Вопрос к эскабалье

Перевод моего эссе по классу английской риторики и композиции.



. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Сижу на широкой каменной скамье – под ветками набрякших белых куполообразных соцветий – и молча кидаю пепел с сигареты на утрамбованную, весенне-коричневую землю – под которой мирно возлежат сухие останки Брата Диего, прожившего на территории университета – дико сказать! – пятьдесят шесть лет. Я навсегда запомню этого сложенного вдвое восьмидесятилетнего старика, дававшего бесконечные круги по кампусу в отутюженной испанской рубашке, купленной в Мадриде в 1953 году (это он мне сам сообщил) – раньше белой, но побежевевшей временем с кокетливой, вычурной вышивкой по воротнику и обшлагам: «Вы знаете, что вы самая невыносимо очаровательная эскабалья – во всем обозримом пространстве?» - говорил он мне, спрашивая мою руку для поцелуя, и дико смущался, когда я со смехом отвечала: «Только в обозримом?»; так случалось каждый раз, когда он видел меня, и тонкие ноги его подгибались, и он краснел и белел одновременно, а я недоумевала – только потом, когда он тихо остановил свое сердце, и я получила маленький пакет – я все поняла: небольшая миниатюра углем, а на ней девушка – шестнадцатилетняя я страшное количество лет назад, и два письма: одно от нее на желтой слоновой костью бумаге, в котором она выходит замуж, и просит тогда еще просто «моего Диего» быть счастливым.
А второе.. второе всего лишь одна строчка.


«Эскабалья, вы позволите мне рассказать Вам, как Вы прекрасны?»



Автоматически достаю из пачки вторую сигарету – или третью? – кто знает.
Тихая, душная, беззвездная ночь. Вероятно, в такие именно ночи Дон Хуан приходил под окна очередной совращаемой им девицы – и спрашивал:

 - Эскабалья, вы позволите мне рассказать вам – в этой печальной балладе – как вы прекрасны? – ну, или что-то подобное.

А она, конечно, отвечала, что... – впрочем, можно не пересказывать ответы молодой, закованной в цепи отцовского балкона аристократки внешне и пастушки внутри – столичному франту, облаченному в невероятные лосины, надушенные мускусом и бергамотом – возбуждающе-облегающие его двадцати – или даже поболее того! – сантиметровые достоинства.

Звонит телефон. Подруга, помешанная на бесконечной веренице сексо-недопониманий с несколькими одновременными бой-френдами:

 - Ты где?
 - Я читаю историю Америки, - подруга – католичка, скажи я ей, что я на кладбище, она ни за что не станет говорить об мэйкинг-лав.
 - Представляешь, о чем он меня спросил?
 - Кто?
 - Ну как кто! Ты разве не помнишь: Джон!
 - У тебя парней – как апостолов в Библии. Как мне всех упомнить? Джон – это светлый с большим носом?
 - Это рыжий с большим диком. Так вот, он ко мне сегодня приходит и спрашивает: я тебя всегда удовлетворял?
 - А ты?
 - Ну, я говорю: так, относительно. А он – как ты думаешь, что он мне в ответ?
 - Пуфф, говори уже.
 - «Бэйби, рассказать тебе, как ты была красива, когда отжимала ртом моего братишку?»

Меня начинает тошнить, и я нажимаю кнопку отбоя.

Закуриваю снова.
Наступает осень – непохожая на саму себя, без рыжих, желтых, ржавых, медных, ржаных листьев, летящих вдоль земли и стелющихся под ногами, без мутно-сереющего неба и запаха скорых дождей, без первого сентября и детей в белых бантиках, без медленно наливающейся прохлады и смены босоножек на закрытые туфли – на стройной шпильке: какая здесь шпилька – только сланцы – апогей удобства, без модных пиджаков и лайкры колготок, и маминого: «ветер страшный, какая мини, подумай о своих придатках», и моих просительных: «ну, мамочка, ну, ничего страшного, ну, пожалуйста»; не моя осень в не моей стране под не моим небом без всего, к чему я так привыкла – и от чего терпеливо теперь отвыкаю.


Сирень наклоняется к моему лицу – почти лаская скулы фалангами крошечных цветов – я морщусь: терпеть не могу этот запах. Торчащие каменными подносами из земли плиты умываются неясным светом разбросанных по живой изгороди скромных фонариков. Выкидываю окурок – в урну – идиотская привычка к порядку. Натягиваю по самые кончики пальцев рукава свитера – как обычно, мерзну. Медленно поднимаюсь со скамейки, аккуратно прохожу вдоль могил, и почему-то неотвратимо начинаю слышать в мокром парниковом воздухе русскую, слегка сбивающуюся речь – господи, как я скучаю по ней – мне грезится, или наступает долгожданная паранойя – но я слышу отчетливо этот голос – единственный, вытоскованный голос, и я так до слез счастлива, что даже, кажется, небо в час ночи для меня светлеет:


 - Эскабалья, хочешь, я расскажу тебе, как ты прекрасна?





. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .