Жатва

 «...Свете Тихий, осияй ны Истиной Твоею, да услышав зов Твой, со светильниками горящими выйдем во сретение...» - Акафист Иисусу Христу Грядущему.


       2 трупа за 45 дней. Со вторым сплю в обнимку. Они закопают нас, брат, обоих. Тебя - завтра в полдень, когда шекснинские холмы начнет накрывать тень небесной громады идущей на ны.
       Смотри, в этой темноте целлофан черных лент мерцает на венках позолотой букв, прямо как дождик на новогодних елках. Мы с тобой лежим под ними - два подарка. Один - еще теплый, другой - одеревенело холодный. Царапина от тупой бритвы на подбородке – автограф патологоанатома. Брили в спешке, руки и ноги стянули медицинским бинтом, "чтобы окоченели, как надо". Под кружевным покрывалом в алом гробу широком и длинном - ты - словно в лодке, на стапельных опорах приготовленной для отбытия за горизонт. Утром бабы поднимут вой с новой силой. А пока мы вдвоем в этой тиши, как любили. Как и тысячу ночей назад. Декабрьская, помнишь? Глаз коли! Крепко обнялись, боялись отпустить.
- Ты, брат?
 - Узнал! Да, я.
 - Сколько прошло то?
 - 15 лет уже.
 - Почему же не приезжал?
 - Нечем было порадовать. Прости меня брат.
       Ты ждал меня, потому что ты лучше меня, добрее и сильней. Ты гордился мной. И тогда, когда научил ходить меня годовалого. Когда 17-летний длинноволосый, вышагивал с моей коляской по весенним улицам, приводя в изумление молоденьких советских девушек и старушек, принимавших тебя за предосудительно молодого папашу. И когда научил меня говорить первые слова, сидеть в дедовой лодке «на веслах», удить рыбу, разжигать костры. И через тридцать лет, когда услышал мой голос из радиоприемника.
       Хочется, чтобы губы мои примерзли ко льду твоего лба. Люблю тебя. Возьми с собой. Не возьмешь, знаю. Лопата звякнула обо что-то железное - со дна твоей могилы мужики вырыли икону Богородицы. Смотрели, дивились - к чему бы это? В затухающем полудне небесная канцелярия являла копошащимся средь могил ослепительно яркую запятую. Передавали в новостях – будет затмение.