Малец

Малец

Солнце, уставшее весь день смотреть на безобразия, творившиеся на земле, тихонько катилось к линии горизонта. Хотя, если честно, в здешней местности никакой линии и не было. Западная окраина неба, куда нацелилось светило, было закрыто лесом, росшим на невысоких, округлой формы холмах. Днем зеленые, сейчас они все более голубели, чтобы позже потемнеть, стать размытыми, а потом и вовсе раствориться в черноте приближающейся ночи.
Солнце устало. И не столько от своей вечной работы, сколько от бардака, творившегося внизу. Вот уже, который год подряд, прямо с утра здесь гремели взрывы и рушились скалы. Потом на образовавшиеся кучи огромных камней кидались неповоротливые, но прожорливые экскаваторы. Они вгрызались, терзали и мучили то, что совсем недавно было единой частичкой земли, а теперь именовалось «сырьем». Крутившиеся рядом огромные машины и верткие, удивительно маленькие электровозы с такими же мини-вагончиками увозили все это на фабрику. Там, в пыли и грохоте, мусор отделяли от камней, а их, многократно раздробив и промыв воде, превращали в щебенку. Впрочем, так ее называли работавшие здесь люди, а правильно она именовалась флюсовым известняком. И предназначалась для огромного металлургического комбината, располагавшегося километрах в двадцати. Там из руды плавили чугун, а флюс кидали в печи в качестве какой-то добавки…
Фабрика всегда утопала в грязи. Даже в сухую погоду здесь стояли лужи, а липкая желтая жижа текла буквально отовсюду. Из главной фабричной трубы все время валил белесый дым, который разносился ветром по округе и оседал повсюду в виде тонкой бело-желтой пыли, от которой скрипели зубы и слезились глаза. А болтавшееся на веревках белье покрывалось рыжеватыми пятнами, словно эти простыни и не стирались вовсе.
Но сегодня была суббота, «короткий день». Карьер затих часа в три, фабрика перестала греметь чуть позже. И в маленьком, грязном рабочем поселке, приютившемся под боком у фабрики, где жили те, кто работал здесь, воцарилась редкая тишина. На небе появилась шальная, одинокая тучка, которая пролилась коротким, но сильным дождем. Все вокруг сразу изменилось: деревья и трава стали изумрудно-зелеными, вечно пыльные собаки и куры поменяли окраску и теперь срочно охорашивались, а прятавшиеся от дождя на чердаках и в сараях коты повылезали наружу и подозрительно принюхивались к непривычно чистой окружающей среде…
Во дворы понемногу выходили люди. Собственно, дворов, как таковых, тоже не было. Так, небольшие куски земли, зажатые между одно-, двух- и трехэтажными домами, разрезанные рядами вонючих сараев, где когда-то, сразу после войны, хранился уголь, а теперь, после перевода квартир на паровое отопление, превратившихся в место обитания поросят, коз, коров и всяких кур-гусей.
В одном из таких «псевдодворов» кипела жизнь. За столом, сколоченным из не струганных досок, кучка мужиков азартно рубилась в домино. Играли командами, по трое. Проигравшие вылезали, вместо них садились следующая троица, и команды за вечер менялись местами много раз подряд. Играли просто так, на «интерес».
Возле стола крутились дети. Подростки, чувствовавшие себя взрослыми, вникали в хитрости игры, малыши слушали матерные слова и запоминали их. Стоявшие рядом женщины вяло поругивали мужчин за грубые выражения, но всерьез на них не обращали никакого внимания. Их роль состояла в другом. Нельзя было допустить, чтобы мужики, скинувшись теми немногими деньгами, что у них были спрятаны в «заначках», купили бы самогон, который тайно, отбежав за сараи, тут же и выпили бы. Если такое случалось, дело могло закончиться одной или даже несколькими семейными ссорами с визгом детей, плачем женщин и грязной руганью мужчин. Еще хуже, когда выпивка выливалась в драку между мужиками. Большинству из них это нравилось, но тогда во двор приходили милиционеры, растаскивали дерущихся, орали на женщин и детей, иногда вытаскивали пистолеты и стучали ими по головам.
Впрочем, была еще одна причина, по которой жены крутились вокруг стола с домино. Они стерегли своих мужчин от посягательств со стороны других женщин. Самая страшная война в истории человечества закончилась лишь полтора десятка лет назад, мужиков по-прежнему было мало, на всех баб не хватало, и некоторые одинокие дамы, отчаявшись заполучить жениха законным путем, шли на «воровство» чужих мужей. Формально все остальные это осуждали, но фактически сочувствовали хищницам. Конечно, когда такие ситуации не касались их лично. Если же какая-то женщина начинала подозревать своего благоверного в неверности, она тут же отлавливала соперницу и прилюдно била ей морду. Окружающие в такие разборки не вмешивались, милиция тоже хранила нейтралитет. Это считалось нормальным…
На сей раз, ссор не было. Народ, притомившись за шесть рабочих дней, действительно отдыхал. Пока шестеро мужиков громко стучали домино по столу, Костя по кличке Курносый рассказывал им, что случилось в мире и в стране за нынешний день. Костю во дворе недолюбливали. Он был нестар – около пятидесяти лет, но нигде не работал по случаю своей странной, по мнению многих, инвалидности. Во время войны Костя попал в саперные войска, участвовал в нескольких переправах и однажды заработал грыжу. Его прооперировали и отправили в тыл. Лучше не стало, и, в конце концов, человек получил инвалидность по такой «несерьезной» болезни.
Впрочем, Костя действительно часто болел, ходил тяжело, нередко попадал в больницу. Все остальное время он сидел во дворе и читал газеты. А по вечерам и ночам слушал дома радио – большую черную «тарелку», которая висела в каждой квартире. Был он человеком не слишком умным, но с хорошей памятью. И сейчас рассказывал о последнем выступлении товарища Хрущева, его обещании построить через двадцать лет в стране коммунизм, когда совсем не будет денег, а в магазинах бесплатно будут раздавать каждому все, что ему захочется.
Мужики, помнившие про сталинские лагеря и знавшие, что среди обитателей двора непременно имеются доносчики, делали вид, что верят обещаниям. Теперь за критику не расстреливали, но посадить на пару-тройку лет могли, поэтому никто с Костей не спорил и вслух своего мнения не высказывал. Лишь один Андрюша Хлюстин завел речь о том, что бесплатная водка - это очень хорошо. Однако его тут же прогнали. Андрюша был законченным пьяницей, жил один, без семьи, дважды побывал в тюрьме за драки, на него не покушалась ни одна, даже самая завалящая баба.
К Косте вышла его жена Нюра, но он тут же отослал ее прочь. Нюра была женщиной глупой, некрасивой, да, к тому же, еще и хромой. Костя, перебираясь из госпиталя в госпиталь, подобрал ее уже после войны где-то на Урале. Она была из семьи сосланных «врагов народа», все преступление которых состояло в том, что во время войны они жили в деревне на Украине «под немцем» почти четыре года. Чтобы не умереть с голоду ее родители работали на оккупантов (мать - прачкой, отец – грузчиком на складе), за что в сорок четвертом и схлопотали по пять лет лесоповала. Нюра помогала им, и однажды попала под падающее дерево, навсегда став хромой.
Первый ребенок, родившейся у нее от Кости, был глупым, он даже не умел разговаривать и самостоятельно есть, его отдали в специальный интернат. Второй – Володя – был нормальным мальчуганом, который сейчас тихо копался в песке вместе с другими ребятами. Нюра, всплакнув, отошла в сторону…
Еще на одной скамейки сидели бабушки, наблюдавшие за своими внуками и внучками. Женщинам было не более пятидесяти лет, но выглядели они как законченные старухи. Война, изнурительный труд и полуголодное существование сделали свое дело. Они, как и большинство обитателей поселка, попали сюда не по своей воле, а по причине принадлежности к семьям все тех же «врагов народа». Никто из них открыто об этом не говорил, это была тайна, о которой знали все, даже малые дети.
Самое странное состояло в том, что эти женщины, пострадавшие ни за что, с огромным уважением относились в партии и руководству страны, которые сломали им жизнь. И хотя Сталин к тому времени был разоблачен, они по-прежнему трепетно говорили о нем, как об «отце народов». Сейчас они тихо перешептывались, обмениваясь последними сплетнями. Самыми знающими здесь были «Бурмитстриха» и «Бабка Хорунжая». Их не любили все – за склочный характер, желание все время затевать ссоры и способность говорить о других людях исключительно гадости, причем, в большинстве своем, выдуманные ими тут же, на скамейке. Но они от такого отношения к себе не страдали. Знали, что их все равно будут слушать и ахать. А вот друг друга они ненавидели лютой ненавистью.
…Гул голосов был такой громкий, что многие не услышали, как во двор въехала машина. Это была «Скорая помощь». Оттуда вышла Анна Ильинична, и машина умчалась. Анна Ильинична была врачом, которого все любили и боялись. Любили за ее безотказность: она шла к больным в любое время суток, при любой погоде. Боялись же за острый язык и грубые манеры. Анна Ильинична, прошедшая всю войну, ругалась виртуозно, в выражениях не стеснялась. Она курила «Беломор», имела грузную фигуру, уже после войны родила двоих детей, и каждые полгода меняла мужей. Впрочем, она никого ни у кого не отбивала. Новые избранники всегда были приезжими. Как правило, из числа спасенных ею пациентов госпиталей и больниц.
Сейчас Анна Ильинична была одна. Она тихо шла через двор, и разговоры мгновенно смолкли. Все спешили с ней поздороваться и спросить про здоровье. Женщины боготворили доктора за умение принимать роды и делать аборты, мужики – за способность ругаться так, что вяли уши. Анна Ильинична вяло кивала головой, тащила в руке сумку с продуктами и лекарствами и шла к своему дому.
Она никогда никому не рассказывала о своем прошлом. Эта женщина не выставляла свой ум напоказ, хотя была одной из трех жителей поселка, имевших высшее, институтское образование (остальные три тысячи обитателей закончили по три-четыре класса). Просто она считала, что рассказывать простым работягам, махавшим весь день лопатой, как она устает, неприлично.
Хотя Анна Ильинична жила здесь давно, о ней было известно немногое. Свои ордена и медали она надевала только на День Победы, но такие же награды были у многих других жителей поселка. Детей своих любила, но воспитывала кое-как, между делом. Старший сын, Федя, рос отпетым хулиганом, младшая дочь Сашка, наоборот, была красной девицей, боявшихся всех подряд. Врачиху все уважали и так, но однажды на очередной День Победы к ней на машине «Чайка», которую никто никогда из местных жителей до того ни разу не видел, приехал седой полковник. Он долго сидел у нее дома. Потом вышел во двор, дал денег шоферу, и через час во дворе стоял огромный стол, уставленный водкой и закуской. Гулял весь двор, как на свадьбе. Полковник называл докторшу «Анечкой», лез к ней целоваться, называл своей спасительницей. Она отмахивалась, пила водку гранеными стаканами, пела фронтовые песни, а потом заплакала и убежала домой. Это был первый и последний случай, когда Анна Ильинична уронила слезу. На следующий день она была так же сурова, спокойно резала людям раны, вскрывала покойников, принимала роды. Она умела делать все…
Едва докторша скрылась в подъезде, как оттуда вышел Семен Михайлович Т-в. Второй образованный человек в поселке, директор небольшого асфальтового завода. Матерные разговоры смолкли, мужики раздвинулись, давая возможность сесть рядом с ними за стол. Сам он в домино играл редко, но любил смотреть, как это делают другие.
Вслед за ним, словно тень, во двор выскользнула его жена, Катя. Она была нарядно одета, чисто причесана, от нее непривычно пахло дорогими духами, а не дешевым одеколоном, как от остальных женщин. Катя числилась на том заводе лаборанткой, но фактически во время работы ничего не делала. Весь день поливала цветы, вышивала, потом бежала домой, наводила чистоту, варила суп и ждала мужа. Впрочем, настоящим мужем он ей не был, так как брак с ней не оформлял. Где-то, совсем в другом месте страны, у него была законная жена и двое детей. Он посылал туда письма и деньги, раз в год ездил в гости, но всегда возвращался назад, в грязный поселок, где был уважаемым человеком, которого боялись буквально все, и особенно - его вторая «жена».
Катя оглядела двор и направилась к третьей скамейке, приютившейся в самом углу, недалеко от детской песочницы. Там сидели две молодые женщины, присматривавшие за своими детьми. Малышня копошилась в песке, строила свои игрушечные домики, а страшно уставшие за неделю непосильного труда бабы отдыхали. Они, наверное, и вздремнули бы, вот так, сидя, но к ним подсела Катя и завела свой неспешный разговор.
Здешние женщины ее не привечали. За нарядность, чистоту в одежде, но главное – за легкость жития и склонность к поучениям всех по любому поводу. У Кати не было своих детей – что-то там не срослось по женской части – поэтому она, как всякая бездетная баба, лучше всех знала, как именно нужно воспитывать мальчиков и девочек. Понятно, что окружающие делали это неправильно, так как не читали ни газет, ни книг, где авторы объясняли тонкости детской психологии. Директорская сожительница все это регулярно изучала, а потом пыталась применять на практике. То есть вела с женщинами занудно-разъяснительные беседы, попутно рассказывая тем, что натворили их чада за прошедший день. Дети, получавшие после таких бесед подзатыльники, Катю ненавидели, а женщины терпели по причине наличия у собеседницы хоть и незаконного, но весьма уважаемого всеми мужа…
В этот раз Катя непривычно долго молчала. Она смотрела в другой угол двора, где за столом с доминошниками сидел Семен Михайлович. И ждала, когда он увлечется игрой, чтобы забыть про нее. Директор знал про тягу сожительницы к беседам с бабами и ее стукачество про детей, не любил это и поругивал Катю. Она каждый раз тихо плакала, обещала исправиться, но ничего поделать с собой не могла. Ей все равно хотелось поучать.
Наконец, решив, что время настало, она повернулась к ближней от нее женщине и, слегка заикаясь, завела свою беседу.
- Ты, Зина, зря своим ребятишкам полную волю даешь. Вот, смотри, твоя дочка Лида в песке сидит, не пойми, что из него лепит. А нужно – чтобы со смыслом строила, чему-то при этом училась!
Зина, работавшая на стройке штукатуром, держала уставшие руки на коленях и сонно смотрела в сторону четырехлетней девочки. Та вся вымазалась в мокром песке, но продолжала что-то лепить, тихо напевая себе под нос непонятные взрослым песенки.
- Но больше всего ты упускаешь сына, Зина, - продолжала Катя. – Он у тебя какой-то чудной, можно сказать, ненормальный. Все дети, как дети – играют в футбол, стреляют из рогаток, кошек за хвост таскают… Вовка, поганец, отпусти животное, что оно тебе сделало?!..
А твой Сашка не такой. То, что рано научился читать – это хорошо. И книжки любит – тоже неплохо. Но во всем, Зина, должна быть мера. А он у тебя читает без остановки, днем и вечером. Получается, что на нормальные детские забавы у него не остается времени. Ты хоть раз видела, чтобы он играл в футбол? Или дрался с ребятами? Почему он не хочет быть бойцом Красной Армии, когда пацаны играют в войну? Это неправильно, Зина.
Ты смотри, что он делает сейчас, а? Снова читает книгу. Такой вечер, такое время для игр, а он… Забрался в кусты и какую-то книгу там рассматривает. Нет, Зина, ты его упустишь. Вырастет из него малахольный. Я тебе советую – займись сыном!..
Зина, наконец, не выдержала, вяло ругнулась, встала со скамейки, подхватила дочку из песочницы и направилась в сторону дома. Потом остановилась и негромко позвала:
- Сашка! Пойдем домой. А то ты опять забудешь поесть.
И зашагала к подъезду, держа весело напевавшую дочурку под мышкой.
Но мальчишка ничего не слышал и не видел. Он пристроился между двумя кустами шиповника, накидал на траву лопухов и, сидя на них, читал книгу. Семилетний ребенок, страшно худой и с непропорционально большой головой, за что ровесники дразнили его «головастиком» и «глистой в скафандре», не замечал ни двора, ни теплого вечера, не слышал визга пацанов, разговоров баб и ругани мужиков. Он в это время плыл с моряками на паруснике открывать Антарктиду. Там было холодно, люди мерзли, страдали, но они верили своему командиру и стремились к неизведанной земле…
Сашка – это я.