RCC I эпизод

** Необходимое пояснение **
--- Данный отрывок является частью новеллы, написанной под впечатлением реальных исторических событий и включает авторскую версию их толкования. Если кто-нибудь упрекнет меня в присвоенности сюжета - будет отправлен читать весь Кодекс Манессе. На языке оригинала. Автор не злой, автор усталый ---

I

… Знойный, южный красавец – Неаполь, дитя Везувия и залива, меж пламени и воды возросший, и, если бы море не охлаждало, вспыхнули бы, лиясь, огненные реки; а так возник город, и благоденствовал, золотым ключом переходя из рук в руки – ромеи, сарацины, норманны… менялись эпохи, проносясь над лесистыми холмами обеих Сицилий, но так же звонили колокола к заутрене, так же белокрылыми птицами скользили по морской глади рыбачьи лодки, а по вечерам заунывно тянули песни лаццароне… по-арабски пышный, по-ромейски утонченный город трех рас, диковинный цветок.
В Лето Господне 1631, столицу королевства посетил молодой Танкреди, последний из рода видамов ди Силва, тех самых, ди Силва, иногда называемых для различения ди Силва-Антик;, то есть, «древние», и Танкреди, и ныне исчезнувшие Траганти, и Шелендио, и без числа других, рождавшихся, живших и умиравших в Провансе, Савойе, Тоскане и на Мальте, среди потрясений южных стран, как гранитная скала посреди штормового пролива, удерживался род, как прирастало его достояние, и распадался он на ветви, часть которых хирела в свой срок, но другие, сберегая животворные соки корня, приумножались; пока в вихре французских войн не облетели листки могучего ствола, под ударами мечей Франциска, и Генриха, пока не опустели, не были проданы фамильные земли, пока не остался только Дженнаро, похоронивший отца в год небывало холодной зимы…
Молодой видам обосновался на вилле Романо за городом, на склоне среди лавровых рощ и древних платанов, где во множестве щипали листву рыжие олени, а чуть выше, на известковистых скалах, в зарослях дрока и полыни, можно было встретить легконогих серн с откинутыми назад рожками; но охота не привлекала Танкреди.
Не манили его и развлечения при дворе короля Неаполитанского, привечавшего видама, и ни одна из mulier solute не могла рассчитывать на его взаимность.
На серебристо-сером черноглазом андалусийце с подвязанном алой лентой хвостом, пышным и волнистым, как кудри лучшей из италийских дев, в высоком седле, обшитом черным бархатом, он в одиночку объезжал доломитовые Арнимские высоты лунными ночами, и случайно видевшие его пастухи, темные дети гор, говорили, что ди Силва говорил с луною, как безумец, что он бывал на самых неприступных утесах, куда и серны не рискуют направиться, даже спасаясь от волка или рыси; порою его видели на небольшой шебеке, парусами которой он управлял с ловкостью бывалого моряка – далеко в открытый простор ходил Дженнаро, не опасаясь своенравных осенних ветров.
Но не главной его страстью был этот досуг.
В дом его со стрельчатыми арками и изъеденными временем скульптурами в нишах мало кто был вхож, да и слугам видам, не скупясь, платил за молчание, но так уж заведено, что подобна людская молва пронырливому ручейку – любой лед растопит, везде промоинку найдет – так узнали ученые люди Неаполя, что анатом и выпускник Сорбонны ди Силва собирает коллекцию человеческих препаратов…
… Дженнаро родился весной шестьсот шестого года, в Высоком Провансе, под городом Рье, в семье знатной и приличного достатка; мать его умерла родами, и безутешный отец не женился более – он полностью отринул дела по управлению поместьем, заботы о ребенке переложил на брата-священника, преподобного Антэро, и предался со всем пылом изучению догматов Веры, надеясь обрести душевное успокоение в трудах Фомы Аквината и Франциска Ассизского. Изредка он покидал угловую башню, где располагался его кабинет, и рассказывал Дженнаро о прочитанном – так в жизнь Танкреди вошли чудеса, демоны, духи и ангелы; нервический, впечатлительный ребенок с восторгом внимал отчим рассказам и, возвращаясь в холодную, непротопленную детскую, лунными ночами лежал, распростершись, на каменных плитах – но не молился, не умел этого никогда, чтоб от чистого сердца, а не повинуясь несокрушимой готической традиции аристократического дома; и грезил о белом теле в скрещении холодного, совершенного света, о теле, отданном ему во власть, о том, кто всегда будет рядом и – не могу объяснить лучше – в нем, одновременно мертв и жив, огнь и вода, лед и эфир… нет, язык бессилен передать обуревавшее Дженнаро сладко-мучительное чувство! То же, но в меньшей степени, дарили ему звуки месс и реквиемов, он играл их на старом клавесине, уносясь в радужные эдемы, в сапфировый замок с пещерами льда и водопадами…
Неудивительно, что и сам Дженнаро вскоре пристрастился к чтению духовной литературы: обладая воображением в высшей степени экзальтированным, он видел все, описанное отцами церкви, словно наяву, он не различал полеты снов и действительность, ограниченную пределами полуразрушенной замковой стены – так живо он передал мне свое состояние, что я сам перенесся через года и мили, узрев мечтательного худенького ребенка, бродящего, как тень, сквозь мрачные анфилады готических залов, мимо осколков былого величия, ребенка, устроившегося с огромным фолиантом на подоконнике под тусклыми витражами – так текло детство Дженнаро, так продолжалось до двадцать второго года, когда небывало холодной зимой Танкреди-старший скончался от воспаления легких. Не знавший отцовской любви юноша принял сие скорбное событие достаточно равнодушно, и изрядно ошеломил дядюшку известием о том, что выбирает стезю не священническую, но медицинскую, задумав поступить в Сорбонну. Потрясенный старик пытался отговорить Дженнаро, но тщетно ссылался он на писания святых отцов, превозносивших духовное поприще – молодой человек был упрям, и полтора следующих года посвятил тщательнейшему изучению анатомии и физиологии, впрочем, не оставляя параллельного чтения духовной литературы.
Именно тогда ему попались сочинения шотландского врача Ледвича, одного из глубочайших и оригинальнейших умов современной эпохи, и слова ученого навсегда врезались в память Дженнаро, он безошибочно воспроизвел их в дневнике: «Все дело в сочетании идеального и материального начал, которые так тесно сплетены меж собою, что даже самый искусный препаратор не может их разъять; возбуждение идеального начала есть ирритабельность и токи ее – флюиды тонких жидкостей, возбуждение материального начала – сенсибельность, идущая по нервам к мускулам и производящая внешние движения жизни… При наступлении смерти она исчезает первой, что и вызывает ужас простецов, но влияя на соотношение флюидов сенсибельности…», отныне направление научных поисков стало ему ясным, словно рассеялся туман, окутавший переплетение троп – он намеревался изучать процесс смерти и превращения сенсибельности по прекращении жизненных процессов; окрыленный предстающими перспективами, Танкреди оставил угрюмый замок на голубых склонах Альп и прибыл в Париж, покорять Сорбонну.
Знания молодого провансальца и его хладнокровие в секционном зале приятно удивили господ преподавателей; в самые короткие сроки Дженнаро стал лучшим студентом медицинского факультета со времен Парэ, как он совершенно безразлично писал дяде; впрочем, он совершенно не скрывал, что не собирается посвятить себя частной практике, пренебрегая занятиями в Отэль-Дье ради прозекторских. К двадцати годам он снискал славу первоклассного препаратора, посвящая вскрытиям, как Везалиус, до шестнадцати часов в сутки; удушливая атмосфера покойницких манила его необыкновенно, несколько научных работ о строении подкорковых слоев головного мозга были опубликованы под его именем, и принесли известность в научных кругах, но летом тридцать второго года он совершенно неожиданно оставил Лютецию, столь много сулившую талантливому анатому, и отправился на юг, через Дофинэ и Савойю в итальянские княжества, проведя зиму в Тоскане. Именно там, коротко сойдясь с Фаллопием и Вальсниери, он и начал собирать кабинет диковин. В те странные дни, с официальным разрешением прежде гонимых анатомических изысканий, настала эпоха рационалистического нигилизма, когда в совершенстве овладевшие прежде гонимой античной философией умы принялись методично опровергать доселе незыблемые постулаты религии. Господствовавшая доныне ценность аскезы, идеал, celestial and innocent, грубо ввергли в грязь, утверждая право не только на телесность, но и на снятие табу с уродства. Эта эпоха была отмечена жгучим интересом к противоестественному на всех уровнях; здесь началась тератология, поначалу как салонное развлечение, и лишь позднее – на научной основе. Коллекции Эустахио стали модой, дамы заводили карликов, кретинов и лилипутов взамен прежних златокудрых пажей, частные кабинеты полнились препаратами и чучелами «диковин природы». Так причудливо совмещался деструктивный интерес, тяга к аномалиям и смерти,
… Над белым и золотым городом кружили голуби и чайки, чертили оперенными дротиками синеву. Разморенная средиземноморская осень лениво раскрывала объятия, словно изнеженная куртизанка – очередному любовнику, завлекая в шафрановые сети всех без разбора – рыбаков, просоленных ветрами, юных придворных, разодетых, как на фресках, с прозрачными ноготками и подвитыми ресницами, и даже суровых фриаров-доминиканцев в черно-белых одеяниях.
У колодцев смеялись полнотелые, добродушные хозяюшки, каждая из которых могла стать новой Форнариной; от их рук пахло базиликом и майораном, а в корзинках, под влажными виноградными листьями лениво ворочались изобильные frutti di mare, хвала неаполитанской кухни.
В знойный полдень 12 сентября всадник в плаще цвета палой листвы и каштановом простом парике, каковой носили клерки да библиотекари, пронесся по мостовым города, высекая подковами стайки искр. С мундштука белого рыжеголового жеребца тянулись клейкие нитки пены, когда, осадив его на галопе, мужчина бросил несколько слов рабочим, укладывавшим в песке Campo Moricino фундамент для замостки. Удивленный старшина поднял глаза, моргнули слезящиеся веки:
- Эччеленца…
- Исполняйте, - с легким гаэльским акцентом ответил всадник. Левая рука невзначай коснулась поясного ремня, открывая взглядам каменщиков увесистый кошель, но артельщик успел заметить узкое жало ножа. – Без глупостей.
Не давая парням опомниться, он рванул поводья, заставив коня вздыбиться и, словно подхваченный сирокко, унесся прочь, сгинул, растворился в лабиринте переулочков. Озадаченный старшина потряс головою, но до конца дня, даже за кружкой кислого вина в гильдейской траттории, даже при ласках румяной Чески, его не отпускало воспоминание о ледяном взгляде глаз цвета весенней травы, в тени густых темных ресниц.
Пей смелей, и ласкай
Грудь мою, что белей
Роз, растущих у входа в сам рай…
Лаццароне одинаковы везде… равно как и грязь, и разморенные жарой дешевые гетеры, прихлебывающие кислятину из горлышка, - думал незнакомец, пока белый ирландский жеребец с рыжей головой рысил по бесчисленным улицам старого города. Дома, похожие на разрозненные потрепанные фолианты в лавке букиниста, обступали кривые проулки, почти смыкаясь крышами… откуда-то доносилась ругань на сицилианском диалекте, и потревоженные голуби взлетали трещащими стаями, рассыпаясь в раскаленном почти добела небе.
Вырвавшись за город, продолжал он мысленно, замечаешь, как перед взглядом, подобно кровному скакуну, гарцует древняя южная мощь, грация, поэма лесистых утесов, зеленеющих низин и ажурных рощ, да, гордая, властная земля, взрастившая немало мастеров, ученых и полководцев, все они были плоть от ее плоти, и чуть пряный дух красноватой почвы хранила их память, и росистые утра над заливом, и стремительный пикирующий лет сокола над каменным ложем римских путей…
Копыта белого жеребца стучали по старой, разбитой дороге, змеившейся между кипарисов и олив, мимо крохотных виноградников и белых монастырских стен, отрываясь от угольной черноты теней; зеленоглазый господин сидел, откинувшись назад, выпустив повод, столь же непринужденно как иные сидят на приеме в мягких креслах; лишь по времени колесики бронзовых шпор касались лоснящихся конских боков. Огромными прыжками, как олень, красавец скакун преодолел подъем, ведущий к вилле Романо, что вырастает на всхолмье среди широколистных перелесков в получасе езды от города, темного готического особняка с островерхими башенками и макабрическими барельефами, где смешивались «пламенеющая» готика и фантазмы нового стиля, а вокруг простирался запущенный парк с лунообразным озерцом и мраморными ротондами, по ночам там ухали сычи и в отдалении раздавалась протяжная песнь волчьей четы…и, перейдя на рысь, достиг резных, увитых плющом ворот.
… Дженнаро, распластавшись, возлежал на покрытой тигровыми шкурами и марокканскими шелками, оттоманке. Меж пальцев был зажат чубук кальяна, тонкие пальцы нервно комкали брабантское кружево жабо. Серебристые глаза в полуприщур равнодушно озирали расписанный сценами Сатурналий потолок, губы, бледные и сухие, кривились в усмешке. Перламутрово-розовые женские тела, казались прозрачными, в обрамлении рассветных облаков, гирлянд роз и пеонов, мохнатые силены состязались с увенчанными лаврами мускулистыми героями в винопитии и любовных утехах.
Видам дремал с открытыми глазами – опиум, дьявольское изобретение сарацин, был его давней привычкой, меньшим злом, позволявшим на время заглушить иную страсть, помедлить у пылающей двери в запретный эдем, куда так часто и так самозабвенно рвалась душа ди Силва.
Его забытье прервал голос Жоффрея, слуги-провансальца.
- Вас желает видеть какой-то шевалье.
Медленно вынырнув из ксанадума, Дженнаро отбросил чубук и потянулся за халатом.
- Я никого не жду, слышишь?
- Однако осмелюсь думать, мой визит не будет пустой тратой времени, как принято у светских ветрогонов и придворных шаркунов, - не стесняясь запыленного костюма, незнакомец в каштановом парике переступил порог бело-лиловой, как мороженое, комнаты, отодвинув обескураженного Жоффрея, и отвесил короткий поклон.
 В облаках невесомых кружев, надежно скрывавших предательские линии тела, среди атласных подушек и смятых шкур, видам выглядел чеканной статуэткой, которой минутный каприз мастера придал очарование обоих полов, словно для того, чтобы ввести ортодоксального зрителя в недоумение – недлинные пепельные волосы, чуть спутанные со сна, вились вдоль шеи, перетекавшей в худенькие плечи, вполне подходящие и юноше, и девушке аристократического рода, кисти рук были малы и казались кукольными, как у статуй святых в нишах Сен-Сюльпис; ноги скрывались под волнами покрывала, но по абрисам венецианской парчи можно было судить, что изяществом они не уступали рукам. Со скучающим видом Дженнаро углубился в сверкающий хаос полусонных мыслей, чему немало способствовал искусительный дух старого коньяка, янтарно бронзовевшего в пузатом бокале рядом с вазочкой сливок.
Танкреди не мог вспомнить, видел ли его прежде, пока чужак не представился; говорил он негромко, четко разделяя слова, и гаэльский акцент то пропадал, то вновь появлялся. Тотеншперм Мандрейк, немец, один из препараторов Академии, да…, судя по внешности, подумал видам, неприязненно оглядывая ношенный пятнистый камзол, le boucher, мясник, как он пренебрежительно называет врачей, слишком невежественных, чтобы постичь тайны человеческого тела, и слишком грубых, чтобы работать вдохновенно. Что ему понадобилось? Приподняв бровь, Танкреди оставил бокал и надменно сощурился.
- Поди прочь, Жоффрей… - слуга, до сих пор пребывающий в прострации от наглости незнакомца, скользнул за дверь, и Дженнаро небрежным жестом указал гостю на оттоманку.
Да, разумеется, он не откажется выслушать, что же привело в сей скромный дом препаратора Королевской Академии – неужели господам анатомам нужно его присутствии на вскрытии? Или участие в очередном скучном диспуте? Дженнаро избегал общения с учеными в мантиях после отъезда (или, лучше сказать – бегства?) из Парижа, равно как и власть предержащих – пока что удавалось держать на расстоянии, и визит Мандрейка, зеленоглазого нахала в далеко не новом костюме, не вызвал бурного восторга.
- У меня есть нечто, могущее заинтересовать Вас, - все так же ровно говорил Мандрейк, - нечто, могущее стать подлинным украшением Вашей коллекции, поистине императорская редкость.
- Что же это? – без всякого выражения спросил видам, предчувствуя что хитрец расхваливает очередную фальшивку вроде заспиртованных «псевдогермафродитов» с гениталиями из воска, или «бородатых» женщин с наклеенной на щеки волчей шерстью – такие диковинки во множестве сбывались богатым дилетантам для кабинетов диковинок.
Хорошо очерченные губы немца вдруг сложились в улыбке, и очень тихо, наклоняясь к самому уху Танкреди, Тотеншперм прошептал:
- Юный император.