Последнее письмо

Последнее письмо.

В одной из параллельных вселенных всё было именно так.

Она стояла посреди улицы под тусклым, холодным и серым дождём и давилась слезами. Мелкие капли с ртутным привкусом сбегали по чёрным прядям намокших волос и скатывались с приоткрытых губ. На ресницах уже выкристаллизовывались двое суток без сна. Соль смывал только дождь, не прекращающийся с ночи. Она ревела – горько, отчаянно, с надрывом, хрипя и задыхаясь. Поражение было позорнейшим. Она проиграла – и как! – за пару шагов до победы, - и кому! – какому-то длинноволосому шизофренику с женским голосом. Столько времени! Столько нервов! Столько сил… Жуткая тоскливая злоба была в её бессильных слезах и в том, как она плакала. Было как-то просто по-детски обидно. Причём не за него – дурак дураком и помрёт. Обидно было за себя. Стыдно за свою собственную боль – невероятную и непристойную.

«…А теперь вот я тебе пишу… Наверно, больше от того, что просто не хочу разговаривать, потому что ты всё равно меня не слышишь и воспринимаешь только те импульсы, которые идут от моей природы, а не от души. Мне тяжело тебя вообще видеть, не то что разговоры говорить.
Я так до конца и не поняла, что произошло. Думаю, что ты и сам толком не понял. Я могу только предполагать и без конца сомневаться во всём. Ты меня глубоко разочаровал, когда повёл себя как тряпка, и вряд ли теперь я смогу думать о тебе в прежнем качестве, хотя сомневаюсь, что для тебя это имеет вообще какое-то значение. Лучше бы ты меня смертельно обидел своим грубым отказом, чем долго вымучивать какие-то непонятки и придумывать наспех мотивированные причины того, почему ты дрянь.
На самом деле всё очевидно, просто ты боишься или не можешь произнести это вслух. Я тебе не по зубам, не так ли? Ты это понял точно также, как то, что ты меня не любишь и никогда не любил. Ты вообще не способен любить что-либо, кроме своей жопы, это факт. Просто ты привык жить так, как привык, и ты не хочешь ничего менять в своей жизни ради кого-либо. Тебя всё устраивает так, как есть, ты четверть века проходил с развязанными шнурками, и еще бы в два раза больше проходил, и, не будь меня, сдох бы девственником, но это бы тебя ничуть не расстроило. Очевидно, еще в самом начале бреда, именуемого нашими отношениями, я тебе просто понравилась, но ты в упор не знал, что со мной делать и рассматривал, как красивую куклу, а я тогда была еще слишком в коматозе после всего пережитого, чтобы проявлять инициативу самой. Поэтому у нас тогда ничего не получилось. Я тогда злилась, потому что не любила тебя и не понимала, какого чёрта тебе от меня нужно. Да, я думаю, что ты и сам толком не придумал. А потом Юлька рассказала мне по пьяни про твой ЖЖ, и я подумала, что виновата во всем не меньше тебя, и я очень хотела, чтобы мы были друзьями, потому что ты интересное существо, и с тобой бывало очень клёво. Знаешь, когда я узнала тебя получше, я захотела, чтобы мы стали еще ближе, я поняла, что ты клёвый, просто тобой никто не занимался, и при хорошем раскладе из тебя может получится нечто еще более клёвое. И людей в мире станет больше. Теперь я понимаю, что это бред, и по себе судить не надо, и далеко не все могут меняться так же легко, как я.
Надеюсь, чему-то я всё-таки успела тебя научить. В частности, отличать охуенную музыку от охуительной, целоваться, носить штаны своего размера, мыть патлы и прочее, прикольно выглядеть и хоть немного следить за собой, пить крепкие напитки, курить траву, ругаться матом и заниматься сексом. Понимаешь, это базовые вещи, без которых можно обойтись, но уметь надо. Многие высоты так и остались для тебя запредельными, но если тебе это пофигу, то мне тем более.
По-моему, ты просто испугался. Ведь так? Ты просто понял, что у меня есть какие-то определенные запросы, что меня не будут устраивать грязь, срач, безденежье, безделье и безобразие, одним словом, вся та помойка, в которой ты привык жить на своей стрёмной съёмной хате со своей бывшей женщиной (впрочем, какое там – для меня слова «женщина» и «срач» и рядом не стояли).
Понимаешь, ты нашёл во мне то, чего не хватало в тебе самом, но перестремался, что оно сожрёт тебя с потрохами. Ты слишком ценишь свою жизнь, ты слишком любишь себя, ты слишком заботишься о сохранении твой невзъебенной личности, чтобы хоть что-то изменить в себе и понять, что можно жить иначе. Иначе и лучше. У тебя инстинкт самосохранения развит лучше, чем какой-либо другой. А ты на самом деле еще пока никто. Ты не сделал ничего такого, что могло бы дать тебе повод для понта. Но даже при этом ты ни с кем не хочешь делиться – ты каждый кусок от себя с такой кровью отрываешь, что и просить-то совестно. Ты боишься смерти. Вся твоя готика, все твои инфернальные штучки – ты просто хотел подружиться со смертью – авось удастся договориться…
А я, в отличие от тебя, ничего не боюсь и не цепляюсь за жизнь, потому что она говно на самом деле. Я не консервирую свою личность. Только в изменении – движение. Пульс. Творчество. А ты, несмотря на твою привязанность к существованию и здоровый образ жизни, внутри уже мёртвый. Да как бы и ладно, если тебя это устраивает.
Я одного не могу понять. Зачем ты, зная всё это, начинал всю эту канитель со мной. Тебе ведь насрать на меня как ни на кого на свете. Ты уверен, что я сильная и со всем справлюсь, что я всегда как-нибудь выкручусь, и выйду сухой из воды, и обо мне можно не заботиться, опасаясь, как бы со мной чего не случилось. А я только живое существо – с кровью, болью, со всеми шестью чувствами и огромным ожогом в душе.
За всё то время, пока мы встречались, я успела привязаться к тебе и сумела полюбить тебя таким, какой ты есть, потому как поняла, что сильно ты не изменишься никогда. Но я уже любила тебя, и то, что из тебя получалось моими усилиями – тоже. Все художники любят свои творения.
Мне очень жаль, что ты очкуешь перед трудностями. Я была к ним готова, и для меня они не имели ни малейшего значения. Печально, что ты перестремался настолько, что готов был кинуть меня без малейших объяснений – меня, единственного человека, который тебя любит и который отдал тебе столько своих сил и времени. ТЫ МНЕ ВРАЛ. Ты говорил, что я не имею к твоему депресняку никакого отношения, хотя он был из-за меня. Ты говорил, что я ничем не могу тебе помочь, а стоило мне приехать, и весь твой депресняк отвалился, как короста. Но вместо того, чтобы попробовать начать всё сначала, ты начал отчаянно цепляться за прошлое. За тех, с кем тебе удобно, а не хорошо.
Вот ты говоришь: зачем мне твоя жизнь без остатка. А разве это так? У тебя просто никогда не было нормальных отношений с адекватными существами, и ты даже не представляешь, что если кого-то любишь, то желание быть вместе настолько велико, что даже в голову не приходит жалеть себя или чего-то своего для любимого существа; что это ненормально – спать с одной, а жить с другой, не видеться, находясь в одном городе, не интересоваться, жива ли вообще твоя любимая, дарить цветы только тогда, когда тебя уже в лоб об этом просят и бросать без объяснений и даже предупреждения.
Мне не нужна твоя жизнь без остатка. Мне вообще ничья жизнь не нужна. Зачем? Просто ради тебя я спокойно швырялась людьми, близкими, которые мне говорили, чего ты связалась с каким-то говном; я отчаянно тебя защищала, ссорилась с друзьями, с матерью, уходила из дома, хлопала дверью, ночевала на вписках, чёрт знает что делала, потому что надеялась, что ты меня действительно любишь, и мы будем вместе. Ха-ха, какая дура.
До сих пор не пойму кротким бабьим умом, с чего упала баня. Думала, мы поладим. Думала, тебя как раз нужна такая, как я. Тебе нужна была взаимность – ты её получил. Тебе нужен был секс – ты его получил. Ты не хотел раньше времени связывать со мной жизнь – я тебя не слишком-то торопила. Но я в тебя поверила. Я на тебя надеялась. Я думала, ты сильнее. А ТЫ ДАЖЕ ОБЕЩАНИЕ СДЕРЖАТЬ – И ТО НЕ МОЖЕШЬ. Все твои SMS из Питера – до сих пор в моём телефоне, может, перечитаешь? Моя жизнь – не сахар, но ты добавил в неё изрядную долю горечи, причём ведь совершенно осознанно. В общем-то, ты понял, что замахнулся, но не допрыгнешь, и быстренько придумал повод скипнуть, причём даже сказать не потрудился. Из тебя даже это надо было клещами вытягивать.
Да, у тебя проблемы, верю. И понимаю. Но тогда – не обещай ничего. Никаких «вместе», никаких «поедем в Питер». Да, ты меня не любишь. Ты меня просто хочешь. Это нормально. Но тогда – не говори эти три слова, тебя за язык никто не тянет. А если на****ел с три короба, так тебе и отвечать.
Я тебя не убивала и убивать не собираюсь. Я и рада бы – да ведь посадят как за человека. А все твои «плохие самочувствия» - это блеф, провокация и нежелание работать над собой. Просто ты к своим двадцати пяти годам совсем свихнулся от сублимации, и тебе теперь сложно так сразу перестроить все эти процессы на нормальный лад.
Не думай, что я вижу в тебе одни недостатки. Просто в этом письме я собиралась сказать о причинах нашего расставания, а к ним твои светлые стороны не имеют никакого отношения. Мне будет очень не хватать твоего спокойствия, твоего надменно-созерцательного отношения к этому глубоко несовершенному, но по-своему прекрасному миру (ты и сам такой – глубоко несовершенный, но по-своему прекрасный), будет не хватать твоих интеллектуальных заёбов, сложносочинённых увлечений, удивительной литературности твоих редких монологов (у тебя все устная речь как письменная), твоей рассудочной страсти и ровного света твоей нежности… Твоей редкой красоты, наконец.
Ты помни, что всех, кого я любила когда-то, я люблю до сих пор и буду любить, пока жива. И знай, что мне ни с кем не было так хорошо, как с тобой, и неизвестно, будет ли. Прости если было больно хоть раз. Счастья тебе и всего, чего захочешь. Может быть, когда-нибудь ты найдёшь своё.
К сожалению, друзьями мы не расстанемся, потому что ты меня очень сильно обидел, оставив с чувством жуткой боли, досады, и ощущением, что мне насрали на голову. Надеюсь, ты не будешь по мне скучать. А если вдруг – смотри фотки и вспоминай. Не расстраивайся, если вся моя боль бумерангом вернётся к тебе или если тебе вдруг прилетит такое скверное чувство упущенной возможности. И еще – я могу простить всё, что угодно, но я никогда ничего не забываю.
И никаких «прощай»…

Я ЛЮБЛЮ ТЕБЯ…

23.06.2007.»


Вот вам и изнанка близости: она не знала его электронного адреса. Поэтому собиралась просто бросить это письмо в его почтовый ящик и больше никогда не показываться даже в том районе. Но с этими сборами, покупками и запарами туда совершенно не было пути. И не доходили ноги. И не доходили руки. Руки дошли только как-то раз вечером, в приступе животной, непроходимой тоски, когда просто надо было духовно проблеваться, и она села за комп и отбила постскриптум письма, который опять же некуда было отправлять.
Всё это было распечатано и засунуто в карман сумки, чтобы по дороге на вокзал всё-таки заехать и отдать, благо было наконец-то по пути. В день отъезда выяснилось, что её совершенно некому проводить, и со всеми проволочками, ловлей тачки и вечерними пробками она страшно опаздывала на поезд, и чуть было не опоздала на него к чёртовой матери. Питерский поезд отходил под традиционное «Прощание славянки». Под эту бравурную музыку она бежала по туннелю, волоча за собой ноги, сумку, задыхаясь от бега и скорбно матерясь во весь свой немаленький голос, боковым зрением отслеживая номера платформ, чтобы не пропустить свою. Успела в последнюю секунду.
Забравшись на боковушку и открыв банку коктейля, она вспомнила про письмо. Сделав глоток, тут же про него забыла. Чтобы уже не вспоминать.

«P.S. Как ты теперь?... Стало тебе легче без меня?...
Я никогда не думала, что этот разрыв принесёт мне такую боль. Мне плохо без тебя. Я умираю без тебя. Я уже почти мёртвая.
Я не понимаю, как такое могло произойти, что я оказалась не нужна тебе так быстро, что всё закончилось настолько внезапно, неожиданно, досадно и больно. Как дверью по лицу.
Прости, в нашу последнюю встречу я была так пьяна, что жить насрать, но тогда по иному я просто не могла. Из-за тебя. Я до последнего мгновения отказывалась верить, что всё кончено. Каким-то искусственным было всё. Мне казалось, что от меня отрывают живой кровоточащий кусок мяса. А я заливаю рану спиртом.
Впрочем, теперь уже не заливаю. Сколько можно добавлять во всеобщий абсурд еще и свою личную бессмыслицу. Не знаю, смогу ли я когда-нибудь научиться жить без тебя. Пока у меня чувство дикой кровопотери и жуткой пустоты, которую ничем не заполнить.
На днях одно быдло предлагало мне руку и сердце. Я была в трансе. Маньяк, наверное. Хотя война еще не то может с людьми сделать.
Ко мне на работу заходил Аркадий. Он пребывал в печали по поводу расставания со своей девушкой и совсем уже охуел от недоёба длиною в год с лишним. Жаловался на жизнь, подбивал клинья. Мне было его жаль, но противно. Конечно, я не могла ему об этом сказать, друзья всё-таки. Но он та еще эгоистичная тварь, и думает только о себе, своём недоёбе и своей депрессии. Отличие дружеской близости именно в том, что она не привязывает. После тебя у него никаких шансов на привязанность – после тебя шансы есть только разве что у Роберта Планта, к которому, правда, я уже давным-давно привязалась как к богу, которому не нужно молиться.
А вечером после этого я встретилась со своим давно бывшим молодым человеком – посидели с ним и с Алисой (она его мать), покурили. Общаться труднее. После тебя все кажутся такими тупыми.
Ты был в какой-то мере моим наркотиком, и меня сейчас ломает так, что ни приведи господь. Отчего-то я почти уверена, что тебе, несмотря на то, что ты самовлюблённая эгоистичная тварь, думающая только о себе, тоже нелегко сейчас. Впрочем, я могу сколько угодно обзывать тебя скотиной и эгоцентричным ублюдком, но в глубине души мне хочется упасть перед тобой на колени, валяться у тебя в ногах и умолять тебя вернуться… Наверняка я ошибаюсь, когда мне кажется, что так было бы лучше для нас обоих. Я ведь всегда буду тебя любить.
Наверное, какое-то время я смогу прожить на Лакримозе и воспоминаниях, буду писать никому не нужные депрессивные стихи и напиваться по субботам, как в старые добрые времена. Я одно знаю – я не хочу забывать тебя ни с кем. Потому что люблю слишком сильно, и от невозможности что-то изменить теперь – еще сильнее..
Но если ты – часть моей судьбы, когда-нибудь ты вернёшься ко мне.. А пока я умираю – по частям. И ты почти наверняка опоздаешь. Мне никогда не с кем не было так прекрасно и так больно – даже с Хэлом. Но Хэл – из мёртвых, а ты жив, и осознание того, что где-то рядом, под этим же небом твоё дыхание смешивается с ветром и дыханием десятков тысяч других живых существ – просто рвёт меня на ремни.
Меня накрывает одиночеством, как волной в шторм – когда знаешь, что вряд ли выплывешь. Только если очень повезёт. А я уже не настолько сильная. Мне словно перекрыли кислород и все эти чёртовы энергетические каналы, через которые я могла общаться с этим миром. Так что скорее всего я подохну от голода, которого я даже уже не чувствую.
Я вернулась домой, но там тесно и холодно, как в гробу. Я пытаюсь общаться с людьми, но слышу их разговоры как сквозь вату. Читаю книжки, не застревающие ни в голове, ни в сердце, ни в руках. Слушаю музыку, а она как вода меж пальцев. А пальцы уже не слушаются – я всё чаще сбиваюсь, когда играю. Хожу на работу – на автопилоте, словно просто отправляю туда своё измученное нервотрёпками, интоксикациями и болячками тело. Зомби, бллин… Всё реже ем и сплю – без какого бы то ни было желания. Скоро перестану, наверное. Зачем.
И ни слезинки – за всё это время.. Как будто что-то умерло внутри – и ясно понимаешь, что слёзы уже бесполезны.
Если ты еще помнишь обо мне, если тебе хотя бы когда-то было хоть немного хорошо со мной… !!! … (о чём прошу – сама не знаю…) Твоё молчание уничтожит меня окончательно… Мне и так остаётся всего два выхода – жить с чёрной дырой вместо сердца или выйти на крышу Алисиного дома (шестнадцать этажей) и в омлет разбиться о бар «Виктория»..

И на *** гордость.



28.06.2007 г».

Их было двое – как две половинки древнего китайского символа. Две красивые. Одна – с чёрными волосами, другая – с золотыми. Обе они исчезли. Обе растворились в большом полузнакомом городе, таком чужом и таком родном одновременно, прекрасном и опасном, как приход.
Одна осталась в морге – на ледяном столе из нержавейки, с дыркой в голове, с биркой на ноге и серебряной цепочкой на запястье. Её руки и горло украшали браслеты и ожерелья из многочисленных царапин и надрезов. Никаких вещей при ней не нашли. Выпотрошенную сумку её выкинули в Фонтанку сразу же.
Другая проснулась в «Астории» около полудня в смятом ворохе постели и потянулась к лежащему рядом человеку со скульптурно вылепленными морщинами и истончившимися губами. Его руки спросонья слепо скользнули по её обнажённой спине и сомкнулись на талии. Их губы встретились. Она провела эту ночь с человеком из своего детства. Он провёл эту ночь с девушкой из своей бурной юности. Они провели эту ночь вдвоём.
Солнце бурно ломилось в просветы между шторами. Она сжала его ладонь, смаргивая выступившие слёзы. Жалеть было не о чем. Где-то на вписке осталась её сумка со шмотками, парой-тройкой компакт-дисков и обратным билетом в родной город. Где-то в родном городе осталось еще что-то, что теперь уже не имело практически никакого значения. Сумочка с документами, которую у неё отобрали ночью на входе в гостиницу, нашлась сразу же, стоило о ней заикнуться.
Следующей ночью они тоже были вместе. Вместе уехали дальше, в Финляндию. Она не стала заезжать за шмотками на флэт, справедливо полагая, что в шмотках недостатка не будет.
Они говорили на разных языках, но жили на одном, поэтому без труда понимали друг друга. У него была куча бывших жён и любовниц, умерших от передозировки. Она напоминала ему их всех сразу, но была ни на кого не похожей. Она писала стихи и нашёптывала ему их по ночам, словно чьи-то секреты. Свои стихи как чужие тайны. Он воспринимал на слух непонятные слова чужого языка, и они казались ему музыкой ветра. Она питалась его энергией, мудростью и силой. Его дети были старше неё. А он выходил на сцену и пел свой Satisfaction, и у неё на глазах выступали аппетитные слёзы бескрайнего и безоговорочного счастья.
Они сутками не могли оторваться друг от друга. У них была совершенно пустячная разница в возрасте – всего-то сорок три года.
А потом был концерт в Норвегии, и во время исполнения Paint it black она, перетряхивая сумку в поисках зеркальца, совершенно случайно обнаружила там во внутреннем кармане забытое письмо, которое так и не было прочитано по назначению. Оно было всё мятое-перемятое, будто корова жевала, надорванное, в табачных крошках. Она быстро пробежала его глазами, особенно зацепившись за фразу «…я ведь всегда буду тебя любить…» и вдруг громко, обморочно расхохоталась. Она всё смеялась и смеялась до икоты, искренне, весело, с чувством невероятного, искреннего облегчения. Казалось, звонкий счастливый смех переполняет каждую клеточку её тела. Не прекращая смеяться, она разодрала письмо в мелкие непрезентабельные клочки и выкинула его в мусор. Её весёлый заливистый смех слился с дикими ритмами рок-н-ролла, какое-то время вёл там свою партию, чтобы затем раствориться в них. Ветер рвал тысячи голосов и уносил куда-то в небо.
8.11.2007 г.
Angie Night.