Ангел

А н г е л.
Посвящается С.
Ранним плановым утром она свернула на главный проспект, чтобы не потерять эти теплые нити, которые связывали ее со всем остальным миром, и которые становились теперь все тоньше с каждой корявой улыбкой или изменившимся цветом глаз. Было невероятно, обжигающе холодно. Воздух помутнел и сразу расплавился в кольцах белого облачного дыма. Рассвет еще не прогорел, и новорожденное солнце только собиралось распахнуть свои слепые сияющие глаза навстречу грядущей опасности. Деревья стояли в инее, с ними было даже не попрощаться. Над Колизеем играли Scorpions. Древняя, таинственная сила текла из-за горизонта, загороженного убр-ирами, антеннами, рекламными щитами. Там тлели последние угли ночи, а просыпающаяся синева была уже разбавлена слепым, жутким солнцем.
Над Колизеем играли Scorpions, и она замедлила спотыкающийся шаг, чтобы послушать, и она шла, и улыбалась, и никто вокруг не замечал ничего. Над Колизеем, в рассветно-морозной дымке, в слепых лучах, ощупывающих лица, медленно плыла сцена, где играли Scorpions, и она помахала рукой Клаусу Майне, и он в ответ махнул ей своей кепкой. И она ощутила босыми ногами стеклянный излом снега, по которому шла, и подумала, что холод прожигает до слез. Никто не слышит того, что видит она. И никто не увидит того, что она может услышать.
Ее мужская рубашка без пуговиц, доходящая ей почти до колен, трепыхалась на ветру белым флагом, разделенная надвое движением воздуха и невидящим ярким лучом. Хотелось в «Желтую Подводную Лодку». Впервые за последние несколько лет страшно хотелось курить.
Она попросила у чувака сигарету на перекрестке рядом с Колизеем. Он даже прикурил ей, стараясь не замечать ее изрезанных босых ног и крови, капающей на снег из пугающе неестественного разреза в междуножье. «Спасибо, - сказала она, улыбаясь».
Подумав, как сейчас стало красиво, и как красивы вообще города зимой, она присела на корточки возле Колизея и покурила, глядя, как просыпается город. Людей становилось все больше, а ей становилось все больнее, и она могла слышать, как внутри у нее обрываются все звезды и их острые края врезаются в покорную плоть, ставшую уже человеческой. Когда она подняла голову и поняла, что сцена уже исчезла, она перешла дорогу и поднялась вверх. Там был лес и серые колонны.
Там стояли чуваки и ждали Электрика. То есть это у них такой расклад, что они приходят и с утра ждут Электрика, а когда у кого-то не выдерживают нервы – он засылается за пивом. И чуваки пьют пиво на серой большой колонне, продолжая ждать Электрика. Никто не знает, когда он придет, ему бесполезно звонить, потому что он всегда обещает и никогда ничего не делает. Но они дожидаются Электрика почти каждый раз, и если удачно, то утром бывает появляется свет в некоторых забытых районах. Все может быть.
Все еще может быть – Все еще может быть???…
А ничего уже не может быть.
И в этот момент порвалась еще одна теплая ниточка, связывающая ее с реальным миром.
- Как тебя зовут? – спросил ее чувак с длинными-длинными рыжими-рыжими волосами и весь в кельтском орнаменте.
- Джоконда.
- Ты кого-то ждешь?
- Электрика, - не задумываясь, ответила она.
- А, ну так мы все его ждем.
Longing for the sun…
Она пила ледяное пиво из заиндевевших банок, и рвались связки, и холодели пальцы, и застывало время, и не хотело идти вперед, а потом звезды начали прорываться уже сквозь лицо, оставляя жуткие черные следы не останавливающейся крови, и приходилось зажимать их пальцами. В глазах стояла белая муть.
- За что тебя так? – спросили чуваки, в очередной раз отправляя кого-то за пивом.
- Я не знаю… - честно и растерянно ответила она, теряя взгляд.
- А это больно?
- Нет, - сказала она, улыбаясь.
В шесть часов вечера появился Электрик. Здесь темнело урывками, закат разваливался на части, а темнота падала, как кирпич на голову. В шесть часов была уже темно-синяя темень, а то, когда она успела прийти, никто даже не отразил.
Вокруг ходило множество людей, постоянно пьющих пиво. Но всеобщая радость по случаю прибытия Электрика была такой, что кого-то заслали за водкой, и вот уже все сидели и бухали все вместе.
Когда она в последний раз видела его, он был совсем другим, его не звали Электриком, и никто не ждал его на серых колоннах целыми днями. У него были полудетские черты геометрически смазанного лица, огромные синие глаза и длинные темные волосы, так пересыпанные перхотью, что каждое встряхнуть хаэром означало снегопад. От грязи они казались темнее. Его синие джинсы, таким естественным образом вытершиеся до белесых лохмотьев по краю, его серые полуспортивные толстовки и теплые свитера, его синие кеды, какими завалены были все обувные прилавки на всех вещевых рынках – все это теперь казалось насколько далеким, настолько родным.
У него изменился цвет глаз – они стали зеленовато-голубыми, с серым блеском, какими-то стекленеющими, но сами глаза остались прежними – до краев переполненными грустью. Под нижней губой и по подбородку - пушистые несбриваемые волоски, они там жили. Морозные пятна на лице. Стрижка. Длиннющая челка, полосками высветленная до рыжего золота. Он стал одеваться совсем респектно, но все так же во все сине-черно-серое.
Если раньше с ним хотелось слиться, как с дождем (да он и был Дождь), то теперь – рассыпаться алмазной пылью, сверкнуть в последний раз на его грязноватых ресницах и раствориться в его непрерывно глючащих глазах.
- Кто ты? – спросил он, совершенно случайно заметив ее как кого-то, кого раньше с ними не было: просто не вписался в поворот, получилось ей по лицу. Из него сразу же хлынули черные струи.
- Твой ангел-хранитель, - ответила она, прижимая пальцы к огромной ране на лбу, из которой хлестало непрерывным черным потоком. В нем поблескивал осколок звезды.
- А что ты тут делаешь? – тупо удивился он, прихлебывая из горлышка водку.
- Я с тобой, - пояснила она, ее щеку пропороло сверкающим, бритвенно-острым куском звезды. Чернобурая кровь потекла.
- Зачем? – посерьезнел он, даже помрачнел как-то.
- Чтобы ты жил, не болел и чтобы все у тебя хорошо чтобы было, - проговорила она с трудом: вся левая щека была уже искромсана.
Он усмехнулся, взял ее за руку. На ее лице стремительно заживали черные стигматы, звезды убирались восвояси, в глаза возвращался блеклый блеск, который только и мог отличить ее как ангела.
- Знаете, ребята, я пойду, дел до хера, - сказал он чувакам, который прождали его целый день, чтобы выпить с ним водки.
- Ну ты чего, - сказали в ответ чуваки.
- Вы звоните, если что, - скоротечно улыбнулся он и быстрым шагом пошел прочь от этого места.
Она еле успевала за ним. Сил уже почти не оставалось, вдобавок жутко хотелось спать. Трамваи ходили, но до ближайшей действующей трамвайной остановки оставалось пройти еще квартала три. Задыхаясь от бессильного скольжения над землей и не чувствуя одеревеневших ног, она крикнула:
- У тебя сигарет не будет?
- У меня есть, - сказал он, замедляя шаг.
- Ты куда-то опаздываешь? – спросила она, прикуривая.
- Да у меня всегда так.
- Не спеши.
- Что?
- Еще не время, говорю.
- А ты откуда знаешь?
- Ну, я же твой ангел-хранитель…
- Вот привязалась… - однако курить стал помедленнее.
Повисло напряженное молчание, которое прервалось музыкой с Колизея: там теперь была Enigma, и гремела эта Enigma на всю улицу, и до того странно было слышать её на огромной улице вечернего города в огнях. Он посмотрел на нее вдруг, как будто впервые видел, хотя это было не так: он не узнавал ее не потому, что она сильно изменилась (просто стала бледнее, и волосы потемнели до черноты), а потому, что она просто не осталась в его памяти как что-то важное. Прорехи на ее рубашке стали заметнее, потому что она стояла боком, ветер раздувал на спине паруса, а ткань в морозной темноте и неоновых вспышках стала совсем прозрачной. Он по-хозяйски провел рукой по ее спине. Сахарные кости искривленного позвоночника, неприлично обтянутые белой-белой кожей словно пересыпались бисером от его секундного прикосновения. Ее всю передернуло от боли: своей рукой он сильно задел два обрубка от крыльев, все в запекшейся крови и гнойной коросте: они были залиты так, что не сразу и поймешь, что когда-то это были крылья.
- Не надо… Слишком больно… Пока, - сказала она, умоляюще глядя на него.
- Извини, - буркнул он, ковыряя карманы в поисках проездного. – Ну, знаешь, я домой поехал, - и добавил: -Вообще-то.
- Так я с тобой.
- Слушай, иди домой, а? – устало посмотрел он на нее поверх серо-зеленых стекол радужной оболочки.
- У бездомных разве бывает дом? – слабо улыбнулась она. – Меня не пустят в рай.
- Слушай, прекрати париться и иди домой. Все хорошо.
- А ничего не хорошо, - сказала она твердо, сжав губы так, что они, и без того синие, почернели.
Он со вздохом завел глаза, взял ее за руку, и они пошли к остановке. Кровь безостановочно сочилась у него из-под пальцев.
- Тебе негде ночевать? – спросил он, когда они ехали в полупустом промерзлом вагоне трамвая: он на сиденье, она на спинке сиденья.
- Меня не пустят на небо, - повторила она сказанную давеча фразу чуть иначе.
- Да не о небе речь, - он помотал головой, словно отгоняя мысли, которые заставляют стоп-кранить. – Ты где живешь?
- В раю. А так в подвале. – ответила она, беззастенчиво рассматривая его лицо: она так соскучилась. – Но там сейчас делают склад. Так что бесполезно.
- Как тебя зовут-то хоть? – спросил он, брезгливо стряхивая кровь с кончиков пальцев.
Ее звали Джоконда, потому что она всегда улыбалась.
- Можешь звать меня Джоконда.
- А меня Семён.
- Хорошее имя. Как синее небо.
- Никогда бы не подумал.
- Да ты бы много чего не подумал… - сказала она, устало грея озябшие пальцы горячим от звезд дыханием.
- Послушай, а почему у тебя постоянно отовсюду кровь течет? – вдруг спросил он, когда они проезжали улицу Долорес Ибаррури.
- От холода и ветра, от холодного ума, от электрического света, безусловного рефлекса, от всех рождений и смертей, перерождений и смертей, от всей сверкающей, звенящей и пылающей ***ни, - пояснила она. – От нелюбви.
- Ничем не могу помочь, - сказал он с тихой усмешкой.
Она отвернулась к стеклу и заплакала. Так прошло полчаса.
- Мы выходим, - сказал он, тронув ее за плечо. Осколок звездочки разрезал рукав рубашки, прорвав предплечье и слегка ранив его неосторожные пальцы.
Он равнодушно поморщился от боли, незначительной, как и все остальное.
- Я могу попробовать тебя к своему другу вписать, - сказал он, доставая сотовый и набирая номер. – Но обещать ничего не могу.
Спустя полминуты он озадаченно потряс телефонной трубкой. В ней все словно бы умерло и заглохло.
Она сидела на остановке, поджав под себя замерзшие ноги и грея руки дыханием. Рубашка, наброшенная на голое тело, трепыхалась на ней, как птица.
- Ты что, совсем идиот? – спросила она наконец, не двигаясь с места. – Мы пойдем, в конце концов, домой или так и будем тут мерзнуть?
- Тебе холодно? – спросил он слегка удивленно.
- Нет, - ответила она, улыбаясь.

В подъезде у него в кармане заверещала трубка. Он удивленно хмыкнул.
- Да, Дима, да, я слушаю…
Она мечтала об одном: упасть в горизонталь. Дома была его мама, и оставалось только удивляться, как они теперь стали похожи, когда он начал стричься. В коридоре все было так, как будто здесь никто не живет. Она не замечала этого раньше. Зато теперь не замечали ее. Когда его мама прошла почти сквозь нее, наступив на ее тень, но не задав не единого вопроса, он начал кое-что понимать, и молча, но уверенно открыл дверь своей комнаты. Там все было как раньше, только беспорядок и пахло арендой нежилых помещений. Она едва не расплакалась. Даже этот большой кусок обоев, на котором написано название его старой группы, даже эта кровать, даже этот диван, на котором она когда-то спала, будучи в дупель пьяной – все было как прежде. Только теперь нельзя было безнаказанно обниматься со свитерами, потому что они не валялись, где придется.
- Есть будешь? – хмуро спросил он, ковыряя подсохшую болячку на морде, которая бессознательно просила кирпича.
- Звездами? – снисходительно хмыкнула она, ласково на него поглядев, как на ребенка, причислившего лягушку к ластоногим.
- А, ну да… - неопределенно сказал он и пошел есть.

Когда он вернулся, она сидела на подоконнике, свесив босые ноги на батарею, чтобы не запачкать кровью ничего в комнате. Стигматы на запястьях стали угрожающе черными. Спутанные волосы наполовину закрывали лицо, но было видно, как в уголках глаз сверкают маленькие острые осколки. Стоило один раз сморгнуть – и слезы в два прозрачных ручья текли по рваным щекам, смешиваясь с кровью и становясь от этого еще более солеными.
- Ты чего плачешь все время? – спросил он, присев перед ней на корточки.
- Я не плачу, я плачу, - ответила она почти с улыбкой.
- Да что ты такого могла сделать?
- Полюбить.
- Ну и зачем?
- А ты зачем любил?
- Для себя.
- Эгоист!
- Знаю, - ответил он как-то даже с горечью. – Знаешь, я не настолько. Я люблю делать людям добро.
- Что-то не заметно.
- Да ты что?
- Я правду говорю.
- Ты меня один день знаешь. Даже не день, меньше.
- Я знаю тебя пять лет.
Она с ужасом поняла, что сказала невыносимые, кошмарные слова, что проговорилась, что теперь боль будет такая, что она сознание потеряет или просто с ума от боли сойдет. От виска по скуле пополз крупный порез с неровными краями. Из него торчал кусок холодной звезды. Холодные звезды – больнее. Горячие – доводят до истерики. Она скрипнула зубами, уже ощутив на губах солоноватый привкус. Борясь со слезами, она отвернулась к стеклу: в окне был виден мост.
Он только протянул руку и вытащил звезду: сразу, легко, из неподатливой стонущей плоти в одно мгновение всю звезду. Она была ледяная и большая. Она тяжелым острым камнем легла в ладонь.
- Так ты – ангел, наполненный звездами?
Она тяжело, вымученно улыбнулась и сказала:
- Спасибо.

Он без слов кинул ей свою чистую футболку и постелил на втором этаже. Потом еще долго пил коньяк из плоской фляжки с вытисненными на ней буквами ЕК с переплетенными хвостами. Она сидела наверху и смотрела, как он пьет коньяк, добиваясь сладкого головокружения. Он посмотрел в окно. Медленно падал снег. Он сделал последний резкий глоток, завинтил крышку на фляжке, выключил свет. В комнату теперь заглядывали только ночные фонари и далекие огни с железной дороги. На стену падали крупные желтые блики. Он ворочался и не мог уснуть. Она лежала и смотрела в темноту широко распахнутыми глазами. Не было сил даже на слезы. Слезы закончились. Она спустилась вниз неслышными мягкими шагами, со свежим кровавым пятном на футболке. Скользнула под одеяло. Он принял все как должное и обнял ее скорее машинально, чем инстинктивно. Под его рукой можно было наконец отдохнуть от боли. Поцеловал – мягко и заглатывающе. Вкус крови становился все слаще. Под затяжку ее ран стало совсем тепло и классно.
Когда отсверкали золотые звезды, он тихо сказал:
- Мне кажется, я знаю тебя целую вечность.


Знаю тебя. Целую вечность. Целую вечность. Знаю тебя, а целую вечность. Вечность, как ангела, а ангела как вечность. Целовать ангела и знать, что чем больнее тебе – тем ему больнее, а чем тебе теплее – тем светлее ему. Просто одно небо на двоих.

…До того, как наступило еще одно плановое утро.
Она почти не спала. Она никогда раньше не видела его спящим. Спящий он был совсем ребенком – серьезное и наивное существо с чуть приоткрытыми губами, изредка вздрагивающее во сне. Она всю ночь была рядом. Она показывала ему сны. Во сне он в огромной сказке шел по разноцветной сказочной стране, где росли гигантские псилоцибиновые грибы и высоченные ёлки конопли, с полупрозрачного слюдяного неба переливались через край земли теплые сияющие ливни, а солнце было ярко-голубым, и это всех устраивало. Он шел в какой-то клевый пряничный домик к существам, которые ждали его всем сердцем.
…А я иду, закрыв глаза, берегом дороги… (Зю).
Она следила, чтобы демоны сновидений не мешали ему спокойно спать и не кидали ему стремных снов и смутных страхов. Утром, когда хлопнула входная дверь, она ушла на кухню – варганить завтрак и варить кофе. Она просто не хотела стремать маму порхающими ложками и летающими кофейниками. Кофе у нее всегда получался отменным. Еще при жизни даже.
Он проснулся от писка будильника на сотовом, отключил его на фиг и вырубился опять. Она вошла неслышно, теплым ветром:
- Тебе к одиннадцати.
- Чего? – сонным-сонным голосом.
- Завтрак готов, говорю.
За всю ночь на ее футболке не появилось ни одного кровавого пятна. После бессонной ночи она выглядела отменно: вокруг глаз залегли черные полукружья, с ресниц разве что только соль не сыпалась, волосы спутанной пряжей разметались по спине, лицо было будто склеено из бумажных салфеток и выкрашено акварельными красками.
- Я даже не знаю, куда тебя на день вписать…
- Можно к наркоманам, - сказала она.
- Только, наверно, не нужно.
- Ну почему же, - она пожала плечами. – Они замечательные люди, и к ним тоже привыкаешь.
- Где это?
- Так в центре, знаешь, там, рядом с метро такой разноцветный домик стоит.
- Картонный такой? – усмехнулся он.
- Ну, вроде того. Они все там живут. Кто-то вписывается, конечно. Там можно найтовать иногда.
- Откуда ты их знаешь?
- Из жизни.

Хотелось завернуть ее в какой-нибудь теплый-претеплый свитер, или влить ей огромную кружку вот этого самого классного кофе, или посадить ее в ванну с дымящейся водой. Она ковыряла пальцами усталые глаза и смотрела на него с тихим счастьем. Ничего было нельзя.

А утро было офигительное, с прозрачного голубого неба летел сияющий серебристый снег, и эти частички замерзшего дождя жили в волосах, в складках одежды и на ресницах. Иногда они таяли прямо в глазах, и глаза, до того влажные, превращались в облака. Солнце было неярким, его вообще почти не было, только изредка по лицам ползали слепые лучи. Тусклые, пленяющие скромной позолотой.
Она бежала по краю его сознания, а он жизнерадостного шагал впереди и грузился о своей работе. Про нее уже не думал: все было решено.
У нее не проявилось ни одной свежей раны, только царапины на щеках были совсем яркими. От этого у нее был очень маргинальный вид. Она улыбалась. Она шла спать в наркоманский домик.

Вечер спустился быстро, но урывками, как по веревочной лестнице. Зажглись фонарики на деревьях, единственное освещение ледяной корки городских улиц. На углу улиц ***вой и Лучистой она встретила его. Замученный, красивый, респектный, он шел, не останавливаясь, к трамвайной остановке. На остановке его терпеливо дожидалось белокурое существо с сияющими глазками. Он осторожно, но торопливо поцеловал белокурое существо в губы, похожие на замерзшую (замершую?) розовую улитку. Они влезли в трамвай и исчезли оба.
А она протянула руки к небу, позволив ногам танцевать, как они хотели. Немыслимое, фантастическое счастье за другого человека накрыло ее светящимся плащом с тупоносыми звездами. Вся её вселенная содрогнулась от наслаждения и выгнулась радугой. Дрогнули губы в улыбке, шевельнувшись под стеклянными снежинками. Ровный свет чужой несостоявшейся нежности продолжал перетекать в кончики её пальцев из-за горизонта, за обрывом трамвайных линий. Огромное тепло хлынуло в её измученную звёздами кровь. Она закружилась в энергетическом вихре, по телу разливалось тепло, словно бы рассыпались эти тысячи ранящих осколочков, словно бы оттаяли глаза под поцелуями, словно бы распахнулась дверь, в которую она устала биться. Прощаться было не с кем и незачем.
И Город – священный лабиринт усталых и разочарованных – оставался все ниже и ниже под ногами, и правила игры были забыты, и родилась ночь, тонущая в омуте собственных снов, и для опасности, давно отпущенной на свободу, наконец-то нашлось место. Словно бы кто-то спросил её:
- Тебе хорошо?
И она ответила:
- Ну да.
- Не бойся!
И тогда она полетела. На мгновение, быть может, на два, она вновь стала тем, кем она была раньше – таинственным существом с черными, как ночь, глазами. Она боялась оглянуться, чтобы увидеть, что у неё за спиной – они, огромные, чёрные, нежные, сильные, раскинувшиеся на несколько метров по обе стороны её безумных тонких рук. Она радовалась до боли. Ветер ударил её по лицу. Водоворот огней как слияние двух противоположных стихий внизу перестал быть различимым, всё стеклось в одно огромное ослепительное сияние, и это сияние было прямо у неё перед глазами.
Одним движением она вспомнила мир, который сама когда-то построила – придуманный мир, внутреннюю реальность, фантом, иллюзию. Мираж, нарисованный ею же, за который она расплачивалась такой ценой, и за который ей предстояло погибнуть. Она вскрикнула так громко, что услышали на земле и на небе. И, не дождавшись от них ни слова, она стала медленно растворяться в холодных и черных воздушных потоках, летящих ей навстречу. Это было не больно. Звезды, рвущие кожу, рассыпались от этого в сияющую пыль. Но ей не позволили долететь до смерти.
Ледяной черный вихрь смял ее неокрепшие, неосознанные крылья. Обжигающие слёзы, которые невозможно было остановить, хлынули из глаз жутким солёным потоком. Перебитые запястья вспыхнули болью, руки, кисти – всё, как плети на ветру. Она не потеряла сознания до самого последнего мгновения, раздробившего её позвоночник на три неравные части. Кровавая колышущаяся каша внутри наконец-то застыла неровными комками.
Черные перья разметались по помойке, вперемежку с промерзшим полиэтиленом, драными тряпками и смерзшимся мусором. Черные волосы намотались вокруг головы, слегка открывая разбитое лицо. Мраморно-четкое лицо ангела, обезображенное гибелью. Звёзд не было. Со смертью кончилось и наказание. Тишина вокруг стояла необыкновенная. Быстро падал мелкий снег. Было слышно, как он опускается на твердую землю.
Где-то далеко еще вскрикивали человекоптицы, но вскоре они смолкли. Темная тишь застыла перед снегопадом.
       зима-весна 2005 г. Sid Night.