Томас Бейли Олдрич - Полночная фантазия

I.

Было почти одиннадцать, когда я покинул Бостонский театр через задний ход и, пройдя через узкий дворик, ведущий к Уэст-Стрит, пересек Бостон-Коммон по диагонали. Выйдя на Тремонт-Стрит, я услышал, как часы на Старой Южной Церкви сонно отбивают час.

Стояла мирная июньская ночь. В небе не было луны, зато сияли созвездия; казалось, они дрожали от холода, обдуваемые ветром. Быть может, там, в зените, существовал быстрый воздушный поток. Однако ни единый лист шевельнулся в парке Коммон. Массивная черная листва была недвижна, будто бы отлита из бронзы. И даже свет газовых фонарей, казалось, был тронут царящим вокруг покоем, мерно разгораясь за стеклянными стенками, обращая ближние листья в чистейшие изумруды. То тут, то там в мрачном ряду домов, растянувшемся вдоль Бикон-Стрит, светящееся окно выхватывало несколько футов из темноты; изредка вдалеке раздавался звук шагов по тротуару. Пульс города слабо бился.

Дальние и ближние огни, фантастические тени вязов и кленов, нарождающаяся роса, неуловимый аромат свежей травы, и та особенная тишина, присущая одной лишь полночи - когда Время будто бы останавливает свой бег и затаивает дыхание... Все это придало месту, столь знакомому мне при свете дня, ауру неописуемого своеобразия и отдаленности. Обширный, пустынный парк потерял все свои привычные очертания. Полный сомнений, я бродил по плитам, которые много раз помогал полировать. Казалось, я гулял по некоему одинокому незнакомому саду за морями - по тому старому саду в Вероне, где встречались и расставались несчастные шекспировские возлюбленные. Воон тот белый гранитный фасад – Сомерсет-клуб – мог бы стать домом Капулетти. Там лоза цеплялась за стену, как гибкая шелковая лестница; невдалеке был низкий балкон, которому недоставало лишь тонкой девичьей фигурки – бессмертной формы пламени и росы! – дабы довести иллюзию до совершенства.

Не знаю, почему мне об этом подумалось. Возможно, это была какая-то деталь в только что виденной мною пьесе - не так уж легко поймать пальцами невидимый электрический поток, бегущий от мысли к мысли. Но, прогуливаясь так, я принялся размышлять о мезальянсах, о которых знал. Внезапно по гравиевой тропинке, пересекавшей мою по косой, устремилась наполовину неразличимая толпа печальных мужчин и женщин: парами они проходили мимо меня, и каждая становилась поразительно отчетливой на мгновение, когда они равнялись со мною. Некоторые – плачущие, некоторые – с пустыми ухмылками, а некоторые - с плотно сжатыми губами, влачили за собою свои кандалы. Там была юная Алиса, связанная со старым Боулсби; была Люсиль, "дочь богов, божественно высокая", навеки прикованная к карлику Перривинклю; а еще мой друг, Порфиро, поэт, чей утонченный гений иссох в пламени очей молоденькой мисс Люцифер; а еще были Красавица и Чудовище, Гордость и Смирение, Синяя Борода и Фатима, Проза и Поэзия, Богатство и Нищета, Юность и Дряхлый Век - о, эта печальная процессия! Все как один несчастны, когда, быть может, они могли бы познать радость жизни, стоило им только вступить в другие союзы! Я остановился на мгновение, дабы позволить причудливым формам проплыть мимо. Когда последний поезд растаял во тьме, моя блуждающая мысль возвратилась к театру и к увиденной мною пьесе - "Ромео и Джульетте". Слегка просветлев, но все же сохранив старый неяркий цвет, размышления мои продолжились.

Джульетта была бы совершенно другой женщиной, не полюби она Ромео, а обрати внимание на какого-нибудь серьезного и величавого сеньора - к примеру, на одного из Делья Скалас! Джульетте нужна была твердая, но нежная рука, которая укротила бы ее высокий дух, не обломав при этом крыльев. Она была чересчур энергичной, можно бы даже сказать, "сентиментальной", если бы речь шла о современной девушке нравом столь же бурным, как у Джульетты. Она была слишком романтичной, слишком цветущей, слишком импульсивной, слишком своенравной. Старик Капулетти воспитал ее неблагоразумно, а леди Капулетти была лишь пустым местом. И все же, несмотря на ошибки в воспитании и некоторые мелкие прирожденные недостатки, Джульетта была восхитительным созданием. В ее прямоте была пленительная порывистость; ее скромность и бесстрашие образовывали такую же счастливую рифму, как уста влюбленных в лирической поэме. Но ее импульсы следовало обуздывать; ее сердце билось слишком часто. Злой рок встретился на пути этой богатой и страстной натуры – то был подстрекатель Ромео. Даже если бы обе семьи жили в мире, этот союз не был бы удачным. Так, хорошо известный результат был неизбежен. Во что этот союз мог перерасти, кроме как в тайные свидания, тайный брак, побег, отчаяние, яд и могилу Капулетти? К тому времени, как я подумал об этом, парк остался позади. Я вышел на оживленную улицу, где фонари стояли ближе друг к другу, но сумрак листвы, казалось, все еще довлел надо мною. Дело в том, что трагедия наложила черную печать на мое воображение. Мне захотелось, чтобы окончание пьесы было хоть чуточку веселее. Мне хотелось - быть может, потому, что я видел достаточно трагического вокруг, и не нужно было для этого идти в театр; быть может, потому, что барышня, игравшая главную роль, была удивительно чистым юным созданием, со взмахами золотых ресниц... Мне хотелось, чтобы Джульетта прожила другую, более приятную жизнь. Вместо зияющего склепа, с Ромео и Джульеттой, лежащими на переднем плане посреди сцены, и незадачливым юным Парисом, простершимся слева, пронзенным рапирой Монтекки, как цыпленок, и братом Лоренцо с фонарем в руке, ищущим что-то под печальными тисами…. Вместо всего этого дорогостоящего нагромождения несчастья я предпочел бы узреть прелестную средневековую часовню, с освещенными витражами и аккуратными псаломщиками с зажженными свечами в руках; я жаждал видеть, как зеленый занавес медленно опускается под первые аккорды марша Мендельсона.

Конечно, Шекспир изобразил ситуацию близкой к жизни, предав их всех печальной смерти. Кроме того, именно так они и умерли в новелле Маттео Банделло, сюжет которой был косвенно позаимствован поэтом. В данных обстоятельствах иной кульминации не могло быть; и все же это был прискорбный случай. Меркуцио, Тибальт, Парис, Джульетта, Ромео - все они погибли в расцвете сил и красоты.

Призраки этих пяти убитых, казалось, преследовали меня, пока я быстро шагал по Ревер-Стрит к Вест-Сиде. Я воображал, как они порхают на углу напротив маленькой аптеки, где тощий аптекарь как раз задергивал веероподобные газовые занавески в своей витрине.
"Ну уж нет, мастер Бут, - пробормотал я в манере трагика, бросая невольный взгляд за плечо, - больше вам меня не подловить; я не буду помогать вам возрождать шекспировские пьесы. Лучше уж я съем пару валлийских гренок с сыром, или кусок сладкого пирожка в полночь, чем высижу до конца лучшей трагедии из когда-либо написанных".

Сказав это, я остановился у двери дома на Чарльз-Плейс, и как раз искал свой ключ, когда мне в голову пришла нелепейшая идея. Я положил ключ обратно в карман и быстро зашагал через Чарльз-Плейс по направлению к Кембридж-Стрит, потом пересек длинный мост, и пошел вперед.

Смутно помню, что на мгновение остановился у разводной части моста, чтобы посмотреть на полукруглую бахрому огней, повторяющую себя же на гладкой Чарльз-Плейс, на краю Юикон-стрит. Так ощущаешь на себе влияние Венеции к тому времени, как уже покинул ее. Помню, как однажды, недалеко отсюда, возле переполненной деревянной церкви в Кембриджпорте, я встретил повозку со всяким хламом, очевидно, следовавшую из Брайтона в Куинси-маркет. А еще дальше, где-то в районе Гарвардской площади и зданий колледжа, помню, я мельком увидел полицейского. Он, видимо, заметил нечто подозрительное в моем поведении, и осмотрительно зашагал в другом направлении. Эти мелочи припоминаются мне невнятно, ибо во время моей нелепой экскурсии я никогда не думал об окружающих меня вещах.

Материальный мир представал передо мною будто бы сквозь задымленное стекло. Только когда я дошел до своего района, где было мало домов и много садов, района, где тесный город начинал переходить в деревню, греза моя подошла к концу. Но была ли это греза? Легчайшая из тканей, сударыня; прозрачный газ, паутина теней, нечто, сотканное из мерцания звезд. Глядя на нее при дневном свете, я нахожу цвета блеклыми; ее бриллиантовые нити - то были лишь недолговечные росинки июньской ночи - испарились под солнечными лучами; но вы услышите ее такою, какой она представилась мне тогда.

II.

Молодой принц Гамлет не был счастлив в Эльсиноре. Не потому, что он скучал по веселой студенческой жизни в Виттенберге, и не потому, что маленький датский двор был невыносимо уныл. Он скучал не потому, что вечно поучающий лорд-управляющий утомлял его длинными речами, и не потому, что дочь этого лорда превратилась в тоскливую тень. У Гамлета имелись более серьезные причины быть несчастным. Его внезапно вызвали из Виттенберга, дабы он присутствовал на похоронах отца. И в довершение ко всему, пока его печаль не утихла, мать Гамлета сочеталась браком с его дядей Клавдием, которого Гамлет никогда не любил.

Неблагопристойная спешка этого бракосочетания - празднества продолжались на протяжении двух месяцев со дня смерти короля, и блюда с поминок, как небрежно заметил Гамлет, перекочевали на свадебный стол - ошеломила молодого принца. Он любил королеву, свою мать, и едва ли не боготворил покойного короля, но теперь он и думать забыл о скорби по одному человеку, созерцая, как живет другой. Ласки и воркование новобрачных наполняли его ужасом. Ярость, стыд, жалость и отчаяние завладевали им по очереди. Отчаяние овладело им; он забросил свои книги, питался скромной пищей хамелеона - воздухом, упивался рейнским вином, перестал расчесывать длинные черные локоны и заботиться об одежде - и это он, "зерцало моды и образец стиля," как однажды изящно выразилась Офелия.

Ночью он часто часами бродил по крепостным валам, неизбежно рискуя свалиться, глядя на море и бормоча себе под нос какие-то странные слова, видя ужасающих призраков меж теней, тянувшихся от башенок. Иногда у него случались легкие приступы меланхолии, но нередко его настроение было диким, и в такие моменты говорливый Полоний с благоразумием, которое делало ему честь, сторонился принца Гамлета.

Он больше не расточал изящных комплиментов Офелии. Мысль о браке с нею, если когда-нибудь и посещала его, теперь исчезла. Он бы скорее дал ей безжалостный совет удалиться в монастырь. Мать отвратила принца от женщин. Именно к ней относились его известные слова: "Бренность, ты зовешься: женщина!", которые некоторое время спустя любезный французский джентльмен выгравировал на надгробном камне своей жены, умершей от затяжной тяжелой болезни. Даже королю и королеве не удавалось полностью избегать Гамлета в моменты его душевного расстройства. Столкнувшись с матерью в коридоре или на лестнице замка, он мог внезапно вонзить ей в сердце кинжал своего слова. И часто, в присутствии всего двора, он мог дать королю такой резкий ответ, что тот бледнел и закусывал губу. Если Гертруда и Клавдий представляли собой отвратительное зрелище для очей Гамлета, то присутствие Гамлета, с другой стороны, было едва ли приятно для венценосных любовников. Вначале дядя звал его "наш главный придворный", "кузен" и "наш сын", стараясь сгладить ситуацию. Но Гамлет не признавал этих слов. Следовательно, в один день, когда молодой принц внезапно заявил о своем желании уехать из страны, ни король, ни королева не чинили ему препятствий, хотя несколькими месяцами ранее оба горячо протестовали против его возвращения в Виттенберг.

Мелкие придворные сошки ничего не знали о решении принца Гамлета до тех пор, пока он не отплыл из Эльсинора. Их осведомленность так и ограничилась фактом его отплытия. В курсе был один лишь Горацио, его университетский товарищ и друг, которому Гамлет поведал истинную причину своего добровольного изгнания. Хотя, быть может, Офелия тоже подозревала о ней.

Полоний кое-что шепнул своей дочери о намерениях принца Гамлета. Она знала, что между ними все кончено, и прошлой ночью, когда принц отплывал, Офелия вложила в его руки несколько писем и безделушек, которые он ей подарил. При этом она повторяла некое двустишие. Оно почему-то не шло у Гамлета из головы несколькими днями позже, когда он находился на борту:

"Возьмите же; подарок нам немил,
       Когда разлюбит тот, кто подарил".

"Эти уж точно немилы, - тихо промолвил Гамлет сам к себе на третий день, перегнувшись через перила и разложив безделушки на ладони, - ведь изначально они стоили совсем немного. Сдается мне, что этот намек на "дорогие подарки" был злой шуткой красавицы Офелии". И он тихо бросил их в море.

Со стороны он казался датским джентльменом, странствующим развлечения ради, или же для того, чтобы взбодриться. Четкого плана путешествия у Гамлета не было, его единственной целью было как можно скорее освободиться от Дании, а после направиться туда, куда укажет воображение. Как и следовало ожидать, воображение указало на юг, так же, как если бы он был южанином, оно увело бы его на север. Множество раз, карабкаясь на открытые утесы, окружающие Эльсинор, он мечтал о земле лимонов и пальм. Лежа в своей постели по ночам и слушая, как завывает ветер меж зубцами, венчающими стены замка, он уносился мыслями прочь от холодных, белесых земель отцовского королевства, навстречу к теплым красотам, процветающим под солнечным небом. Теперь он был волен проверить видения отрочества.
И случилось так, что после долгих скитаний, когда все дороги незаметно сворачивали в одну и ту же сторону, Гамлет направил свои стопы в Италию.

В те суровые времена ни одно долгое странствие не обходилось без чудесных приключений и риска. Это было время, когда лучшим спутником путешественника был острый нож, висящий на бедре. Гамлет, хоть и являлся человеком философского склада ума, не хуже любого другого чуял запах жареного. Он отличился в ратных подвигах, и, без сомнения, это его умение, перенятое у старого эльсинорского мастера фехтования, не раз пригодилось ему там, где ухищрения ума оказались бессильны. Разумеется, ему случалось бывать на волосок от смерти в диких дебрях Пруссии, Баварии и Швейцарии. Во всех этих случаях он считал себя счастливцем; ночью он прибыл в Верону, отделавшись всего лишь двухдюймовой царапиной на правой руке.

Он поселился, как и подобает джентльмену удачи, в анфиладе комнат уютного дворца. Окна выходили на быструю Адидже - бурный желтый поток, разделявший город на две части, и перехваченный в нескольких местах грубо вытесанными каменными мостами, которые он временами шаловливо смывал. То был чудесный старинный городок, переживший осады и чуму, полный обветшалых, живописных домиков и веселости, тоже в какой-то мере обветшалой. Хорошее место для отдыха утомленного пилигрима! Гамлет смутно припомнил, что у него при себе были письма к одной-двум известным семьям. Но он не спешил сразу же их передавать. Ему было приятно прогуливаться по городу инкогнито. Там было на что посмотреть: римский амфитеатр, церкви с их скульптурными саркофагами и святыми мощами - любопытные суставы и сочленения мучеников, и столько фрагментов святого креста, что из них было бы впору соорудить корабль. Жизнь на пьяцце и на улицах, толпы людей в лавках, пышные зрелища, огни, суета, цвета - все здесь захватывало взор молодого датчанина. Он был в настроении развлечься. Все вокруг занимало его внимание - тихие звуки гитарных струн в соседнем саду в полночь, резкий звон скрещивающихся шпаг под его окном, когда Монтекки и Капулетти сталкивались на узкой улице.

Между тем Гамлет освежал в памяти свой итальянский. Он был сведущ в итальянской литературе, особенно в драматических произведениях, и долго размышлял, делая заметки на полях пьесы "Убийство Гонзаго", которую Гамлет оценил по достоинству.

Также он заводил новые знакомства. В том же самом месте, где он временно остановился, проживал весьма отважный солдат и остроумец, родственник принца Эскала, некий Меркуцио, с которым Гамлет вначале обменялся любезностями на лестнице, а после подружился.
Множество молодых веронских дворян, поэтов и беспечных прожигателей жизни часто бывало в комнатах Меркуцио, и Гамлет скоро сошелся и с ними.

Среди них были любезный кареглазый джентльмен, которого звали Бенволио, и галантный молодой человек по имени Ромео, объект постоянных шуток и сердечной любви Меркуцио. Этот Ромео, принадлежавший к одной из первых семей города, был весьма впечатлительным щеголем, которому было достаточно легчайшего вздоха хорошенькой женщины, дабы влюбиться по уши. Говоря иначе, он переходил от одного любовного увлечения к другому столь же легко и естественно, как падает с ветки спелый гранат. Обычно ему в этих делах не везло, что довольно странно, ибо он был красивым юнцом в атласном камзоле шафранового цвета с черной окантовкой и изысканной бархатной шляпе с покачивающимся страусовым пером.

К моменту прибытия Гамлета в Верону Ромео находился в отчаянии, причиною которому была неразделенная страсть к некоей городской даме. Между ее семьей и семьей Ромео веками существовал раздор. Несколько сот лет тому назад кто-то наступил на чью-то болонку, и с тех пор две семьи рубили и кромсали друг друга. Оказалось, что однажды ночью Ромео перемахнул через ограду и нарушил ход размышлений своей возлюбленной, которая как раз сидела у себя на балконе и любовалась восходом луны. Ни одна дама не осталась бы равнодушной к такой преданности. Ведь, если бы кто-нибудь из ее родственников обнаружил их вместе, это означало бы верную смерть для Ромео. Возможно, они обменялись парочкой нежных фраз. Но дама была взволнована, застигнута врасплох, и после, как казалось, передумала продолжать отношения с Монтекки. Благодаря этому Меркуцио получил возможность приумножить свои и без того несметные хитрые выпады, которые Ромео принимал в основном добродушно.

С этими тремя джентльменами - Меркуцио, Бенволио и Ромео - Гамлет узнавал жизнь в Вероне, как молодые люди могут узнавать жизнь, где бы они ни очутились. Много раз соловей прекращал, а жаворонок начинал петь до того, как они ложились спать; но вдаваться в подробности, пожалуй, нет смысла. Прошел месяц со дня прибытия Гамлета. В садах расцвели гиацинты - наступила весна.

Однажды утром, когда Гамлет и Меркуцио прогуливались рука об руку по мосту неподалеку от дома, они встретили ливрейного лакея с пергаментом в руках, который он был положительно не в состоянии расшифровать.

"Прочти-ка его вслух, приятель!" - крикнул Меркуцио; он был из тех, кто за словом в карман не полезет.

"Я бы прочел, если бы вообще умел. Прошу вас, сэр, не могли бы вы помочь мне?"

"С легкостью - если только это не почерк моего портного". И Меркуцио взял пергамент, на котором было начертано следующее:

"Синьор Мартино, его супруга и дочери; граф Ансельмо и его прекрасные сестры; госпожа вдова Виртумо; синьор Плаченцио и его прелестные племянницы; Меркуцио и его брат Валентин; мой дядя Капулетти, его супруга и дочери; моя прекрасная племянница Розалина; Ливия; синьор Валенцио и его кузен Тибальт; Люцио и веселая Хелена."

"Настоящие сливки общества, кроме этого мерзавца Меркуцио, - сказал солдат, смеясь. - Что это значит?"

"Мой господин, синьор Капулетти, устраивает бал и званый ужин сегодня вечером. Это - список гостей; я - его слуга, Питер. Если только вы не принадлежите к дому Монтекки, прошу вас, приходите и выпейте с нами кубок вина. Веселитесь", - и с этими словами лакей, получивший объяснение своего письма, удалился.

"Человеку следует пойти, раз уж его просят о том и слуга, и хозяин; но, так как меня просили дважды, один я не пойду; я возьму вас с собой, Гамлет. Чую, это маскарад. Весь цвет города соберется там - и пышногрудые розы, и лилии с глубокими вырезами".

Гамлет, собственно говоря, ничего не знал о веронском обществе, и не заставил долго себя упрашивать. Он и подумать не мог о том, что эта невинная причуда может иметь роковые последствия.

Был поздний вечер, когда они, в масках и домино, явились в особняк Капулетти. Музыка была приятнейшей, а факелы - ярчайшими, когда парочка вошла в залу для танцев. Не успели они переступить порог, когда взор Гамлета остановился на даме, облаченной в белое шелковое платье. Двигаясь по зале в танце, она прикрывала лицо белой атласной маской, каждый уголок которой обнажал часть розового овала ее лица, маня взглянуть и на все остальное. Ее украшения были из жемчуга; веер и туфельки, так же как платье и маска, были белыми - сплошной белый цвет. Ее сияющие глаза были почти черны, по контрасту с косами золотистых волос, блестевших сквозь туманную вуаль венецианской ткани, которая то и дело обвивалась вокруг нее, как цветы вьются вокруг дерева. Гамлет не мог думать ни о чем другом, кроме миндального дерева, которое цвело пышным цветом в маленьком внутреннем дворике его здешнего дома. Девушка казалась ему воплощением совершенной весны, которая пробудила к жизни все листья и бутоны в сонных старых садах Вероны.

"Меркуцио! Кто эта дама?"

"Судя по осанке, это дочь старика Капулетти".

"А кто с ней танцует?"

"Парис, родственник Кан Гранде делла Скала".

"Ее возлюбленный?"

"Один из них".

"У нее есть и другие?"

"Их хватило бы на целый эскадрон; исключение - лишь слепцы да старики".

Но вот музыка стихла, и танцоры разошлись. Гамлет проводил даму глазами и, улучив момент, когда она осталась одна, подошел к ней. Она приняла его милостиво, как маска принимает маску, и они стали беседовать, как беседуют люди, которым нечего сказать друг другу, но которые обладают искусством говорить. Но вот что-то в его голосе привлекло ее внимание - новая нотка, прелестная и необычная интонация заинтересовали ее. Кто бы это мог быть? Это не Валентин и не Ансельмо; для синьора Плаченцио он был слишком высок, для Люцио - недостаточно крепок; это не был и ее кузен Тибальт. Мог ли это быть безрассудный Монтекки, который - посмел бы он? Здесь, на прицеле их шпаг? Поток масок прибывал, убывал и вновь накрывал их, и музыка заиграла вновь, а Джульетта все слушала и слушала.

"Кто же вы, сэр, - в конце концов, выкрикнула она, - что говорите на нашем языке с притворным акцентом?"

"Странник; бездельник в Вероне, хотя и не весельчак - черный мотылек".

"Здешнее итальянское солнце позолотит вам крылья. Золото с черными краями - это весело".

"Мои цвета уже не столь мрачны, сколь были вначале".

"Я бы хотела увидеть ваше лицо, сэр; если оно отвечает вашему голосу, оно должно быть приятным".

"Мне бы хотелось, чтобы мы обменялись лицами".

"За ужином мы так и сделаем!"

"А как насчет сердец?"

"Нет уж, я не отдала бы веселое сердечко в обмен на печальное; но я сниму свою маску, а вы - свою. И все же, - сказала она вполголоса, - если вы являетесь, как я полагаю, джентльменом из Вероны - Монтекки - не снимайте ее".

"Я не веронец, сударыня; здесь меня никто не знает", - и Гамлет откинул капюшон домино. Джульетта на мгновение отвела свою маску в сторону, и какое-то время оба смотрели друг другу в глаза.

"Сударыня, клянусь, мы действительно обменялись лицами; по крайней мере, ваше навсегда останется в моей памяти".

"А ваше - в моей, сэр, - мягко сказала Джульетта, - только хотелось бы, чтобы оно не было столь бледным и печальным".

"Гамлет, - шепнул Меркуцио, дергая друга за рукав, - вон тот малый, который разговаривает со стариком Капулетти, - это племянник его жены, Тибальт, задиристый пес.
Он подозревает, что мы из семьи Монтекки. Уйдем отсюда с миром, как солдаты, которые слишком благородны, чтобы затевать ссору под приютившим их кровом".

С этими словами Меркуцио подтолкнул Гамлета к дверям, где к ним присоединился Бенволио.
Джульетта, не отводя глаз от уходящих гостей в масках, протянула руку и схватила за предплечье старую служанку, как раз проходившую мимо.

"Поскорее, добрая кормилица! Иди и узнай, как зовут того джентльмена. Нет, милая, не того, который в зеленом! А того, который в черном домино и пурпурной маске. Что, я задела твою бедную больную руку? Ах, ну иди же, милая кормилица!"

И когда кормилица, ворча, отправилась выполнять поручение, Джульетта пробормотала себе под нос один старый стишок:

"И коль женат он,
То смертный одр мне станет брачным ложем!"

Вернувшись к себе в комнаты, Гамлет присел на край кровати и погрузился в раздумья. Серебристый свет луны, пробиваясь сквозь покачивающиеся ветви дерева за окном, нерешительно проникал в комнату, представляя собой пародию на ту пушистую вуаль, которая недавно обвивалась вокруг гибкого стана прелестной Капулетти. То, что он любил ее, и должен был признаться ей в этих чувствах, было неизбежно; но как он умудрится увидеть ее снова? Ни одна душа в Вероне не знала, кто он такой. Он бережно сохранял инкогнито; даже Меркуцио считал его простым юным джентльменом из Дании, приехавшим на отдых в чужой город. Если Меркуцио представит его как богатого датского путешественника, то Капулетти, без сомнения, примут его со всей учтивостью, но только как гостя, а не как поклонника. Он должен быть представлен в другой роли - роли себя самого.

Гамлет обдумывал, какие шаги ему следует предпринять, дабы установить свою личность. И вот он вспомнил о паре-тройке писем, которые запихнул в кошелек, покидая Эльсинор. Он зажег тонкую свечу и принялся изучать бумаги. Среди них оказалось полдюжины любовных писем, которые Офелия вернула ему в ночь перед отплытием. Они были аккуратно связаны вместе черной ленточкой, к которой был прикреплена веточка розмарина.

"Как раз в духе Офелии!" - пробормотал молодой человек, - ее часто посещали веселые мысли вроде этой".

Как далеко в прошлом, казалось, осталась та ночь, когда она, в своей милой сдержанной манере, передала ему эти послания! Сколь туманным и далеким казалось все, что было связано со старой жизнью в Эльсиноре! Смерть отца, замужество матери, его страдания и уединение - все это будто бы выпало на долю другого человека. В его нынешнем положении было нечто невероятное. Не спал ли он? Действительно ли он находился в Италии, и действительно ли был влюблен?

Он резко подался вперед и схватил сложенную квадратиком бумагу, наполовину скрытую остальными.

"Как я мог забыть о ней!" - воскликнул он.

Это было письмо, на котором значился написанный заостренным горациевым почерком адрес синьора Капулетти из Вероны. В письме содержалось несколько вводных строк от Горацио, чей отец имел дела с некоторыми богатыми ломбардийскими купцами и был знаком со многими известными семьями в городе. Гамлет видел, что с помощью этого и нескольких других случайно уцелевших посланий от королевы Гертруды, написанных еще тогда, когда он учился в университете, ему не составит труда доказать Капулетти, что он - действительно принц датский.

Следующим утром, в час весьма неподобающий, Меркуцио был разбужен Гамлетом, которому каждая минута с мгновения встречи с Джульеттой казалась вечностью. Меркуцио воспринял это вторжение не очень спокойно, ибо честный шутник был серьезным соней, но откровенность Гамлета вернула ему былое равновесие.

Друзья уединились вместе на долгое время, и в час, подобающий для визитов, направились в дом Капулетти. Хозяин не скрывал, какую честь оказал ему принц. Почти без церемоний Гамлет выложил ему цель своего визита. Старик Капулетти слушал его с восторженным вниманием, мысленно благодаря судьбу за то, что не отдал руки дочери графу Парису, как намеревался поступить ранее. Дам в комнате не было - они объясняли свое отсутствие усталостью после бала. Но в тот же вечер Гамлет удостоился аудиенции у Джульетты и у леди Капулетти, и несколькими днями позже во всей Вероне только и разговоров было, что о недавней помолвке.

Вредный Тибальт поначалу бросал хмурые взгляды и сердито крутил кончики усов, а юный Парис бросился сочинять унылые стихи. Но очень скоро оба, увидев, что никто не хотел их оскорбить, вновь обрели былое душевное равновесие и вместе пришли выразить Гамлету свое почтение.

Для Гамлета настали новые времена - он сбросил свой чернильный плащ и облачился в немыслимо роскошный камзол, вызывая ассоциации с недавно позолоченным кинжалом. Заодно с траурной одеждой он, кажется, избавился и от какой-то доли своего гробового уныния. Рядом с Джульеттой унывать было невозможно, и каждый день Гамлет находил в ней новое солнечное очарование, ранее неведомое. Ее свежесть и кокетливая искренность постоянно удивляли его. У нее было много возлюбленных, и она поведала о них Гамлету в такой манере, что сердиться на нее было невозможно. "Быть может, милый, - сказала она ему однажды вечером, прелестно улыбаясь, - я вполне могла бы полюбить юного Ромео, но семья противилась этому с самого начала. А еще он был таким... таким импульсивным, ты знаешь?"
Гамлету было известно о неразделенной страсти Ромео, но до этого момента он не знал, что та, с которой он обручился, и была героиней приключения на балконе. Оставив Джульетту, он пошел повидать Монтекки - не затем, чтобы скрестить с ним шпаги, как поступил бы кто-нибудь другой, а затем, чтобы похвалить его чувство вкуса, указавшее на столь прелестную девушку.

Но Ромео исчез самым непостижимым образом, и его семья была глубоко несчастна. Думали, что, быть может, жестокая Розалина (которая была холодной предшественницей Джульетты) теперь растаяла, и слугу Монтекки Абрама отправили к ней на поиски Ромео. Но леди Розалина, которая как раз занималась вышиванием у себя на пьяцце, спокойно отрицала, что ей что-либо известно о пропавшем. Тогда стали бояться, что он ввязался в какую-то драку. Но драки не было, и за последние двенадцать часов ни с одной, ни с другой стороны никто убит не был. Как бы там ни было, но, казалось, он исчез бесповоротно. Когда Гамлет обратился с вопросом к Меркуцио, честный солдат засмеялся и пригладил свои светлые усы.

"Малец покинул жаркую страну, а куда сбежал, не знаю - надо думать, к ледяным окраинам мира, чтобы охладиться".

Гамлет пожалел Ромео за чувства, которые должны были сейчас терзать его сердце. Но его жалость была горьким сорняком, плохо произраставшим в той атмосфере, в которой жил счастливый влюбленный. Он видел Джульетту каждый день, и ничто не омрачало его счастья, кроме разве что болтуньи-кормилицы, против которой у Гамлета было одно предубеждение. Он считал ее надоедливой старухой, временами не совсем сдержанной в разговоре, и советовал Джульетте отстранить ее от себя. Но страуха годами прислуживала семье, и избавить ее от обязанностей теперь представлялось нецелесообразным.

С острой проницательностью, свойственной старикам, кормилица сразу же почувствовала неприязнь Гамлета, и отплатила ему той же монетой.

"Ах, птичка моя, - воскликнула она однажды вечером, - ах, ей-богу! Умеете же вы выбирать мужчин. Ах, если бы я могла выбирать их за вас, Джули! Клянусь Богородицей, вот синьор Меркуцио, отважный джентльмен, веселый джентльмен, и добродетельный к тому же. Я ручаюсь, что его мизинец стоит больше, чем весь этот ваш принц, черный дрозд, упавший бог знает откуда, чтобы взлететь с прелестнейшим кусочком веронского мяса в когтях. Вот так так!"

Но то была лишь легкая зыбь на гладком озерце. Хотя временами Гамлету хотелось в шутку упрекнуть Джульетту за вычурность ее речи. К примеру, однажды она выразила желание видеть Гамлета вырезанным после смерти в звездочках, дабы он украсить лик ночи. Гамлет возразил, что он совершенно против перспективы быть вырезанным в звездочках для каких бы там ни было целей. Однажды она предложила возлюбленному прийти в сад, когда все удалятся в дом, чтобы она могла немного побеседовать с ним с балкона. Но, поскольку ничто не мешало им видеться, когда зблагорассудится, и поскольку Гамлет обладал сильно развитым чувством достоинства, и поскольку его помолвка являлась самым изысканным проявлением собственности, он не поощрял это безрассудство Джульетты.

"Что! - воскликнул он, с упреком наставляя на нее палец, - опять романтика!"

В тот момент они были всего ближе к любовной ссоре. На следующий день в знак примирения Гамлет принес ей изящную золотую флягу с затейливой чернью, которую наполнил догорими благовониями в аптеке, попавшейся на пути.

"Никогда не видел более тщедушного малого, чем этот сборщик пустоты, - сказал Гамлет со смехом, - все ребра да голени, один лишь скелет, окарешнный черным. Впрочем, это - редкая эссенция. Он сказал мне ее дикое ботаническое название, но оно вылетело у меня из головы".

"Это то, что мы зовем розой, - сказала Джульетта, поднося флягу к ноздрям и нежно склоняясь к принцу, - но, как бы мы ее ни звали, аромат будет столь же сладок".
О юность и любовь! О счастливые времена!

Почти каждый вечер в доме Капулетти устраивали пир. Что до Монтекки, обитавших вверх по улице, их ставни были наглухо закрыты, а леди Монтекки, у которой на руках были четверо дочерей на выданье, приходила в ярость, видя успех соседей. Скорее она предпочла бы смерть двух-трех Монтекки на дуэли, чем появление принца в доме соперника.

Счастливый принц!

Если бы Розенкранц и Гильденстерн, и Лаэрт, и прочий унылый люд в Эльсиноре, увидели Гамлета сейчас, они бы не узнали его. Куда делись его тусклые взгляды и резкие речи? В его глазах больше не было и следа угрюмых мыслей. Он одевался в яркие цвета, и видел в солнце свое естественное наследство. Если же он и впадал в уныние - для него это было в порядке вещей - взгляд его прояснялся при приближении "прелестной тельца на изящнейших ножках". Веронская прелестница свила себе гнездышко в его сердце и наполнила его музыкой. Призраки и видения, преследовавшие его ранее, исчезли навсегда, изгнанные волшебством Джульетты.

Счастливая Джульетта!

Ее красота засияла по-новому. Цветок распустился, превзойдя обещания бутона. Пусть ее сердекчко билось не так дико - зато само биение было сильнее. Если она дала Гамлету свои чувства, бившие через край, то он дал ей мудрость и сдержанность. Она всегда была любимицей общества, но теперь вся Верона находила ее просто восхитительной. Портные, которые шили манто, подрезали их, подражая ей; стоило ей надеть украшения из бирюзы – гранаты тут же выходили из моды. Вместо стонов и слез, и всех этих невзгод, которые, быть может, произошли бы, если бы Джульетта все же любила Ромео - послушайте, как она смеется, поглядите в ее радостные глаза!

Каждое утро или Питер, или Грегори поднимались к Гамлету с весточкой от Джульетты (она прекратила посылать кормилицу, узнав о неприязни возлюбленного к этой особе).

Несколькими минутами позже Грегори или Питер спускались по лестнице с посланием от Гамлета. Джульетта заметила его талант к сочинительству, и, капризничая, настаивала, чтобы он посылал ей все ответы в стихах. Гамлет баловал ее, хотя зачастую стихи давались ему с трудом. Ведь муза так непоседлива, и не всегда является по первому зову. Иногда ему приходилось прибегать к предыдущим попыткам, как, например, тогда, когда он перевел на чистый итальянский следующие строки:

"Не верь, что солнце ясно,
Что звезды - рой огней,
Что правда лгать не властна,
Но верь любви моей".

Наверняка этот катрен был изначально написан для Офелии; но что тут скажешь? Вряд ли Гамлет писал тогда то, о чем думал; однако теперь его мысли совпадали со стихами. Кроме того, удачная рифма никогда не выходит из моды. Она всегда кстати.

Пока Гамлет переписывал эти строки, его мысли, естественно, стремились к Офелии, ибо коротенькое стихотворение было наполнено слабым ароматом прошлого, будто бы засушенный цветок. Он не испытывал никаких уколов совести. Как удачно сложились обстоятельства, что они разошлись! Предрасположенная к меланхолии и наследовавшая от отца слабую силу духа, Офелия была девушкой, нуждавшейся в том, чтобы ее веселили, если она вообще когда-нибудь бывала весела. Он, Гамлет, был последним человеком на свете, с которым у нее могли завязаться нежные отношения. Если бы они поженились, то подверглись бы отчаянию друг друга и умерли, подобно паре больных ворон, в течение двух недель. Что бы случилось с нею? Ушла бы в монастырь? Он бы сделал ее аббатисой, если бы вернулся в Эльсинор.

После одного или двух месяцев ухаживаний, когда затягивать их дальше уже не было смысла, Гамлет и Джульетта сочетались браком в францисканской часовне, в присутствии нескольких свидетелей; венчал их брат Лоренцо. Но в тот же вечер в доме Капулетти устроили огромный пир, на который была приглашена вся Верона. По ходатайству Гамлета, семью Монтекки любезно пригласили на праздник. Удивительно, но Монтекки приняли приглашение и пришли в полном составе. Их приняли по-королевски, и долгой, изнурительной вражде - каждая из семей пришла бы в замешательство, пытаясь припомнить причину раздора - был положен конец. Сторонникам Капулетти и Монтекки было тут же запрещено вступать в драки друг с другом.

"Теперь в городе будет меньше развлечений, - заметил Меркуцио. - Синьор Тибальт, друг мой, мне уже не испытать удовольствия пронзить вас шпагой. Так выпьем же вина!"

Гости все еще ужинали в просторном шатре, возведенном в саду. Там было ярко, как днем, от света неисчислимых факелов, прикрепленных к кустам. Гамлет, Джульетта и несколько остальных встали из-за столов и теперь стояли у входа в шатер. И вдруг взору Гамлета предстал знакомый силуэт молодого человека, стоявшего на ступеньку ниже, держа в руке шляпу с пером. Его одежда выглядела пыльными с дороги, но честное лицо было яснее дня.

"Как! Горацио?"

"Он самый, принц, и бедный ваш слуга".

"Мой добрый друг; пусть то взаимно будет. Что вас в Верону привело?"

"Я с новостями, принц".

"С хорошими? Так, значит, мертв король".

"Король живет; Офелия мертва".

"Офелия мертва!"

"Нет, не совсем; теперь она - супруга".

"Прошу тебя, без шуток, друг мой давний".

"Мой принц, клянусь вам жизнью, это так".

"Так, значит, замужем?"

"Замужем за тем, кто прислал меня сюда - за джентльменом прекрасной наружности и в высшей мере самонадеянным, потомком благородного веронского дома - неким Ромео".

Легкое странное выражение промелькнуло на лице Джульетты. Не родилась еще та женщина, которая могла бы, даже в день собственной свадьбы, простить обманутого любовника, избравшего себе новую невесту.

"Офелия вышла замуж!" - пробормотал жених.

"Ты знаком с этой дамой, милый?"

"Отлично знаком, - ответил Гамлет, поворачиваясь к Джульетте, - достойнейшая юная особа, дочь управляющего моего отца. Ей по вкусу пение печальных баллад, - задумчиво добавил принц, - но наш сумасбродный Ромео исцелит ее от этого. Кажется, я вижу их сейчас..."

"О, где же, мой принц?"

"Мысленным взором, Горацио... в окружении детей - благородных юношей и грациозных барышень, в коих порывистость пылкого Ромео уравновешена задумчивостью прекрасной Офелии. И это будет весьма нелюбезно с их стороны, - молвил принц, поигрывая пальцами Джульетты, - если они не назовут первенца Гамлетом".

Как только принц Гамлет умолк, последняя повозка на Бостон - удачно припозднившаяся по пути из Уотер-Тауна в Маунт-Оберн – притормозила у поворота дороги, по которой я прогуливался. Янтарный свет выхватил мой силуэт из мрака, водитель быстро развернулся и притормозил, а кондуктор, резко дернув за шнур у себя над головой, проводил мою фантазию похоронным звоном, когда я ступил на заднюю платформу.

КОНЕЦ.

(1901)


Все цитаты из "Гамлета" - в переводе М. Лозинского.


Ссылка на оригинал: http://www.online-literature.com/thomas-bailey-aldrich/3860/