Волчье солнышко

В О Л Ч Ь Е С О Л Н Ы Ш К О.

Октябрь начался чередой жёлтых, бесконечно-теплых дней. Последнее солнце сверкало угольно-чёрными лучами в корявых ветках лысых деревьев. Последние листья толпились в воздухе на проезжей части, сбиваясь в танцующие кучи истлевшего пергамента. Последнее небо куталось в пыльное марево, не по-летнему холодное, из никотиновых облаков и пухлых заводских колец.
Солнце просыпалось поздно, в девятом часу. Ся проснулась до света. Где-то в груди сладко хлюпало вчерашнее. Она стянула через голову футболку, в которой обычно спала. Футболка пахла ночной мастурбацией, сырными палочками, бесконечностью радужных колец, увиденных только вчера: одно возникало из другого.
Где-то в другой комнате спала мама. Над ее разложенным – разложившимся креслом было написано на стене: «НЕ ВЫХОДИ ЗАМУЖ ЗА БАРАБАНЩИКА!». В комнате мамы стояли цветы, и висел теплый розовый туман.
Глядя на в беспорядке разложенные по полочкам флейты, бисерно-грецкие орехи, маракасы, бутылочки из-под одеколона с солнечно-кровавым вином, прозрачным, жемчужно-люрексным спиртом и глиняные шарики – для могил, Ся почесала за ухом. Пора вставать – нужно еще согреть воды для мамы и для себя и сделать завтрак, если вчерашние вписчики не съели холодильник.
На улице просыпалось солнце. Летом она редко видела рассвет, потому что в четыре часа все уже либо спали, либо были невменяемые, а если кто и просыпался, то если только в дабл, а если кто и был вменяем, то это могли быть только сама Ся или Ильма. Но Ильма уехала автостопом в Питер, потому что осенью в Питере очень красиво.
Се был только десяток с небольшим лет, но она уже неумолимо приближалась ко второму десятку, а значит, жить ей оставалось совсем немного. Примерно столько же, сколько она уже прожила. Узнать ее несложно, хотя на улице она всегда проходит мимо, если сам не окликнешь. Узнать ее можно по темным теплым глазам, отороченным черным жестковатым мехом, по густой черной шерсти, пронизанной снежно-белыми, как от перекиси, прядями, по маленькому росту и продолжающимся ушам.
На завтрак была звёздка – обычная овсянка, от которой так хорошо растет шерсть, только приправленная чем-то разновкусным в форме звездочек, каких-то замысловатых ***винок и прочего вискаса. Это умела делать только Ся, потому что у всех в ее линии был свой рецепт изощрения над этим нехитрым и невыёбистым блюдом.
- Ты вернешься?
- Постараюсь.
- Когда тебя ждать?
- К Новому году, может.
- Приходи.
- Ты не забывай меня, ладно?
Ся сидела на низком табурете светлого дерева, кутаясь в мягкий черный халат, и прихлебывала из огромной раскрашенной кружки кофе с грязноватой накипью. Он был без сахара, глубокий, как колодец, с разбухшей лимонной долькой. С наступлением холодов флэт опустел – задумчивые вписчики покинули летнее пристанище и отправились на поиски более надежного, теплого жилища. От перепада температур на выложенном щербатой пластиковой плиткой полу оставались холодные влажные следы мягких лап. Ся смотрела, как мама стоит в прихожей перед огромным – в полстены – зеркалом, заворачивается в плотный дорожный плащ, пристраивает повязку к ушам, флейту – к поясу, гитару – в чехол.
Не получив ответа на свое последнее сказанное, мама обернулась, бросила легкий, быстрый взгляд на Сю, качающуюся на табурете, на свои деревья, раскинувшиеся вдоль каменных коридорных стен, взяла стоящий в углу посох с серебристой оплеткой и выскользнула, ни слова больше не говоря, за дверь. Лязгнули железные засовы.
Ся знала, что мама, скорее всего, не вернется. Она пойдет самым быстрым путем сквозь Белый Город, а потом – по той дороге, где по обеим сторонам стоят деревья-великаны, по которой страшно ходить ночью, и уйдет далеко в снежные, в лунные поля, где нет ничего, кроме ветра и истлевших крыльев тех листьев, что сегодня еще кружат над проезжей частью Белого Города…
Лю была из одной из наименее ценных генетических линий белегвайтов – линии Ся. На это Сиду было плевать, ему вообще было плевать на все, кроме собственной свободы и счастья тех, кого он тогда любил. Сю он так никогда и не увидел – погиб за полгода до ее рождения.

Если бы вы спросили ее, что такое счастье – она бы ответила, что – это в огромных, как Таникветиль, сумерках зимней ночи качаться на ржавых, заиндевевших, отчаянно скрипящих качелях в одном платье. В одном платье – не из плотной коричневой кожи, мехом внутрь, с дырами от самодельных игл на рукавах и шнуровкой – а в легком, струящемся платье, темно-зеленом, влажном, на котором растут живые цветы и трава. Захлебываться от счастья. Задыхаться от холода. Сквозь мутный леденящий воздух, оборачиваясь солнышком, видеть ломаные изгибы созвездий и аппетитный кусок луны – солнца мертвых, волчьего, оборотного солнца.
Если бы вы спросили ее, что такое одиночество – она бы ответила, что – это образ жизни. Это тишина днем и грохот музыки ночью. Это вечерняя ненужность и пустота по утрам. Это – стены, а на стенах – старые, полустершиеся надписи людей, приходивших сюда в разное время. И где-то, между словами *** и ЦОЙ – маленькая, загибающаяся с двух сторон надпись мелом. И пацифик – ровный, четырьмя линиями. Все.

Она вышла на улицу, когда мама была уже далеко – она всегда была далеко – но сегодня она была еще дальше, чем тогда, когда была – ее просто не было. Улица изгибалась, как созвездие, и если прикрыть глаза, можно было не видеть страшно разбитых лиц, розового пятна блевотины на подножной мерзлости и кусков асфальта в обрывках полиэтиленовых пакетов. Осень в Средиземье. Зима в Питере. Лето – нет, лета уже не будет. Весна – до весны не дожить, потому что на зиму необходимы корм, теплые носки, новое платье мехом внутрь. Мама – она поет последнюю песню в лунных полях на краю света, за порогами тьмы, почти в пасти у вечности. Мама – она достойна. Ся – она отстойна. Мама – ее тронутая покоем душа, заплакавшая от вечного инея. Она когда-то тоже была женщиной, а потом, на вторую сотню лет, вдруг что-то поняла в жизни – не Пушкин. Не человеческое.
Отец – если бы он был жив – может, освободил бы. Хотя нет. Ему нечего было бы делать в сегодняшнем.

Она дошла до Парка, свернула за Стену и попала в какое-то неказистое здание, в котором когда-то выдавали аттестаты, мыли полы и кормили картошкой. Еще здесь ставили спектакли с мамиными шляпами и покрывалами с кроватей, а потом били по пальцам и орали. Всякое бывало.
Огромное, игрушечное, как недоделанный и уже поломанный конструктор, все в опилках, строительных лесах, рулонах, свертках, коробках с краской. Красиво. Разумно и полезно – делать ремонт. Рождественский бал. Святочные гадания – или еще там что-нибудь. Тазик с водой.
Она сразу присоединилась к забивающим косяк на последней строчке. У них уже все было схвачено, а если что – можно уйти бродить по залам, переходам и галереям, потом отряхиваться от стружки, от известки, от всякой другой фигни. От косяка стало легко, в голове кристаллизировалась ясность и ненадежность. Ся могла бы убить сейчас кого-нибудь. Могла бы влюбиться в Вечность и пойти ей навстречу в любое раскрытое окно. Шел легкий снег. Манна небесная. Манная крупа с повидлом. Повидло – расквашенные ссадины. У всех пока еще благостное настроение. Ся привыкла, что никто здесь не интересуется ее судьбой, и даже не все имя-то знают.
Они стали играть в бутылочку, используя вместо бутылочки чью-то мобилку. Она светилась и издавала звуки. Всем было, конечно, прикольно от этого. Они говорили увлеченно и бессвязно. Ся не произнесла ни одного слова. Ей было не до них.
Потом в класс вошла учительница. Она была похожа на какую-то из старых эстрадных хрюшек. Все посмотрели на нее смутно и почти не отражая. Кто-то закинул ноги на парту-строчку, сместил буквы, встряхнул волосами перворожденного эль-ин. Ся понимала, что видит сейчас все не так, как ей бы хотелось видеть, а так, как ей бы хотелось, чтоб оно было. Кто-то резал кому-то коготками лицо и замазывал синей краской тонкие алые бороздки. Учительница перепугалась и побежала в медпункт. По всему зданию летали бумажные самолетики. Они вылетали в окна и прилетали обратно – в снежной крупе и ветряных крылышках.
Ся выбралась из круга, запутавшись в чьих-то ногах, перепрыгнула дверь, перепрыгнула осень, медленно – Meddle – она шла в южное крыло, там, где над лестницей все стены разрисованы масляными красками. Это вполне в советском стиле – наглядная агитация и шаг к светлому будущему – кубизм, квадратизм, рабочий и колхозница ростом с товарища Родосского – колосья, лавровые венки, толстенные тома «Капитала», тарелки супа и светло-серые алюминиевые ложки. Разноцветные черти из японских сказок.
В южном крыле на подоконнике сидел и курил Паша. Когда-то они с Пашей отлично ладили и даже пару раз бухали вместе на Новый год. Он был, как всегда, в берцах, в черном квадратистом свитере, лысый, как дерево зимой, нервный, со вспухшей веной на лбу. Давление у него.
- Здравствуй, - сказала Ся.
- Здорово, - без особого энтузазизма сказал Паша.
Ся несколько секунд смотрела на что-то, протянутое ей в виде подарка, потом поняла, что это его рука – светлая, коцанная, в голубоватых венозных хребтах. Она вложила его руку в свою и повернула градусов на девяносто. В окне была пустыня, суховей, барханы и пыльное марево вдалеке. Вокруг валялись какие-то доски в шелушащейся краске, кисти с присохшим клеем, лопаты какие-то…
- Ты Ёя ищешь? – спросил Паша, посмотрев на Сю и пряча руку снова в карман так, словно ее могли у него украсть.
- Да, - ответила Ся, потому что надо было хоть что-нибудь ответить, а отпираться было бессмысленно, это бы только разорвало связь и убило последнюю надежду.
- Ну давай это… вместе искать… - проговорил Паша.
- Давай, - согласилась она.
- А коленки-то у тебя волосатые… - задумчиво сказал Паша, оглядев Сю сверху вниз и поперек.
- На свои посмотри, - равнодушно ответила Ся.
Они пошли по пыльным коридорам, как всегда, не держась за руки. Лазили по каким-то строительным лесам, связывающим, вместо лестницы, этажи второй и третий. Около третьего этажа они встретили Любушку Софокла, которая бегала по лесам и пыхтела, а леса трещали, потому что вес плюс ботинки да еще связка книжек и бубликов на несуществующей шее.
- Родительское собрание через полчаса! – воскликнула она. – Что вы тут делаете?! Вы должны же быть на…
Пока она думала, на чем же мы таком должны быть, Паша столкнул ее вниз, и она долго летела, болтая ножками-ручками, пока, наконец, не шлепнулась в какую-то подсобку бессмысленным кровавым комком. Это произошло уже на первом этаже. А потом и Паша потерялся. Они дошли до того коридорного завитка, где начинается уже только хорошее, потому что там сидел Ёй – с ногами на целой куче коцанных парт – и издевался над каким-то бревном. Бревно пыталось издавать звуки, которые Ёй пробовал извлечь из бревна своими теплыми шершавыми пальцами, но это было курам на смех даже для бревна. Паша сказал:
- По-моему, пришли, - и тут начался очередной обвал, только Ся успела ухватиться рукой за леса, а Паша – нет, и поэтому их отделила друг от друга пара рухнувших стен. Это не было особенным событием. Такое случалось здесь чуть ли не каждый день.
А Ёй, повернув голову, долго и сладко смотрел на Сю, на глаза – расплавленный шоколад, хайра – они росли в свободном полете, только на руках были подстрижены в виде бахромы, а на ногах – в виде клешей, на платье – замшевое, на подкладе, с дырами в рукавах от самодельных игл. Потом он так же долго и сладко смотрел на поломанную табуретку в углу, а потом – еще дольше и еще слаще – на обшарпанные кресты окон и солнечные россыпи на юге.
- Здравствуй, - сказала Ся, переступая ногами на шелушащемся краской дистанционном полу.
- Здравствуй, - без особого интереса проговорил Ёй, вытирая спекшиеся от солнца губы метафизическим рукавом.
Ся подошла близко-близко и протянула ему лапу. Спустя мгновение его лапа – лапа как лапа – оказалась почти совсем в ее лапе – и он спрыгнул с кучи поломанных парт с грацией слонёнка, только что освоившего крылья.
Ёй на год старше Си. Ему, так же как и ей, абсолютно незачем жить. Узнать его тут можно было: глаза – звёздочки в лужах, хайра – тёмно-русое ночное небо во время снегопада вперемежку с мертвыми золотыми прядками, реки на руках, тонкая шерсть, похожая на спутанную пряжу и неуловимо продолжающиеся уши.
На его светлом свитере темнели финские леса, и белесые складки джинсовых коленей блестели на солнце.
- Пойдем куда-нибудь уже, - сказала Ся, почти незаметно улыбаясь.
- Пойдем, - сказал Ёй, непреходяще обдолбанный чем-то загадочным, с тоской в весенних лужах своих глаз, улыбаясь Се.
Конечно, он улыбался каким-то своим картинкам, буквам и карквам, которых он видел сейчас вместо Си, но Ся в последний раз приняла его улыбку за правду и скользнула коготками ему между пальцев.
- Ты случайно не видела Пашу? – спросил Ёй, начиная немножко ориентироваться в наплывающем пространстве.
- Видела, - призналась Ся. – Буквально несколько мнгновелетий тому назад. Он помог мне тебя найти.
- А сейчас-то где он? – глаза Ёя искали свое отражение в Стенах.
Ся пожала плечами. Ей было решительно все равно, ведь мама ушла, и некому прийти за нее на родительское собрание. Потом до Си запоздало доехало, что родительского собрания вообще теперь не будет, ведь кроме Лю туда никто из родителей не ходил.
- А чего тебе вообще надо от этого Паши? – с неожиданной резкостью спросила Ся.
- Мне? Да ничего… - глаза Ёя начали обретать некий смысл. – Мы должны были ехать с ним на Семинар Православной Молодежи где-то около часу тому вперед.
Ся встряхнула ушами.
- Так вы же ездили уже, - сказала она. – Два года назад. Не помнишь?
- Да?…
Пару секунд, озадаченно потряхивая ушами, Ёй смотрел в окно. Там как раз начинался закат, и вместо жаркого рыжего пятна над барханами Ёй вдруг увидел перекрещенные ветки лысых деревьев, ржавчину мокрой от осени заборной сетки, крыши спального района, лес вдалеке. Кучи листьев бестолково толклись на остывшем асфальте, как лохмотья подгоревшего и нехаванного картофельного пюре на забытой сковородке. Это было печально. Сверху на все это начинал падать снег, странно мягкими хлопьями, словно там, на небе, ощипали ангела или разворошили подушку.
Они остановились и глядели в окно, как будто каждый в последний раз видел там что-то, без чего бессмысленна жизнь и бездарно существование.
- Ты чего? – спросил, наконец, Ёй, когда почувствовал неожиданную ласку – коготки, не царапая, блуждали в серебристых клочках шерсти у него на лапе. Секунду назад Ся, скрывая надежду, смотрела на мягкий белегвайтский профиль и думала: «Ответит? Не ответит? Как будет?…»
Теперь она смотрела в другую сторону застывшими, как желе, глазами.
- Ты чего? – повторил Ёй.
- А ты чего? – ответным вопросом бросила Ся, выпуская серую лапу.
- Пойдем куда-нибудь отсюда. Я здесь больше не хочу.
- Не хочешь чего?
- Ничего.
- А я хочу. Пошли зайдем еще в мой класс. Там как раз сейчас география.
Спускаться оказалось куда легче. Почти вдвое быстрее, чем Ся поднималась сюда, они с Ёем преодолели всех рабочих, колхозниц, гиппопотамов, ловко цепляясь за доски и перепрыгивая через трупы менее удачливых побывателей.
- Ты гитару не взял… - вдруг вспомнила Ся как раз вовремя.
- Да нафиг мне это бревно?…- отмахнулся Ей.
- Может, здесь есть у кого-нибудь? – с надеждой предположила Ся.
- Да не парься, найдем, - пообещал Ёй.
В классе было пепельно, красиво, дымно. На доске висела Карта Мира, выполненная в китайском стиле, с лохматой дырой где-то в мировом центре, лохмотья которой дотянулись до океана. У доски, стуча чем-то об Карту, стояла учительница, бледная сухонькая женщина в серо-белом костюме с юбкой, в каких-то обносках. У нее шла носом кровь. Она диктовала: «Средиземное море расположено по отношению к Тихому океану так, что…». Она пыталась вдохнуть, но не могла. Мешала кровь, затопившая ее носоглотку и легкие. «Так, что… так, что часть суши, относящаяся к Европейскому… к Европейскому…». По рядам маленького класса было почти что пусто. На задней парте у окна сидели полукругом, в закатном сиянии, звеня стаканами. По полукругу шел косяк. Не первый – в классе висел зеленоватый смог, завивающийся свиньями и расплывающийся бабочками. Длиннохайрые, кудрявые, большеглазые дети смеялись и смахивали прозрачные капли соплей с мягких, полубелегвайтских носов.
- Я прошу внимания, дети! – раздался хрипящий, угасающий голос слабенькой учительницы откуда-то оттуда, с Карты Мира из-за парт, стульев. – Дети!…
- Наливай, ****а! – весело крикнул кто-то с сердечного конца полукруга.
Зазвенели бутылки. В пыльном мареве исчез звук покатившегося по полу стакана. Какой-то красивый мальчик со спутанными темными локонами до пояса, сидевший на плечах у другого мальчика и размахивающий цветком, начал заплетать этот цветок в разноцветную лапшу блестящих нитей, свесившихся с потолка никому неведомо как да и надо ли знать откуда приходит время? Девочка в заплатанных джинсах и с продольными разрезами по рукам увидела Ёя и Сю, затянула их в полукруг, ставший ровным, трепещущим кругом. Смеялись. Дым стоял коромыслом до потолка, и красное, мягко обжигающее изнутри, щекотало горло, и уже непонятно было, что хлещет остывающими потоками по бледным, почти без шерсти, рукам девочки в заплатанных джинсах.
Потом еще в дверь класса, приоткрытую, оставленную, забежала какая-то тетенька, похожая на колобка в бордовой юбке, лифчике и пудре. Она была вся румяная до лихорадочного ужаса, красная, потная – и это в наш-то век изобретения дезодоранта – и оглушительно махала лысыми руками.
- О-о-о!!! Кошмар!!! ****ец!!!…- кричала она где-то в отдалении. – Ужас!!! ****ец прилетел!!! Родительское собрание не состоится!!!…
Краем уха Ся заметила, что у тетеньки вырвана часть ее круглого лица, и под кровью румянец зеленеет, смывая косметику. В этом курятнике она не могла дышать, и отчаянно задыхалась, непритворно загребая воздух ногами в чулках. Чулки рвались, но воздуха не хватало.
Потом еще кто-то забежал. Но им уже ничего не было видно. Последнее догорело на пылающей, желтой, с красными переливчатыми пятнами, крыше заката. Смеялись. Пели вино и пили песни.
А потом Ёй, поглядев на Сю своими волшебными глазами, вдруг увидел не ее, а картинку из журнала «Плейбой», на которую дрочил в раннем детстве, которую так хотел увидеть близко, потрогать, посмотреть, все ли у нее там так же, как у тех девчонок, когда они нужны были друг другу из-за небольшого пространства за резинкой трусов. Тех самых трусов, которые были чуть великоваты, а потом, когда мама вшила туда какую-то спортивно-подростковую резинку, все стало нормально.
Он сидел и как зачарованный смотрел на нее, а у нее были светлые, легкие волосы, похожие на волокна куриной грудки, спадающие чуть ниже лопаток, и гладкая, матово отсвечивающая в закате кожа, и маленькие, тупенькие глаза, лучащиеся весельем, и приподнятая розовососковостью грудь, от одного взгляда на которую начинали течь серебряные слюни. Она улыбалась мягким розовым ртом, дергала лямку прозрачной сорочки, подтягивала чулки с порнографически прелестными подвязками и швыркала обычным человеческим носом.
Он сидел и смотрел мутными от восхищения, бессмысленными глазами, понимая, что это именно с ней ему хотелось остаться один на один в чудесной стране Безлюдья, с ней ему хотелось летать в звездном небе и дышать счастьем, для нее были созданы все крылья на свете.
Ся смотрела в ответ, одну лапу запустив ему под свитер и обводя круги вдоль позвоночника, а другой – бездумно расшнуровывая завязки платья. Она нагнулась было поправить последнюю запутавшуюся завязку…
Ёй не знал и не думал, верить ли глазам. Ожившая мечта его вдруг резким движением рванула шнуровку на сорочке. Тонкие серебристые нитки рассыпались в воздухе и тут же растаяли. Но это было еще не все. Она, прочертив на его спине мягкий, уверенный кружок, слегка раздвинула бедра и запустила руку в островок темно-золотистого меха… У Ёя перехватило дыхание.
Ся боялась улыбаться, стесняясь крупных белегвайтских зубов. Хайра падали ей на плечи, на глаза, на уши. В черно-белую шерсть свободного одиночества Си совсем недавно вплелась еще и сиреневая нить спокойствия. А теперь там, где было спокойствие, сверкали оранжевые закатные отблески. Одинокое свободное сумасшествие. Где-то на дальнем краю сознания пролетали картинки памяти, звуков, ощущений, рок-н-ролльных сорокапяток, асфальта, подметаемого клешами, советских мультиков и дождя, раз и навсегда промывающего ее вены от крови и вселяющего спокойствие иссиня-черное, как ночное небо.
Ёй некоординированным движением схватил ее за руку, перехватывая ее неосторожность. Глаза у него горели. Сверкая голодной улыбкой, шелестя прерывистым дыханием, он потащил ее прочь из этого кабинета, от этих таких классных, но совсем не вписавшихся в его сокровенную мечту красивых обкуренных детей.
В коридоре валялись трупы. Где-то за одной из стен стучали молотком и пилили доски. Пахло известью, коноплей, краской. Тухлым чаем почему-то. Коридоры уже стали полутемные. Света не зажигали, видимо, из экономии или по какой другой причине, это уже неизвестно.
- Может, не здесь?.. – тихо спросила Ся, которой больше нравилось в зеленом классе с Картой Мира и кудрявыми детьми.
- Охуела?… - нежно прошептал Ёй. – Здесь!…
- Пойдем лучше ко мне.
И только тут Ёй вспомнил, что когда-то он должен был с кем-то куда-то идти, или даже ехать, и смутно подумал: «С ней?…». С ней он был готов идти, ехать, лететь на край света или куда-нибудь там еще за три ****ы.
Они спустились вниз, вдоль крашеных стен и расклеенных по перилам объявлений о недопущении до учебы пришедших без сменной обуви, призывов администрации не упоминать имя Господа всуе, и вообще особенно не выёбываться дабы не нарушить благоденствия замечательной школы. Прошли мимо расписания, заляпанного чьими-то мозгами, весело, как заговорщики, выскользнули на крыльцо, съехали вниз, и тут у них тотально съехала крыша.
Они вышли в чьих-то куртках, не уверенные, что в своих, потому что в куртке Си (а она вообще пришла без куртки) обнаружилась какая-то смешная кожаная ***ня с кучей шуршащих разноцветных денежных знаков. Они смеялись от радости, и остановили идущий в парк трамвай, который, доехав остановку, повернул назад по закрученным рельсам, а они, отдав трамвайному драйверу пару бумажек из веселой пачки, поехали, звеня и покачиваясь, в сторону жилища Си. И небо становилось сиреневым, и все больше темнело на горизонте, и звезды проступали сквозь бледные синяки облаков – сверкающие, как глаза Ёя.
- Ты откуда? – горячим шепотом спросил Ёй, когда они выходили из трамвая на какой-то остановке. Свет из разбитых оранжевых лампочек освещал им путь. В треснувшем стекле что-то опять хрустнуло.
- Из Алгорна! – во весь голос ответила Ся, забыв про всякую осторожность.
А Ёй уже даже и не понимал, что откуда вот она может быть из Алгорна – человеческая баба с картинки в мужском журнале – и надо же, из Алгорна, копать-колотить! Ему только хотелось как можно скорее затащить ее в какой-нибудь угол и отъебать как следует, а потом прошептать расслабленными губами: «Люблю…» И вырубиться. Вырубиться в сказку, где звезды не такие далекие, а как для всех больших слонов…
В холодном доме Си, насквозь просвеченном иглами туманных звезд, наполненном темнотой и завернутом в забвение, повсюду валялись полосатые матрасы и шелковые подушки, вышитые крестиком. И это было особенно хорошо, когда на них смотрели все созвездия от мала до велика, и холод исчезал, испаряясь с мягкой шерсти. И это было особенно хорошо, что сознание закручивалось в двухцветные спирали, а перед глазами рассыпались искры и звездочки. Все ярче, и теплее, и глубже…
Ся не поверила в две секунды своего короткого наслаждения. Она почти совсем осмысленным взглядом посмотрела на светлую, бессмысленную, счастливую улыбку Ёя – глубоко в себе, его закатившиеся глаза и не поверила в это. Ему было охуительно до соплей. А потом он вырубился.
Ся пошла на кухню, зажгла там свет, включила чайник – согреть воды, помыться. В огромное кухонное окно без штор смотрели редкие квадратики чужих ночных окон: бессонницы, книжки, пенсия утром и все такое. Звезды, насмотревшись, залезли за облака. В мире уже нападало много снега – как на восьмое марта. Не чувствуя холода, Ся открыла окно и села на подоконник. Подумала про Ёя: «Вспомнит? Не вспомнит?…». Не стала мыться. Покурила (в его куртке нашлась пачка сигарет), попила крепкого дымящегося чаю. Дым от чая и от шнурка улетал в раскрытое окно. В темноту. Потом наступило утро.
Утром было уже не отмыть и не вернуться. Окно трепыхалось на ветру. Ёй проснулся поздно, провел рукой по глазам, стирая желтую липкую сонь с еще теплых ресниц. «А штаны где?» - недоуменно подумал он, откидывая одеяло, теплое, как недобитое солнце. Он увидел все насквозь, светлое, большое такое помещение, и в беспорядке разложенные по полочкам флейты, бисерно-грецкие орехи и маракасы, бутылочки из-под одеколона с солнечно-кровавым вином, с жемчужно-люрексным спиртом, глиняные шарики и цветы, вчера засохшие от ожидания и смерти. Он увидел розовый туман, который просыпался каждое утро здесь, неважно, видно солнце или нет, и надпись на стене: «НЕ ВЫХОДИ ЗАМУЖ ЗА БАРАБАНЩИКА!». И где-то, между словами *** и ЦОЙ – маленькая, загибающаяся с двух сторон, надпись мелом. И пацифик – ровный, четырьмя линиями. Все.
- Ты есть будешь? – в дверном проеме, в беспокойных клочьях тумана стояла Ся.
Ёй посмотрел на нее и все понял. Это случилось оттого, что после вчера она так и не помылась, а шерсть и вот… и там это все так вот засохло… в общем, он посмотрел на нее и все понял. И ему стало стыдно. Почему-то. А потом он смутно что-то такое вспомнил, что вроде было чего-то такое, и вспомнил, как во сне по накурке ****ся с девушкой с картинки из «Плейбоя», с которой всегда и безнадежно хотел поебаться, и как ему было охуительно до соплей. Было ли это вчера, или давно, или прямо вот сейчас, Ёй не мог с точностью ответить.
- Буду, - кивнул Ёй, пытаясь сообразить, как он вообще оказался здесь.
- Ну приходи давай, - Ся исчезла за розовым обрывком дымного прошлого.
А Ёй сидел тупо на матрасе и не знал, чего ему теперь делать. Осталось только смутное цветное ощущение. Потом припомнил траву и удивился, что трава может так срубить. Ну вообще если учесть факт запивания краснухой в неограниченном количестве, то непонятно, как вообще что-то получилось. Ёй нервно усмехнулся. В конце концов он решил вести себя так, как будто ничего не случилось. Черт его знает, может это действительно так.
По пути на кухню Ёй подумал также, что все случившееся непонятно когда и как вполне может быть постприходом позавчерашнего? Прошлогоднего? Кислоты с сахаром? Чего? Почему? Зачем?
От этих мыслей болела голова, и во рту был привкус прощальной крови. Впрочем, и то, и другое было, наверное, вовсе не от мыслей.
- Ну, доброе утро! – как-то нарочито бодренько сказал Ёй, разглядывая светлые камни кухни.
- Утро… - повторила Ся, глядя в пространство.
У обоих пронеслись одновременно мысли. У нее: «Вспомнил?…Нет?…», у него «Догадалась?… Что?…».
Было как-то все равно хорошо, поэтому Ёй просто сидел и трескал овсянку с разноцветными звездочками, осознавая, что где-то уже все это видел, слышал или читал.
- Одна живешь? – спросил Ёй, хотя прекрасно знал, что не одна.
- Да, - сказала Ся, запивая овсянку крепким горьким кофе. Овсянка забором стояла в горле.
- А знаешь, - вдруг сказал Ёй. – А я не барабанщик.
Ся посмотрела на него как на окончательно ошизоухившего, и он смущенно умолк, понимая, что все в мире – фигня.
Ёй помолчал, подумал, потом спросил:
- А пиво есть?
- А пива нет.
- Ну и хрен с ним.
Ся с почти неудивленной улыбкой посмотрела на него. Слов не было. Потом закончилась еда. Потом сжалось сердце от невысказанного. Глаза потекли по щекам.
- Ну, я пойду, наверное? – неуверенно сказал Ёй и попробовал улыбнуться. Внутри у него вертелись десятки слов, ощущений, сказок и телег. Но он не мог ничего сказать. И забить на это тоже не мог. Не мог – и все. В окно вползало белое небо. От него было страшно, страшнее, чем от стада гопоты или от ментовской машины, внезапно выезжающей из переулка. В какое-то мгновение Ёй подумал, что нет ничего в мире страшнее, чем это жуткое небо. Потом понял – есть. Глубокие глаза Си. В них лучше было даже не заглядывать. Там все затянуло одним огромным расширившимся зрачком, в котором отражалась бестолковая морда в мелированных хайрах, висящих по щекам и за ушами.
- Приходи к нам двадцать первого марта, к семи уже все начнется, там еще будут…
Она не дослушала.
- Опять двадцать первого марта и опять в семь часов?
Ёй тяжело выдохнул и обескураженно прикрыл прояснившиеся глаза. Медленно сполз по стене. Пробормотал:
- Прости… А ты случайно не идешь…
- Нет.
Ёй подумал: надо как-то выплывать. И тогда он сделал вот что.
- Ну, давай, до завтра. Звони! – и с развеселой улыбкой, осветившей всю его рожу радугой, он обнял Сю своими всегда теплыми лапами и поцеловал. В щеку.
И исчез за дверью.
- Мама, - тихо позвала Ся.
Ответом было тихо-тихо.

Хотелось напиться. «Ладно. Вчера уже напивались». Ся легла на полосатый широкий матрас, еще теплый, что было вообще удивительно в продуваемой насквозь квартире многоэтажного дома, на первом этаже которого как раз гулко стукнул лифт, укрылась одеялом, теплым, как только что выебанная Ся, и уснула. Потом проснулась и пошла покупать новое платье.

  Ёй ехал в трамвае. Трамвай звенел всеми маракасами рельсов и льда, и осколков звезд, что вчера скинуло небо. Было странно весело. Где-то глубоко затаилась печаль, но Ёй решил оставить ее до другого раза. Он приехал домой – там теперь было почти необитаемо оттого, что он постоянно где-нибудь вписывался. Взял гитару и поехал. К друзьям. Опять в трамвае. Только в другую сторону. Трамвай сшибал с рельсов случайно затесавшихся там как-то бабушек и девочек первоклассниц. Звякал по-весеннему светло и радостно. Было четырнадцатое февраля. На очередной остановке в трамвай вошли еще несколько пассажиров. Опухший дядька с мешком бутылок (типаж), баба с мешком хавки (типаж) и девушка (…..). По странному стечению обстоятельств она была одна и села она куда-то направо, даже не заметив факт существования Ёя.
А Ёй посмотрел на нее и ахнул. Мысленно. У нее были светлые, легкие волосы, похожие на волокна куриной грудки, спадающие чуть ниже лопаток, и гладкая, матово отсвечивающая кожа, и маленькие, тупенькие глаза, лучащиеся весельем и хитростью, и грудь, приподнятая лифчиком и обтянутая курткой. Ёй смотрел на нее, пока она не почувствовала его взгляд. Тогда она улыбнулась розовым ртом и шмыгнула обычным человеческим носом.
Ёй понял, что именно с ней ему хочется остаться один на один в чудесной стране Безлюдья, именно с ней хочется летать в звездном небе и дышать счастьем, и ей предназначены все крылья на свете. Ей и ему.
Ёй, в такт звяканью трамвая, поднялся со своего места и ликвидировал вначале дядю с бутылками. Потом сел рядом с ней и сказал:
- Привет, - самым нежным, самым мягким голосом, какой только можно было из себя выдавить. – Приветствую, леди…
- Приветик, - она ухмыльнулась и сощурилась. Подумала: «Ага, меня подцепляют». Улыбнулась заинтересованно. Благосклонно. Туманно.
И через какие-то минут десять он уже, наплевав на все, гнал ей какие-то невообразимые телеги, распушив хвост, и глядя на нее большими и печальными. А потом и вообще пел ей про то, что
Свети, мое солнышко, только свети,
Непонятное солнышко первой любви,
Недопетая песня, моя тишина
На бумажные рельсы упала луна…
Он даже не помнил, чья песня. А весь трамвай слушал. Но трамваю было поебать. А чехол от гитары валялся у ее ног, и она периодически отпихивала его остроносым ботинком, когда его немножко заносило. Трамвай, тряска, то, се…

Ся сидела на кухне. На ней было платье. Легкое, струящееся платье, темно-зеленое, влажное. На нем росли живые цветы и трава. Она купила его сегодня днем на те деньги, которые вчера нашлись в чужой чьей-то куртке. На эти деньги она могла жить два месяца. Но это было просто поебень все по сравнению с тем, что это было платье, на котором росли живые цветы и трава. На улицу стянулась ночь, и верхушки леса качались от сильного февральского ветра. Звезды вылезли все как на подбор жирные, острые и сверкающие. Луна была полностью круглая, выпуклый золотой кусок с сиреневыми пятнами. Вдалеке слышалось – волки воют по ночам.
Зазвонил телефон. Прямо на кухне. Она взяла трубку.
- Да.
- Здравствуйте, - сладенько запищала трубка. – Как там у тебя дела?
- Здравствуй, бабушка. Ничего, хорошо у меня все.
- Чем занимаешься?
- ***ней маюсь.
- А-а… Ну давай, не буду тебе больше мешать… Ох, как не позвоню, она все ***ней мается… Ну, всего тебе доброго.
- До свидания.
Ся вышла из дома в мутный, как пар над канализацией, студеный зимний воздух. Она взобралась на ржавые, заиндевевшие, скрипящие качели. Задыхаясь от холода, захлебываясь от бесстрашия, она раскачивалась все сильнее и сильнее, пока не перевернулась солнышком, глотая острия липких, как кухонные ножи, созвездий, и плотный кусок луны, солнца мертвых, волчьего, оборотного солнца.

And see you on the dark side of the moon…
       

       Sid Night, 14.02.04.