Прощай, детство!

Прощай, детство!
эсхатологическая легенда

Здесь дни все короче, а ночи длинней.
Здесь зубы давно превратились в клыки.
Здесь глаза у детей становятся все желтей.
И слепой огонь ввысь взметает пески.
Рада Анчевская, а.1, п.13.

Боялась смотреть в окно…
Утром выглянула, и с ужасом поняла, что рябина краснеет – то ли от экземы, то ли от стыда. Или, может, это ржавчина? На рябине. Не знаю. Ржавая кровь от бесконечных дождей, жёлтая корка, ржавый сок с железистым вкусом. Чтобы прикрыть сердце, я спала, скрестив руки на груди. Разметавшись во сне, просыпаюсь в ужасе – бесцветном, завораживающем. В ничем не защищённые глаза штырями врывается жуткая тьма. Твёрдая, как камень. Это значит – темно, хоть глаз выколи. Дрожь по всему телу – волнообразная, перетряхивающая всего тебя с потрохами. На улице – редкие крики городских сумасшедших.
Под окнами мертвецы рубят яблони, орут, матерятся, сплёвывая слова сквозь вечно дрожащие губы – синюшные, равнодушные. Одеты все кто как. На ком платье – намокло, облепило разлагающуюся плоть, гниёт и рвётся от ветхости. На ком ничего – голые спины под дождём, с прилипшими к ним сморщенными листьями высохших тополей, ломаными веточками, мусором. На ком – шерстяные носки и ватники. Старческая привычка. Я перестала выходить во двор.
По ночам во дворе, за столом, накрытым битым стеклом, еле дотащив до него свои поражённые гангреной задние ноги, пируют какие-то черти. Немыслимо трупным запахом боярки пропитаны гнилые доски. Вечный дождь, простукивающий стены и размягчающий слезоточивые крыши, почти превратил их в труху. Дождь заливает наши костры, и мы вынуждены прятаться в полуразрушенных башнях. Многоэтажных, как славянская матерщина. Где не горит дерево, там гниёт дерево. В непроглядную ночь нигде не достать еды – если не вгрызёшься в горло любовнику, спящему рядом, а вегетарианцы жуют венки на забытых могилах.
У каждого – свой путь. Я – еще не сгнила заживо, поэтому могу быть шлюхой. Раньше я была лучше. У меня были губы как лукум со вкусом розовых лепестков, а мои простыни яблоком пахли. Но годы пьянства и плохое питание сделали своё чёрное дело. В моём квартале могут убить за грамм кокаина. Я могу убить.
Как-то, в один из дождливых тёмных дней, который, не поймёшь, когда начался и закончится ли, меня позвал попить пива один приятель. Давно хотела его съесть. Он занимался естественной магией – на бытовом уровне, конечно, а сам был, видимо, из гномов. Не знаю, сколько лет, но явно моложе меня. Я видела его за всю жизнь полтора раза – поэтому и зову приятелем. Не успела разочароваться. Звали его Бриан.
- А ты всё пишешь? – спросил он у меня.
Я хотела ответить, что теперь могу писать только на бумаге, в которую заворачивают рваные ляжки в редких палатках на вынос. Хотела ответить, что всю ночь жгла свои стихи, чтобы согреться. Что от гитары остался только полуразвалившийся корпус. А струн нет – я душила ими случайную добычу. Струн нет больше. Я натянула вместо них свои нервы.
- Да, пишу, - ответила я, потому что не умею не лгать.
- Удивительное ты существо, - сказал он.
- С этим трудно не согласиться, - сказала я.
Мы вышли на тёмную улицу и отправились искать ближайшую таверну. Она была в паре кварталов от моего дома. Упиралась в заброшенную школу, а огнями выходила на дорогу. Я не убирала руку от ножа, висящего на поясе. В тёплое время года в лужах нет льда. Огромные деревья шумели отчаянно и навзрыд, как в дремучих скандинавских легендах. Ветер гнул их верхушки и ломал им ветки. Я не чувствовала, как он наметает мне в волосы мусор и мокрый пепел сожжённых на помойке старых книг по истории религии.
- Ты какое пиво пьёшь – светлое, крепкое?
- Тёмное.
- Голодная?
- Не то слово.
- Не знаешь, там собак жарят или свиней?
- Людей, я думаю.
- Херня, лишь бы не крыс…
Густой запах пальцев, облизанных от жира, подсыхающих лужиц крови, хлебных корок, мокнущих в разлитом пиве на грязных столах, и едкий дым крепкого табака заволакивал таверну. Полуразрушенное кирпичное здание болотным огнём светилось в ночи, привлекая преступников и пьяниц. Одиноких путников, случайно забредающих в таверну выпить кружку-другую пива, здесь попросту жарили. И жрали.
Музыканты – какая-то полуночная остроухая нежить с гнилыми зубами и причудливо искривлёнными пальцами – играли музыку визга испуганной жертвы, заглушая сильный дождь за окнами. Какие-то разбушевавшиеся выпивохи отчаянно били друг другу морду в другом конце маленького душного зала. Заходя в такое злачное место, всегда рискуешь быть съеденным. Но мой спутник сверкнул у стойки кошельком, в котором было ровно столько, сколько можно оставить в питейном заведении, обеспечив ему за вечер немалую выручку. Однако ни один вор из тех, что бывали здесь, на такое бы не позарился: для них считалось маловато. Едва взглянув на мою юбку из рваных клиньев, рубаху со сборчатыми рукавами и воротом, вечно сползающим на одно плечо, взбитые мокрые волосы с алым тряпичным цветком, и худое, бледнющее, ярко накрашенное лицо, во мне мгновенно признали блудницу. Так что сегодня можно было не беспокоиться, что нас сожрут.
Сердце ныло, и всё сильнее хотелось к морю – так всасывался в кровь алкоголь. Пространство кружилось в пляске безумных цветов. И жгло в груди, и непреодолимыми становились все возникающие случайные желания. Бриан взял еще пива.
- Давно не напивался, - пояснил он.
Я пила своё тёмное, отдающее прокисшим хлебом, кровью и мёдом, пиво, огромными глотками, лениво думая о том, что еще пара кружек – и Бриана можно будет взять за руку, вытащить на тёмную улицу, там до крови целовать под дождём у грязной стены, а потом отвести к себе домой – в ледяную сырую комнату с плесенью по углам, и там разделать, как душа пожелает, отделив мясо от костей.
А потом он сам меня поцеловал, крепко сжав мою руку под столом, липким от бесчисленных трупов, разделанных и освежёванных прямо на столешнице. Тёплая-тёплая рука. Теплее не бывает.
- Расширить двери Восприятия? Не желаешь?.. – жарко прошептал мне в ухо хрипловатый женский голос.
Я подняла голову, чтобы взглянуть на обладательницу хриплого шёпота с маньячными интонациями. Она оказалась тонкой, как прутик, смуглокожей блондинкой, с золотыми крашеными волосами по плечи. Её тёмный полураспахнутый плащ доходил до пола и был весь перепачкан грязью, кровью и еще чем-то таким, о чём не хотелось думать.
- Маргарет? Вот так встреча! – обрадовался Бриан. – Где же тебя столько лет черти носили?
- Много будешь знать – козлёночком станешь, - хмыкнула блондинка. – Я давно здесь. Просто ты раньше не заходил. Так что, красотка, шмали? Грибочков?
- А если я не увлекаюсь?
- Да по тебе видно. В наши смутные дни всякий чем-нибудь увлекается. Нам осталось-то, помяни моё слово… Бабушки всю свою пенсию тратят на героин.
- Погоди, сколько ты сказала, нам осталось?
- Сутки-двое. Если повезёт.
Она жила в полуразвалившейся пристройке этажом выше, где крыша уже почти полностью провалилась, и дождь поливал стены, покрытые тёмной желтоватой слизью.
- Вот, возьми… Они у меня в меду хранятся, - она сняла с полки запечатанную банку. – Я ухожу отсюда, мне больше ничего не понадобится. Мне деньги нужны. Хочу за оставшееся время успеть в те места, где я родилась. Там могила моего отца. За всю жизнь так и не удосужилась. Ну, да ладно, держи. С Брианом поделись – пусть чуток побалдеет перед смертью.
- Перед смертью?
- А ты думаешь, по тебе не видно, что ты думаешь его слопать?
Я только пожала плечами, не особенно удивившись проницательности крашеной ведьмы. Отсыпала ей монет. Пожала её высохшую ладонь на прощание. Спустилась вниз, где меня уже ждал Бриан с двумя бутылками пива – нам с собой.

Мы схавали грибы прямо на крыльце таверны, запив пивом, а банку зашвырнули в кусты. Так спокойнее. Ограбления в этих местах – не редкость. Ночь наступила незаметно - просто заволокла дождливый сумрак, распустив свои чёрные космы по дворам и переулкам.
На лестнице горело несколько масляных ламп – перевернёшь, и загорятся развалины именинным пирогом с опрокинутыми свечками. Повсюду стояли пустые и полупустые бутылки из-под пива и водки. Все ступеньки были в крови и в цветах. Безумно красивый гниющий букет вьющихся розовых цветов – почти свежий, но уже гнивший, валялся между перилами лестницы, непонятно как засунутый туда. На втором этаже вся площадка была залита еще совсем свежей кровью, не успевшей свернуться. Крупные круглые капли лезли в глаза, заполняя пространство живой геометрией. Это было восхитительно.
Бриан припечатал мои покрытые неровной коростой губы долгим поцелуем, во время которого у меня начался самый волшебный из всех приходов, когда-либо нисходивших на моё трижды проклятое существо.
Не отрываясь от его разом запылавших губ, я открыла дверь ржавым ключом, плавно повела бёдрами, втолкнула его в комнату – сразу же потянуло сыростью мха, разросшегося по всем стенам. Холодные мшистые камни, чёрный проём в проливной дождь, большой чуть влажный тюфяк посреди комнаты. Окна выбиты. По полу – кости, пятна навеки застывшей крови, рваные тряпки и одеяла, подушки, набитые шерстью.
По углам заплясали пятицветные радуги с янтарным отблеском солнца, которого много-много лет никто не видел. Озарённая светом термохимии комната в интимном освещении стала похожа на грот. Это волшебно, когда тебе облизывают клыки – простым, нежным языком, а они не зудят на кончиках от нетерпеливого желания погрузиться в мясо. Развязалась верёвка на длинных – бесконечно длинных – волосах Бриана. В разбитое окно ворвался ночной ветер.
Я сбросила башмаки – босые ноги на обшарпанном ледяном полу не чувствовали ни холода, ни сырости. Перед моими ногами расстилался ковёр из мягчайших, почти нестерпимо ярких, мохнатых бабочек – и безумно хотелось танцевать. Танцевать… Я протянула Бриану руку – открытой, незащищённой ладонью вверх – и мы закружились в немыслимом, вьющемся, сумасшедшем танце – предсмертной пляске безумцев, не подозревающих ни о первом, ни о втором.
На лестнице уже слышался дикий вой, летали какие-то чаны, тазы и корыта, грохотали жестью по всем ступеням с пятого этажа по первый. На стены опять брызгала кровь из разбитых морд дерущейся нечисти. Вопли не смолкали ни на секунду. Они оборачивались божественным пением где-то на границе с сознанием. Отчаянные крики как музыка, как завет любви и верности тому, кто когда-то давным-давно красил собственной кровью землю, крест и лица тех, кто стоял под крестом. Просто вывернутая наизнанку мораль тех, кто отчаялся ждать ответа своим молитвам.
У меня было ощущение, что я вернулась в детство. Когда все еще знали, что такое солнце, а родные города еще не превратились в развалины, а любимые люди еще не подохли с голоду. Золотое время немыслимых небес с оттенком Средиземного моря, и Средиземье – не легенда, а земля, куда ходили поезда. Я открыла глаза и увидела рвущиеся ввысь ослепительно золочёные лучи, рассыпающиеся сияющим песком – прямо на холодный пол под отсыревшим потолком. Тело было облаком – легким, почти прозрачным, в непрерывном изменении, потеряться в котором было так же легко, как в огромном разрушенном городе. Это было волшебно.
На лестнице я подняла застрявшие в решётке цветы и, разодрав букет, вплетала и вплетала их себе в волосы, вышвырнув куда-то к чертям свою матерчатую розу. Я выбежала под дождь – страшный, чёрный дождь забвения – я подняла голову вверх, раскинув руки и подставив лицо под холодные тёмные струи. Дождь хлестал меня по щекам, смывая уголь с глаз, а с губ – собачье сало, подкрашенное кармином, неистово бил по спине и по груди, смывая прикосновения всех грязных мерзавцев, когда-либо лапавших это тело.
- Бриан! – закричала я изменившимся голосом. – Бриан, это самая святая вода из всех, что в небе и под землёй!
Он подхватил меня под руку – и мы плясали до изнеможения под этим ледяным дождём, а где-то в стенах того же дома, где жила я, шёл пир во имя чумы, и страшно было даже находиться здесь – в вечном запахе гнили и палёной человечины, которым крепко и навеки пропитались руины города.
Поднялись обратно – три пролёта вверх. Ко мне в квартиру. Не прекращая танца. Несколько раз мы падали без сил, падали и засыпали, как дети. Мы и были дети. Я ощущала себя мыльным пузырём, лёгким, большим и прозрачным, радужным, чья плёнка вот-вот готова прорваться. В тот миг, когда это произошло, я была уже, наверное, без сознания, поэтому не ощущала, как протекаю в щель между половиц и высыхаю от тепла лежащего рядом вконец обессиленного отяжелевшего тела.
Новый день встретил жутким приступом голода. Был ли это день – просто посветлело и, кажется, дождь перестал. Я залпом допила стоявшую рядом со мной открытую бутылку пива. Разбила её о голову лежащего рядом Бриана. Он даже не шелохнулся, только простонал немного что-то. Я зябко поёжилась от холода, забралась под промокшее почти насквозь шерстяное одеяло. Облизнула клыки. С глухим рычанием голодного зверя вцепилась в горло Бриана, вырвав кровоточащий волокнистый кусок и залив кровью практически весь тюфяк. Бриан еще бился в несильных конвульсиях, когда я запустила когти ему в сердце, безрассудно и больно, как острый крик. В этот момент я была наотмашь влюблена в него.
Сытая отрыжка прошла по горлу дрожью. Страха по-прежнему не было. Было не рассуждающее желание выжить, во что бы то ни стало, и бежать туда, где, возможно, еще остались яблоневые деревья и розовые кусты, где хоть иногда бывает солнце, и поезда по-прежнему ходят из города в город по никогда не ржавеющим рельсам.
Я вскочила, накинула плащ на подстёжке – последнюю тёплую вещь, которая у меня оставалась, надела отсыревшие башмаки и, как оглашённая, понеслась вниз по лестнице. Осколки разбитых бутылок, корыта с вмятинами и кровавые разводы, и кровавые женитьбы, и вся самобытная эстетика подъезда больше не волновала меня ни секунды. Я вылетела стрелой на сумеречную улицу.

Небо становилось всё белее и белее. Как снег зимой, как крылья самых-самых выстиранных наволочек, как сахарные кости молодых гномов, когда их глодаешь в блаженном голодном забытьи… Я бежала и бежала по каким-то переулкам, бесконечным дворам, открывавшимся один в другой, и не могла остановиться, даже если бы очень захотела. Но я не хотела. Я неслась навстречу тупикам по лабиринту города с крепко зажмуренными глазами. А когда я открывала их, я видела только небо. Белое-белое небо, какое бывает только холодной пасмурной осенью.
Грязь. Мокрая шероховатость камня. Гранит, кирпич, мёртвая геометрия плит, каменная кладка. От изнурительного бега я изрядно устала и проголодалась, и рухнула вдоль стены на битые кирпичи, обдирая щёки и разбивая колени. Схватила пробегавшее мимо меня какое-то существо с зеленоватой прозрачной шерстью и острыми ушами. Существо заверещало отчаянно, как недорубленная свинья, потом затихло и уставилось на меня парализованными глазами. Я откусила ему голову. Торопливо жуя и стараясь не смотреть, что я жую, я взглянула вверх, на стену, под которой сидела. Это была стена заколоченной школы, в которой я когда-то училась около четырёх-пяти лет. Она была вся изгажена граффити, так, что живого места не было. Впрочем, было: прямо над моей головой чернела надпись крупными кривыми буквами: «Прощай, детство!».
Обглодав добычу до костей, я швырнула остатки в лужу под ногами и пошла дальше. Уже не бежала даже – экономила силы. Спустилась в подземку, старое, еще не зарытое метро. Говорили, что, если зарыть метро, то все катаклизмы на земле прекратятся. Вот и зарыли одну линию. И мы имеем то, что имеем. Говорили потом, что надо было зарывать всё полностью, и в других городах тоже. Да только кто ж его знает, как оно, в других городах-то.
Электричка ползла медленно, словно боясь чего-то. Я никогда не ездила так медленно. Я хожу быстрее, особенно если холодно, а холодно всегда. За окнами вагона в темноте туннеля проплывали вделанные в стены огромные банки с заспиртованными в них уродами. На километры вперёд – прилепившиеся друг к другу калеки, уроды. Сросшиеся спины, шестипалые руки, страшные в своей беззащитности короткие культяпки, заячьи губы, вытекшие глаза. Всё – в зеленовато-коричневом свете полутёмного туннеля. В полумраке. Я спрятала лицо в ладони, чтобы не видеть их. Теперь на лице была кровь, и клочки шерсти, склеенные сукровицей. С когтей свисали тонкие ниточки сырого мяса.
Я вышла на самой последней станции самой последней линии, словно думая, что это что-то изменит. Мне навстречу открывалось жуткое своей невероятной белизной пятно огромных небес. Я выбежала из подземки на поверхность, облегчённо вздохнув. Сердце нездорово застучало отбойным молотком. Я поняла, почему, стоило мне только вглядеться в лица прохожих.
Люди шли, погружённые в свои мысли, поражённые небывалым светом, непонятными для них делами, творящимися вокруг. Кто-то остановил дождь, думали они. Они были каждый в себе, в своих делах – убийствах, наркомании, некромантии. Они даже не замечали почти, как у них изо рта и носа резко, как вскрывшийся гнойник, начинало течь что-то чёрное. Как будто кровь пошла, но смоляная. Чёрная, как нефть, и густая, как томатная паста. А потом они падали и умирали. И одни люди, еще остававшиеся в живых, не замечали других людей, валившихся им под ноги. А потом они сами падали кому-то под ноги, и те, в свою очередь, равнодушно перешагивали через них и шли дальше.
Поражённая зрелищем, я не сразу догадалась подумать, что и я не бессмертна. А когда эта мысль пронзила меня, словно током, я стала с замершим сердцем ждать, когда и у меня из носоглотки хлынет живая, жидкая тьма. Но со мной ничего не происходило.
Я шла по трупам. Пинала их ногами. Но со мной по-прежнему ничего не происходило. Я была как будто в каком-то плотном прозрачном пузыре, который невозможно прорвать. В какой-то оболочке, защитной или обрекающей на мучения – я не знала.
Я весь день бродила по развалинам, усыпанным трупами, как прыщами. На моих глазах людей, существ, белковых соединений органической жизни становилось всё меньше. Когда начало темнеть, я валилась с ног от усталости. Я зашла в ближайший пустой дом. Там было темно, тепло и не слишком сыро. Я легла на какую-то койку, накрывшись плащом и моментально заснула.
Я проснулась, когда уже рассвело. В доме нашлась большая заплесневелая бутыль вина и немного какой-то жрачки. Стараясь не думать о том, что я ем, я её съела, запив вином. Я взяла бутылку с собой и за время блужданий по городским окраинам выпила всё вино, чтобы хоть немного прийти в себя. Вокруг вообще никого не осталось. Я не могла понять, почему сама жива, к тому же, я всё еще оставалась голодной, поэтому подошла к ближайшему трупу с залитой чёрным грудью, лежащему ничком на земле. Вцепилась клыками в его лицо, выгрызла изрядный кусок мяса. Пожевала. Противно, но не так чтобы очень, а так, слегонца. Через пару часов, опробовав все лежащие поблизости трупы, я так наелась, что просто куда бежать. Бежать было действительно некуда. Я заглянула в какую-то лавку, где на стенах висели гитары. Я взяла гитару со стены, и пространство вокруг меня наполнилось музыкой. Чтобы не сойти с ума.
Я ушла из города на следующее утро. Мне не нужно было ничего брать с собой, кроме гитары, потому что любая еда либо лежала в домах, либо под открытым небом. Еда валялась прямо под ногами. Подножный корм. Чтобы не сойти с ума, я часто останавливалась, чтобы играть. Просто для себя. Для мёртвых птиц и поваленных деревьев.
Оно пришло внезапно, осознание того, что мой путь бесполезен и напрасен, как женская некрофилия. Я просто почувствовала. Что все умерли. Что мёртвые люди лежат повсюду во всём мире, на всех странах и континентах, какие еще остались. Штаты. Западно-Сибирская равнина. Сахалин. Карибы. Греция. Карпаты. Разрушенные цивилизации и мёртвые города, где повсюду трупы. Что они уже разлагаются. И всего лишь через пару часов начнут гнить и вонять так, что от вони десятков тысяч трупов можно будет сойти с ума. И задохнуться к чёртовой матери. Многомиллионное население гниёт не погребённым – и никто не станет их хоронить. Их слишком много.
Мне плевать было на загубленную цивилизацию – она и так была давно загублена. Мне жаль было своего детства. До слёз обидно было, что я никогда не узнаю, есть ли где солнце, и никогда не увижу яблоневых деревьев и розовых кустов. Никогда больше не смогу испытать того захватывающего, безрассудного восторга, когда танцуешь ночью под дождём. Ведьма из таверны была права; всем каюк. Успела ли она добраться до могилы своего отца и где гниёт теперь? Может, ей повезло, и смерть нашла её прямо на той самой могиле?..
Небо не меняло цвет. Дождя не было. Снега тоже. Хотя по-прежнему было холодно, холод не усиливался. Даже трава еще не пожухла. Я разводила костры и непрерывно терзала струны. Стоило мне отложить гитару, как всё вокруг замирало в кошмарной, оглушительной тишине, нарушаемой лишь звуками ветра – воем, шелестом, шёпотом, свистом. Когда никого больше нет рядом, ветер оживает.
Я ночевала в заброшенных домах, забытых и невзначай навсегда покинутых. Изредка, в пыльных треснутых зеркалах, я видела себя – тощую, обветренную, желтоглазую, с изуродованной клыками нижней челюстью. Спасаясь от холода, я куталась в чужие шмотки, какие находила в этих домах.
Я пыталась спать, но просыпалась от ужаса – бесцветного, завораживающего. Закрывала глаза, сердце руками. От ветра. Я до сих пор не знала, друг он или враг. Дрожала всем телом, которое сотрясалось в безудержных рыданиях. Когда они впервые сменились жутким, долгим и заливистым, опустошающим смехом, я поняла, что схожу с ума.
Я закричала. Закричала дико. В страшной и отчаянной безысходности. Так, что мой крик разнёс ветер на несколько миль вокруг. Я орала, пока не сорвала голос до хриплого полушёпота.
Надо было срочно что-то делать. Пока безобразная маска безумия намертво не прилипла к моему лицу. Мне невдомёк было, что она уже прилипла, и настолько давно, что приросла к лицу, пустила корни, обвившиеся вокруг костей, вросла в мясо, как поражённый грибком ноготь. Заменила мне лицо, став с ним единым целым.
Я взяла в руки нож, висящий на поясе. Закрыла глаза и попыталась вспомнить какую-нибудь молитву. «This is the end, beautiful friend…- почему-то лезло мне в голову. – My only friend, the end…». Ветер взвыл в ушах, как раненый. Я покрепче обхватила рукоять, и, что было силы, полоснула себе по руке. Вдоль, от запястья до локтя. На совесть.
…Ничего не произошло.
Раз, два, три. Ничего не произошло.


29-30 июля 2006 г.
Sid Night.