За помойкой начинается море

З А П О М О Й К О Й Н А Ч И Н А Е Т С Я М О Р Е.

Все началось в тот день, когда умер лучший человек на свете. Они вместе с мамой работали в огромном, невероятно попсовом историческом здании невыносимого размера и цвета. В нем одновременно проходили десятки презентаций, показов мод, попсовых концертов и спектаклей с участием известных актеров, при совке снимавшихся в фильмах про паровозы, а после перестройки вернувшихся в театр, чтобы каждый день на публику произносить слово «сексуальный», немыслимо вытягивая губы и паскудно щурясь.
Я ходил по сверкающему склизкому полу под зеркальными потолками, приучаясь не задирать голову вверх, и нагло рассматривал эстрадную тусовку. Подплывшие звезды не обращали на меня внимания, полагая, что если тут ходит субъект, которого никто не счел нужным им представить, значит, это действительно никому не нужно.
Это было уже не в первый раз. Иногда мне хотелось дринкануть или похавать, тогда я спускался в подвал, в нижний буфет для простого народа, где плюхался к стойке с видом завсегдатая и угощался на халяву, чем хотел. Меня здесь знали. А иногда я нахально ****ил дорогущее дерьмо из верхнего буфета для белых людей – просто из спортивного интереса. Один раз меня заметили, но догонять не стали – в двух метрах от меня в это время проходил Валерий Леонтьев в сопровождении личной охраны.
Смеркалось.
- Ты что здесь забыл, дружок? – ласково спросил меня дяденька с надписью SECURITY во всю спину.
- Да я на этих, - я безнадежно махнул рукой в сторону каких-то сверкучих, проходящих мимо меня, кажется, «Гостей из будущего», - пришел посмотреть.
- Ты лучше на форму одежды свою посмотри, - так же ласково предложил дяденька.
- Да ладно, чего прикопались, здесь как только не ходят, - отмахнулся я и пошел дальше.
Дяденька пошел за мной, взял меня за шкварник и оттащил куда-то к стене.
- Ты меня за лоха не держи, - лаконично сказал дяденька. – У этих гомохеров, - он показал глазами на тусовку, – все тряпье из лучших бутиков, ёб твою… А эта ***та, - он подергал самонарезанную бахрому на рукаве джинсовки, - явно с распродажи на вещевом рынке «Кроссовкино».
Я только хмыкнул, поскольку знал, что «Кроссовкином» называется старейший кинотеатр нашего дурацкого города, и расшифровывается это как Красивое Остросюжетное Советское Кино (блин, не могли придумать ничего тупее).
- Большинство людей в таких странах как Америка, Австралия и Канада, - со знанием дела отозвался я, - живут от распродажи до распродажи.
- Ты мне поговори еще, - гаркнул охранник. – У тебя кто-то здесь работает, что ли?
- Да.
- То-то я смотрю… - смягчился охранник. – А где?
- В администрации.
- Вот оно ка-ак, - протянул охранник. – Ну, тады ладно. Ты только тут не светись, иди на второй этаж, там почти никого нет.
И то верно. Второй этаж был оцеплен. Но здесь на меня наезжать не стали, и пропустили меня в фойе второго этажа, даже не поинтересовавшись, зачем мне это надо.
На втором этаже я еще сегодня не был. Но, как оказалось, здесь уже успели вылизать каждый миллиметр пола и потолка и отделать все по высшему разряду, так что мне, дикому и нецивилизованному, аж тошно становилось. И тут и там понаставили каких-то пухлозадых диванов цвета топленого молока. На одном из этих диванов сидел, откинувшись на спину, молодой попсовый певец: ангельская харя, ранняя полнота, белокурые волосы, безупречный вид. И, конечно, бодигардов под всеми диванами напихано…
Мне всегда было по приколу разговаривать с подобными придурками, спрашивать у них что-нибудь вроде: «Вы тоже здесь впервые, не правда ли? Не подскажете, где здесь ЖЕНСКИЙ туалет?». Персонаж мялся, терялся, вызывал охрану, ретировался, вежливо отвечал, что не знает, и советовал обратиться в администрацию (ха-ха-ха!).
Оказавшись единственным смертным, находящимся на втором этаже в компании великого попсового певца, я подошел к этому самому певцу и, понимая, что мне за это ничего не будет, сел рядом с ним, положил костлявую ладонь на его обтянутое светлыми штанами колено и задал тот же самый вопрос игривым тоном.
Однако певец оказался начисто лишен чувства юмора. Он смерил меня высокомерно-равнодушным взглядом сверху вниз и ледяным тоном ответил:
- Уберите, пожалуйста, руки. А если вас интересует расположение дамских комнат в здании, обратитесь в администрацию.
Я, который все это время внаглую дышал с ним одним воздухом, изящно запустил ему палец за воротник и усмехнулся:
- Да что вы говорите!..
В общем, развлекался, и уже был вполне готов к тому, что сейчас мне в очередной раз скрутят руки, спросят фамилию и отволокут к маме, которая сейчас снует по гримеркам и отдает распоряжения. Однако ничего подобного не последовало. Где-то внизу заорала сирена. С третьего этажа через второй люди начали бежать косяками. Несколько бодигардов сразу вылезли из-под диванов, схватили ни во что не врубающегося певца и поволокли его к чертовой матери на первый этаж. На меня никто не обратил ни малейшего внимания.
Потом я увидел лучшего человека на свете. Он прорывался через кордон и орал не своим голосом:
- ****а мать!!!… Уходи оттуда, ёб твою бога душу!!!…. Уходи!!!….
Я резко дёрнулся ему навстречу, он схватил меня за шкварник (ох, частенько меня стали хватать за шкварник!), но пол был склизкий, и я проехал по нему своими задроченными кедами, вышиб каким-то местом дурацкое балконное ограждение и полетел вниз, со второго этажа на первый. Лучший человек на свете остался наверху. Пока падал, я услышал сдавленный мамин вопль. По-видимому, стала свидетелем моего падения. Падать было не больно, поскольку я упал на каких-то людей, вроде бы рядовых зрителей, поскольку они даже орать не стали. Тут же меня, от удивления не оказывающего никакого сопротивления, волоком потащили к выходу. Уже рухнув на траву под тяжестью чьего-то уютного тяжелого тела, я услышал взрыв.
Взорвалось здание.
Уже темнело, и мы валялись в городской траве, под сверкающими и расплывающимися вечерними огнями. Сильно пахло горелым, осколки здания дымились, похожие на безобразную груду дерьма – это все из-за цвета и консистенции. Тихий Огнистый переулок, в котором стояла эта попсовая Колыбель Цивилизации, весь озарился светом и разговорами. А еще – бликами неслышного оставшегося пламени.
Надо мной склонилось чье-то наглое рыло – не то мужское, не то женское, лет на десять меня старше. Припухлое, с монгольскими глазами, шелковой полоской усиков над верхней губой, все обвешанное прядями вымазанных гелем плохо промелированных волос. Тяжесть обладателя этой физиономии пробуждала во мне первобытные инстинкты. Да мне ли было себя сдерживать?! Мне, с моей порочно-стойкой мужской красотой, под джинсовкой в народной рубахе, фактурой напоминающей использованную туалетную бумагу. Однако я успел только пропихнуться языком меж ее выпуклых передних зубов, как услышал знакомый мамин голос. Отпихнув ее в сторону, я вскочил на ноги, отряхивая куртку и чувствуя болезненное покалывание в ногах: порвались-таки кеды, поджарились.
Мама стояла в стороне, чтобы не видеть огнетушителей, саперов, ментов и трупов. Она посмотрела на меня и сказала:
- Мы одни остались, сынок.
Так я и узнал о его смерти.

* * *
Катаклизмы дошли до того, что в августе все цвело. Я искал свою музу, и, хотя знал, что она точно сейчас в городе, не мог ее найти. Она осталась единственным человеком, похожим на самого лучшего человека на свете, и найти ее становилось жизненной необходимостью.
В среду я повесил на стене в своей комнате список самого необходимого. Вот как он выглядел:
Самое необходимое:
1. Хлеб.
2. Вода.
3. Воздух.
4. Pink Floyd.
Музы не было в этом списке только потому, что я наперед знал, что я ни под каким номером не фигурирую в ЕЕ списке самого необходимого.
К маме пришли гости, какие-то подруги. В гостиной, заваленной игрушками, классикой, тенями для век, обшарпанными половицами, лейками в виде розовых рыбок с губами Мика Джаггера в резиновых золотых коронах, рылось солнце и пили водку мамины подруги. Сама она пила минеральную воду и смотрела на окосевших теток с нескрываемым весельем.
- Мам, а певца-то того тоже… кердык? – спрашивал я, поскольку мама смотрела телевизор, а я – нет.
- Ага, вроде, - отвечала мама, подливая себе минеральной воды. – Насмерть осколком.
- Жаль, - констатировал я. – У него были потрясающе красивые коленные чашечки.
Мама смотрела на меня с уважением. Потом отправляла за водкой. Деньги на водку мы вытаскивали из карманов курток, которые висели в коридоре и принадлежали маминым подругам. Возвращаясь в очередной раз из круглосуточного магазина (в ларьках водку не продавали никому, даже мне), того самого, где рабочий день начинается с соскребания плесени с товара, я вдруг понял, что за мной следят, ёлки-палки. Ничем не выдавая своего волнения, я поднялся по лестнице, чтобы у них было больше шансов застрять в лифте. А жили мы на пятом этаже.
В лифте они действительно ненадолго застряли, но вскоре после того, как я зашел, позвонили в дверь.
- Это кого ж еще прет-то, жёлудь об забор?! – удивилась мама. – Надька, не иначе. Вечно опаздывает, старая вешалка.
- Мама, - страшным шпионским шёпотом сказал я, передавая маме водку, - за мной следили.
- Не ****и, - не поверила мама. – Кому это надо? Мы теперь честные труженики, работаем в аэропорту частными владельцами надувной подводной лодки «Наутилус», его налево.
- Так это сейчас! – упирался я. – А раньше-то?
- А чего раньше?! – в свою очередь упиралась мама. – О событиях двухнедельной давности в городе уже никто не помнит.
Я открыл одну дверь и спросил:
- Какого хера?
- Это я, Надюшка ваша пришла, - раздался развеселый голос явно буховатой бабы.
- Долго жить будет, - проворчала мама. – Открывай.
Я немного подумал и открыл вторую дверь.
И увидел дуло пистолета «ТТ», направленное прямо мне в лоб.
- Ну и дела, - сказал я.
- Заткнись, вонючее буржуазное отродье! – взвизгнула девица в пышном белом платье с воланами и рюшами и босоножках с высокой шнуровкой на голени, целясь мне прямо между глаз.
Рядом с ней, может быть, даже чуть впереди, стояла абсолютно трезвая Надюшка с автоматом наперевес.
- Вот те на те, жёлудь в томате… - пробормотала мама.
- Стоять! Молчать! Не двигаться! Руки за голову! Беспрекословное подчинение – и крови не будет! – прочирикала девица.
- Девочка, - я снисходительно на нее посмотрел. – А ты хоть стрелять-то умеешь?
- Не беспокойся, умею. Это ты в своей жизни так ничему и не научился, буржуазный выродок! – вздернула подбородок девица.
- Я бы на твоем месте выбирал выражения, - сказал я тоном попсового певца.
- Мы пришли к вам с миром! – объявила девица, не снимая прицела. – Дело в том, что сегодня в вашем городе свершилась революция. Власть в руках скромной группы населения – честных тружеников, владельцев надувной подводной лодки «Наутилус», его налево.
У мамы отвисла челюсть.
- Так мы же… это…. того…. – от возмущения она растеряла все слова.
- Да, нам известно, что уже около недели и еще нескольких дней ваша семья являлась владельцами этой подлодки, - кивнула девица. – Но поскольку вы устроились на эту работу по знакомству и просто нагло задвинули настоящих владельцев этого аттракциона в аэропорту, оставив их без работы, теперь, после революции, мы имеем право подвергнуть вас любому наказанию на наше усмотрение.
- Ну, вы охуели! – не выдержала мама.
- Значит, так, - продолжала девица. – Нам известно, что вы работали в администрации «Колыбели Цивилизации» в Огнистом переулке. Это так?
- Да, - сказала мама.
- После взрыва в результате покушения на известного эстрадного певца вы остались без работы, потому что в этом мире никому ничего не надо? Это так?
- Так, - сказала мама.
- Значит, не отрицаете, - обрадовалась девица. – Тем лучше. Сейчас владельцы «Наутилусов» по всей стране поддерживают нас и провозглашают начало революции. Мы здесь с целью выселения всех жильцов вашего буржуйского дома, имеющих отношение к буржуазному миру. Сопротивление бесполезно, сейчас сюда приедет наряд милиции. Учтите, у нас уже все куплено, и повторные взятки ни к чему не приведут.
- Где вы взяли столько бабла? – спросил я. – Вы ограбили банк?
- Да, - особо не вдаваясь в подробности, сообщила девица.
Мама рванула куда-то в глубь квартиры.
- Стоять!!! – заорала Надюшка, отправляя по маминому адресу автоматную очередь.
- Ложись!!! – заорали в квартире пьяными голосами, которые тут же смолкли.
- Надька, ты сука, - сказала мама.
- Сама знаю, - усмехнулась Надюшка.
- Ты изгадила мне всю входную дверь, - сказала мама.
- Ну, и что теперь, обосраться и не жить? – нахально спросила Надюшка.
Мама махнула рукой и прекратила бесполезное препирательство. Тем временем подъезд начал наполняться вооруженными товарищами в форме, которые уже не звонили в квартиры, а просто-напросто взламывали двери и вытаскивали оттуда ничего не понимающих жителей.
- Вы и сами понимаете, - сказала девица. – Что владельцы аэропортовского «Наутилуса» подняли такой хай из-за того, что в очередной раз остались без работы. А поскольку они остались без работы по вашей вине, то вы являетесь непосредственными виновниками революции.
- Вы от нас-то чего хотите? – спросил я. – Денежной компенсации?
- Да на ***? – удивилась девица. – У нас теперь столько денег, сколько вам не снилось даже в самые буржуазные времена. В мои полномочия и обязанности входит отправлять на каторгу представителей имущих слоев населения. Если вы не хотите съезжать туда всей семьей, то имеете право выбрать одного из вас, кто отработает там за всю семью, искупая свою вину перед революционерами и прочими неимущими слоями населения.
- Знаешь, что? – сказала мама, нехорошо прищуриваясь и глядя на меня. – А давай-ка ты повкалываешь немножко на каторге, а? Ты будешь работать, а мы с девчонками будем водку пить. Лады?
- Ага? – оживилась Надюшка.
- Ну, и? – спросил я.
- Вещи иди собирай! – велела мне девица. – Самое необходимое!
Махнув рукой и плюнув на все, я пошел собирать вещи. Через десять минут рюкзак, загруженный Пинк Флойдом, классикой, мягкими игрушками, свитером, солнцем, хлебом, воздухом и водой, был готов.

* * *
В автобусе было холодно и тесно. Людей – до фига. Те, кому не хватило места, сидели, лежали и висели на полках для багажа. Наши надзиратели проходили мимо и били их по ногам, чтобы они не свисали в проход и не мешали надзирателям бить людей по ногам. Мне тоже не хватило места, но я сидел на рюкзаке там, где можно было стоять. Муза моя, в серой шапке, в затасканных джинсах и ботинках на ребристой подошве, сидела тут же, с покрасневшей от холода рожей, и смотрела в окно.
- Слушай, - сказал я. – Может, съебемся как-нибудь? Ну на хрена нам на каторгу?
- Давай, - без особого энтузиазма согласилась муза. – Тебе есть у кого вписаться?
- Есть. А тебе?
- Мне тоже.
- Ну, так что – вперед?
- Вперед, - вздохнула муза.
На ближайшей остановке, когда все выходили попить и поссать, мы тоже пошли попить и поссать, попили, поссали, а потом съебались в неизвестном направлении.
- Ты сейчас куда? – спросил я.
- К людям, у которых я буду вписываться.
- А домой – никак?
- У меня вся семья – революционеры.
- Ну и что?
- Я еще жить хочу, - при этих словах муза закурила и предложила мне.
Мы шли, курили, молчали и думали каждый о своем.
- Муза, - сказал я, нарушив сильно затянувшееся молчание (мне его хватило на семь затяжек). – А эти, у которых ты вписываться собираешься, они кто – имущие или неимущие?
- Да ни то, ни сё, - призналась муза. – А что?
- Просто если бы они были имущие, тебе бы туда никак – у тебя вся семья – революционеры. А были бы неимущие, мне к ним – никак, у меня вся семья – буржуи.
- А ты что, со мной собираешься?
- Да вроде как.
- Так ты же говорил, тебе есть куда?
- Есть, но нам теперь лучше вдвоем. Если уж сбежали вместе, то теперь надо все вместе, - сказал я.
- А может, ты и прав, - подумав, согласилась муза.
Мы долго решали вопрос с транспортом. Общественным ехать было нельзя – революция, шмоны, разборки, знакомые. Частника ловить – того хлеще. А если нас уже разыскивают? Да и революция, шмоны, разборки, подкупы, взятки. Стопить – страшно. Революция, разборки. Так что выходило, что лучше всего будет все-таки летать. В конце концов, мы доехали в мерзлом трамвае, пуская белый клочковатый пар изо рта (катаклизмы дошли до того, что в августе начались заморозки), потом прошли еще немного пешком. Нам было страшно. Революция, шмоны, площадь, народ, движение, разборки…
У музы была лучшая подруга по имени Женька. У нее была девушка тоже по какому-то имени. Вот у нее-то мы и вписались. Ее квартира была точной копией той, в которой когда-то жил самый лучший человек на свете. Даже свет горел здесь так же. Даже шторы были так же задернуты.
Женька со своей девушкой сильно косили друг под друга. Красили волосы в один цвет и носили тряпки одинаковой цветовой гаммы. Но у них были разные весовые категории, поэтому их было легко отличить друг от друга. Но гармония была полная.
- Здраствуйте, - сказал я. – Мы к вам жить пришли.
- Ну, живите, - сказала Женька.
- Я сейчас чайник поставлю, - добавила ее девушка.
- Лучше пива, - сказала муза.
Вскоре мы уже сидели все за низким полированным столиком, почти на полу, пили вино из холодильника, густо запивая его чаем из чайника и пивом из морозилки. Естественно, все перепились, и муза с Женькой ушли в ванную, говорить там о своем, о ****ском. А я валялся на столе и целовался с Женькиной девушкой. В конце концов мы с ней ушли в другую комнату, догонялись там какой-то супердурью, а наутро проснулись в одной кровати.
Утро в колхозе началось где-то с полудня, выяснилось, что Женька с музой тоже неплохо провели время, так неплохо, что Женька теперь нуждается в покупке новых джинсов, что сейчас практически невозможно, потому как революция, сами понимаете, шмоны, разборки…
Мы допили оставшееся со вчерашнего незабываемого вечера пиво, чего-то похавали и решили все же пойти купить человеку штаны, а то без штанов как-то неуютно. До рынка, все еще заваленного штанами, мы дошли без чудес, но, естественно, стоило нам только там объявиться, как нас сразу же повязали и куда-то потащили.
- Э, что за дела? – упирался я. – Мы так не договаривались!
- Мы вообще никак не договаривались! – вторила муза.
- Женька!!! Спасибо! Не поминайте лихом!! Развивайтесь на позитивных вибрациях! – орал я. Я хотел еще попросить прощения у Женькиной девушки за возможные последствия вчерашней ночи, но напрочь забыл, как ее зовут.
Муза мне помочь ничем не могла: ей в рот запихали кляп. Вскоре и мне запихали такой же. В автобусе нас встретили нормально. По большому счету, всем было на нас насрать. Нас оттаскали за уши и напинали нам по почкам, за то, что после нашей вчерашней аферы в автобусе открылось еще четыре попытки побега. Мы, дескать, подаем слишком херовый пример бывшим буржуям, а будущим воспитанникам революции.
- Муза, - шепотом сказал я, когда мы лежали под сиденьем на ее куртке, накрывшись моей. Горе объединило нас. – А ты-то как здесь оказалась?
- В смысле?
- Как тебя-то в буржуи записали?
- У меня дома репетиционная база моей группы.
- И все???
- И все. Но мы же всю аппаратуру сами покупали.
- ****ь-копать…
- Именно.
На следующий день мы въехали в полосу более теплого климата. Снег все еще иногда сыпал, но уже все таяло и распускалось августовское цветение. Новый странный город, через который нас везли, был совсем не похож на наш. Наш был уже почти закован в асфальт-металл-бетон и все шикарно-космической формы, хотя неизвестно, что с этим сделает революция Субмарины. Здесь же помойки были прямо на центральных улицах. Они иногда расписывались граффитчиками, иногда засирались местным населением, иногда обживались бомжами. Мусор валялся по всем дорогам мокрыми разноцветными промокашками. Воняло мартовской свежестью. Огромный кинотеатр был весь заклеен афишами, изображающими в рисунках роман «Тихий Дон». Рисунки были выполнены от руки в кроваво-черных тонах небрежно и полупрофессионально. На клетчатой бумаге. Это впечатляло, от этого становилось страшно, но еще страшнее делалось от мысли: «И они здесь это смотрят?»
- И они это здесь смотрят? – удивился я.
- Да, - покачала головой муза. – Кто-то из нас отстал от жизни: или мы, или они.
Небо напоминало расслоившийся картон. Наконец нас привезли в глушь, на самую окраину города и сообщили, что здесь и будет наша каторга. Что бежать бесполезно, города мы не знаем, но здесь повсюду воины революции, которые нас всех переловят и открутят у нас уши и все, что можно еще открутить. Для начала нам велели вытряхнуть все содержимое наших рюкзаков и торжественно отказаться от него как от буржуазного пережитка. Нас было человек сто. 98% всех нас дружно опрокинули рюкзаки на слякотную землю, хлюпающую талым снегом цвета холодца и начали торжественно запинывать все, что вытряхнулось. 2% в лице меня и музы наотрез отказались это делать, потому что у музы вовсе не было никакого рюкзака, налегке девушка ехала, а мне просто было жаль расставаться со всей этой хренью. Меня крепко ухватили за длинный хаэр, находящийся в свободном полете, и начали немилосердно тягать за уши и пинать по почкам. Сначала я долго отбивался и орал, что они фашисты, изверги и гнусные эксгибиционисты, потом наконец мне это надоело, а может, жаль стало свои почки, или музу, которую вознамерились подвергнуть изнасилованию-избиению прямо возле помойного бака. Короче, взял я свой рюкзак и отдал его первому попавшемуся битлу, проходящему мимо нашей бригады и сочувственно покручивающему пальцем у виска.
- Ну, ребята, теперь вы молодцы, теперь покончено с вашим морально разлагающим прошлым! – начали торжественную речь наши надзиратели.
- И какое это у тебя морально разлагающее прошлое? – шепотом спросил я музу.
- Такое же, как у тебя, - чуть громче ответила муза.
Надзиратели услышали и пару раз помянули нас добрым словом.
- В общем, так, добры молодцы и красны девицы, - от слов к делу перешли надзиратели. – Будем работать целый день без перерыва. Заканчиваешь одно – тебе дают другое задание. Так что наш вам совет: валандайтесь как можно дольше с одним. Авось, кое-как сделаете. Торопиться не рекомендуем. Поспешишь, как известно, получишь шиш. Поскольку мы все знаем, что вы ни хрена не умеете, все как на подбор буржуйские белоручки, изредка будем вам объяснять, как и что. Но только изредка. Ни на что особенно не надейтесь. Кормить вас тоже будут иногда. Спать будете ночью. Подъем-отбой по будильнику. В роли будильника выступают надзиратели. Короче, хэрэ трепаться, давайте, работайте. Для начала будете убирать вот эту помойку. – Надзиратель показал рукой самую дальнюю от нас помойку, и мы пошли туда строем. – Помойка большая, пятьдесят человек на нее. На вторую помойку – следующую за ней, еще пятьдесят человек. Она поменьше, но это не важно. За помойку не заходить, не отвлекаться, в туалет отпрашиваться. Правда, я не знаю, где вы его тут найдете.
И мы начали убирать помойку. Нам с музой досталась та помойка, которая подальше и поменьше, или мы сами ее выбрали, не знаю. Но она все равно даже для помойки была огромная. Огромная, жуткая, вся исписанная чем-то трудноразбираемым и разрисованная какими-то харями, здоровенные помятые баки в человеческий рост. Вдобавок, местные жители, по всей видимости, недавно отпраздновали новый год, потому что вся помойка была завалена гниющими, поголубевшими, сероватыми от плесени еловыми ветками. Выдавать нам перчатки или какой-то сраненький инвентарь считалось буржуазным предрассудком и излишеством, поэтому мы обходились тележками и голыми руками. В перчатках, у кого они были. Свои я отдал музе.
Одни таскали мусор в телеги, другие отвозили их через весь город на свалку. Это было очень полезным времяпровождением. Разговаривать нам запрещали, потому что как только кто-то открывал рот, из него просто перли матерные буквы.
Мы с музой устали. Мы не уставали долго, уже все из нашего полтинника успевали на двести раз устать и присесть, и сбегать пивка попить, а мы все не уставали. Наконец и мы устали. Обнявшись, объединенные уже не одним, а несколькими общими горями, мы подошли к назначенному бригадиру, сообщили ему, что мы устали, и попросили разрешения пойти поссать.
- Зачем? – тупо спросил бригадир.
- Как зачем? – хором удивлялись сбитые с толку мы. – Физиология, мать ее.
- Ага, - говорил бригадир. – Физиология у вас. Уже один раз вместе съебывались, так и сейчас не ровен час съебетесь. Ромео и Джульетта, ****а сука!…
- Не съебемся! – хором отвечали мы. – Честное пионерское!
Получив разрешение, мы взялись за руки, как пионеры, и пошли ссать. Мы обошли помойку, что строго-настрого запрещено было делать, и увидели, что за помойкой начинается море. То есть, сначала мы просто увидели море, а потом поняли, что оно начинается за помойкой. Берег моря был засыпан еловыми ветками, сухой грязью и песком. Снега здесь почти уже не было. Небо над морем было холоднее, чем над городом, но зато оно было сплошное, цельное, а не переёбанное тут и там на слои атмосферы. Хотя кто мог ****ь небо? Море было синее, как стеклоочиститель, сверкающее и почти совсем не грязное у берега. Блестящие хрустальные волны, разбиваясь о серый берег, брызгались осколочками пены. Оставшись одни, мы остановились за помойкой, поссали, и начали остервенело целоваться. Потом мы сбросили куртки и предусмотрительно постелили их на песок, чтобы не заниматься этим в грязи. Мы совершенно озверели, кусались, царапались, засовывали языки друг другу в уши и руки друг другу в штаны. Наши руки пахли помойкой, и мы облизывали друг у друга пальцы, чтобы они не пахли помойкой, и слюни стекали по запястьям. Над нами летали чайки и срали в воздухе.
Когда мы поняли, почему нам нельзя было заходить за помойку, мы уже лежали на одной куртке, накрывшись другой, и отдыхали. Впервые за все это время нам было тепло, почти жарко. Мы были оба хайрастые, и в наших хайрах трепыхался новый ветер. Муза смотрела в небо, в море и в чаек. Услышав оклик, мы не сразу поняли, что это за нами, потому что на какое-то время совсем перестали думать. Когда из воды поднялась субмарина с надписью побоку, вернее, на боку: «ЖЁЛТАЯ», мы начали немного опять думать, и я подумал, что муза теперь больше уже не муза, она – почти как я, и я – совсем как она. А нас окликнули во второй раз, и мы узнали того самого битла – в синей клетчатой толстовке, с зачесанным хвостом, которому я отдал свой рюкзак.
- Пиплы! Пиплы! – радостно орал он. – Не расходитесь! А то мы опять загрузимся, в смысле, погрузимся! Кам хиа! Велкам ту зе еллоу сабмарин!!! У нас тут все есть: и дринч, и хавка, и солнце, и Pink Floyd!!!
Уплывая на жёлтой подводной лодке под стук бутылок и звон стаканов, мы спросили у битлов, живущих в ней:
- А вы вообще откуда, ребята?
- Да мы контрреволюция. Мы тоже подлодочники, только мы против всего этого безобразия, которое наши братишки устроили в городе. Мы хотим на «ЖЁЛТОЙ» встретиться с «Наутилусом» и вправить ему как следует мозги. А революцию надо совсем не так делать. Эти не умеют ни хрена. Пришли, блин, от сохи какие-то ребята и воротят хрен знает что. Нет, так не пойдет. Согласны?
- Согласны! А у нас еще много? Чтобы с пустыми стаканами не приезжать.
- До фига! – сказали контрреволюционеры.
- Ну, чё, все клёво, значит!
Битлы, битёлки, бутылки. А над нами – километры воды. И я подумал, что зря никто не умирает. И еще подумал, что мир кровоподтёков – не один, но самый большой. Я смотрю сквозь синяк и вижу лучшего человека на свете. А больше я не стал ни о чём думать.

       13.08.2003 г.
       SID NIGHT.