывают! Камера следует за героем реалити-шоу в сортир, показывает его сначала анфас, потом из-за плеча его напарника по бреду, а зритель верит, что их снимают «скрытые камеры, тайно установленные в доме»… Светская львица поселившаяся в теле- и радиоэфире поделила население на два лагеря: одни ее любят, другие ненавидят. Равнодушным не остался никто. Все задействованы, так или иначе. Двадцать пятый кадр не нужен, достаточно бегущей строки. Зритель не задумывается о том, что комментарии ведущих или гостей программы определяют его мнение в девяноста девяти процентах случаев. Участники ток-шоу ожесточенно спорят, отстаивая различные точки зрения. Налицо альтернатива. Но в горячке этого спора сгорает мнение самого телезрителя (если, конечно, оно у него было), и все что ему остается – это выбор из предложенных вариантов - чью точку зрения принять.
Голливудские фильмы, как наркотик. После них невозможно смотреть альтернативное кино, в котором индекс привлекательности актеров не превышает среднестатистического уровня. Возникает ощущение, что режиссер специально выбирал на роли каких-то уродов. Хотя это люди с обычной внешностью, такие же, как те, что живут рядом с нами, ходят по улицам, ездят в транспорте. Твой взгляд сканирует толпу, высвечивая привлекательные объекты. Они пестрят в поле твоего зрения, как цветные фигуры в черно-белом кадре. Горе или радость больше не имеют никакого значения, они тонут в массовке. Безостановочное снятие мерок с проходящих мимо фигур: размер груди, форма ягодиц, несоответствие тонов одежды, замечательный бицепс, какого хрена на ней с утра вечерний макияж, идеальные черты лица, но слишком широкие бедра, пора бы ей сходить на маникюр, его что, постригли культиватором, очки – дешевка, сразу видно, а на таких штанах должен быть двойной шов, а тебе уже хватит жрать, свинья ты чертова… После евгенистических критериев Голливуда, его вылизанного видеоряда, идеальных ситуаций, нормальный человек в обычной жизненной ситуации всегда не дотягивает. Он всегда нерешительный уродливый неудачник с лишними килограммами. Ему всегда чего-то не хватает. Чего? Разумеется, культуры потребления. Перманентное чувство неудовлетворенности своей жизнью, порожденное невыгодным сравнением ее с иллюзорным блеском телебытия, создает ситуацию весьма удобную для эскалации потребления. Почувствуй себя Человеком! Если твой доход превышает определенный уровень ты просто обречен проводить свой досуг в торговых домах европейского уровня. Но даже если нет, люди все равно на последние деньги стремятся одеться в дорогие тряпки. Покупать одежду на рынке – моветон. Ты же не доставщик пиццы, в конце концов? Что, ты и в самом деле доставщик пиццы? Но это не обязательно афишировать. Купи себе дорогой телефон, костюм из крученной шерсти, сорочку персикового цвета , а потом старайся, жди и надейся, и удача обязательно тебе улыбнется.
Закон возрастания потребностей гласит: каждые десять лет количество необходимых нам вещей удваивается. Нынешнее разнообразие туалетной бумаги, стирального порошка, жевательной резинки, сигарет, сортов сыра и колбасы, видов летней обуви, телеканалов, автотранспорта, лекарственных препаратов, марок пива и одежды и всего остального выросло из 250 грамм черного, куска мыла, кирзовых сапог и вязанки дров последней войны. Все разнообразие видов отдыха (в том числе и активного) – из простой потребности поспать. Перечень истинных потребностей довольно короток: воздух, вода, немного пищи и тепло. Жадность потребности – безгранична. Пережить нужду, голод, лишения, конечно, не легко. Но изобилие пережить практически невозможно. Если лишения и нужда грозят уничтожить тебя физически, то изобилие губит тебя духовно.
Приходя в белее менее крупный торговый центр, чувствуешь себя так, словно попал в один из американских фильмов, в котором действия разворачиваются где-нибудь в калифорнии. Всюду на глаза попадаются мексиканцы. Они моют полы, собирают мусор, надраивают туалеты. Ну и что, что они таджики? Все равно на их фоне мы выглядим немного белее. Более по-европейски. Чуть-чуть по-американски. Как дети с игрушечными кольтами, насмотревшиеся вестернов. В этих местах полно оживших манекенов, превративших свои жизни в рекламный манифест, людей ненадолго выпавших из видеоряда, персонажей клипов – кисок из подтанцовки и крутых ребят с выверенным стилем. (Нет-нет, в этом павильоне снимают треш-бич-глоу, вам нужно в павильон номер 13.) Здесь, среди томно светящихся бутиков, на этой глянцевой плитке, отражающей светильники, утопленные в подвесных потолках, они выглядят намного естественней, чем на улицах города. Не то чтобы меня так раздражали все эти буржуазные радости жизни, но почему-то эти изощренно укомплектованные мадам покупательницы, с трудом отличимые от не менее изощренно декорированных мадам продавщиц, вызывают дикое желание до крови ущипнуть одну из них за сиську и, когда она взвизгнет марокканской цаплей, крепко ухватить ее за нижнюю губу, притянуть к себе и спросить с участием: ну как, тебе здесь нравится, сука?! Наверно, набравшись смелости, я когда-нибудь так и сделаю, а пока мне остается только, истекая желчью и пуская слюни, бродить между рядов, забитых до потолка всем этим стильным и соблазнительным дерьмом. Черт, я хочу себе этот телефон. Да, я хочу этот телефон, вон ту куртку, я хочу развалиться вот в этом кресле, и чтобы та цыпа сделала мне минет. Гребаная фабрика желаний! Обилие выбора душит, как приступ астмы. Ты заходишь в магазин, чтобы купить пепси-колы, но, когда подходишь к прилавку, видишь батарею разнообразнейших пепси-кол от самой что ни на есть обычной банальной пепси-колы, до голубой пепси для инакомыслящих клерков, не страдающих фенилкетанурией, с лимонным вкусом, дающей на пятой минуте ароматную банановую отрыжку. Идеалы умерли в тот день, когда поход за покупками превратился в развлечение. И только чернокнижники нонконформизма воскрешают их к восторгу и отвращению актуальных мальчиков с серьгой-заклепкой в ухе и девочек с тату на пояснице, дамочек, отполированных норковыми шубами, и нашпигованных соевыми сосисками старушек, подсаженных на Малахова, как беспризорники на клей.
Но что готов противопоставить этому я? Маргинальный образ жизни? Тотальный нигилизм? Мой протест ограничивается приемом наркотиков, игнорированием заманчивых высот карьерных лестниц, теряющихся где-то в облаках прекрасного будущего, и вытиранием ног о ковровые дорожки дорогих магазинов. Очевидно, что выпивка и наркотики меня погубят. Но опасение вызывает лишь тот факт, что сам этот факт не вызывает уже никаких опасений. Сколь долго я еще буду понимать губительность и неправедность своего образа жизни? Понимаю ли я это или же просто соглашаюсь, чтобы лишний раз не начинать всю эту бодягу?
Раз уж снова о наркотиках, то… Всех наркоманов, вне зависимости от того, на чем они торчат, можно условно разделить на две группы: сёрферы и дайверы. Среди первых много тех, что впоследствии завяжут. Вторые – потенциальные самоубийцы. Если сёрферы расширяют сферу своих чувств, добавляют специй в свой ежедневный рацион существования, то дайверы, напротив, стремятся растворить все свои чувства в глубинах океана тотального блаженства. Сёрфера пугает давление глубины, стискивающее метаболизм ЦНС от приема доз близких к запредельным, дайвера – будоражит и подстегивает завтра нырнуть на пару десятков миллиграмм глубже. Непреодолимое желание коснуться самого дна, которого, похоже, что и нет. Во всяком случае, смерть всегда наступает раньше. Серферы добавляют наркотики к общей куче барахла, громоздящегося на телеге их жизненного опыта, и катят дальше. Дайверы ныряют с края этой телеги в наркотическую иллюзию, как в океан, не заботясь о том, где они вынырнут и вынырнут ли вообще. (Звенит колокольчик на двери, входит очередной страждущий: пачку инсулинок и нафтизин в стекле… или – две двушки, одну двадцатку и нашатырь. Глаза – две самонаводящиеся линзы нетерпеливого презрения. Все, что они видят – будь то люди или предметы, расстояния или стрелки часов – это всегда преграда, отделяющая от цели. Дрожащие руки, опухшие, со следами сигаретных ожогов или узловатые, заскорузлые с задубевшей от химикатов кожей, мнут пропотевшие тряпки банкнот. Ноги не стоят на месте, вышагивая нервный вальс. Они знают где и что. Они знают как. Знают это наверняка. Перед ними стоит лишь вопрос – когда? Поэтому они всегда спешат. Дверь торопливо выплевывает их во внешнее пространство одного за другим. И где-то там – в зассанном подъезде, в прокуренной хате, в случайно распечатанном подвале, в машине, припаркованной в темном дворе, на веранде закрытого на ночь детского сада – грязный раствор с молекулярным заклинанием грубого материалистического колдовства будет торопливо впрыснут во внутреннее пространство… и звезды на мгновенье засияют ярче.) Черные Прометеи, крадущие незаслуженное счастье для личного пользования, они швыряют в лицо богам их жалкие дары, и плевать хотели на дрожащих от холода и страха. Они движутся мимо. Они глядят стеклянными глазами на дискредитированную суету будничного дня. Автобусы на остановках испражняются горстками пассажиров, которые тут же шустро расползаются в разные стороны, как опарыши, попавшие на свет. Вот проплывают мимо лица людей спешащих по делам. Их глаза, как стереопроекторы, транслирующие личное измерение общей реальности, с внутренней стороны которого прокручиваются бесконечные ролики изжеванных мыслей, задроченных образов, не отвешенных пощечин, не соблазненных объектов, не достигнутых вершин, упущенных возможностей. И как, скажите, можно их любить, чувствовать свое родство с ними? Как?! Если они трясутся над каждым жалким днем своей затоваренной жизни. Если они каждый день до блеска надраивают свою дешевую уверенность в завтрашнем дне. Что такого есть у них, если они черпают свое достоинство из пустоты своих душ, лишь глядя на нас – жалких опустившихся, или стремительно опускающихся, наркоманов. Они, побоявшиеся вкусить запретного плода…
Примерно в такой манере рассуждает пресловутый дайвер. И ни черта не сладить с этим героем – он всегда на полтычка дальше. Да только его героиновое высокомерие попахивает тем же бюргерским, лишь инвертированным маргинально. Каждому нестерпимо хочется ощутить свое превосходство. Приподняться с карачек и плюнуть кому-нибудь на затылок. Попустись, чувак! – шепчет тут же тающий в воздухе бодхисатва. Ага, как же! Тут только попустись, и сразу окажешься на самом дне этого… ну короче, на самом заплеванном дне. И потому карабкаешься, выдумываешь себе очередную причину. Проверяешь ее на прочность, потом взбираешься. Теперь еще что-нибудь, ну чем я еще лучше… И вот уже, поверив в себя, втыкаешь кому-нибудь в ребра штопор своего превосходства, случайно обронив фразу о том, как приятно потягивать ром с колой, взирая на закат с балкона двухместного люкса, где-нибудь в акватории Средиземного моря. Или пожаловавшись на слишком яростное ускорение недавно купленного порша, рвущего от легкого тычка в педаль газа, к которому никак не можешь привыкнуть. Или же перечислив несколько труднопроизносимых имен, прочитанных тобой авторов и намекнув на свое несогласие с их довольно скучной теорией. Разумеется, случайно. Конечно, изящно. Это как при всех взять и нагадить на пол, но нагадить горсткой бриллиантов. Ух ты ж! Как здорово! Вы это видели? И по сколько карат в среднем? А не больно?
Я вижу эти лица – отчет о течении жизни пропечатан на них водяными знаками мимических композиций. Как правило, по взгляду можно определить – бывал ли человек за границей. По смеху приблизительно читается уровень дохода. Детишки играют в постижение жизни, просветление души, расширение сознания, а в глазах тлеют угли неутоленной страсти. Желание прокатится в дорогом авто с откидным верхом мимо школьного драчуна, разгребающего дымящуюся мякоть асфальта в грязной оранжевой робе под жгучим августовским солнцем. Мечты о глянцевом сексе, широкой известности в узких кругах. (И, черт побери, как я вас понимаю!) «Я не хаваю в рублях. Скажи мне, сколько это будет в долларах,» - с претензией в голосе гнусавит субъект, страстно жаждущий выглядеть весомо, теребя золотую цепь, призванную наглядно демонстрировать его состоятельность. В смраде нездоровой конкуренции нечем дышать, но это не важно. Сквозь судороги шутливых компиляций собранных из пустых фильмов, переполненных дорогими вещами, просвечивают их истинные желания. Скрипит на зубах фальшивый смех фальшивого понимания, как надкушенный по рассеянности пирожок, слепленный когда-то в детстве из песка и грязи. Зачастую в разговоре с тобой кто-нибудь из них выдает скользкую фразу, заканчивающуюся коротким вопросом: отстой, правда? И пристально ждет твоего согласия. Так проявляется его потребность в единении. Единении против кого-то. Другие его формы ему не доступны. Зато всегда можно кого-нибудь обосрать. Как же редко можно услышать слова искреннего бескорыстного восхищения, свободного от невнятного фанатизма. И как достали уже эти доморощенные критики, выражающие свое недовольство лишь для того, чтобы в очередной раз заявить об уникальности своей личности (что, собственно, я наглядно и демонстрирую!).
Мои псы гонят меня сквозь звездную полночь, и я, пятясь, вылезаю из речного ила на травянистый берег и отряхиваю гриву. Это не рык величественного зверя. Это больной хрип простуженных легких, отдающийся эхом в пространстве тотального одиночества. Приятель, ты ведь сам виноват в своем одиночестве! И то правда. Это ведь так легко – поддержать тему очередного разговора. Поговорить о скидках, погоде, калорийности тех или иных продуктов, поведении поп-звезд, футболе, политике. Кончай уже выламываться, будь проще. Будь проще, мать твою! Чего тебе, сука, надо?!! Да, ничего мне, сука, не надо. Меня вполне устраивает мое одиночество. И в этом мое главное преступление. Мое безразличие дискредитирует любые страстные желания, обесценивает достижения, фальсифицирует любую мечту. Это безразличие непростительно, оно хуже зависти, вреднее ненависти. Оно просто оскорбительно, в конце концов. И поэтому склонность к одиночеству и самодостаточность – это нарциссизм, а нежелание участвовать в общественной жизни – признак социопатии. Спасибо вам. Спасибо большое. Я научился улыбаться вопреки настроению. Научился лгать, не отводя взгляда. Я обесценил свои мысли и почти уже освободился от них. Теперь я могу играть в любую игру, в любой команде, в любые ворота, не переживая о том, что меня используют. Я теперь еще на один шаг ближе к вашей гребаной цели. Теперь я дальше еще на одну жизнь.
***
Сколько раз было холодно и жарко, сладко и горько, сколько раз с губ слетали проклятия и благословения, сколько боли и наслаждения. И вновь все предано забвению, стерто как мел с доски, чтобы можно было написать еще одно уравнение бытия. Число переменных бесконечно, и их последовательность никогда не повторится, лишь тает мел нашей жизни. Кто держит этот мел в своей руке я или Я, они или Он? Истинное знание? – Но сколько их, глазированных вычурными традициями не знакомых нам культур? Боль души? – Но это ведь просто боль. Откуда берется эта уверенность в собственной исключительности, будь то личность или целый народ. Причем, такая себе железная уверенность, от которой как горох отлетают самые простые и понятные доводы. Что это, эгоизм? Нежелание знать? Неспособность к объективности? А может, это страх потерять себя? Страх, заставляющий цепляться за свои качества и недостатки, придавать им статус исключительности? Но что, господи, мы боимся потерять? Себя?! А кто мы? Мы ведь даже этого толком не знаем. Профузным поносом из глубины веков брызжет глупость, и мы передаем ее «из уст в уста». Если высказанной глупости больше ста лет, для многих она уже достаточно священна, чтобы можно было ради нее клеймить и даже убивать.
Эго распускает щупальца, протягивает их, нащупывает что-то и хватает. Чуть позже можно понять, нужно это что-то или нет, полезно оно или не очень, но выпустить его уже практически невозможно. Так мы фиксируем себя в океане жизни, повторяя изо дня в день одни и те же фразы, совершая одни и те же действия, руководствуясь рациональностью, в основе которой лежит личная выгода. Мы давно покинули утробу пещеры. Оставили круг переносных разборных жилищ. Мы поместили себя в квадратные комнаты, выведя противоположность двери от окна. Мы разбили круглые сутки на четыре четкие фазы: утро, день, вечер и ночь. Плавные колебания холода и тепла порублены на месяцы, сформированные в триплеты по временам года. Весна начинается 1 марта. А если потеплело раньше, или накануне апреля все еще идет снег, то весна либо поспешила, либо опаздывает. Естественный порядок жизни превращается в хаос на фоне фиксированного распорядка человеческой рационализации.
Если какой либо человек делает что-то, что не продается – этот человек неудачник. Если человек знает, что можно продать, но продолжает делать то, что не продается – он идиот. Если же человек непроходимый идиот, но умеет делать деньги – он гений. И логика здесь ни при чем. Главное чтобы была финансовая подоплека. Не важно, что является единицей измерения осмысленности действий – медная монета с квадратным отверстием посередине или кредитная карта с новейшими степенями защиты – важно, чтобы действия экономически конвертировались, тогда эти действия смело можно назвать гордым словом деятельность. Всему, и даже Господу Богу, нашлась своя экономическая ниша. Поздравляю вас, дамы и господа, Бог тоже конвертируется! А то кому ж нужен непостижимый Владыка, Творец и Крушитель равнодушный к нашим нуждам и дарам, к нашему статусу и потенциальному милосердию. Каждому от Бога по божески, Богу от каждого порублю в капусту всю Библию или хотя бы Благую Весть.
Любая попытка сравнить человека с Иисусом приводит к осознанию человеческого ничтожества, даже если взять самого идеального человека. Дело тут вовсе не в том насколько плох или хорош человек. Дело в том, что человек – это в любом случае лишь человек, а Христос – это сын божий, являющийся в то же время сыном человеческим. Двойственная природа Христа – весьма хитрая уловка. С одной стороны это делает возможным сравнение себя с Ним, а с другой – ставит Его на недосягаемую высоту. Поэтому с христианской точки зрения вопрос прощения человека человеком за его пороки вообще не ставится, это однозначно вне нашей компетенции. Можно получить символическое прощение на исповеди. Но это лишь предварительное заключение, окончательное решение по нашему делу может быть принято лишь в суде высшей инстанции – Страшном Суде – где решающим фактором является смягчающее обстоятельство, действительное только относительно истинно уверовавших, а именно: искреннее раскаяние, то есть признание себя виновным по всем пунктам обвинения. В светском государстве тоже есть свой бог – общественное мнение. Кстати, очень много общего: оно такое же незримое и вездесущее, и с такой же неизбежностью им пытаются спекулировать. Но дело даже не в христианстве или каких либо других конфессиональных завихрениях. Любая идеология, призванная успокоить душевные колебания, порожденные вечными вопросами, неминуемо превращается в инструмент воздействия. Точит нож правая рука, но держит его рука левая. Надежда прибита медными гвоздями к деревянной крестовине. Вера из отверстого ребра сочится на мякиш, преображающийся в трепещущую плоть. Покуда не постиг любви, что всякий голод утоляет, ешь меня, так уж и быть, я потерплю. И я ем. С жадность, не прожевывая, большими кусками, про запас. И вот выкормив в себе зверя непосильного, сам в клетку от него прячусь. Телу необходимо то и это, иначе оно не даст мне покоя. Но чем больше я потакаю ему, тем оно требовательней. И вот уже распаленное неимоверной жадностью оно пожирает само себя, изъязвляя печень, сжигая нейроны. Вместо самоотречения и освобождения, ненасытная аутофагия. Кто же проделывает все это со мной? Я? А кто терпит все это? Я? И кто же из этих двух Я – я?
Зеркало. Зеркало – любая гладкая поверхность, отражающая световые лучи. Зеркало – слой жидкости над экстрагируемым сырьем в экстракторе. Зеркало – контрольный иллюминатор бытия, через который Бог рассматривает нас. Отражение – наш удел. Наши речи – эхо ускользающей вечности, заблудившееся в извилинах мозга. Сознание - перчатка, в которую Бог запустил свою руку, чтобы хоть как-то пощупать свою сущность. Пять чувств – пять пальцев. Десницу - в мужчину, а шуйцу – в женщину. А может, наоборот? Долбанный врожденный шовинизм! Вывернуть себя наизнанку? – В самый раз на другую руку. Шестое чувство? – Внутренность перчатки. (Подсознание, предсознание, метасознание.) Там темно и потно. Тесно и тепло от непосредственного контакта. Страшно от понимания – когда-нибудь снимут. Бог – тайна. Бог – загадка. Бог – страшный секрет. Разгадать этот секрет все равно, что вынуть пробку из ванной, в которой варится бульон творения. Пробка удерживается колоссальным перепадом давления: по ту сторону пустота, по эту все, что ты знаешь. То есть для тебя конкретно – вообще все. (Беспардонный солипсизм!) Это твое все в любой момент может быть приумножено путем познания, но приумножение лишь увеличит перепад давления и, как следствие, плотнее прижмет пробку. Культура пестрит намеками на то, что возможность преодолеть себя все же существует (молитва, аскеза, практики, медитация). Она же изобилует предостережениями (Икар, падший ангел, Сизиф). Манок и пугачка рядом. Чем ближе, тем заманчивей. Чем ближе, тем страшней. Иди сюда, родной, иди! – А ну, пошел на ***! Мучительное неутолимое желание удерживает нас рядом с отверстием. Невыносимый ужас не дает нам в него проскочить. Иллюзия свободы простирается в обе стороны. И мы формируемся и развиваемся здесь на отмеренном радиусе поводка. Рано или поздно матка пульсирующей реальности начнет сокращаться и протолкнет нас, несмотря на страх и сопротивление, сквозь отверстие в новую жизнь, кажущуюся отсюда смертью. А пока что … готовится очередной запуск тупой мартышки в космос - радужка исчезла вообще, превратившись в две черные дырки, я не могу усидеть на месте и пяти секунд, собственное тело напоминает мне дизельный генератор, который запустили на полную мощность, забыв предварительно привинтить к полу. Матрица трещит по швам, призывая на помощь все свои аварийные программы. Мысли... ополчившиеся друг на друга сизигии… как будто одновременно – непосредственно в оба полушария мозга – два разных диктора выдают мне две взаимоисключающие по смыслу фразы (теза + антитеза), вполне логичные по отдельности. Соединяясь где-то в области ретикулярной формации, фразы – то есть мысли – аннигилируют, как частица с античастицей, порождая вспышки ссыкливого отчаяния: все бессмысленно; бинарный код не работает; мир рассыпается на пазлы, изнанка каждого из которых чернеет самой черной дырой; дихотомия вместе с энтропией ретроградно сворачиваются вспять, засасывая меня в воронку абсолютной, не допускающей никакой формы существования, пустоты (пусто ты! - словно ткнул в меня кто-то пальцем, лишив пола). Вспышки происходят с такой частотой, что не остается возможности совершить хоть какое-то осмысленное действие. Мыслить антиподами (черное/белое, +/-, 0/1, да/нет) просто невыносимо: каждый подобный акт - короткое замыкание смысла, сотрясающее в дикой конвульсии, так называемую, картину мира. И вдруг меня полоснула догадка - в этом конвульсивном припадке сознания нет ничего нового – точно так же я (да и все остальные тоже) мыслю, пребывая в "здравом разуме". Просто между контактами "да" и "нет" в здравом уме пролегает полупроводник размышлений, анализа, выводов и пр. Так, начиная с "да", сознание углубляется в лабиринт, петляя между инсинуациями смысла, забредая в сады жизненных ситуаций, увязая в болотах сомнений, продираясь сквозь заросли рассуждений, утыкаясь в тупики, и все это длится так долго - месяцы, может, годы - что когда выходит с другой стороны (если оно, конечно, находит выход) и видит перед собой "нет", оно уже давно позабыло с чего начало, и, т.к. не в силах преодолеть этой категорической преграды, переживает временный душевный кризис, а потом отправляется на поиски антитезы ("да"), снова вступая в лабиринт. Из этого блуждания туда и обратно и состоит жизнь. А да/нет - это что-то вроде уловки в компьютерной игре, ограничивающей пределы карты. Персонаж игры не может выйти за пределы игры, потому что он – часть игры. Его желание покинуть игру – чистой воды безумие и непременное условие. Покинуть игру хотят все, но не все это осознают. Некоторым кажется, что они хотят отдельную квартиру, а потом они хотят детей, а потом хотят, чтобы дети были такими-то или такими, а потом – спокойно дожить. Но в корне всего – желание пребывать в некоем абсолютном состоянии. Однако, это состояние неуловимо, как момент настоящего. Ты ловишь его, как бабочку, хлопая руками. Разводишь ладони – на правой тающая пыль прошлого, на левой смутный отпечаток будущего (завтра воскресенье, на работу не надо, буду спать до обеда – наверняка! – и что же я, гребаный предсказатель?!). И ты переводишь взгляд с одной ладони на другую и обратно, а бабочка летит, как прежде, но ты уже забыл про нее, залюбовавшись подсыхающей грязью своего дуализма. Неспособность удержать равновесие подкидывает идейку под ноги – вырваться на хер! Пилигрим решается ступить в темноту, за границу, освещенную опостылевшим сознанием. Он возьмет с собой свечку, но чем на дольше ее хватит, тем дальше он забредет в темноту. И там обожженными огарком пальцами он будет шарить, нащупывая край. Но приближение к границам сознания оборачивается безумием. Можно расширять границы, досоздавая реальность, изливаясь в творческом акте, освещая новые пределы, горя надеждой вспыхнуть сверхновой, но преодолеть границу сознания – это как выбежать за горизонт. Если сознание выскакивает из своего вместилища, прорывая оболочку установленных правил, реальность исчезает. Исчезает сразу же, как только кто-то похерил ее законы. И тогда все демоны обретают плоть…
***
Если бы соблазны просто ждали, когда ты обратишь на них внимание, они бы не были соблазнами. Они нахально свистят тебе вслед, они тянут тебя за рукав, они нежно шепчут в ухо, оголяют пупок, они прикуривают тебе и смешивают коктейль, предлагают дешевый тур в Европу, кладут весь мир на видном месте и с улыбкой глядят в глаза. Я целую окислившиеся губы медной статуи, слизывая черную горечь. Я закрываю глаза и представляю нежные руки на месте скользящих по моему телу змей. Я засыпаю в нежных лепестках дурмана и сосу сладкие сны из острых сосцов мечты. Глаза стекают по лицу, размазываясь на щеках, как потеки туши. Ушные отверстия зарастают. Пальцы впиваются ногтями в ладони. Я врастаю в новое рабочее место. Два раза в день я пересчитываю кассу. Два раза в месяц меня подпитывают деньгами. Мне становится удобно. Днем немного возни. Ночью – интернет. Редкие нарики. Несколько поставщиков – сюда печать, здесь распишись. Иногда только коротнет, и я тупо моргаю, глядя на деньги, лежащие на монетнице. Потом перевожу взгляд на покупателя, стоящего с той стороны застекленной баррикады, облепленной лейблами разрекламированных снадобий. Еще один желающий обменять бумагу на счастье. И я должен помочь ему. Он пришел сюда, чтобы купить немного здоровья, но боится переплатить. А что лучше? – спрашивает он. И мне приходится лгать. Я лгу не для того, чтобы скрыть правду или ввести его в заблуждение. Правда и самому мне не известна. А просто промолчать нельзя. Я не проводил ни клинических, ни доклинических испытаний какого бы то ни было препарата, я даже не знаком с их результатами. Меня учили тому, какое влияние оказывают на организм те или иные вещества. А заинтересованные люди с той и с другой стороны сказали мне, что вещество в их препарате эффективнее, чем то же вещество в препарате конкурента. Их доводы были одинаково бездоказательны. И единственный имеющийся у меня критерий – это на чьем тренинге кофе-брейк был лучше, и кто какие сувениры сунул мне в фирменный пакет на прощание. Иногда я лгу в пользу покупателя, но чаще – в свою. Он покупает мою ложь с пятипроцентной скидкой по дисконтной карте и уходит довольный или нет, в зависимости от того, насколько убедительно я лгал. Он уходит, унося ложь в пакете, я остаюсь, стирая ее с губ.
Терапевтический эффект зависит от веры в лекарство. Это доказано молвой и опытами плацебо. Есть, конечно, различия между эректильной дисфункцией психогенного характера и размножением холерного вириона в кишечнике. Но вера важна. И не просто вера, а ее сумма: вера больного, плюс вера врача, плюс вера всех тех людей, в том числе и почивших, что сплели паутину теоретических знаний о данном заболевании и способах его лечения. Опыты и практическое подтверждение – только плодородная почва для зародившейся веры. Должна же она взрасти на чем-то. Человек покупает не химическое вещество, и даже не саму таблетку, а ее название. Если от головной боли он спасается цитрамоном и при этом не верит в эффективность, скажем, анальгина, то дай ему тот же цитрамон, но в упаковке с надписью «Анальгин», десять к одному, что эффект будет не тот. Но при всем этом на голову падает сам кирпич, а не вера в его существование.
Причем, вера, о которой здесь идет речь, это совсем не Вера, а скорее взаимный обмен бессознательной ложью в давно потерявшем свой счет порядке. Как ни абсурдно, но выглядит это примерно так: я поверю, но сначала предоставь мне доказательства. Возникающий при этом в сознании мутант вера-знание, скрывая свою ущербность, все же внутренне бесплоден. В настоящее время, ни один специалист не может обладать всей полнотой знаний. Определенные блоки информации он получает в готовом виде и принимает их на веру, из этих блоков он строит доказательства теорий, которые примет на веру уже кто-то другой. Все это уходит в прошлое к истокам зарождения человека. На этом до-верии строятся здания и стоят мосты, летают самолеты и плавится сталь, лечатся раны и перекраиваются хромосомы. Непрерывная передача непроверенной информации во все возрастающих масштабах способствует накоплению «ошибок». Так ошибка при репликации ДНК приводит к искажению зашифрованной информации, которая будет предаваться при каждом следующем делении всем новым клеткам. Во всех этих клетках при считывании информации с содержащего ошибку участка ДНК будет синтезироваться неполноценный белок, который будет менее эффективно выполнять свои метаболические или структурные функции. На этом, так называемом накоплении ошибок основана одна из теорий старения организма. Утрата истинного знания – причина деградации человечества, по версии теистических систем, считающих, что мы вышли из Золотого века. Накопление знаний, по сути, есть накопление ошибок, рассеивающих силу зародившейся когда-то жизни. Чувство причастности, дробясь, пересыпается в сферу разрозненных сведений. Но накопление генетических ошибок это отнюдь не причина старения, а скорее механизм его реализации. Причина намного проще – все что явилось, должно исчезнуть, а что не являлось – пребудет вечно. Вечность не может закончиться, потому что она не начиналась, и наоборот, все, что имело начало, не может длиться вечно. В этом месте змея глотает свой хвост, а я роняю таблетки на пол…
- А есть витамины?.. витамины… - женщина растеряно шарит взглядом по ассортименту.
- Витамины для глаз, - подсказывает ей мужчина.
- Нет, - возражает она, - для взрослого… восемьдесят три года ему… - она прикладывает пальцы к губам, в ее взгляде беспомощность и отчаяние.
- Вот есть витамины для людей старше пятидесяти, - показываю я. Она едва взглянула на упаковку.
- А эти? – спрашивает она.
- Это поливитаминный комплекс для взрослых…
- А почему цена?…
- Разное количество таблеток.
- А рыбий жир есть?
- В капсулах.
- Давайте, я возьму, - она кивает в сторону витаминов. – И рыбий жир. А вот это что? – она мнет в руке кошелек.
- Это…
- А с черникой есть?… эта, как ее?
- Есть – сто двадцать два рубля.
- А это что, покажите?
- Это биодобавка, рекомендуется для поддержания… - я постепенно вхожу в транс.
- Можно поближе посмотреть?
- Пожалуйста.
- А такое есть, чтобы когда пленка на глазах?
- Можно капли для промывания… свежей заваркой пробовали?… - Ее бледное растерянное лицо мерцает, словно матовый плафон, прикрывающий лампочку, готовую вот-вот перегореть. Мрачный взгляд мужа, следит за ней. По ним видно, что денег у них не так уж много, но она набирает лекарств почти на две тысячи. Берет дублирующие друг друга по составу, чересчур много, я сначала пытаюсь рационализировать ее покупку, но вскоре понимаю, что она не слушает меня, и ненавязчиво обламываюсь… Они должно быть, даже не заметили. Дедок держался молодцом. Особого внимания не требовал. А тут постоянно с работой как-то, и дети уже взрослые, но еще не сами. Он даже было пожаловался, что вот, мол, вижу что-то плохо. Но она особого значения не придала – у кого в восемьдесят лет болячек нет? А тут вдруг позавчера зашли. Месяц уже не были. Муж сказал: давай зайдем, все равно мимо проезжаем. Зашли – а он задирает нелепо как-то голову на голос и по-над стенкой, ножку стола ногой зацепил, и чайник на пол полетел. Разлился… Конечно, к врачу повезли. А тот – дегенеративная ретинопатия какая-то. Что делать-то? Ну а что теперь можно? Ну, витамины там… сосудоукрепляющие, антиоксиданты. Что ж теперь, когда уже дистрофический некроз сетчатки из-за поражения сосудов. Как у него сахар? Никогда не измеряли? Нужно анализы сдать. Вот если б вы раньше на обследование… И она покупает витамины. Покупает дорогие, много… Но если б вы раньше на обследование… Глядя в его ослепшие глаза, она еще не раз вспомнит эти слова врача. И чувство вины… вот оно дрожит в ее глазах не пролившимися еще слезами. Оно теперь надолго – до самой его смерти, а может быть, даже до ее.
Зачем мне их терзания? И их ли это терзания? Может, это реальность зеркалит недоспрошенное с себя? Эта экстраполируемая во вне потребность привести к согласию, примирить. На кой черт мне все эти крикливые хачики, презрительно плюющие под ноги, и эти бычковатые скинхеды, ***ющие от пьянящей прямизны своего выбора! Эти религиозные фанатики, лихорадочно пытающиеся накормить окружающих своими сугубо личными откровениями; и фанатики антирелигиозные, презирающие все, что не поддается денежному пересчету. Что мне эти модники, толкующие о необходимости самовыражения в стиле, или парадирующие их неформалы. Что мне слезы скорбящих, или радость беспечных. Что мне жизнь?… Просто страх смерти?
***
Черви. Дождливые самоубийцы. Этим утром они покрыли асфальтовые дорожки коричневато-белесыми спагетинами своих тел. И я поймал себя на том, что мне трудно идти по ним. В смысле, мне морально тяжело идти по их извивающимся телам. Стараясь не наступать на живых червей, я шел дергано, не ритмично и как-то косопаро. Да ты чего, совсем рехнулся, придурок?! - возмутилось что-то. Одно дело мясо не есть, но так и до джайнизма не далеко! Что еще за червивые сантименты? Это что, пробуждение кармической совести или непроходимого идиотизма? А как же вспышки ненависти, сверкнувшие по пробуждении, от вида и запаха неубранной кем-то со стола рыбьей требухи?
Столько лет казалось, что я понимаю этого парня. Столько лет игнорировал его попытки втолковать мне, что - нет. И теперь сидя часами в его голове и наблюдая за тупостью его телесных и ментальных манипуляций, из последних сил борюсь с чувством отвращения. Мне ведь нужно любить его, иначе он так и сдохнет, оставив после себя лишь груду смердящих сомнений. Но сил нет. Нет любви. Только годы ненависти и стыда. Полпачки окурков, потушенных телом. Месяцы тупого кайфа. Часы украденного блаженства, погасившие искры естества. Все эти миллиарды гигабайт пустых мысленных операций. Я так долго был уверен, что это я. И вот результат - я в плену созданного мной образа себя. И то, что я это осознаю - доказательство обреченности: я настолько не представляю опасности для сложившегося образа, что ему теперь даже незачем скрывать это от меня. Найденная подсказка гласит: обнаружение подсказки исключает возможность решения. Теперь остается только проклинать идиота, который потратил все силы и способности на поиск этой подсказки, вместо того, чтобы искать решение. Но это бессмысленно вдвойне: во-первых, подсказка найдена, а значит решение не просто невозможно, теперь невозможна даже его возможность, а во-вторых, идиот этот я сам. И вот теперь эти черви. Или запоздалые попытки трезвости. Промахи несостоявшейся безупречности, всегда заметные задним числом. Бескрайнее поле для критики. Неуловимое мгновение для принятия верного решения.
Луна, прокатывающаяся по тебе через трафарет окна, вдавливает тень тебя перемешанного с одеялом в кровать. Ножки кровати скрипят от натуги, с трудом выдерживая реальность твоего существования в лунном свете. Из неплотно закрученного крана сочится – тсссс – да и нет-нет капнет в блюдце… В мусорном пакете пластиковый панцирь из-под сметаны перекатится в положение чреватое меньшей кинетикой, закряхтит притираясь на новом месте, замрет. И тебе приснятся люди. Хотя, может быть, и рыбы. Или ихтиандры. Все эти шахматные фигуры и хозяйкины собачки. До жути незнакомые девушки. Враги с перевернутыми чашками холодного мармелада, зажатыми в зубах. Детский сад с дубовым паркетом и деревянными лестницами (кубики и детали пирамид на каждой ступеньке), ведущими на анфиладу, с приросшими к стенам воспитательницами, медленно шевелящими свободной конечностью. Их ногти выкрашены темно-синим с блеском. Все твои мысли без очереди запузырятся мерцающей неоновой плотью, меняющей форму с бесстыдным нетерпением. Вспорхнет бабочкой записка, которую ты так и не решился отправить, взлетит к потолку, прилипнет к нему расплавленным обувным кремом, поползет, оставляя темно-коричневый след – ЛОХ. Дети заулыбаются полными ртами обмусоленных леденцов. И их глаза не картавят, не шепелявят слезящейся накипью припасенных на случай неловкости фраз. Они ясны и прозрачны, как горные озера озарений озорства зороастровитализированные заречные сельские клубы полные пьяной молодежи, распаленной паленной водкой и доступностью противоположного пола, если смотреть из глубины потолка … Твои мысли тронут, защекочут, лизнут, улыбнутся_тебе_покажут оскорбительный жест пальцем, кровью, молоком, соском оцарапают губы. И тебе станет больно, обидно, весело и хорошо оттого, что ты не один в этом мире. Тебя на секунду разбудит затекшая рука и перевернет набок. И в секунду пробуждения ты подумаешь: с кем это я так?.. кого боялся, и что влекло меня? Ведь я всего лишь лежал здесь один, упираясь коленом в стену и сопя в подушку. И все те люди, собаки и деревья, которых я повстречаю завтра, и точно так же захочу, испугаюсь или не замечу? Мне ведь точно так же страшно умереть во сне, пока я не пойму, что это сон. А как пойму, то могу запросто прыгнуть с крыши или смеяться за гриву со львами, дышать под водой... Но секунда щелкнет на стене над кроватью своей стрелкой, отмеряя свою конечность, и ты снова уснешь, притворившись целым миром.
Исцарапанный утренними взглядами, прихожу на работу. Переодеваюсь. Привязываю веревочки к запястьям, к щиколоткам, к уголкам губ. Убедившись в надежности креплений, запускаю работу в автономном режиме. Солнце взметнулось к зениту, застыло, пукнуло и упало за горизонт. Несколько часов с записями служебных разговоров зафиксировано преломлением нейрональных мембран. Процесс ужатия и архивирования уже запущен. Улитки уже ползут к месту ночевки под потолком. На улице кричит вечерняя ворона, то ли обозначая смену времени суток, то ли свое присутствие. Еще один день утонул в сумерках.
Мне кажется, что жизнь – это полууправляемое падение спиной вперед в бесконечное завтра. Пена и мусор вчерашних мыслей за кормой, и факт рождения скрыт горизонтом. А может, нас обманули? Может, мы не рождались никогда и не умираем? Ты ведь не помнишь своего рождения. Тебе сказали, что ты родился. В подтверждение показали, как рождаются другие. Может, ты тоже родишь, если ты женщина. Конечно, все это сильно убедительно выглядит. Безостановочное воспроизведение биологического субстрата, на который потом в течение трех, приблизительно, лет записываются различные программные комбинации. Завершается это рождением ЯЯЯЯЯЯЯЯЯЯЯ! Дверь тихонько захлопывается. Все. Теперь ты – это ты. А мир – это там. Можешь посмотреть или послушать, нюхнуть его, лизнуть. Пощупать даже, насколько рук хватит. Так кто же я такой? Биологический субстрат существовал задолго до моего, так называемого, рождения, которое по сути – лишь очередная его трансформация. Программы тоже не мои, мне их «подарили». Так что же значит рождение? – Зачатие? Слизисто-кровавое выпрастывание из чрева? Или самоосознание?
Я, каким себя помню, появился не сразу, словно кто-то долго настраивался на волну теле- или радиовещания. Сигнал поначалу то появлялся, то снова исчезал в помехах. И только годам к шести стал более-менее устойчивым. И вот оно теперь – интерактивное кино моей жизни, испещренное баннерами новых заманчивых сюжетных ответвлений. Что дальше? Мелодрама? Сцены с детьми? Веселая комедия с тещей и соседями? Или приключенческий боевик, завершающийся бытовым убийством на почве ревности и алкоголя? Может быть, что-нибудь в мистическом жанре? И тихий шепот с заднего ряда: жуй свой билет, приятель. Да ты чего, не весь же сразу! По кусочкам. Говорят, тут можно по-тихому с карманным фонариком в сад слазить…
Сроки жизни подходят к концу каждый день. А платье до сих пор не готово. Уже окончательно ясно, что долгожданный бал состоится по ту сторону. Лица на стенах мелькают, когда выходишь из темноты на свет. Их появление фиксируется боковым зрением. Испуг. Поворот головы. Пусто. Кто-то постоянно прячется позади меня. Я не могу его увидеть. Не получается. Не успеваю.
Представь, что все вокруг знают твои тайны! Все тайны. Начиная с каждодневной «невинной» лжи, заканчивая самыми позорными, которые не выбалтываются даже в кругу самых близких, даже в состоянии крайнего опьянения. Все всё знают и просто играют с тобой. Да, весь мир в заговоре против тебя! Каждый посыл извне – провокация. Каждый встречный – подослан. Они давно уже в вечности и бессмертии, могут все, но ничего не хотят. И для спасения от скуки им нужен ты. В принципе, можно даже сказать не они, а Он. Он поделился на две команды. Одна команда зовет тебя к себе в вечность и целостность, убеждает тебя открыться, разобрать по кирпичикам стену из тайн, которыми ты отгородился. А другая пугает тебя, убеждая, что твоя «стена» - единственная твоя защита от угрожающего внешнего мира. Естественно они ничего не говорят напрямую, не подают вида. Зачем? Они хотят продолжать морочить тебе голову! Они жаждут стать для тебя другом, прохожим, учителем начальных классов, домашним животным, пьяным хулиганом в темном переходе, картинкой на экране, ребенком, куском торта, птицей за окном, эротическим наваждением, объектом презрения, отцом, кондуктором в электричке, женой, начальником, партнером, соседом, шелестом листвы, сигаретой, кумиром – и все это с превеликим удовольствием! На долгие годы или на долю секунды. Самым значительным или едва замеченным. Любимым или ненавистным. И ты хочешь чего-то получить от них, но не подаешь вида – а они знают! Ты врешь им, а они знают это еще до того, как ты придумал что соврать, и невозмутимо подыгрывают. Ты скрываешь от них что-то, а они в курсе что и даже – зачем. В секунду наидичайшего приступа паранойи ты пристально вглядываешься в их глаза, но ничего в них не замечаешь. Они идеальные актеры…
А может, они просто люди, такие же, как я, со своими секретами и страхами, желаниями и претензиями? Ну конечно же, только… Только ведь для тебя они – образы твоего разума - персонажи, и, пребывая в твоем сознании, они находятся в том же измерении, в котором обитают твои страхи, где ты прячешь свои тайны. И между этими персонажами и твоими тайными страхами нет никакого барьера. Барьер существует между тобой и теми существами, на месте которых тебе видятся персонажи твоей личной драмы. То же справедливо и в обратном направлении. Пряча что-то от других, ты превращаешься для них в такого же персонажа, а тебе кажется, что видят они именно тебя, но в силу своей обусловленности странным образом на тебя реагируют. И все это будет продолжаться вечно. Жизнь за жизнью. Они никогда не скажут: Чувак, да расслабься ты, мы просто прикалываемся! Однако прекратить этот тяжкий бред можно в любую секунду. Нужно просто стать одним из них. Черт побери, да ты и так один из них! Ты всегда им был. Вся проблема в том, что ты постоянно хочешь предстать кем-то другим, кем не являешься. Хочешь занять чужое место, сыграть не свою роль. Ты хочешь быть красивее, богаче, любимее, удачливее, сильнее, умнее. Ты хочешь быть не просто лучше, ты хочешь быть лучшим (not a better, but the best!). А это уже даже не та игра, в которой на один стул меньше, чем игроков, это игра, в которой один стул на бесконечное количество желающих примостить задницу. Эй, приятель, ты что-то потерял? Это не твой стул там? Где? Да вооон там. Трое ублюдков усадили на него какую-то шлюху и кормят ее эклерами. Кто же ты? Шлюха, пирожное или ублюдок? Ты клеветник своей жизни! Ты уже сидишь на своем стуле. И не оглядывайся. Все равно не успеешь разглядеть. Ускользнет. Выкормыш внутри, при каждом конфликте интересов ревущий: а как же я?! – так, словно ты и в самом деле можешь лишиться чего-то своего – вот кто бесконечно пожирает твою бесконечную жизнь. Что, так и будешь кормить его своей любовью? А как же мир? Позволишь ему превратиться в торопливый набросок нервным черно-белым карандашом?
***
Жизнь, поделенная на бодрствование и сон. Многим не давала покоя эта градация. Многие пытались вытащить из сна какие-то сведения, и некоторым это даже удавалось. Самый известный, пожалуй, пример – Менделеев. Не менее – Дали, проторивший тропинку и буквально срисовавший себя в том виде, что известен публике, с разворота ставен своего окна в сновидение. Начитавшиеся Кастанеды маги-аутсайдеры тревожат зыбкую материю мира снов своими рационалистическими домогательствами. Завязнув по уши в мире материального благополучия, измеряемого материальными эквивалентами, дающего доступ к материальным удовольствиям, детишки все тужатся приладить к нему магические методы воздействия, забывая, что магия существует в другом измерении, неуловимом и настолько тонком, что даже мысленный пук самодовольства способен развеять с таким трудом накопленную силу. Комический инфантилизм поколений не желающих покидать розовую мякоть сладкого детства, рисует красочную открытку кислотными красками расторможенного подсознания. Методы воздействия на мир предоставлены нам с лихвой. Однако никто не хочет овладевать ими. Сидеть над учебниками, выковыривать информацию в архивах и на интернетресурсах. Осваивать мастерство игры, танца, рисования, день за днем, шаг за шагом. Оттачивать мастерство. Это чертовски муторно – изучать медицину, перерабатывать массу информации, осмыслять ее, ставить эксперименты в надежде совершить открытие, которое поможет кому-то побороть болезнь. При этом сознавая, что в первую очередь твое открытие поможет кому-то обогатиться, а потом оно спасет жизнь тому, кто обогатился прежде, но теперь вот захворал. Как хочется подключиться к защищенным ресурсам господа бога, и исцелять людей одним прикосновением или взглядом. Вот только зачем это тебе?
Затянувшиеся танцы на не тухнущих углях. Улыбки на лицах спровоцированы застенчивой злостью. Слезы, высохшие на щеках, не добежав до подбородка, белеют ободками минералов и органики. Черный мальчик сидит в яркой красно-коричневой пыли и смотрит на небо, гудящее авиационными двигателями. Белки его закатившихся почти под самые веки глаз светятся на темном лице. Иссохшие грабли и мотыги, вилы и молотилки, одетые в цветастый ситец, несут на головах плетеные корзины, наполненные худыми овощами. За ними бегут голопузые негритята, надеясь подобрать что-нибудь выпавшее. Растревоженный зноем воздух дрожит от напряжения. Тощие коровы разгребают свалку, сплавившуюся в цельный кусок грязи и пластика. Я свисаю с плеча жилистого потеющего под плотной тканью мужчины в тюрбане. Я смотрю своей черной дыркой в землю. Я символ власти, не ведающий усталости, почти не страдающий от перегрева. Почти не дающий осечки. Я пережил двести тридцать семь человек. Да мой ствол уже не так идеален, и прицел давно сбит и не поддается пристрелу. Но выстрелы мои все так же гремят в воздухе, вселяя ужас в сердца, вырывая крики из женских ртов, выжимая слезы из детских глаз. И я не помню другой жизни, я не помню снов. Коротких и прерывистых, как стрельба очередями. Может это и к лучшему, что я не танк, или не вертолет. Что я видел, как дергаются тела в последнем танце, разбрызгивая густые капли утраченной жизни. Я чувствовал страх, сочащийся сквозь потеющие ладони мальчишки, едва справляющегося с отдачей. Я менял хозяев без сожаления. Сжимавшие меня руки еще не успевали остыть, а следующий уже тянул меня за ремень. Плешивая собака клюнула меня в ствол мокрым носом и опасливо отпрыгнула в сторону, когда мой джанджавид повернулся в ее сторону. Двести тридцать семь. На одного меня. Такой расклад все расставляет по местам. Нет, я не к тому, что это я настоящий хозяин. Но и не они, это уж точно. Ну что же ты стал на солнцепеке? Пойди к деревьям в тень, хлебни воды. Что тебе вообще здесь нужно? Я не устал, черта с два. Мне нравится. Нравится пронизывать пространство, упираясь затылком приклада в мозолистое плечо. Навскидку сшибать с верблюда фермера, охреневшего от жары и страха. Нравится крошить и рвать в тесном объеме хижины живое и холодное, мягкое и сухое. Клевать бойком медные целки патронов. Я люблю заслуженные ласки шомпола и свежий туго набитый рожок, доводящий балансировку. Я люблю это жаркое солнце, греющее мои стальные ребра. Это бледное приглушенное небо… этот старый матрац. Часы, задающие ритм фазам и переходам. Я переворачиваюсь на спину и смотрю в потолок. Солнечный или просто дневной свет во сне всегда выглядит какими-то приглушенными, как будто смотришь на него сквозь темные очки. Пониженные цвета, обилие тени и сумрачных закоулков. Я помню мне снилось что-то странное, впрочем, как всегда. Различаются только динамика, продолжительность и позиция – активная или пассивная. Переворачиваюсь, обнимаю подушку.
Надо бы халат постирать. Но я забыл забрать его из аптеки. Можно, конечно, сходить за ним, но сегодня дежурит заведующая. Очень уж не хочется с ней встречаться лишний раз. Если бы только как-то незаметно… Хотя, если они в торговом зале… еще не осознавая, что собираюсь сделать, я встаю и иду в туалет. Закрываю дверь и сажусь на стульчак, не оголяя причинностей. Надо просто сосредоточиться и хорошенько все вспомнить. Справа там раковина, над ней зеркало – что-то блеснуло справа, но я не подался порыву. Что дальше? Дверь белая, и белая ручка … эмалированная. За дверью короткий тамбур и выход в подсобное помещения прямо к шкафу. Я поднимаюсь и открываю дверь, выхожу в тамбур, открываю следующую дверь – я стою в аптеке в трусах и майке и слышу, как заведующая разговаривает с покупателем. Прямо передо мной шкаф. Открываю его и начинаю искать свой халат, но попадается что-то несусветное: полиэтиленовый плащ, болониевая куртка, которую я носил, когда ходил в садик, вот наконец халат. Я пытаюсь определить – мой ли это, ищу бейджик, нахожу, но он совсем не тот. На нем мое имя, это я понял, не читая, но оформление… я пытаюсь снять халат с вешалки, но он как-то запутался рукавами, обернувшимися вокруг халата и друг вокруг друга. Разматываю непривычно длинные рукава. Они тянутся, как материя смотанная в рулон. Я все разматываю и разматываю белые пласты. У меня в руках охапки материи… Интересно, что увидит заведующая, если зайдет сейчас, ведь она-то не спит. Я понимаю, что халат окончательно утрачен, но проблема уже не в этом, а в том, как впихнуть обратно в шкаф груду тряпья, которой заняты мои руки. И вообще, глупая была затея. Борюсь с дверцами шкафа, стараясь не шуметь. Слышу, что заведующая идет из зала сюда. Из зала Суда доносится эхо ее каблуков. Она идет, неся приговор своих губ. Давясь приступом аспириновой астмы, впихиваю рассыпающиеся упаковки с лекарствами в шкаф, но они все возрастающим потоком вываливаются обратно. Тогда я бросаю все как есть и ныряю в туалет, захлопываю за собой дверь. В тамбур перед туалетом кто-то входит. Я зажмуриваюсь, согнувшись на унитазе. Одно куриное яичко, два куриных яичка… Дезактивация трансаминаз печени… перерасперделение жидкости… никто нет важнее места в мире твоих инъекций тонкие струи реструктурирующих воздействий необратимый каскад ферментов обрушивающий лавины на головы сфинксов неразрешенные загадки происхождения жизни кочевых охотников за головами премьер-министров топчущих жито в ведьминых снах… СНАХ… пшл нах… я (с облегчением) выскакиваю из туалета в коридор и останавливаюсь перед дверью, за которой я сплю. От мысли, что я могу увидеть свое спящее тело, меня передернуло. Я сполз по стене на корточки.
- И что теперь делать будешь? – спрашивает он. Больше всего мне хочется заплакать и попросить прощения, и пообещать, что я больше никогда не буду… Но я буду. И мы оба это знаем. Я всегда буду, я буду еще, и я ищу Будду, но не затем, чтобы найти, а чтобы не находить, оттягивая вечность занесенного над головой топора.
- Ты знаешь почему существует добро и зло? Сон и явь? Ты что, хочешь смешать все в одну кашу? Ты в правду этого хочешь? Сон и бодрствование – это твой шест, когда ты идешь по канату жизни. Чем дальше они друг от друга, тем устойчивее твое положение. Сон должен быть запутанным и непонятным, а бодрствование четким и упорядоченным. Ты должен структурировать свою реальность. Когда ты перестаешь ставить метки, закреплять реальность своими суждениями… когда ты перестаешь делать выбор – когда тебе становиться все равно холодно или жарко, сладко или горько, дорого или дешево – тогда твой мир теряет четкость, начинает мерцать пробелами, давать сбои в выстраивании последовательностей. Это предупреждение. Обычно человека сильно пугает подобная утрата логики его повседневного существования. Но иногда он этого не замечает, увлеченный одновременно происходящим изменением в опытах сновидений – сны становятся более последовательными, более осмысленными. Впрочем, это иллюзия. Характер снов не меняется. Просто допуская в свою жизнь иррациональное, переставая руководствоваться логикой, ты исключаешь критерии отличия бодрствования от сновидения, укорачивая тем самым свой шест. И в какой-то момент ты обнаруживаешь, что уже не можешь отличить одного от другого. Точнее понимаешь, что не можешь проснуться, потому что каждое очередное пробуждение происходит в следующем сновидении. В сновидении, в котором нельзя по-настоящему уснуть, а можно только просыпаться и просыпаться…- пока он говорил, я ничего не замечал, но сейчас я обнаружил, что не могу оторвать спины от стенки, на которую опирался. - …Как ты думаешь, сколько раз можно проснуться, пока не проснешься окончательно? – Я попытался было обернуться и взглянуть, что меня держит, но не смог двинуть головой. Я больше не чувствовал где кончается моя голова, а где начинается стена. Возникло отчетливое ощущение, что если я приложу усилие, то вырву кусок стены огромного размера, и из разлома вывалиться, вытечет, выскользнет… НЕТ! Я даже думать боялся о том, что там скрыто. Там – внутри меня, позади моих глаз. Мир ограничился полем моего зрения, я был всем тем, что было позади. Я был стеной, из которой я выглядывал внутрь себя. Внутри меня была прихожая, на неметеном полу которой была разбросана обувь. – Слыхал про вечность? – не отставал он. – Можешь себе представить вечность, состоящую из мучительных пробуждений из одного кошмара в другой? Ты этого хотел, когда лез сюда?! – «Заткнулся бы ты!» - подумал я, но он только рассмеялся. Чувствовал я себя прехреново, а он все смеялся, не переставая. Смеялся на два голоса. Смеялся, одновременно излагая что-то неразборчивое писклявым голосом на английском, и не менее писклявым голосом сам же себя и переводил… Я проснулся с затекшими руками и шеей, под очередной взрыв хохота. Пацаны смотрели мультик. Грязный халат в аптеке ждал своего часа, отделенный от меня положенным ему пространством. Я вздохнул с облегчением. Да здравствует пространство. Да святится время.
Внутренние диалоги
© Copyright: Кирилл Симонов, 2008
Свидетельство о публикации №208082900070
Свидетельство о публикации №208082900070
Рецензии