Белое небо осени

Б Е Л О Е Н Е Б О О С Е Н И.

Утром я встретила на улице трех мальчиков: Славу-металлиста, Юру-предпринимателя и еще какого-то их дружка – я не запомнила даже его имени. Они следили за мной потом всю дорогу, а во второй половине дня пришли ко мне домой, открыли дверь какой-то хренью и начали вести себя так, словно это так и задумано. Я сказала всем мальчикам на ломаном английском: «Делайте, что хотите, разъебывайте мой компьютер, играйте в мои игрушки, писайте в мой горшочек – мне на вас похуй. Квартира поступает в полное ваше распоряжение. Все равно мне за нее никогда не расплатиться».
Так я ушла из дома и стала бомжихой. Теперь мне нужно было только забыть дорогу домой, чтобы больше никогда не захотелось сюда вернуться. На лестнице сидели трое алкоголиков, недоучившихся в музыкальной школе, и пили водку, слушая на «стрекозе» Николая Баскова. Они меня не прогнали. Я посидела немного с ними, послушала Николая Баскова, напилась с отчаяния, что такое существует где-то на свете, в то время как мы тут пьем, и вышла из собственного подъезда совершенно охуевшая, ничего не понимая и тупо тараща глаза на все вокруг. Сделав пару шагов, я уже не знала, откуда я иду и куда надо идти. Я уснула в пыльной песочнице, среди окурков и одной сломанной пластмассовой лопаточки. А утром меня нашла Танька, выгуливая своих мопсов.
- Эй, ты чего тут спишь-то? – спросила она, сделав мне легкий поджопник ногой. – Тут собаки ссут, мои вот, в первую очередь, а ты тут спишь.
- Мне больше негде, Таня, - внятно сказала я и села в песочнице.
- А-а, так бы сразу и говорила, - вздохнула Таня. – Мотька, дура, куда прешь?!
Мотька оглянулась на хозяйку, меня и песочницу единственным глазом.
- Есть хочешь? – спросила Танька.
- Нет, - честно ответила я. – Может, того… водки выпьем?
- Совсем охуела?! – фыркнула Танька. – Ты же знаешь, я водку не пью.
- Зря, - сказала я, разглядывая окурки.
- Тебе если что понадобится, ты заходи, - сердобольно предложила Танька. – Ладно?
- У тебя есть записи Николая Баскова?
- У тебя чё, крыша совсем съехала от твоего нитразепама?! – заржала Танька, не забывая дергать поводок. – Ты когда Баскова-то слушала?
- Вчера, - ответила я, заметив свеженький, тлеющий окурок, вероятно, брошенный Танькой, и подняла его.
- У меня есть «Кино», «Алиса», «Король и шут», Оззи Осборн, Kiss, короче, ты знаешь, - сказала Танька. – А за попсой иди куда-нибудь подальше.
- Да я не помню, как туда идти, - призналась я.
- В этом я тебе не могу помочь, - отрезала Танька.
- А в чем-нибудь другом можешь?
- Ну конечно! – обрадовалась Танька. – Тебе, наверное, нужны будут теплые вещи или что-нибудь такое.

В Танькином черном балахоне, в тренировочных штанах с прожженными дырками на бедре и под коленкой, в разваливающихся пополам кроссовках, я сидела под почерневшей фигурой огромной деревянной свиньи в парке Победы. Небо побелело, впалые облака изредка дымились, наезжая на солнце, которое становилось все ниже и холоднее. В парке я пряталась от бомжей по кустам, хотя сама мало чем теперь отличалась от них. Я любила дешевые коктейли типа газированного «Рислинга», но даже на них надо было где-то брать, и я это умела делать несколькими рискованными способами, к которым, правда, привыкла еще в более или менее сопливом возрасте.
Развлечения у меня были самые дешевые: дождавшись, пока зашумит в башке, запихать в пустую жестянку петарду с подожженным фитильком и закинуть ее куда-нибудь подальше в бомжовые кусты. Петарды я ****ила на рынке с лотков пиротехники, ими же кидалась в прохожих с деревьев, по которым умела лазить лучше всех других бомжей.
Изредка Танька пускала меня помыться, отдавала мне свои поеденные молью свитера и показывала свои призы за конный спорт. Потом однажды она не пустила меня даже на порог, выйдя на лестницу в одних трусах, заорала, что после меня потом приходиться драить корыто чистящим порошком, и чтобы я уёбывала отсюда подобру-поздорову.
Я вышла на улицу. Холодало. Я была в шапке, которую в предпоследний раз дала мне Танька. Я пошла в парк Победы. Ветер немилосердно задувал в треники и в трусы. Я подумала, что мне еще не хватает только цистита. Темный осенний воздух раздирал мои ноздри сотнями маленьких прозрачных колокольчиков. Я жила одна, поэтому надеяться мне было не на кого.

Последний раз я видела тебя уже почти полгода назад – в апреле, в рок-клубе, не исключено, что с тех пор ты успел постричься и обрасти, поступить или провалиться, а может, через две недели… Я ничего о тебе не знаю.
Твой день рождения был в среду, отмечали в субботу. Я приперлась без приглашения, без подарка – подарок я уже отдала маленькой, ужасно похожей на тебя, твоей маме в среду.
- Здравствуйте, ребята! – сказал ты мне в коридоре в открытую дверь, как-то недоглядев, что за моей спиной никого больше нет. Но привычка воспринимать меня как бесплатное приложение к моим немногочисленным друзьям просто взяла верх, вот и все.
Я во второй раз была у тебя дома, но освещение было то же самое, и оно точно так же затекало тебе в глаза, делая их еще более сверкающими, прозрачными, газированными. Ты ухватил мою руку для дежурного приветствия, и я провела пальцем по венозной ветке, выступившей на твоей руке – меня возбуждали твои вены – но ты этого не заметил. Ты исчез где-то на кухне, где твоя вечная атрибутика – попсовые девочки – заканчивали спихивать слоёные бутерброды на подносы.
Я почти никого не знала из всей этой разноцветной кодлы, пришедшей на твой день рождения, и ты представил меня им как «человека, который написал «Счастье». Правда, оказалось, что, кроме тебя, никто из присутствующих его не читал, лишь какой-то тихий инопланетянин только еще взял почитать.
Потом я напилась, потому что, собственно, за этим сюда и приехала. В одной руке у меня был стакан с пивом, в другой – бокал с вином, и я, поочередно прихлебывая то из одного, то из другого, изредка чего-то хавала, впрочем, редко, и выходила с тобой курить. Когда у меня закончились сигареты, я была уже бухая в зюзю, валялась у твоих ног на кухонном полу и несла какой-то бред. Ты пытался не обращать на меня внимания, но не тут-то было. Я напилась еще больше, и висла на шее у всех подряд, и гнала ***ню, и заливала пивом твой ковер, а ты в отчаянии ходил и говорил:
- Слушай, может, ты не будешь больше пить? – и умолял меня вести себя адекватно.
Потом я открыла для себя, как много всего, оказывается, можно делать со свитером – я нашла на диване твой свитер. Тот самый, велюровый. Ты называл меня по имени и говорил:
- Ну что ты делаешь с моим свитером? – и твой голос, наверняка недовольный и немножко грустный, по пьяни казался мне ласковым.
Ты был босиком, взлохмаченный, длинноволосый, в рэперских штанах – тебе это шло – и в какой-то темной футболке с ужасно короткими рукавами. На фоне песен про «мой старенький Who» и «я так хочу иметь лягушку», пластинки «Энигмы» и целой кучи таких разных клевых и не очень людей я, валяясь за диваном, смотрелась вполне уместно. Ты ходил и у всех спрашивал, где я, и тебе отвечали, что в последний раз меня видели, когда мне объясняли, где здесь туалет, а после этого меня уже никто не видел. Мне нравилось, что ты обращаешь хоть какое-то внимание на то, что я существую.
А потом пришли гопники и сказали, что мы типа шумим, и привели какую-то шоблу, я уже вырубилась к тому времени и помню только, как меня за хайра вздергивали к свету с вопросом:
- Телка, парень?
- Да девушка это, девушка, - торопливо отвечала за меня студентка университета, у которой была выбрита половина головы. Я всегда удивлялась и восхищалась ей.
Потом ты вернулся и сказал:
- Пора расходиться.
Я моментально протрезвела, и все начали собираться, и ты тоже: я стояла в дверном проеме, залитая светом, и смотрела, как ты одеваешь носки и свитер – тот самый, который я любила. Потом пришла твоя мама, но мы все равно все ушли, и я запомнила твою фразу, сказанную ей:
- Я еще хочу жить, мама.
На улице я хриплым басом горланила песню: «Меня больше нет», и мы застопили какой-то автобус, влезли в него всей кодлой. Я села рядом с тобой – жутко лохматая, без шапки, замотанная шарфом.
- Ты куда сейчас? – спросила я.
Ты ответил, что, наверно, к этому своему другу в оранжевой куртке.
- Можно с тобой? – спросила я. – Мне по пути. В ту же сторону.
Ты, помедлив, кивнул. Потом ушел куда-то на другое место.
На трамвайной остановке до нас доёбывался какой-то блатной придурок, назвавшийся Стасом Таганским, и все поняли, что пора расходиться. А вы поймали тачку, и мы вчетвером поехали к подружке этого в оранжевой куртке. Она ведь тоже была в оранжевой куртке.
Из квартиры в трехэтажке с орущей весенней кошкой, она, как самая трезвая из нас, позвонила мне домой и попросила разрешения оставить меня здесь ночевать. Но моя мама проявила чудеса заботы и догадливости, спросив адрес и отправив за мной этого козла. Козёл явился через сорок минут. Я стояла в коридоре, пила чай и смотрела на свою опухшую трезвеющую харю в трехстворчатое зеркало. Ты сидел в кресле – чужой и далёкий – и говорил по сотовому. Нимфоманистая кошка обтиралась об твои ноги. Козёл приехал – страшный как три китайца – глаза косые, рожа перекошенная – и гораздо более бухой, чем мы все четверо вместе взятые.
- Здравствуй, это здорово, что ты приехал, теперь мне не придется тащиться домой через всех гопников, - сказала я, сделав трезвым голос.
Козёл, не обратив никакого внимания на мои слова, повернулся к остальным и заплетающимся языком проговорил:
- Если еще раз мне станет известно о пребывании ее здесь, вам всем будет очень плохо.
Он выволок меня в подъезд и спустил с лестницы, я огрызнулась:
- Не грузи людей, пожалуйста. Хорошие люди.
Домой я приехала тупо трезвая, поздоровалась с мамой и завалилась спать. Козёл выпил еще пива и пытался грузить маму. Она хлопнула дверью и сказала:
- Заебали.
Мы с мамой спали тогда в одной комнате, только я – на полу, а она – в кресле. Наутро, когда у меня уже не болела башка, я вышла завтракать. Козёл делал вид, что дрыхнет. Мама сказала мне его мнение о вчерашней квартире:
- Он мне знаешь, что вчера-то сказал? «Ты знаешь, говорит, откуда я ее только что забрал? Это хаза, там какой-то волосатый сидит, на все готовый уже и мамаша в кимоно». И пытался пилить меня за то, что я вырастила проститутку.
Мы одновременно заржали. А на следующий день я встретила обоих оранжевых на оптовке – извинилась за Козла. Но это были позитивные люди, на них не держалось зло.
- Надо было еще раз позвонить и сказать ему все, что вы о нем подумали, - сказала я.
- Да мы хотели позвонить – из-за этой фразы, сказанной. Просто потеряли телефон.
Ты в то время вписывался у них. Они угостили меня газзявой, и мы разошлись. Потом – последний концерт и все, больше мы уже не встречались.

Парк Победы горел. На моих глазах полыхали деревянные лешие и свиньи. В кронах деревьев сквозили желтые листики – осень. Я подумала, что здесь больше не живу, и прошла мимо. Здесь было ветрено, и нельзя было даже погреться без опаски, что летучие искры залетят в твои же трусы.
Я шла, огибая парк, пряча руки в рукава и уставясь в темную, слегка окрашенную огнем, чужую и жуткую даль. Мне было уже нечего бояться, но подсознательный страх, что там будет еще хуже, побеждал здравый смысл, которого уже почти не осталось.
Мне вспоминалось время, когда я видела тебя каждый день. Я была сильнее, и мы легко поменялись ролями, но ты хотел совсем другую, полную мою противоположность, и что я могла сделать? Разве что подходить к тебе на переменах, вытирать тебе сопли, рассказывать сказки, звать на день рождения, на который ты все равно как-то по-дурацки не пришел… Пихать тебе всякую ***ню в карманы и наблюдать за твоей реакцией, купить тебе билет в кино и подарить книжку «Русское поле экспериментов»…Вправлять тебе мозги, чтобы ты учился, чтобы тебя не исключили, и жалеть, что я на год младше и не учусь с тобой в одном классе.
Когда мы учились с тобой в одной школе – помнишь, мы когда-то учились в школе? – мы всегда висели на одной вешалке. Я приходила на переменах в маленький гардероб, тесный, как сортир, пропихивалась между чужих дутых курток к нашей общей вешалке – типа, мне что-то в своем кармане понадобилось, да, - и зарывалась, как в нору, в твой серый пуховик. Серый пуховик с розовым капюшоном, который пахнет тобой, в котором изнутри просвечивают карманы, и видно пачку сигарет, и прозрачную зеленую зажигалку, и бумажки с номерами чьих-то телефонов.
А потом моя куртка тоже пахла тобой, но была зима, и в морозном воздухе моментально исчезают все запахи, кроме дешевого курева, которым пахли мои пальцы на правой руке – на улице я курила до тошноты.

Все это было так давно, что кажется неправдой. Когда-то я приходила в последний раз к тебе домой. Подъездную дверь мне открыл какой-то дедушка – он курил беломорину в мундштуке – и я долго слушала простой зудящий звонок, а потом сидела под твоей дверью, пока наверху не послышались шаги, и я поняла, что пора скипать.
Все лето я развивалась, а потом начала деградировать со страшной скоростью. Трамвайная остановка была рядом, и мне хотелось сесть на двадцать четвертый номер и поехать по кругу. Мимо меня проходило стадо динозавров, и они звали меня к себе: послушать «Люмен», позвонять на гитаре, забухать, попеть, но я не пошла. То есть сначала пошла, а потом свернула незаметно в переулок и растворилась в воздухе.
Поплотнее закутавшись в черный балахон и куцую куртку и надвинув шапку почти на самые глаза – сойду, небось, за гопницу, - я пошла искать трех бомжей, недоучившихся в музыкальной школе, которые пьют на лестнице водку и слушают Николая Баскова. Им тоже больно помнить прошлое, но они все равно помнят, потому что ничего другого у них больше нет. Это ведь их прошлое, а не мое, и может быть, они помогут мне забыть обратную дорогу, чтобы я могла жить в их прошлом.
А завтра, в песочнице, я проснусь оттого, что Танькин мопс ссыт мне прямо в лицо, и этого будет достаточно, чтобы открыть заспанные, зассанные глаза и, вытирая их рукавом, увидеть близко и почти не больно: белое небо осени.

       11.08.03.
       SID NIGHT.