Трубочист

Помню, гуляли мы как-то весенним вечером по крышам… Это наша любимейшая вещица – шагать по крышам из одного мира в другой. А начинались наши дебоширства традиционно, в какой-то мере даже ритуализованно. Когда на меня, или на Тень, а обычно на обеих разом, напрыгивало «то самое» исключительно авантюрное настроение, я, нарочито осторожничая, будто подкрадываясь к таинственному действию на цыпочках, выуживала из-под многочисленных курпачей и подушек потрепанную сигаретку и не торопясь, затягивалась так, что кончик на краткий миг отчаянно вспыхивал карминным – сигнал к началу действия… Дальше все происходило со скоростью пробегания импульса по нервному волокну: я вскакивала на стол, одновременно распахивая окно в небо… И вот тут-то догоняло упоительное головокружение с низким колокольным звоном внутри, это пело мое тело… И я поспешно зажмуривала глаза, и ныряла в горячую волну, пронизывающую меня насквозь сыпучими струями. Я ловила ее, судорожно хватаясь за жесткий загривок, кидалась вперед. И чем сильнее грызла тоска, тем отчаяннее и безрассуднее был бросок в неведомое, по тоненькой струнке, натянутой над пропастью между теснящимися мирами… Глаза сами собой нетерпеливо раскрывались, приветствуя с жадным любопытством новый мир, но нельзя было отпускать волну, и мы неслись с Тенью по разномастным крышам разномастных городов в разномастных мирах. Не знаю, как Тени это удавалось, но наши ноги никогда не касались земли. Мы летели по крышам на перегонки со снежинками, подхваченными торопливым ветром, ведомые шальным кипучим течением, балансировали на коньках до самого краешка бездны, обрывающегося в «во имя чего?!», а там отталкивались и сумасбродно воспаряли над далекой или близкой своей недоступностью землей, снова и снова ныряя в неведомый до сели мир… И вновь неслись, вспугивая кошек и голубей, взбаламучивая слоистые сумерки. Черепица, старый, замшелый шифер, жесть, рубероид, пахнущие морилкой и прелой соломой доски мелькали под ногами, всевозможные трубы и дымоходы пугливо подавались в стороны. Города со своими проспектами, улочками и сквериками, деревеньки и одинокие домики с просторно раскинувшимися вокруг сельскими пейзажами едва успевали развернуть свои распирающиеся свободой панорамы перед нашими глазами, уже теснимые и подталкиваемые следующей реальностью, и летели навстречу… словно ветер, завладев беспомощной книгой, играючи, ворошил ее листы. А мы бежали, счастливые в своем сумасшествии, пока не заходилось сердце, начиная рваться из груди, биться о клетку, словно птица, ломая крылья, теряя перья и силы… Тогда приходилось замедлять бег, с сожалением соскальзывая с горячей волны, словно с породистой взмыленной лошади, и уже спокойнее, любуясь тяжелым ночным небосводом, возвращаться молча, чувствуя солоноватый привкус отведанной свободы…

Вот на одной из подобных вакханалий и встретился нам трубочист. Мы летели карьером, крепко оседлав взбалмошную волну, когда широко открытые новым мирам глаза внезапно споткнулись об нечто - сияние, мелькнувшее в этом мире и ускользнувшее, нырнувшее в антрацитовую глубину сумерек. Сияние глаз во тьме плесканулось, растворяясь… Жутко… Причем я увидела только эти странные, сверкнувшие очи и больше ничего, ни лица, ни волос, ни всего остального прилагающегося к ним, к глазам, комплекта человечности, будто Чеширский кот исчез, перепутав улыбку со взглядом… А был этот взгляд старый, усталый и очень одухотворенный. Он буквально горел, пронизывая пространство вокруг. Яркий, острый, арктический с резким зрачком…

Я налетела на эти синие льды с угольными гвоздиками, древние, взирающие на меня со спокойным любопытством. И почему-то на этот раз без сожаления замерла в этом мгновении, разжав пальцы на рвущемся загривке времени. Мы оказались на старой покатой крыше полувекового двухэтажного дома, скорее всего где-то на окраине города, так как ядро этой миниатюрной галактики пылало за горизонтом. К нам откуда-то из мрака тянулись голые кряжистые кроны. А небо казалось тяжело больным… его прочно укутали в толстое пуховое одеяло и выключили свет… Тень устроилась неподалеку, свесив невидимую морду с жестяного края в пасть безлюдного дворика.

- Присаживайся, деточка… Передохни с дороги.
Его, взгляда, голос похрустывал как гренки… так, как отзывается старинная массивная дверь в обжитое парадное: суховато и тепло…

Я села, вновь с жадным любопытством заглядывая в острые глаза… И только тогда стало постепенно проявляться лицо: паутина морщинок около глаз, смешной нос, губы с глубокими морщинками в уголках, прикрытые пышными усами, степенно возникали одна за другой складочки на высоком лбу под сенью кудрей, прихлопнутых кепи… И все было черным от сажи: лицо, волосы, руки с нераскуренной самокруткой в чурбачках пальцев, рубашка, штаны и грубые ботинки.

Он буквально сливался с ночью, дополняя ее.

- Да вы – трубочист! – озарило меня… Только сейчас я узрела старый дымоход, из которого в небо вилась сизая струйка, а у обшарпанного основания прикорнул раскрытый сундучок.

- А кто же еще… В такой час на крыше кроме кошек можно встретить лишь фей да припозднившегося трубочиста, - хехекнул он как-то заговорщицки.

- О! Я не фея! Я… - я честно попыталась раскрыть ему свою сущность, но нужные слова попряталась по дальним углам памяти, - Ну… так… просто гуляла!

- Ну-ну… Из ниоткуда в никуда… Знамо дело… Не переживай деточка, в наше время в фей верят лишь трубочисты.

Я рассмеялась, хотя почему-то стало грустно. У раскрытого саквояжа в беспорядке из темноты небрежными мазками вырисовывались то моток стальной проволоки, то гирька, а то ершик или щетка…

- Посмотри туда, - вдруг его голос потеплел, - Ведь ты ее видишь? – он указал в другую сторону от суетливого центра галактики города. А там, за петлей дороги с тусклой фонарной цепочкой, был край Земли, обкусанный прожорливой тьмой и не было даже размытого намека на границу между небом и землей… Лишь где-то далеко-далеко, видимо в тридесятом царстве, дрожала каким-то образом упущенная ночью и тучами мерцающая частица света…

- Там звезда!

Он кивнул и опять улыбнулся, еще теплее и печальнее…

- Это моя звезда. Она остается мне верна, несмотря на хмарь и тьму… Моя нареченная… Я часто прихожу сюда, к ней, ближе я уже не в силах подобраться… Но даже досюда дотягивается ее сияние… Только благодаря ей я все еще надеюсь… Давным-давно я бы сам себе возразил: «Надежда? И сам бы вылакал до дна, да к ней бы веры хоть кусочек…».

Но с годами мы все меняемся, независимо от изменений мира и в то же время вместе с ним… А любовь, так вообще вершит чудеса! Главное, к чему я пришел, надежда… Она остается даже после смерти, словно след, отпечаток, который медленно истаивает с годами вместе с памятью о тебе…
 
У меня никогда не было верной и любимой женщины, но я надеюсь, что та звезда ждет и хранит именно меня… Она не единожды спасала мне жизнь! Ведь я – пилот, малышка… Я управлял самолетами около 20 лет! Я видал, как все зарождалось, самый рассвет эры авиаперевозок… Мы с пьянящей радостью покоряли небо, безумно рискуя, прокладывали на ощупь или по подсказкам в слепую тропки в небе между городами, странами, континентами, материками… Двадцать лет я летал и не мог остановиться, сначала закладывал ориентиры, а потом возил по ним почту и людей. Пролетал всю войну в разведке, уходя на каждое задание, как на последнее, с каждым разом все безнадежнее и непосильнее были поставленные задачи, и все слабее билась в висках надежда вернуться живым, и крепло осознание бессмысленности войны… сколько смертей! Война отчетливо виделась мне, как болезнь, эпидемия, бессмысленно уносящая лучшие жизни… Словно чума…

И за все годы и на мгновение не возникала мысль, что когда-нибудь я стану всего лишь сторонним наблюдателем, потеряю крылья… Перед моими глазами простирался горизонт, за которым сходились земля и небо и за которым я еще никогда не был… Почему-то мне всегда казалось, что умру я вместе с моим самолетом, как и многие мои товарищи, задолго до того момента, когда старость и дряхлость лишат меня возможности подниматься в небо, поднимать в небо почту, людей, переносить их через тысячи километров, встречать солнце наравне, а, не глядя на него снизу вверх, хоть на несколько тысяч километров, но быть ближе к звездам, противостоять стихиям, туманам… ночи, заглядывая опасности прямо в глаза!

Я всегда подсознательно полагал, что рано или поздно мы просто пропадем, сгинем, растворимся в воздухе, лесах и горах, оставшись лишь в памяти друзей… Ведь я столько раз оказывался на грани жизни и смерти, оглохнув и ослепнув, сбивался с ориентиров в темную, грозовую ночь, попадал в противотоки ураганных ветров и терял поддержку восходящих потоков, пропадал в пустыне, где в радиусе сотни километров от разбитого самолета нет ни одного разумного существа, и я даже примерно не знал, где ближайшее селение или караванный путь… Я готовился к смерти, отчаянно борясь за каждую минуту жизни… Тогда-то я и проникал в самые потаенные уголки сознания, заново открывая давно принятые на веру истины, составляющие неотделимую часть смысла и цели жизни… Лишь пребывая на этой зыбкой грани человек способен остановиться и проникнуться всей непостижимой глубиной существования жизни во вселенной и своего вклада в этот священный процесс… Вода же открылась тогда мне скромным и пугливым божеством, но, с каждым ударом сердца разливаясь обновленной кровью по сосудам, несущим в себе великий дар - жизнь…

Но каждый раз каким-то чудом я выпутывался из, казалось, самых безнадежных, ситуаций…

Что я чувствовал?

Как описать ощущения, которое охватывает все твое существо, когда ты на ощупь перемещаешься между горными вершинами, лишенный даже единственного помощника – зрения, бесполезного в мутной мгле… Играешь в прятки со смертью… А после ощущаешь в пальцах ломкий стебель травы, улавливаешь теплый запах смолы, вкус немного остывшего хлеба…

Как описать ощущение абсолютного единения со своим самолетом, когда вы – одноцелое, огромный механизм с органическим сердцем и разумом… и окружающее пространство воспринимается совершенно иначе… Мы были равны с первыми машинами, такие же неуклюжие и гордые… покорители неба. Мы, словно заботливые пастухи, радели за вверенные нам стада овечек божьих, осторожно проносили их над бурями, горами и пустынями, напряженно следя за любыми самыми обманчиво незначительными переменами погоды… Мы умели, словно волхвы, предсказывать по небу, звездам, воздуху и ряби на воде и песке приближение стихии… И красота рассвета или заката, калейдоскоп сменяющих друг друга картин под самолетом – все это открывало нам глубинный смысл, представало в ином виде, словно другой пласт реальности… Боже мой, малышка, где я только не был…

Он словно бы исповедовался, вновь переживая те счастливые времена… Он ушел настолько глубоко в свои воспоминания, что ничего не замечал, отрешенно глядя на верную звезду… И я через пронзительную оболочку глаз проникла в его память, невольно заслушавшись… И увидела… обманно недвижимые розовые волны песчаного океана Сахары под сиреневым небом кратких сумерек, кристаллы кварца, отражающие плавленое золото заката в раскаленном воздухе огромного божественного светила за край земли... Горную цепочку древних Альп, схожую с разлившейся рекой, несущей волны скалистых хребтов в неведомом направлении, терявшемся за линией горизонта… Смертельно опасная, завораживающая красота… Поросшие дождевыми лесами и полные бессмертных легенд Рувензори, где берет начало один из истоков Белого Нила… изломанную линию «берега скелетов», где по приданию погиб флот Александра Македонского, возглавляемый его близким другом Неархом… Прекрасные и одновременно ужасающие своей опасностью места, люди самых разных цветов кожи, величественные и маленькие, игрушечные города вихрями проносились перед моими глазами… Одинокие форпосты, затерянные в пустынях, длинные цепочки караванов, кочевники, рабы, освобожденные под старость, тихо умирающие в абсолютной пустоте посреди людной площади… так мечтавшие о свободе, но не умеющие жить в ней… Пустыня… Как схожа она с водами океана, столь же безлюдна и смертельно опасна, только более изощренная в своей каре… И все эти невероятные ощущения, картины захлестывали, словно раскаченная бурей масса океана с неистовостью захлестывала отвесные скалы… Увидела я и войну… и непроглядную тьму обступавшую самолет и стремившуюся проникнуть через любую щель внутрь, захватить крохотное пространство… и опрокинутое небо с редкими звездами… всю землю обволокла сеть манящих огней; каждый дом, обратясь лицом к бескрайней ночи, зажигал свою звезду… искры мерцали всюду, где жил человек. И люди… Везде люди! Сейчас таких уже не встретишь, и тогда они были редкостью… я это чувствовала… силу духа, чистоту и невинность их помыслов… Всех их собирал вокруг себя этот маленький отважный пилот, и все улыбались широко и простодушно, когда счастливо, когда с грустью, они всегда были ему рады… Сильные мужчины, не боявшиеся трудностей, чувствующие на себе ответственность и гордящиеся этим… простые и красивые женщины, готовые ждать своих мужей и возлюбленных всю жизнь, пусть только сохранится хоть маленькая надежда на их возвращение… И все увиденное связывалось тонкой, но прочной пульсирующей нитью – его жизнью … Он бережно хранил в памяти все эти картины, всех людей и пережитые чувства… настолько бережно, что они совершенно не поблекли, не истончились и не стали прозрачными… Я не выдержала и беззвучно расплакалась, тихонько выскользнув из его воспоминаний и взглянув на звезду…

- Я был беспечен… летал, не считая прибывающие года… не замечая прибавляющихся шрамов, травм, плохо сросшихся костей… Я был ослеплен… Пока однажды не прозрел… - при этих словах в нем всколыхнулась такая волна боли, что он охнул, еле сдержав слезы, но горечь подступила к его горлу и он замолчал, судорожно вздохнув… А волна прошла сквозь него и рассеялась в холодном ночном воздухе, краем задев меня. – Я перевозил пассажиров, их было немного… но разве это имеет значение?! Мы попали в бурю… вроде бы привычная ситуация… но тогда я первый раз в жизни запаниковал, не за себя испугался… за людей, жизни которых были вверены в мои руки… а мои руки задрожали… и я не мог с ними совладать… Все обошлось, но не ушло… Это было началом конца… С того дня мои руки не переставали дрожать… - он покрутил в пальцах забытую самокрутку и отправил ее в рот. Несколько раз ветер тушил спички, но трубочист упорно зажигал их вновь, тогда я обхватила руками его дрожащие ладони, помогая отгородить слабенький неуверенный огонёк от очередного порыва, и одновременно вливая силу в эти морщинистые, загрубевшие, такие прекрасные руки. Они на мгновение осветились и чуть потеплели, но старик ничего не заметил, кинув на меня ласковый взгляд, он глубоко затянулся, вновь возвращаясь к воспоминаниям, - Спасибо, милая… Я ушел сам, когда понял, что в любой момент могу стать орудием зла… Я успел уйти до того, как директор, смущаясь перед ветераном авиации, летавшим столько лет, предложил бы сменить должность пилота на какую-нибудь другую, менее рискованную… Э нет! Я никого не хотел обременять. Ведь я сам прекрасно понимал, что вот эти руки, державшие штурвал и пробегавшие по приборной доске двадцать лет, уже не способны справляться со своей задачей… Слишком велика цена… Я не мог так рисковать чужими жизнями … - он рассказывал, не замечая слез, не замечая дрожи в голосе, - И я ушел навсегда, вырвал из сердца, ушел, не оглядываясь… чтобы ребята не видели моих слез и не начали жалеть. Я просто не смог бы остаться в авиации на другой роли… Каждый день видеть самолеты и не подниматься в небо, не покорять его снова и снова. Нет! Хотя это моя жизнь, воздух, вода, пища, сон, все сокровища мира! Мы с моим самолетом были одним целым, одним механизмом, слитым из органики и техники… И теперь я будто опустошенная оболочка, лишенная всякого смысла… Словно кит, выброшенный из моря на песчаный берег…и задыхался на границе прибоя… Волен делать, что хочешь, пойти, куда глядят глаза, волен лечь и умереть… А потом… Я вспомнил, как в детстве мечтал стать трубочистом, глядя на старого рабочего проворно и грациозно, поистине с аристократическим достоинством взбиравшегося по маленькой лесенке на наши дымоходы, словно маленький волшебник из сказок. И решил попробовать. В какой-то степени это меня спасло. Теперь-то я лучший трубочист в городе! Я прочищаю дымоходы до пор, пока в глубине для меня не замерцает звезда! Тебе не понять этого… - усмехнулся он, - Позже, когда отчаяние притупилось, вернулось безумное желание помогать тем, кто продолжает летать… И тогда я стал смотрителем маяка, того самого, который столько лет встречал меня у самого порога моей маленькой родной вселенной… Сколько раз он помогал мне сориентироваться, когда звезды были недоступны… его яркий луч далеко пронзал пространство со стороны моря… Теперь это мой маяк, посмотри туда…- он провел рукой над самым темным участком неба, куда неторопливо ползли набрякшие тучи, и на мгновение все звуки стихли, и я услышала ропот прибоя… море… и в тот же миг тьму пробила яркая вспышка света, резанув по привыкшим к полумраку глазам…

- Уж я-то, как никто, знаю, как важен хотя бы слабый отклик света на отчаянный призыв затерявшихся во тьме. Как нуждаешься ты в ответе, подавая весть, зовешь огоньки, разбросанные в полях… Когда с отчаянием вглядываешься во мрак, надеясь, что быть может, иные и отзовутся…

Тень бесшумно поднялась на ноги и подошла к старику, вновь ушедшему в себя… Ее морда приблизилась к рукам и мягкий язык прошелся по пальцам, потом она взглянула в его усталые невидящие глаза, и что-то для себя поняв, покачала головой, тяжело вздохнув, и улеглась у ног…

- Да! – тихо воскликнула я, не сдержавшись, - Вы правы я в какой-то мере и фея… Хотите, я вам помогу? – я торопилась, не давая ему возможности опомниться, - Я могу прогнать печаль и боль… Я могу сделать горестные воспоминания ускользающими… Хотите?

Он нисколько не удивился, глядя на меня все также ласково. Он даже негромко рассмеялся.

- Нет… Да что ты такое говоришь, милая… Я по праву наслаждаюсь всеми этими чувствами… Как никак я испытываю то, что честно заслужил…- глаза зажглись с новой силой… Интересно, а он догадывается, что он – волшебник?

- Но как же я могу помочь вам?!

- Мне? Спасибо, но ты уже помогла… Давно я не встречал человека, способного выслушать… почувствовать… А я так в этом нуждался. Я хотел было писать, но… чувствовал, что грешу чем-то таким, что не поддается карандашу… Ничего не может измениться… И это прекрасно… - он затянулся последний раз, и рдеющий огонек, прочертив большую дугу, раскололся на мириады искорок, разбившись о землю.

Мы долго еще молча сидели на той покатой, старой крыше… Наконец трубочист задремал, и я не хотя поднялась… И все же перед уходом, я осторожно обняла его и поцеловала в губы, отдавая частицу себя и свою силу, потому что он заслужил это и гораздо больше… Но то уже брала на себя маленькая, но верная звездочка, чуть побледневшая в преддверие рассвета, но еще отчетливо видневшаяся на горизонте…

- Береги его, ведь он так отчаянно верит в тебя… - прошептала я, кидая последний взгляд на черную, словно кусок ночи, фигуру, облокотившуюся на дымоход, и спокойное, умиротворенное лицо, вымазанное сажей. Кого-то он мне напоминал… кого-то великого и бессмертного, всеми любимого… Нет, образ ускользал, прежде, чем я могла зацепиться за него… и я оставила эти бесполезные попытки…

Прежде, чем первый луч солнца пробился сквозь облачную реку на востоке, мы с Тенью шагнули с крыши и растворились в сумерках, навсегда покинув эту реальность… Но я никогда не забуду того необыкновенного философа, случайно встреченного на крыше старого дома и повлиявшего на всю мою дальнейшую жизнь…


P.S.: рассказ написан под впечатлением тысячи раз перечитанных, но не потерявших для меня своей силы, мудрости и волшебной красоты произведений Антуана де Сент-Экзюпери.