Вдохновение

Он проснулся посреди ночи. Долго лежал на скомканных влажных простынях, чувствуя, как сердце бьется неистовым, дробным стуком. Опять кошмар. Это преследует его уже больше двадцати лет, врываясь в подсознание из глубин памяти. Он – маленький мальчик, один в темноте подвала, а вокруг - тишина пустого дома.
Сколько он простоял там? Наверное, несколько дней, без еды и питья. Это произошло случайно: мать наказала его, заперев на ключ, и, измотанная работой, забыла о сыне, уснув. Потом она ушла на ночную смену, после задержалась где-то у друзей. Бывает.
Но с тех пор в его душе поселился навязчивый страх перед темнотой. Именно тогда он понял, что в темноте ты никогда не бываешь один.

Проснувшись, он с наслаждением ощутил знакомое чувство страха. Значит, пора. Стакан воды и свеча – больше ничего не нужно, все необходимое давно ждет его там.
Спускаясь по деревянной лестнице, он прислушивался к звукам, но все они растворились в стенах уснувшего старого дома.
Этот дом он искал очень долго. Полуразвалившийся, немецкий, в старинном, малонаселенном теперь квартале. Казалось бы, таких домов много, однако именно этот полностью отвечал его странным требованиям. Он был чертовски похож на тот дом из детства, а значит - это был идеальный дом.

Прижав подбородком стакан с водой, он загремел связкой ключей, подбирая нужный. Это был своеобразный ритуал:  подолгу искать ключи, всегда заранее зная, что понадобится только один из них. Наконец, ключ повернулся в ржавом замке. Теперь дверь стоит закрыть изнутри.

Он шагнул в темноту подвала, чувствуя, как сильно дрожат колени с каждым сделанным шагом туда, вниз, во мрак. Тень от свечи плясала на влажном потолке, а сердце с каждой минутой билось сильнее и сильнее. Еще одна дверь, стакан под подбородком, и он опять подбирает нужный ключ.
Затхлый запах сырости навалился, оглушив. Непослушные руки потянулись к замку – закрыть и эту дверь, но нет, это была бы неоправданная трусость. Шаг вперед – и вот он уже у себя в мастерской, стоит коленями на каменном полу, перед листами чистой и белой бумаги. Он никогда не рисовал маслом и не использовал холсты,  слишком грубыми и тяжелыми казались ему такие работы. Бумага и акварель – вот где легкость и волшебство, призрачная эфемерность.

Кисть судорожно заметалась в стакане, расплескивая воду. Потом рванулась, утонув в лазури, и принялась ложиться на бумагу точными, совершенными мазками.
Чем страшнее ему становилось, тем лучше, качественнее, быстрее он творил. Чем больше ужас парализовывал его, тем  естественнее, воздушнее получались его акварели. Все они пользовались спросом, заказы были расписаны на годы вперед. Его «Мертвые орхидеи» висели в гостиной у министра, «Танец черных эльфов» украшал кабинет другого высокопоставленного лица.
Он был художником, отличным художником, но никто не знал, что свое вдохновение он черпает из страха, а совершенство заимствует у ужаса. Да, талант его обострялся лишь в те моменты, когда разум, охваченный кошмаром, отказывался подчиняться ему.

Нежно-розовые мазки рассвета у горизонта сменяли густую лазурь отступающей ночи, распростершейся над спящим городом. Что это был за город, он не знал. Быть может, Иерусалим? Он никогда не видел его и ничего не рисовал с натуры. Все идеи возникали откуда-то из глубин памяти, только вот его ли это была память? Он ведь никогда в своей жизни не путешествовал.

Пламя свечи задрожало, бросая смутный отблеск на осклизлую шероховатость стены. Волосы на затылке взмокли, будто чье-то ледяное дыхание зашевелило их. Дверь за спиной заскрипела хрипло и жутко, мнимые шорохи отразились в воображении шагами неведомого зла. Но были ли они мнимыми?  Он не оборачивался, но знал, что черная тень уже нависла над ним, и видел ее огромные, неправильной формы крылья, скользящие по влажной стене.
Кисть заметалась в безудержном, диком ритме. Сердце стучало в горле, руки дрожали, не слушались, а кисть все рвалась и скользила по бумаге, будто подчиненная собственной воле.
Город, раскинувшийся у подножия холма, обретал все более четкие и ясные очертания, овеянный светлыми лучами встающего солнца. Шаги раздавались все ближе, замерев за спиной художника в тот момент, когда кисть улеглась на картину и плыла по ней, добавляя последние уже штрихи.

 «Только бы не обернуться, не обернуться, не обернуться…». Тогда, в детстве, он не догадывался, что именно увидит, а теперь - знал. Он знал, что стоит посмотреть назад, и сердце остановится в тот же миг. Этого он опасался больше всего, хотя и понимал, что однажды такое произойдет, и тогда последняя из его картин останется незавершенной. Быстрый, легкий и точный мазок – кисть летит в сторону, по грязному полу растекается мутная вода, заливая свечу.
Тьма накатывает, лишая зрения, ужас блокирует чувства, оставляя ему лишь одно – абсолютный и неуправляемый страх.

Опрометью художник несется прочь из этой тьмы, спотыкаясь и падая, из горла вырывается сдавленный хрип, будто гортань парализовало, лишая возможности закричать что есть силы. Ключ срывается, не попадая в замок, падает, звонко катясь по каменным ступеням подвала, он долго шарит руками по полу, пока пальцы не натыкаются на знакомый холод металла, и вот – ключ с глухим скрипом поворачивается в ржавом замке, и он бежит наверх, к свету. Кто-то надрывно воет там, за дверью, чьи-то когти рвут металлическую обшивку двери. Но теперь он в безопасности.

Обессиленный, художник падает в желтую пыль возле дома. Глаза слезятся от невыносимо яркого света наступившего дня. Пересохшие губы жадно пьют свежий воздух. Сердце замедляет свой бешеный ритм и постепенно затихает. Через какое-то время он успокаивается, чувствуя одну только дрожь, какая бывает после сильного потрясения.
Облегчение и усталость разом наваливаются на него. Уже засыпая, он представляет, как ночью вновь посетит подвал, чтобы забрать картину.