Записная книжка раздора

Молодой, подающий надежды писатель Зеркалов повесился. Перед тем, как проделать этот номер, он успел подать надежду редакторам трех журналов, восьми газет и одного областного издательства. Видите, сколько огорчилось сразу людей! Это не говоря уже о читателях и родственниках покойного. Кто их, лишившихся надежды, считал!? Никогда у них больше не заблестят глаза, не задрожат руки при виде знакомого имени на книжных полках магазинов. А ну-ка, что новенького накатал наш Зеркалов? Каково продолжение “Истории тети Глаши и ее коровы Маши”? Никогда и ни у кого не найдут больше читатели такого сочного, малосольного языка, почерпнутого с самого дна бочки народной жизни. Никто не разбирался так в разных солениях и закусках, как покойный. И в знании быта простых людей не было ему равных.

Но что, что заставило его, красивого сорокадвухлетнего, наложить на себя руки? В чем, так сказать, философская подоплека? Сгорел дом? Умерла жена? Дети? Простудился любимый президент? Нет. Тут дело серьезнее. Зеркалов потерял (или у него выкрали?) свою писательскую записную книжку.

25 лет он вносил в нее все им увиденное и услышанное, заполнял материалом для своих шедевров. Пролетит ли в общественном туалете незнакомое колоритное слово, как на булавку, прикалывает его Зеркалов на карандаш. Прозвучит ли где новый анекдот или какая житейская история, - глядишь, они уже пойманы писательским сачком – записной бьющей влет книжкой. Остается только выровнять стиль, что-то убрать, что-то добавить – и рассказ (повесть, роман) готов! За такой метод работы коллеги по перу так и прозвали Зеркалова – “сачок”. Но это, должно быть, из зависти. Что и говорить, легко писал покойничек. Легко и много.

Легко приготовить рыбку (птичку, бабочку), но не легко ее поймать. И нельзя не учитывать сбор информации. Приходилось Зеркалову быть постоянно на людях. Порой и ночью. Порой и среди подозрительных личностей. А записная книжка не диктофон, в кармане ей не воспользуешься. А люди у нас прямые и любопытные.
- Эй, ты что там пишешь?.. А ну дай сюда… Ах так! Ребята, мочи стукача!

Но предпочитал быть замоченным в собственной крови, чем расстаться с книжкой, мастер солений и слов. Пуще глаза берег свой вместительный “сачок”. И даже ложась спать, клал записную под подушку.

И вот книжка пропала. Пропала в то самое время, когда Зеркалов решил: довольно! Пора использовать накопленный матерьял. Здесь его хватит на добрую сотню романов. Но пропала книжка. И вместе с ней пропал ее хозяин. Не мог он жить без творчества. Представлял себя без творчества нулем. И намылив себе шею, чтобы было вернее, залез он головою в нуль, свернутый из конца веревки.

Но не считали Зеркалова нулем товарищи по организации и поклонники-читатели. И на могиле его был воздвигнут памятник в виде раскрытой записной книжки.
Однако на этом история не заканчивается.

Вскоре выяснилось, что записную книжку Зеркалова все-таки украли.

Члены городской писательской организации Кошкин и Ножкин весьма ревниво отнеслись к быстрому взбиранию молодого таланта на горку славы. Этак он и нас обойдет! Пока не поздно, надо обрезать веревку этому прыткому альпинисту.

И проведав, когда жена и дети Зеркалова были в отъезде, Кошкин и Ножкин под видом друзей по работе и собутыльников пришли к нему в гости.
- Тут на днях у меня теща огурцы засолила, - сказал Кошкин. – Хочу, чтобы ты как знаток их продегустировал.

И он выставил на стол две бутылки водки и пол-литровую банку с огурцами.

В конце дегустации Зеркалов сказал: - Засолка, кажись, хорошая, крепкая… Впрочем, чтобы поставить окончательный диагноз, надо поставить еще.

Но слукавил Зеркалов, говоря, что не разобрал. Он прекрасно разобрался в принесенных огурцах. И когда Кошкин появился с еще одной банкой, Зеркалов спал и причмокивал губами от полученного удовольствия.

Вот тогда-то и пропала из-под подушки его знаменитая записная. Зеркалов потом спрашивал у приятелей о пропаже, умолял не шутить и вернуть. Но Кошкин и Ножкин, конечно, отрицали свою причастность к исчезновению книжки. Кроме желания удушить конкурента, у них появился еще один предлог к тому, чтобы не возвращать украденное. Предлогом стала сама записная книжка. Познакомившись с ее содержанием, злодеи поняли, какой она представляет соблазн для всякого именующего себя литератором. И соблазнились злодеи. А зря. Лучше бы они, не читая, сожгли книжку в печке. Потому что уже через неделю после похорон Зеркалова Ножкин убил Кошкина, ударив его томом своего избранного.

Сел Ножкин, как в калошу, на 15 лет. Однако на суде он скрыл истинное яблоко раздора, заявив: - Я был в творческом экстазе, и коллега Кошкин попал под горячую руку.
- Но на теле убитого нет ожогов! – возразил прокурор.
- Это так говорится, что под горячую, - сказал подсудимый. – На самом деле рука была, конечно, обыкновенная, тридцатишестиградусная. Но она не подчинялась мне, потому что я был не в себе.
- А где же вы были?
- Ах, не задавайте вопросов! – взмолился Ножкин. – Ведь я во всем сознался. Лучше накиньте мне год общего режима. Только, ради бога, не задавайте вопросов!

Ничего, думал Ножкин, как-нибудь отсижу. Зато потом меня ждет мировая известность. Мне сейчас только 50, и я еще успею накатать добрый десяток романов. Ведь дома ждет меня книжка Зеркалова.

Но тут ошибался Ножкин. Любовник его жены, член городской писательской организации Загибайлов интересовался не только его женой, но и содержимым его книжного шкафа. После жесткой посадки Ножкина Загибайлов почувствовал себя в чужом шкафу как дома. Том за томом просматривая богатую библиотеку, он как-то воскликнул: - Записная книжка покойного Зеркалова?! О-о-очень интересно!

Дальше начались темные дела. И нам известны лишь результаты этих дел. Странные и ужасные результаты. Словно рок преследует писателей города. Что это? Эпидемия самоубийств? Или убийств? Или возник неизвестный науке вирус, поражающий только наркоманов пера?
Загибайлова нашли перегревшимся в сауне. Когда вскрыли труп писателя Федькина, то обнаружили в крови не менее пол-литра чернил. Щегловитов выпал из окна своей квартиры (8 этаж). Туманян исчез. Ваймер подавился куском торта. Киселевского обнаружили с пером в горле. Известного публициста Коняева, когда он ловил рыбу, задрал медведь. И так далее. И так далее.

За два года из 40-ка членов организации осталось лишь трое. И те – поэты. Но и они не избежали общей участи. Двое из них стрелялись. Подражая самому Пушкину или, по крайней мере, Лермонтову, они надели фраки и цилиндры, стибренные ими в местном драмтеатре. Однако до конца выдержать стиль не удалось. Не нашлось приличествующей случаю обуви и панталон со штрипками. И нижняя часть наряда (джинсы и кроссовки) выдавала неуклюжих самозванцев. Подвели и пистолеты, точнее, их отсутствие. Пришлось довольствоваться кустарщиной, так называемыми “поджигами”. И в кустах городского сада стрелялись они. Вокруг балдела болдинская осень. Она поджигала летописи-рукописи, которые сочинило лето. И подожгли свои поджиги, целясь друг в друга, поэты. Но плохое оружие не выстрелило, а разорвалось в их руках. И каждый пал от собственного поджига.

Остался последний “организованный” писатель. Поэт Букашкин. Этот совершенно не выносил одиночества. Удивительно, как он, будучи все время на людях, умудрялся что-то сочинять. Но вот не стало людей, не стало друзей по работе. И негде стало работать. Букашкин оказался в положении рыбы, выброшенной на берег. Если рыбу не вернуть в ее стихию сразу, то потом ее стихия уже не будет ее стихией. И Букашкин не только прекратил сочинять новые, но и не узнавал своих старых стихов. И со словами “надо же, какая чушь!” все их сжег в печке.

С уходом друзей, этих единственных ценителей (читателей, слушателей) его творчества, Букашкин начал заговаривать сам с собою. Заговариваться стал он. И порой весьма громко. Так что мешал соседям (“Опять Вася заблажил”!) смотреть передачи. Что делать! Пришлось отправить его туда, где содержатся все блаженные, в тихий двухэтажный домик на берегу озера.

Опустел, как опус, дом литераторов. Но свято место пусто не бывает. Как бабочки на свет, слетелись туда новые многочисленные таланты. Закружились они в дружном хороводе вокруг одного общего дела. Но надолго ли этот мирный идиллический труд? Не кажущийся ли он? Не заведется ли и тут какой-нибудь Зеркалов со своей записной книжкой раздора? Кстати, книжка почившего Зеркалова, вероятно, сгорела вместе с букашкинскими стихами. Во всяком случае, ее никто больше не видел.

Будем надеяться, что новоявленным писателям не нужна никакая подобная книжка. И у каждого из них имеется своя записная. Причем информация из соображения сохранности записана не на бумаге, а в голове.

1991 г.