Блинчики

Блинчики
последнее, что можно сказать о любви

0. Credo.
****ься, ебаться… Повторяешь как мантру. Когда-то ты боялась об этом думать. Потом стало ясно, что наркоза не будет. Ко всему привыкаешь. Много позже тебе стало самой нравится рвать чужие целки. Последней целкой оказался чувак с большим и красивым ***м. Ебля ему на пользу не пошла: она как ножом вскрыла его поганую суть. Он относился ко всему с пугающим спокойствием и нежной развязностью потребителя:
- Я люблю блинчики. Мне нравится их есть, - мысленно произносил он, глядя на сливочные облака и украдкой облизываясь. – Я люблю эту девочку. Мне нравится её ****ь.
Вот, собственно, и все, что он мог связно сказать по этому поводу.

1. Наблюдать за поездами.
Листья истлевали медленно, слипаясь в слоёные кучи и прогнивая друг в друга. Чёрная тяжёлая вода была жидким льдом. Всё облетело. Лето воспринималось как случившееся с каким-то иным телом и отнявшее какую-то иную душу. Деревья застыли в танце, обнажённые и костлявые, как балерины. Это было прекрасно. Трава была ещё зелёная и совершенно летняя. Небо, покрытое изморозью – совершенно зимнее. Это было ещё прекраснее. Снег, так и не выпавший в день Покрова, по крови принадлежащий ангелам близкой зимы, шёл иногда у тебя в комнате. В комнате хрупкого и нескладного насекомого с человеческим лицом, пишущего острым птичьим клювом пугающей красоты стихи на внутренней стороне собственных рук. Пафосно, но гениально, как Pink Floyd.
Тебя зовут Анна Выцветаева, твоя кличка – Вайлд, и на вопрос: «Где ты живёшь?» ты отвечаешь: «В Одиночестве». Мама не в счёт. Твоя старенькая мама живёт мимо жизни так давно, что уже забывает закрывать пузырёк с лосьоном и смывать со стенок ванны седые лобковые волосы. Мама, мама, любимая твоя мамочка!... Вообще, она напоминает тебе банку тушёнки – такая же жёсткая, трудно открывается и комки жира неровно, кучами.
Твой родной город – одна из рок-н-ролльных столиц. У тебя уральский акцент, огромные нарисованные глаза, длинные вылинявшие лохмотья волос неопределённо-тёмного цвета, джинсы, пряжка которых помнит многое, и множество тонких полупрозрачных блузок. Ты никогда не носишь каблуки, потому что привыкла много шляться пешком, даже когда у тебя есть деньги. Тебе просто нравится гулять.
Ты любишь Уралмаш, один из самых быдлянских районов города, потому что ранней осенью, а особенно в дожди, он напоминает тебе Питер. Питер – это фонари, каменные набережные, дворики-колодцы, небо в проводах и архитектура, вырывающаяся из лесов. Таким ты его любишь. На Уралмаше нет никаких набережных, но есть дома с колоннами и провода в небе. Питер красив осенью, поэтому старинные здания в дымном дождевом тумане сквозь кружащиеся листья, вытаскивают воспоминания о нём.
Ты любишь окраину Эльмаша, особенно старые низкие домики с высокими потолками. Если идти дальше, начинается лес. Вспоминается Прага – красные крыши, узкие улочки, завораживающая, почти невероятная средневековая красота. На Эльмаше на крышах жесть, а узкие тротуары вырываются в автомагистрали. Но есть дыхание, а это важнее.
Ты любишь Пионерский, потому что там есть улицы с дивными названиями – Солнечная, Июльская… Совершенное ощущение провинции, как будто попал в какой-нибудь Дегтярск, к тому же лет на десять назад. Там сохранился полузабытый дух детства, дома утопают в зелени, дядьки режутся в домино. Хрущевки, зелёные дворы с вековыми тополями, бельё сохнет на верёвке, классики на асфальте перед окнами.
Ты любишь Юго-Запад за чистый воздух, сосны на улицах, сирень, кипящую в июле и низкую численность поголовья гопников. Ненавидишь Сортировку, состоящую из мостов, трамвайных рельсов, автобусных остановок и ночного мордобоя. Ненавидишь Вторчермет как одну сплошную промзону с одноэтажными продуктовыми в лысых дворах. Боишься Заречного с его незапирающимися дверьми в квартирах. Обожаешь Синие камни – за самобытную, нехарактерную красоту и неизведанность. Приезжаешь туда – и ощущение, что попал в другой город. Любишь ЖБИ – за Каменные палатки и ночные огни, ненавидишь – за холодные зимние ночи, которые тебе пришлось там провести. ВИЗ – полное равнодушие, потому что он похож на спальные районы Москвы. Зато тебе нравится наблюдать за поездами на Пехоте.
Ты любишь центр города, состоящий из одних контрастов. Обшарпанные двухэтажные дома на пересечениях улиц и строящиеся небоскрёбы напротив. Деревянные избушки на Щорса. Детский сад на Карла Маркса, где круглосуточно кто-то бухает. Руины с обшарпанными колоннами на Куйбышева, густонаселённые бомжами.
В единый образ город не собирается. Ты родилась здесь. Но ты не хочешь здесь жить.

2. Давно всё вышло.
Бомжатская халупа на окраине города, из кухонного окна виден лес. Ранним утром в злом свете электрической лампочки она кажется чужим домом. Как ты ни пыталась сделать это пространство своим, ничего не выходит. Наверное, давно всё вышло.
Квартирка маленькая, ремонта не помнит, но с претензией на приличие и цивильность, с наивными картинками на стенах, с цветами на подоконниках. Оранжевый пол, щербатый и обшарпанный. Выцветшие обои стоят рядом со стенами. Подвесные потолки давно пожелтели и кое-где отстали. В туалете вечная вонь, в ванной вечная грязь. На кухне стоит большое мусорное ведро и отвратительно пахнет. На липком линолеуме стоит миска с кошачьей жрачкой, вся разосранная. В гостиной на полу лежит ковёр, который вырабатывает шерсть, её бесполезно счищать, к вечеру будет столько же. Вообще, бардак создаёт общая захламленность и множество старых, поломанных, ненужных вещей повсюду. Ты их не трогаешь, потому что знаешь: будет скандал. Вся квартира потихоньку разваливается.
Ты просыпаешься оттого, что в твоих наушниках играет You and I группы Scorpions. Ты спишь на полу, обнимая одной рукой маг, другой – медведа. Они одного цвета – серебристого. Спать на полу очень удобно, не надо возиться с постелями. Вся мебель развалилась уже до такой степени, что на неё смотреть тошно, так что она вся задрапирована, но отнести её на помойку некому, потому что в этом доме нет мужиков.
Валим, хата засрана.

3. Марганцовка.
Почему я не вижу здесь кораблей, и кто мне скажет, где я их увижу? Видели, что случилось с набережной? Глаза заволокла мутная плёнка воспоминаний детства. Когда смотришь в театре какую-нибудь постановочку, начинаешь жить в этом иллюзорном мире поддельных детских фантазий. А потом случайно видишь, как разбирают декорации. Грязные коробки. Пыльные тряпки. Битые кирпичи. Камни, замусоренные цементной крошкой.
Октябрь – месяц, когда хоронят тех, кого не похоронили в сентябре. Дни над городом висят, как аэростаты. С каждым – всё нереальнее и сказочнее, но так страшно, что боишься в них просыпаться. Проснёшься – и просыплешься белым порошком в щербатую улыбку асфальта. Наваждение какое-то.
Тебя причислят к лику святых? Почему?
А у тебя стигматы. Вчера у тебя левая рука в локтевом сгибе треснула пополам, и из неё потекла кровища, которую очень долго было невозможно остановить.
Утром ты смыла с лица глаза, еще не дойдя до работы – в метро в центре города ты зацепила взглядом в киоске журнал «Медвед» (и это еще цветочки), на обложке – один из последних чёрно-белых снимков Мика Джаггера. Чёртов фотограф увидел его именно таким, каким ты его запомнила с того питерского концерта – с этими скульптурно вылепленными морщинами и истончившимися губами… А потом что-то кислое потекло по щеке – то ли благоразумие, то ли слеза. В треть обложки – надпись: Джаггер. When I’m Sixty Four. Фиолетовые сопли залили тебе скулы и потекли по подбородку. Ты слизывала их с губ и плевалась фиолетовыми слюнями. Это было эмошно и смешно, моноспектакль в жанре трагифарса, разыгранный подсознательным актёра.
После этого стала стремительно затягиваться кровавая трещина. Ты всё сильнее проваливалась в какую-то липкую блевотину бытия, в которой уже увязли дорогие тебе люди.
Ты ничего не можешь сделать. Ты их не вытащишь: они сами не хотят. А хочешь ли ты?? Где ты???
Ты словно притягиваешь всё тёмное и зловещее.
Люди – это кровавые ваточки, которыми мы пытаемся заткнуть свои раны. Но ты сама готова для многих стать такой ваточкой. Другое дело, что ты всё равно больше чем двоих просто не вытянешь. Просто ты действуешь на людей как водка (дуреют, выворачивают душу и буянят, потом сожалеют горько); а они на тебя – как героин (дорого, страшно, захватывающе, расслабляет, уводит от реальности, чтобы потом обернуться блевотой, беспамятством и тяжёлым отходняком). Ты подсаживаешься на добро – такое же обманное, как все твои допинги.
Просто хочется будущего. Творческие концепты разрывают мозг, огромное количество энергии заставляя отбирать у людей, у тех же, у любимых, и так уже охуевших от пьянства, наркотиков, болезненной гомосексуальной любви и чёрной магии бездействия. Дар убеждения у тебя пока хромает – иначе у тебя давно был бы пиар-менеджер, спонсоры и реклама, а не ежедневные порции яда в кровь и крови на рукав.
Как же ты устала от всего этого – бесконечные депрессии, фрустрации, допинги, не спать по ночам, а днём – днём спать нельзя, днём законное дуракаваляние и работать, работать, работать… Даже после коротенькой радости всегда наступает затяжное похмелье, переходящее в перманентный абстинент. С похмелья хорошо идёт Burn в банках по 0,5, алый и мерзкий, как марганцовка. Становятся непереносимо тяжёлыми пьяные вечера и утренние допинги и люди, настолько жёсткие, что о них можно ободрать руку, и сновидения, настолько яркие, что трудно провести границу пробуждения из редких и недолгих часов сна. Бред снов плавно перетекает в бред повседневности. Ты медленно звереешь от одиночества, пытаясь не думать об этом и убеждать себя, что ты вовсе об этом не думаешь, уходя с головой в бесконечные депрессии, фрустрации, допинги, допинги, допинги, запутавшись в людях, лицах, судьбах, домах, дорогах. В людях, таких холодных и чужих, что совсем забываешь, что к ним можно прикасаться, и цепенеешь от их прикосновений, случайных и невинных, от их разноцветных глаз и многозначительных выводов: «По-моему, детка, у тебя недоёб…»

4.Травма.
Твоя последняя целка оказалась очень травмогенной личностью. Его имя состояло почти что целиком из одних гласных, к тому же в нём было всего три буквы, поэтому ты так и не научилась его произносить. Зато ты отлично запомнила то, от чего он всегда открещивался: что его на самом деле зовут Александр Сергеевич Бухич, его возраст ближе к тридцати, чем к двадцати, и он шизофреник. Ужасно, когда дела обстоят подобным образом, потому что в итоге один неудачный шовчик может испортить всю красоту. Причём неважно, что зашиваем – платье, носок или рану…
Тебе стоило огромных трудов добиться того, чтобы его сияющие голубые глаза, одновременно жестокие и игривые, заблестели подобным образом. Но любви не получилось. Получились только блинчики. И, в общем, все комом. Люди были для него всего лишь живые игрушки, большие куклы, наполненные горячей кровью. Он был не любимый и не влюблённый. Его этому просто не учили.
Он звонил, когда хотел ****ься. Или когда некуда было пойти. Или негде переночевать. Говорил, что у него полно друзей, однако всюду шлялся один. Ты перестала ему звонить, когда тебе повысили, наконец, зарплату.
Он рывком притянул тебя к себе и поцеловал влажным и горячим от перевозбуждения ртом. Ты вырвалась чуть не со слезами. Ты была без глаз от героина. Внутри тебя была вата. Казалось, что даже череп набит ватой.
- Зачем?! – в отчаянии пробормотала ты.
- Ну, это же так приятно… - лукаво улыбнулся он.
- Ты вонючий козёл, - сказала ты и беззвучно заревела. Две тёмно-бордовые слезы червями поползли по твоим впалым щекам.
- Да, я хотел бы заняться с тобой сексом.
Тебя отнесло в сторону встречным ветром. Ты склонилась над бетонной урной, втопленной в асфальт, содрогаясь и захлёбываясь. Ты блевала.
Однажды, когда он маялся дурью, слоняясь по городу из квартиры в квартиру, ты вписала его на ночь. У него была козья рожа под миловидным личиком и неприличный стояк. Ты напилась вина и заплакала. Тебе было плохо без Мика Джаггера и без болеутоляющих таблеток. Ему было наплевать на это, он просто хотел блинчиков. Вы оба это понимали. Но тебе было уже всё едино. А потом ночью вы с ним принялись осатанело драть друг друга как сидорову козу. Он кончил фонтаном склизкой жидкости, горькой, как твои слёзы. Ты даже не начала.
А утром, вытолкав его в душ и включив свет, ты откинула одеяло и обомлела: все простыни, наволочки и пододеяльник, вся постель была в крови. Кровь темнела огромными размытыми пятнами, словно здесь неудачно дефлорировали свинью. Брызги попали на матрас, на стенку, рядом с которой он лежал, частично кровь протекла на пол и запачкала ковёр. Ты побледнела так, будто угодила лицом в муку, и побежала застирывать простыни. Он вышел из ванной с недоумённым лицом и спросил:
- Откуда столько крови?
Ты пожала плечами.
- А я почему весь в крови?
Ты испуганно на него посмотрела и недоумённо вскинула брови.
- Телесных повреждений нет? – спросила.
- Вроде нет.
- Нигде не больно?
- Совсем нет… А тебе?
- А мне – как будто воткнули в мозг огромный ***, и теперь всё содержимое черепа вытекает через ****у… Такой аборт мозга.
Сказав это, ты побелела окончательно и понеслась к унитазу – тебя дико тошнило, словно *** запихали ещё и в желудок.
Это была ваша последняя встреча. Дальше он перестал мыться и чистить зубы, начал отвратительно вонять, и с ним было противно даже стоять рядом, не говоря уже о каких-то махинациях с его немытым и нечёсаным ***м.

5. Наркоза не будет.
Александр Сергеевич Бухич вовсе не был уникальным явлением. Это уже практически целый архетип. Мысленно ты называла их «ранки». То есть вроде как травмы, и вроде как беглецы. Чаще всё же и то, и другое.
Кто-то из них регулярно перебегал на другую сторону улицы, кто-то рвал когти в Москву к папе с мамой, кто-то – в Тюмень, тоже к папе с мамой, лишь бы спастись от всепоглощающей любви, которая навязчиво преследовала их по пятам, неотвратимая, как смерть, вызванная одним неосторожным движением.
Тебе это казалось каким-то редкостным проявлением идиотизма – сматывать удочки от предков на заре юности, чтобы вновь заявиться к маминым кастрюлям, горячей еде и чистым простыням уже перезрелым волосатым козлом с подмоченными подштанниками и усталым натруженным ***м.
- Опять тебе от меня чего-то надо… - недовольно тянут в телефонной трубе, стоит только набрать наугад какой-нибудь номер.
Анна Андреевна Выцветаева и Александр Сергеевич Бухич неплохо смотрелись бы в альманахе поэзии Алюминиевого века, но Александр Сергеевич никогда не писал стихов, а у Анны Андреевны не было менеджера, поэтому у них не получался секс – впрочем, а у кого он в наше время получается? Я до сих пор задаюсь вопросом, откуда берутся дети, хотя предположительно от разделённой любви или от групповых пьяных поёбок – а не всё ли им равно, откуда браться? Нет, конечно.
Песни – дети неразделённой любви или групповых пьяных поёбок – а не всё ли равно, если одно вытекает из другого, как вода из крана, как пиво из банки, как смерть из жизни, если и то, и другое – больно? А когда тебе больно, ты ни о чём другом думать не можешь, кроме того, чем бы закинуться, чтобы ушла боль. Потом станет ясно, что наркоза не будет. Ко всему привыкаешь. В общем-то.

6. Чёрный рай.
Как-то у Бухича был день рождения, и ты прислала ему эсэмэску «С днём рождения!:)» Через несколько минут пришёл ответ: «Ты помнишь о таких вещах? Забавно. Но незачем». Ты закусила губу, а внутри у тебя что-то оборвалось и полетело стремительно вниз. Ты написала ему: «Ланн; щас забуду;» - и стёрла из записной книжки его номер.
Ты давно ничего не чувствовала, просто ты осталась человеком, а он никогда не страдал ничем подобным. Ведь предел разума, как и предел инстинкта – это только пустота, и ничего больше.
В тот же вечер был концерт Умки в маленьком клубе посреди продуваемого всеми ветрами двора, и вы с Бухичем столкнулись в зале во время саундчека. Его равнодушное лицо, обвислые волоса и вонючие трусы как-то особенно выделялись на фоне аппаратуры, стульев и зеркал. За весь вечер он не произнёс ни слова, ни с кем не заговорил, ни с кем не поздоровался, хотя кое-кто из твоих друзей пытался с ним заобщаться, да и народ вокруг пел и прыгал кто во что горазд, и всем было чертовски весело. У каждого чёрта свой рай.
Ты радовалась до боли в сердце, что это теперь не твоя беда. Вы с друзьями пили дешёвый трёхзвёздочный коньяк и дорогое пиво из ближайшего киоска, ты неистово отплясывала буги и обнималась со всем народом подряд, пела до хрипоты, только бы оторваться от всех мыслимых мыслей. Целовалась со старым приятелем – так пугающе нежно, что ноги подкашивались. Он был большой, тёплый и какой-то родной. Слегка похожий на Джорджа Харрисона. С пушистыми чёрными хайрами. С ним было хорошо, как в бомбоубежище.
Бухич какое-то время тусовался поблизости, а когда начался разгул с танцами, отошёл к стене и так и простоял у этой стены всё оставшееся время. А может, и всю оставшуюся жизнь. Да он, наверное, и до сих пор там стоит.

7. Край моря.
Ты сидела в своей комнате, заваленной дешёвой одеждой, дорогими пластинками, баснословно дорогими книжками и бутылками из-под алкоголя, и умиротворённо нюхала растворитель. Он вполне оправдывал своё название – особенно хорошо растворялись былое и думы – так, что вообще ни следа мыслей не оставалось в пустой заброшенной голове. На вечно разобранной постели была разбросана дорогая печатная продукция – рок-журналы, оригиналы культовых книжек, вырезки и фотографии. В холодильнике остались только пельмени и подсолнечное масло. В карманах не было ни копейки, только где-то в ворохе книг и пакетов со специями для глинтвейна лежала заначка – денег хватило бы на билет в паровоз в один конец. И не ****.
Хаотически перемещаясь в пространстве под действием холода, голода либо пинка, ты давно и слепо искала какой-то сказочный город, который, по легенде, находится на краю моря. Там можно увидеть корабли, которых здесь ты никогда не увидишь. Каменный город, холодный огонь, змеиноглазый, таинственный. Пламя, манящее мотыльков. Единственное спасение.
Одинокое существо, несчастное, полудикое, обречённое на случайный секс создание, которое едва ли не силой загнали в фольклорный образ, соответствующий такому облику. Последние несколько лет тебя преследовали две основные напасти – холод и мысли. Даже безденежье не казалось таким безнадёжным, пока они не двоились в голове и не обступали с четырёх сторон, не оставляя шансов ни на шаг. Чтобы согреться и не думать, ты изо всех сил пила водку, нюхала растворитель и клей и раскрашивала глаза всеми оттенками чёрного, лишь бы не сверкать беззащитными белками в кровавую сеточку.
Твоё альтер-эго – Вайлд – вывернутая наизнанку женственность, неизбывная боль, необузданная страсть, давно намертво пристала к твоему собственному, не слишком-то красивому лицу, вросла в кости, растворилась в твоей крови и стала сначала частью тебя, а потом и тобой. Ты даже не заметила, как это произошло, когда Анютка Выцветаева, Анита, добрейший и веселейший человечек, готовый помочь всем и каждому, превратился в хищную, жуткую эгоистку, бьющуюся насмерть с собственной жизнью в духе тошнотворного противоборства наркомана с наркотиком.
Вокруг стремительно текло время, все выходили замуж и рожали детей, встречались, расставались, всё без конца куда-то ехало и никак не доезжало… Слыша сплетни и слухи о своих бывших знакомых, потерявшихся друзьях и исчезнувших близких, ты только тихо качала головой, думала, что, слава богу, в полку обывателей прибыло, радовалась за них и глотала тяжёлые злые слёзы.
…Хлопали двери залитого леденцовым цветом полуночного метро. Где-то внизу, в тоннеле, уже гудела последняя электричка, и тебе нужно было обязательно успеть на неё. Ты обнималась с тем самым своим старым знакомым, большим и пушистым, и смотрела на него снизу вверх, потому что он был гораздо выше тебя, и сердце стучало, разгоняя алкоголь по венам. Как всегда, когда что-то происходит в первый и последний раз. Вся прелесть случайных мгновений. Тебе было хорошо – здесь и сейчас, а не в каком-то абстрактном будущем. Настолько хорошо, что даже не маячил призрак блинчиков – жирных и жареных, горячих и липких, склеенных в несколько слоёв и частично чем-то залитых. Чтобы загнать нечаянную заточку поглубже в ранку, ты закрыла глаза и поцеловала его – хотела как всегда, до дрожи, но получилось осторожно, словно боясь обжечься.
- Позвонишь?
-Скорее напишу.
Ритуальный обмен ничего не значащими фразами. Алкогольные слёзы подступили так близко, что уже почти задрожали на ресницах, слипшихся от туши и смёрзшихся от холода. Ты улыбнулась. Ты так хотела еще раз увидеться с ним раньше, чем через полгода на каком-нибудь концерте, что была уже почти уверена, что это произойдёт. А потом последняя электричка увезла тебя на окраину, в твой бомжатник, заваленный пустыми пузырями, дисками, черновиками стихов и фенечками. Было поздно что-либо менять.
…А потом, когда ты будешь писать об этом, он будет писать тебе эсэмэску, на которую ты ответишь, но забудешь, что ответила, а он получит твой ответ, но забудет, что его получил.

8. Начало двенадцатого.
Поезд отходил в начале двенадцатого. Вечер тридцать первого декабря. Предновогодняя тьма уже окутала город, из которого ты бежала на край моря. Последний день года ушёл на то, чтобы разобрать залежи рок-н-ролльного мусора, выбросить, наконец, бутылки и давным-давно набитые рукописи, ненадеваемые платья и порванные колготки, на которых еще не поздно было повеситься. Оставшихся вещей было совсем немного, они заняли одну большую сумку и один рюкзак. Гитара легла в кофр, таращась грустными колками. «Краше в гроб кладут», - подумала ты, вытащила из мобильника старую сим-карту и смыла её в унитаз. Несколько дней назад грянуло, наконец, твоё совершеннолетие. Теперь тебе можно было пить водку. Ха-ха.
Ты собрала вещи и поехала на вокзал. Было не очень холодно и шёл крупный сверкающий снег. Люди как оглашённые неслись по ледяным улочкам, закупались бухлом и хавкой. Тут и там сквозь снег блестела драная мишура на коммерческих киосках. Небо мрачнело.
Уже на вокзале, стоя в забегаловке, грея руки о чашку кофе и наблюдая праздничную сутолоку за окном, ты вспомнила, что не оставила никакой записки маме. Впрочем, мама не пропадёт. Она очень практичная пожилая девушка. А ты держись, держись за небо пальцами, становясь невидимым в ветре. Исчезнуть? Может быть, но пока ты в памяти и в глазах – целиком тебе не пропасть. Снег пошёл сильнее. На краткий миг тебе показалось, что в кружащемся снеге за ледяным стеклом мелькнула сутулая и потерянная фигура Саши Бухича. Торопливо отпила кофе, смаргивая случайный глюк.
Ты хотела встретить Новый год на заснеженной даче возле горячей печки, в тёплом свитере, с кружкой подогретого вина и магнитофоном, где крутится заезженный диск битлов. Наверно, даже с кем-то из своих потерянных друзей и так и не состоявшихся близких.
Объявили прибытие. Ты отодвинула чашку с недопитой растворимой бурдой, поудобнее подхватила свои котомки и двинулась к выходу.
- Девушка, вы забыли…
Ты оглянулась. Чувак из-за соседнего столика показал глазами на забытый тобой носовой платок, которым ты вытирала руки, слёзы и насморк. Не глядя смахнув его в карман отливающей бронзой коровьей шубы, ты скользнула взглядом по случайному чуваку. Взгляд зацепился только за его кружку с бурдой еще более насыщенно-коричневого оттенка, чем была у тебя, и за тарелку, на которой безмятежно лежал залитый сгущёнкой большой блинчик.
Ты рванула к дверям в два раза интенсивнее.
- Постойте, постойте, - вдруг прорезался чувак, подался тебе навстречу, но коварная пачка презервативов выпала из его дырявого кармана, он замешкался, дав тебе, таким образом, возможность спокойно скипнуть.
В полупустом вагоне поезда твоё дыхание, наконец, выровнялось впервые за последние лет семь, и красные пятна сбежали с тонких рук в неизвестном направлении. Громко запахло нагретыми рельсами, кипятком и полиэтиленом.

9. Блинчики.
Новый год подкрался незаметно – когда ты уже спала чутким сном пассажира плацкарты. Поезд стремительно мчал тебя в город твоей мечты, каменный мешок на краю моря, манящий и незабываемый. Всё было, как ты хотела – мягкий свитер крупной вязки, тёплый снег, битлы в наушниках. Ты не видела снега, не слышала музыки, лишь свитер грел тебя изо всех сил как одушевлённое существо, а коварное подсознание предательски подсовывало тебе сны один кошмарней другого. Тебе снились вагончики с хот-догами, чай в пластиковых стаканчиках и множество жирных, горячих, подрумяненных, истекающих маслом блинчиков, слипающихся в многослойные трехэтажные конструкции, хлюпающие начинкой…
Ты спала и не знала, что в этот момент тебе на твой старый номер звонит человек, с которым ты так хотела встретиться раньше чем через полгода на каком-нибудь концерте. Звонит, чтобы поздравить тебя с Новым годом и наконец-то сказать тебе что-то важное, что всегда откладывалось на потом.

14.11.2007 г.
Angie Night.