Мечтательный одуванчик

Мечтательный «одуванчик»
Каждое утро в нашей семье начиналось со скандала. Я не хотел есть. То есть категорически – до слез, до соплей - отказывался от завтрака. Максимум, что удавалось в меня впихнуть – стакан чая или кружку киселя. Причем кисель непременно должен был быть страшно густым, хоть ножом его режь. Если чуть жиже – я его ненавидел.
Почему так случилось, что в раннем детстве я мало ел – не знаю. Но уже к четырем годам из меня получился очень худой мальчик, словно маленький скелетик. Меня пичкали рыбьим жиром, от которого хотелось рваться. Когда мне было два и три года, дважды делали переливание крови от отца – врачи решили, что у ребенка развивается рахит и малокровие, и так пытались улучшить его состояние. Все было напрасно: Сашка оставался тонким стебельком с огромной головой, словно уродливый одуванчик.
Ни в ясли, ни в детский сад я не ходил. Они на поселке были, но меня туда не взяли. Кажется, отец по молодости и горячности что-то не так сказал местному лидеру профсоюза, и тот в ответ мстил, как мог. Так, если всем квартиры давали через год после устройства на работу (поселок в это время бурно строился), то отцу – только через четыре года. А до этого мы впятером жили в комнатке площадью двенадцать квадратных метров и общей кухней на три семьи. Туалета и ванной в этой квартире не было. По нужде бегали на улицу, что в мороз было очень неудобно. А мыли нас с сестрой раз в неделю на кухне в большом жестяном корыте.
В конце концов, квартиру нам все же дали. Но не отдельную, как остальным, а на общей кухне. Две комнаты занимала наша семья из пяти человек, еще в одной жила премерзкая одинокая старуха Елизавета Ивановна. Она сразу же сломала нам туалет, и мы почти два года по-прежнему пользовались общим ведром (боже, какая это была гадость!). Позже отец не выдержал, поскандалил с соседкой, выкинул из туалета, который она превратила в свою кладовку, все ее лопаты и ведра, отремонтировал его, и мы почувствовали себя людьми.
Первые три года проживания в этом трехэтажном доме в нем не было газа. На кухне стояли керогазы, страшно воняло керосином, они вечно гудели и дымили. А еще там возвышался титан – высокая круглая башня из металла калибром в метр, в нижней части которой было малюсенькая печка, ее топили дровами и углем, а в титане в это время нагревалась вода. Одного титана хватало на две трети ванной, поэтому мылись редко и – по очереди. Только когда мне было десять лет, нам провели газ, поставили плиту, повесили водогрейную колонку, и все стало, почти как в цивилизованном мире.
Впрочем, частные помывки не удавались. Бабка Лиза (так ее звал весь поселок) регулярно сжигала нам колонку, несколько раз портила плиту. И что самое удивительное – делала она это специально, исключительно из желания нагадить. И не только нам, а всему окружающему миру.
Позже, будучи уже подростком, я узнал причину ее ненависти. Она – поповская дочка, до революции вела праздную жизнь, была выдана замуж за священника, родила ему мертвого ребенка и все свободное время посвящала чтению книг, музицированию, молитвам и посещению магазинов. Удивительно, но революцию и гражданскую войну ее семья перенесла легко, без потерь. А во времена нэпа они вообще процветали.
Лафа кончилась в двадцать восьмом. Началась индустриализация, грянули антирелигиозные погромы. Ее мужа и свекра арестовали и отправили на Соловки, куда они, впрочем, не доехали, умерев от дистрофии по дороге. Несколько лет молодая женщина, закончившая в свое время курсы благородных девиц и владевшая тремя языками, работала курьером и уборщицей, проживая не в своем доме, откуда ее выселили, а в общежитии. Однако в тридцать шестом арестовали и ее.
Какую Лизе придумали статью – не знаю. Как и то, что с ней творили в лагерях. Но вернулась она оттуда только в пятьдесят шестом, инвалидом, худой, горбатой, страшной старухой. Никакой родни у нее не осталось, к нам на поселок она явилась с котомкой за плечами и стала работать учетчицей на карьере. С шестидесятого и до момента своей смерти в семьдесят восьмом жила с нами в квартире.
Никаких ощущений, кроме гадливости и ненависти я ней не испытывал и не испытываю до сих пор. Она изо всех сил старалась испортить жизнь моим родителям, бабушке, мне и сестре. Когда поняла, что я учусь в школе на одни пятерки и расту умным мальчиком, бабка Лиза возненавидела меня еще больше. Курсы благородных девиц – все-таки не настоящий институт, а его «прихожая», и потому ее знания – кроме иностранных языков – были поверхностными. Лет с десяти она перестала называть меня по имени, величая лишь «наш барин» и поминутно демонстрируя ко мне глубокое презрение. Понятно, что я отвечал ей тем же. Так же люто ее ненавидели все дети поселка. Они вешали ее кошек (а старуха водила их штук по десять, ни одну не кормя и подбирая самых грязных и больных животных), гоняли кур и гусей.
Я в этом не участвовал, но в душе ничуть не осуждал ребят. Как можно еще относиться к старухе, которая несколько раз пыталась облить играющих во дворе детей кипятком под тем предлогом, что они «сильно шумят»? Не знаю точно, однако не исключено, что ее за это взрослые мужики и бабы били. Нравы в те времена были очень далекими от дворянских…
Вольное детство, без наличия детсадовской дисциплины, сыграло со мной несколько злых шуток. Уже в четыре года Сашка ругался матом (лично я этого не помню, но соседи уверяют, что именно так и было). Меня научили дворовые мужики, которые веселились, слушая, как я повторяю за ними самые грязные словосочетания русского языка. Попытки отца и матери осадить «учителей» ни к чему не привели. Я исправился сам, когда пошел учиться в школу, и снова стал использовать знакомые запретные слова только в институте.
В пять лет, шляясь без дела, я впервые в упор увидел половой акт. Но ничего не понял, когда узрел кувыркающихся на соломе возле одного из сараев пьяного мужика и такую же нетрезвую бабу. Позже более взрослые ребята разъяснили мне, что к чему. Однако эта картина (а я ее наблюдал потом не раз) меня не испортила. Наоборот, малыш интуитивно понял, что такое совокупление – грязь. И до юности не очень-то интересовался, зачем взрослые это делают…
Как ни странно, но, в отличие от «детсадовских» детей, я очень рано научился читать. Их там это заставляли делать в шесть лет и – насильно. А я – в неполные пять и – добровольно. Соседская девочка Наташка, которая была на три года меня старше, мыкаясь по двору после второго класса на каникулах без дела, однажды поймала меня и стала играть в «школу». Усадила меня за стол для игры в домино и стала учить буквам. Уже после первого урока я знал весь алфавит. К вечеру – читал по слогам самые простые слова.
Потрясенная девочка на следующий день притащила в свой игрушечный «класс» всю соседскую малышню. И начала заниматься с ними. Однако ни черта не вышло: никто из мальчиков и девочек не выучил за один раз больше трех букв, и у «учительницы» лопнуло терпения. Зато я стал грамотным…
Дома у нас книг не было. Только газеты – «Сельская жизнь», «Правда», журнал «Крокодил». По заголовкам статей в них я и шлифовал свои знания. Целый год знал только заглавные буквы. Поэтому, кроме газетных заголовков, мог еще читать названия на магазинах. Нередко забывая, с какой стороны это делается, я прочитывал эти слова задом наперед. Иногда получалось смешно, мне нравилось.
По причине чрезмерной болезненности, худобы, физической слабости и явной не глупости (позже я понял, что умных не любят в любом возрасте, но тогда мне это казалось очень несправедливым) я рос одиноким мальчишкой. Гонять в футбол или сражаться «в войну» меня не брали: слишком слаб, можно зашибить, а пользы – почти ноль. В шахматы и шашки со мной играть никто не хотел: я обыгрывал всех, в том числе – взрослых мужиков. А в домино и карты я не играл сам, так как не умел и до сих пор не научился…
Много позже, будучи уже далеко не молодым человеком, я понял, что в детстве, видимо, страдал начальной формой аутизмома, то есть одиночеством в болезненной фазе. Однако мои родители этого не знали, да и врачей тогда подобного профиля в нашем маленьком поселке не было. Я же тем временем, страшно нуждаясь в друзьях-приятелях, тем не менее, сторонился ровесников, дичился, чем еще более усугублял ситуацию. Школа это положение дел лишь слегка сгладила, но не более того.
И только в институте, а затем на работе у меня появились настоящие друзья.
Впрочем, это уже другие истории.
…Маленький мальчик сидит на берегу небольшой лесной речушки. Рядом валяются велосипед и самодельная удочка. Но он о них забыл. Малыш лег на траву и, склонившись, внимательно смотрит в струящуюся зеленовато-прозрачную воду. Там, у дна, тихо колышется трава, между стеблями которой бесшумно мелькают мелкие рыбешки, по дну ползет рак, а сверху, в воздухе, стрекоча, кружат синеватые стрекозы. Кусты и деревья накрывают человечка сетчатой тенью, и ему, несмотря на полуденный зной, не жарко.
Кругом мягко шумит летний лес, и – ни одной души.
Мальчик молча улыбается своим мыслям.
Где-то начинает куковать кукушка. Малыш загибает пальцы, шевелит губами. После полусотни «ку-ку», перестает считать. Ему кажется, что столько люди не живут. Он снова склоняется над речкой.
Мальчишка сейчас один во всем мире. И абсолютно счастлив.
Больше такого ощущения легкости и восторга в его жизни не повторится ни разу.
Но Сашка об этом пока не знает…