RCC 2 эпизод

II

Сентябрь золотой монетой катился по выстывающему ночами сине-бархатному небу, входя в исполинскую чашу Весов; во двориках одуряюще пахли лохматые астры, и в предрассветной дымке тянулись через пролив стаи птиц, беглецов с Севера. Ловкие пернатые кошки – алеты, преследовали их, ради прокорма птенцов своих, и рыбари ловили юных соколов в надежде продать их владетельным князьям.
А город жил прежней беспокойной жизнью, и так же гвалтливо перекрикивались базарные кумушки, на заросших спорышем и мятликом мостовых Нижнего города играли голоногие бронзовые ребятишки. Во дворце короля непрерывно шли увеселения, и церкви призывали прихожан к мессе…
Последующие две недели прошли в лихорадочной переписке – чертов препаратор сгинул в какую-то миром забытую деревушку за Везувием, и видам слал ему письмо за письмом, требуя назначить цену; вначале Мандрейк уходил от прямых ответов, но однажды взмыленный мальчишка-подпасок прискакал с конвертом, содержимое которого означало для Танкреди почти полное разорение. Взбешенный, Дженнаро отослал в раскрытом конверте стилет, и хитрец тут же сбавил цену до приемлемой – эквивалентной сумме, что стоила неплохая верховая лошадь.
28 сентября 1631 года, ди Силва ответил согласием – и через пару дней три дюжих мавра втащили в его кабинет увесистый свинцовый гроб, наглухо закупоренный, с приставшей к щелям бурой, комковатой землей. Печати, скреплявшие крышку, несли инициалы «R.C.C.», вытисненные витиеватым готическим шрифтом. Следом плавно возник улыбающийся Мандрэйк, все в том же потрепанном камзоле и ботфортах для верховой езды.
Бледное озеро утреннего света в сетке потревоженных голубей.
Смеющийся взгляд зеленых глаз – сейчас они казались ультрамариновыми, глубокими как Неаполитанский залив. И тонкие «гусиные лапки», сколько же тебе лет, немец с гаэльским акцентом?
- Император? – внезапно охрипнув от волнения, спросил Дженнаро, прикидывая размер гроба. Шумно дышали мавры.
- Читайте, эччеленца,- Мандрейк ласково погладил печати. – «R.C.C.». Regia Conradini Corpus…
- Невероятно! – видам, забыв о сдержанности, кинулся к гробу, словно ребенок к долгожданной игрушке, белые пальцы легли на ледяной металл, царапнули аккуратными ноготками. – Каким образом, Тотеншперм?
- Я никогда не раскрываю своих тайн, ибо они лишают счастья предположений, - невозмутимо отвечал препаратор. – Довольно знать и то, что высланный Вами аванс до последнего скудо пошел в уплату молчания братьев S. Maria Carmine, похоронивших на своем кладбище сына деревенского старосты… в точно таком же гробу. Это, извольте убедиться, подлинник, - он снова коснулся печатей и покрытого паутинистым налетом бока, - три сотни лет, а если учесть великолепное состояние клейм и полную герметичность, -
Достав из кармана пушистую кисточку, он вымел землю из паза, и Танкреди уверился, что внутрь ничего попасть не могло, - то Вы представляете, насколько хорошо сохранился мальчик.
Мандрейк снова улыбнулся.
- И очень скоро он опять увидит свет.
… Черная поверхность полированного эбенового стола, неподвижная, как гладь ночного пруда, на которой куколкой-хризалидой покоился гроб, с аккуратно отчищенными от земли пазами, столь тесными, что и лезвие ножа не могло проникнуть меж ними, тускло-серый ковчежец вечности, раковина-жемчужница с драгоценным содержимым. Таинственно отблескивали узкие высокие буквы печатей, триста лет не тронутых.
- Так вот он какой… - Дженнаро, очень осторожно, словно боясь разбудить, гладил холодный металл; провансалец пьянел от предвкушения блаженства, и в серых глазах вспыхивали прозрачные фосфорические искорки. – Когда ты его вскроешь, мастер-препаратор?
- Не сразу, нужно время, - сейчас Мандрэйк говорил практически без акцента, и лишь отрывистая резкость на стыках слов свидетельствовала, что сладкозвучный итальянский язык не родной для мессера Тотеншперма. – Да, я уверен в сохранности тела, иначе не доставил бы гроб на виллу, и не спросил бы такой суммы, что уж там, - он сухо кашлянул, скрывая смешок, - и в авантюру эту не сунулся бы… говорят, что похороны подменыша были обставлены с большой помпой, сам Архиепископ Неаполитанский служил мессу в скромном монастыре – как же, последний Гогенштауфен! И король, и весь двор… интересно, додумаются ли раболепствующие историки после этой церемонии провозгласить нынешнего монарха наследником Конрадина?
- Ведь ты покажешь его мне? – теперь Танкреди смотрел на Мандрэйка по-иному; прежний невзрачный препаратор, дерзец в далеко не новом камзоле и парике конского волоса, предстал настоящим Маэстро своего дела, новым Беренгарусом или Форестусом, и Дженнаро жаждал не только увидеть Конрадина, столь чудесно попавшего в его коллекцию, но и, с ледяной профессиональной завистью, «испытать немца в деле», неужели же сотрудник какой-то заштатной Академии чем-то превосходит лучшего анатома Сорбонны, сравниваемого наставниками с самим Парэ?! – Правда ведь, Тотеншперм? Да, и отчего ты так уверен, что за три сотни лет тело не пострадало?
- Разумеется, синьор видам. Раз Мандрэйк взялся за дело, то доведет до конца, не сомневайтесь. Но столь тонкая, уникальная работа требует времени – пробыв долго без доступа воздуха тело может в один миг разрушиться, вспыхнув холодным огнем; так было в 1534 году, когда некий самонадеянный собиратель древностей захотел вскрыть гробницу юной дочери Цицерона, на Аппиевой дороге… мы ведь хотим, чтоб мальчик вернулся в мир столь же прекрасным, как и в день смерти, оттого и будем помнить славное римское правило – festina lente…
Ди Силва кивнул, задумчиво пощелкивая пальцами.
- Я… не сомневаюсь в твоем мастерстве, препаратор… я сам практиковал бальзамирование по методам Гилиани и Герниуса, но разве во времена Гогенштауфенов были столь искусные анатомы? И кто бы взял на себя смелость сохранить на века тело опального императора?
Мандрэйк деликатно облизнул нижнюю губу и, чуть помедлив, ответил:
- Боюсь, Вы несколько пристрастны к Гогенштауфенам, эччеленц… разумеется, в те эпохи умами безраздельно владела церковь, считавшая рассечение трупов ужасающим грехом, но сам «Светоч Мира», славный дед Конрадина, Фредерик Второй, в 1242 году даровал Школе медиков в Болонье право на получение двух казненных преступни¬ков в год для проведения вскрытия. Такие занятия проводились публично, часто в амфитеатрах под открытым небом и всегда в холодное время года.
- Потому что тела не сохраняли, - тут же парировал видам. Препаратор досадливо нахмурился.
- Зачем, во имя всех богов, сохранять тела воров и bravi? Впрочем, тогда же многие представители знати, включая Людовика IX, короля Франции, умирали во время Крестовых походов вдали от дома. Чтобы доставить останки на родину, необходимо было провести весьма неприятную процедуру, так как во время похода не было ни возможности, ни средств для проведения бальзамирования. Процеду¬ра эта состояла из изъятия внутренностей и расчленения тел, срезания всех мягких тканей с костей и вываривания последних для удаления останков мякоти. Кости затем сушили и заворачивали в бычью шкуру…
Ди Силва поморщился.
- Ты хочешь сказать, что я выложил полновесные серебряные скуди за скелет в истлевших турьих кожах, немец? – его верхняя губа задралась в собачьем оскале. – Выходит, провел меня?
Он подобрался, словно пес перед прыжком, и пальцы уже скользнули по бедру, где в незаметных ножнах всегда был наготове трехгранный стилет толедской стали. В воздух взметнулась длинная ладонь в тонкой перчатке.
- Разве я похож на решившего подзаработать кладбищенского вора? – в голосе до того спокойного немца звенел металл, глаза по-кошачьи сузились. – Вы можете сомневаться в моей биографии или в мастерстве, видам, но упаси Вас все боги усомниться в моей честности! Сейчас я прощаю Вас, ибо понимаю, что не разум, но нетерпение и иная страсть, имени которой я не раскрою, говорили Вашими устами, но поберегитесь повторить однажды сказанное. Sapienti sat!
Обескураженный сдержанной яростью препаратора, Дженнаро некоторое время стоял у стола, опустив глаза, лишь механически поглаживая боковину гроба; в горле клокотало и ноздри дрожали, как у сторожевого молосса, которому хозяин настрого запретил нападать на гостей. Еще никогда человек низкорожденный (а Тотеншперм, несомненно, не был аристократом), не смел говорить с ним, потомком септиманской и тосканской знати, в подобном тоне! Но… Мандрэйк был нужен ему, этот зеленоглазый проходимец, несомненно, знал многие секреты анатомического искусства, а всадить стилет под ключицу или кликнуть bravo можно было в любое время… немного охладив кровь, Танкреди пригладил и без того безукоризненно лежащие локоны, и еле слышно сказал.
- Ты прав, мастер… я действительно погорячился.
Немец равнодушно кивнул: инцидент исчерпан, и по-деловому продолжал:
- Я рассказал лишь о европейских методиках, эччеленц. Но, думаю, мальчик преподнесет нам приятный сюрприз, в награду за терпеливость… пока я не буду высказывать свои предположения, полагаю, Вы сами все увидите. Теперь – детали. Открывать гроб придется очень постепенно, и Вам надо приготовить для него достойное помещение, без циркуляции воздуха, сырости и солнечного света, в идеале…
- Вилла Романо стоит непосредственно на мраморах и гнейсах, - подхватил Дженнаро, - ее прежние владельцы в Средневековье обустроили в глубоком подвале винные погреба и настоящую гладоморню для непокорных вассалов, но теперь я расположил там свои коллекции. Думаю, сухой холодный воздух этого подземелья, столь похожего на моравские соляные пещеры, подойдет?
- Именно. А чтобы еще больше высушить его, видам, я бы поставил по углам комнаты большие чаши крупной морской соли, и жег бы курения, убивающие невидимую заразу, которая может поселиться в теле…
- Тот самый «contagium vivum fluidum», о котором писал Фракасторо?
- И который наблюдал ученый брат Афанасиус Кирхер в дутых стеклышках. Поверьте, эччеленц, это нелишняя мера…
Неожиданно видам протянул через стол руку, бросая острую тень на свинец и эбен.
- Благодарю Вас за познания и терпение, мессер Мандрэйк. Я приглашаю Вас быть моим гостем и делить все на равных!
- Non sum dignus, - отведя взгляд, стыдливо пробормотал препаратор. – Не пристало наследнику тысячелетнего рода искать ровню в нашей среде!
В его голосе быстрой змеей в траве мелькнула насмешка. – Прошу прощения, эччеленц, но я не могу принять Ваш щедрый дар. Я доведу работу до конца, однако предпочитаю оставаться лишь скромным препаратором Королевской Академии, и ничего не возьму сверх уплаченного.
- Как желаете, - деланно зевнул видам. – Когда мы сможем приступить?
- Всю следующую неделю у меня отнимут скучнейшие обязанности подготовки к вскрытиям и протоколированию опытов господ академиков. А Вы тем временем подготовьте необходимое помещение, и когда я вернусь, то незамедлительно приступим. Да и наш мальчик привыкнет к новым условиям, - он фамильярно, словно подвыпившего собутыльника, потрепал гроб по боковине. – Не смею задерживать Вас более, эччеленц. Доброго дня.
- Доброго… - меланхолично ответил Дженнаро, провожая взглядом тающий в дверном портале силуэт.
Затем прильнул щекою к льдистому металлу, горячим чутким ухом приник, словно пытаясь под массивной крышкою расслышать давно умолкнувший стук сердца погибшего много лет назад мальчика; жадно, напряженно слушал глухую могильную тишину, и серебрились кольца кудрей, пронизываемые солнцем, на потемневшей крышке… а в приотворенное окно врывались детские считалки – то пронырливые загорелые мальчишки устроили игры в заброшенном саду виллы. «Раз-два-три, конец игры, а четыре-пять, начинай опять, шесть-семь-восемь, золотая осень, девять-десять, время песен…», нежно и звонко, как хрустальные колокольчики.
В чаше неба кувыркались крылатые акробаты – медлившие с отлетом стрижи и удоды, слетавшиеся вниз по склонам, где теплее; по старой традиции, их подкармливала прислуга вилл, считая то ли добрыми вестниками Богородицы, то ли душами некрещеных младенцев. У попорченного временем фонтана перебирал четки ленивый, как наевшийся сливок кот, брат-францисканец, бывший столь же непременной частью старой виллы, как и готические барельефы над входом, и растрепанные грачиные гнезда на вековых платанах, и виноград, яблоки и маслины в светлых плетеных корзинах, что на головах вносили дородные крестьянки в кладовые видама.
По старой белой дороге гуртогоны с непременными черно-подпалыми псами сопровождали стада длиннорогих кампанских быков на ежегодную ярмарку, живший неподалеку одноглазый сокольничий Джакопо подвабливал молодых ястребков односложными выкриками, где-то в горных лесах загорались пастушьи костры, а Дженнаро, обняв свинцовый гроб, все слушал тишину…

***

… Кодекс Манессе. Единственный средневековый пергамент, сохранивший, пусть приблизительно и нечетко, облик Конрадина, последнего Гогенштауфена; копию этого собрания песен менестрелей Танкреди в свое время приобрел у испанского еврея-антиквария, и был уверен в ее подлинности. Сейчас, открыв остро пахнущий древней монастырской пылью фолиант, переплет которого позвякивал медным кольцом – некогда в него была продета цепь, приковывавшая ценную книгу к полке, - видам вновь и вновь рассматривал миниатюру, вооружась оправленной в серебро лупой. Неведомый мастер знал свое дело, и с лихвой компенсировал недостаточное знание человеческого тела экспрессией и прихотливой яркостью красок, совершенно не пострадавших от времени.
Тайной ласковой жизнью дышал портрет юного златокудрого всадника на серебристом в яблоках андалусийце; у ног коня – две подсокольи собачки, похожие на нынешних эпаньолей, с изящной руки в щегольской перчатке взмыл белый королевский кречет, вот-вот закогтит добычу!
Нежный овал лица, белая, как молоко, кожа с коралловым просвечивающим румянцем, по-детски свежа, и двумя аккуратными дугами изогнуты брови, чуть пухлые губы словно просятся в озорную улыбку – улыбку любимого, ласкового, ни в чем отказа не знающего мальчика, полного непринужденной грации и так изящно сидящего в рыцарском седле, ах, как играет травяно-зеленый бархат его длинной туники, ниспадающей на киноварно-алый потник жеребца! Что за дивная гармония красок – от золота изящного венца на золотых же, аккуратно уложенных, волосах, до шершавых складок утеса под конскими копытами… Беззаботный, счастливый мальчик, не ожидающий столь жестокого и страшного конца, сколько тебе лет на этом портрете?
Дженнаро улыбнулся собственным мыслям - да, разумеется, было еще кое-что, тревожащее душу – низовым, дымным пламенем беспокойства, но видам запретил себе даже думать об этом. Тайна надежно спрятана, ключ стерегут драконы, и нынешние «рыцари» слишком трусливы и глупы, чтобы пуститься на ее поиски. Он шел по краю, заигрывая с бездной в отточено-небрежной манере, всё острее чувствуя близость такого сладостного счастья, что возможно лишь рука об руку со своей противоположностью – ревущей бездной смертной тоски, в которую ему, несомненно, суждено упасть, но это случится еще нескоро, и пока никто не отнимает чубук с терпко-иссушающим опиумом от губ.
… Как обычно, вечер оставил хрустальную легкость мыслей, и Дженнаро, тенью скользнув по неосвещенному коридору, раздвинул плечом бархатную тяжесть занавесей в арке; башенка выходила на дальние отроги, и на западе уже царила ночь; он зажег свечи и, помедлив, отдернул шторы – так и есть, вдали алеют пастушьи огни, сквозь витраж кажутся призрачными, но Афина Паллада!
 Дженнаро покинул башенную комнату; он равнодушно одолел портретную галерею, и боевые кони тянули вслед шеи с холста, беззвучно всхрапывая, а в волосах видама сиял прозрачный огонь, словно у Кайолте, мчащегося через лес – развившиеся локоны трепетали языками колдовского пламени, и посеребрили их первые лучи розовеющего за холмами солнца, когда видам оказался у дверей малой гостиной.
Ореховая скорлупка малой Гостиной полнилась тревожными отблесками умирающих свеч, наполняя тенями резные панели, чьи очертания плавно смыкались где-то наверху переходя в перевернутые контрфорсы. Словно полусвернутые туманом паруса, они выгибали острые грани, стремясь пробиться в тусклый круг света; его едва хватало на крышку стола, полированную до металлического блеска. Старинный эбен, из поколения в поколение служивший знаком преуспеяния благородных семейств, знаменовавший рост благосостояния и стократ опережающие достаток амбиции, так и не поддался гнили, с одинаковой небрежностью разъедающей как более прочные, так и куда более эфирные субстанции. Остальное в той или иной степени несло следы жестоких поцелуев Времени – и потускнелые витражи высоких стрельчатых окон, словно стиснутых грубыми камнями кладки, и изъеденные древоточцами потолочные перекрытия, и массивные шкафы мореного дуба, хранящие в недрах целые армии старинных фолиантов в истершихся переплетах с медными застежками… рухнув в кресло, видам потянулся к чаше, рубиново мерцавшей вином, и жадно осушил ее; спать абсолютно не хотелось, и Танкреди равнодушно слушал шелестевший за оконными переплетами дождь, чей ласковый шепот обволакивал комнату ажурной тенью, а перед глазами вставали, мешаясь, одна в другую перетекая, миниатюры Кодекса Манессе, готические строки сирвент и альб, с киноварными заставками, пока не запылали высокие стиснутые иниции: «R.C.C.» на тусклом свинце, разрастаясь и достигая, казалось, затянутых тучами небес; Дженнаро дрожал в сладко-запретной истоме, сухие губы чуть заметно шевелились, взывая к неведомому; синеватый иллюзорный свет и росчерки теней, и ласковая, знакомая безопасность резных панелей и медных дверных ручек по каплям впитывала силы; он погружался в липкую паутину изнеможения, но сон бежал усталых век, и лишь хмурым рассветом ненастного дня видам забылся, канул в зыбучие пески дремоты без сновидений.
Когда зарядили холодные осенние дожди, вмиг размывшие дороги и затопившие низины, вилла Романо стала недоступной для тяжелых, запряженных четверками и шестерками карет; но верховые, на легких джарских или сан-фрателланских лошадках по-прежнему могли преодолеть расстояние от Неаполя до ее стен чуть больше, чем за полчаса, естественно, среди них был и Мандрэйк, сумевший стать незаменимым. Каждого визита хмурого невозмутимого немца Дженнаро ждал с трепетом, ловя себя на том, что пристально всматривается сквозь пелену дождевых струй в темные, хвойные леса предгорья, надеясь увидеть знакомую фигуру, в поношенном камзоле, и белого рыжемордого жеребца.
Между тем, рабочие под руководством Жоффрея благоустроили подвал, бывшую гладоморню – она представляла собою четырехугольную комнату ярдов пять на пять с половиной, с вкопанным посередине столбом-колонною и забранным решеткою световым колодцем. Из перистиля туда можно было попасть по узкой, выщербленной лестнице, направо через недлинный коридор со сводчатыми потолками – его левый близнец вел в кабинет древностей, ныне занимавший винный погреб былых владельцев. Именно в эту комнату работники и перенесли гроб; в вопросах оплаты Дженнаро был более чем щедр, но… слухов избежать не удалось. Не стала помехой молве и плохая погода – тем же вечером в траттории вдовы Чески один из каменщиков грохнул кружкой о столешницу, воскликнув:
- Пусть черти сожрут мою печенку, ребята, если я, Луиджи Спиноне, еще хоть раз сунусь на виллу Романо!
Маремманская сука, охранявшая вход, подняла голову и злобно ощерилась, вздыбив шерсть. Ческа пихнула ее ногой и подошла к столу.
- Будет тебе, Луиджи. Угомонись, - проворковала она, выставив оплетенную соломкой толстобокую бутыль. – Что еще случилось?
Но сицилиец не желал утихать – то ли вино на голодный желудок ударило в голову, то ли страх, пережитый в поместье видама, был слишком силен – дюжий, заросший черной шерстью здоровяк с лиловым шрамом через лоб, вскочил, чуть не опрокинув дубовую скамью.
- Думаешь, это можно залить вином, дура? Дьявол меня побери, если чертов вельможа не колдун и чернокнижник! И куда, хотел бы я знать, смотрит Святая Инквизиция, столь бдительно охранявшая нас при прежнем короле?
- Тише, тише! – при упоминании о «Псах Господних» товарищи объединенными усилиями усадили Луиджи обратно. – Он же заплатил тебе, горлопану, по-королевски, чего разоряться? Пей, веселись, а завтра купишь жене и детишкам обновки какие у старого Авессалома, - наперебой загудели рабочие.
- Веселись… - на лбу и висках верзилы выступали крупные капли пота, а лицо могло соперничать меловой белизною с чепцом хозяйки. – Да на вас чего, креста нету? К Святому причастию давно ходили?
Парни недоуменно затихли. Луиджи облизал губы, и воззрился на висевшее в углу резное распятие, размашисто перекрестился.
- Неужто вы так и не поняли, что мы таскали… в свинцовом-то ящике, в подземелье?
При этих словах приземистый плотный мужчина в неприметном кожаном камзоле и венецианском беретто резко поднялся, оставив рядом с полупустой бутылкой несколько скуди, и вышел в дождь. Глухо заржал конь, и, словно увидев призрака, разразилась бешеным, захлебывающимся лаем старая овчарка.