Плети и Дети

Артёму Ф. посвящается :)

То была еще не осень, но пролог ее, этакое пенсионное чествование лета, уходящего в отставку со своей знойной службы. Лета всё еще крепкого и бодрого, но его густые малахитовые космы уж тронуты были, здесь и там, золотистою сединою благообразного, степенного увядания.

Так мне подумалось, когда гуляли мы со старым моим приятелем по округе, промышляя подосиновики и предаваясь беседам самым выспренним. В ту пору гостил я в его имении, что на Оке, верстах в двадцати от Коломны, и вдвойне наслаждался как его изысканным обществом, так и видами тамошней девственной природы.

Помнится, я развивал некую важную и пространную философскую теорию, но едва мы вышли из лесу на лужайку, разбитую по английской моде перед господским домом, как бросившаяся мне в глаза картина до того возбудила мое любопытство, что я напрочь забыл, к чему вел свои логические построения.

То был, несомненно, один из младших компаньонов моего приятеля, пособлявший по хозяйству, юноша много двадцати лет от роду, но по субтильности своей казавшийся вовсе школяром. Я прежде видал его в имении, и даже как-то выделил из числа прочих, приметив в нем бОльшую бойкость и сметливость.

Однако ж, сейчас едва можно было назвать его «бойким», и в целом его обстоятельства виделись печальными. Было ясно, что парня наказали за некую оплошность и оставили, как секли – обнаженным и подвешенным за руки к перекладине.

Перехватив мой взгляд, приятель пояснил:
- Весьма непрактично снимать младшего компаньона сразу после экзекуции. Надобно дать юшке обсохнуть, дабы одежу не марала. Да и в смысле педагогики – всегда следует предоставлять уединенный досуг для благочестивых размышлений. Пускай посушится.

Солнце же палило рьяно, будто стремясь растратить без остатка все кельвины, отпущенные ему на летнюю пору.

- Но за что его? – полюбопытствовал я.

Радушный мой хозяин широко ухмыльнулся:
- Стихи сочинил. Вот я и решил малость подстегнуть его Пегаса. Парой дюжин.

- Стихи? – подивился я. – Только-то?

Мой приятель нахмурился, припоминая, и продекламировал четверостишье.

Я улыбнулся:
- Как по мне, то не столь и дурно. А в рифме «анапест» - «каннабис» есть некая свежесть.

- Было б дурно, - проворчал тот, - всыпал бы полсотни!
 
И помедлив, пояснил:
- Надеюсь, mon cher, ты не заподозришь во мне глупую ревность, коли скажу, что вирши свои он посвятил моей супруге? А когда уличен был – струсил да стал отпираться, будто вовсе и не вожделеет ее. Каков нахал! Я – вожделею, а ему, что же, зазорно? Нет, пускай повисит!

Отобедав в доме, мы вышли на лужайку погонять волан. И заметили новых лиц подле злосчастного пиита. То были дети, отпрыск моего приятеля, шести лет от роду, и его неразлучный товарищ, сын местного священнослужителя, годом постарше. Оба резвых бутуза уж вполне примелькались моему глазу, однако ж меня изумило их нынешнее занятие, как мне показалось, дикое и жестокое для столь нежного возраста.

Мальчики приволокли с собою переносной холодильный ящик для оранжада, а теперь, набирая в горсть ледяной крошки, лепили из нее снежки и метали их в висящего на дыбе беднягу, причем целили точно в изможденное лицо.

Приятель мой, верно, испытал схожее неприятное изумление, помрачнел и гневно окликнул:

- Лексей! Разве не говорил я тебе, что грех и низость это, мучить того, кто беспомощен перед тобой? Да и тебе, Гермоген, как ты есть чадо лица духовного, пристойно ли сие?

Детишки поначалу заполошились, заробели, но почти тотчас Алексей нашелся и отвечал даже с некоторой обидой:
- Вольно же вам, папенька, напрасное думать! Мы не мучим его, это он сам по себе мучается. И хочет пить. Сам сказал. Ан высоко чересчур, не дотянуться.

Отрадно было видеть, как мигом просветлела мина довольного родителя. И гордость, и нежность проступила в его суровых чертах.

- Ах вот оно что! – кивнул он с улыбкой. И, подозвав полевого смотрителя, распорядился подвесить теперь наказанного за ноги, вниз головою, чтобы детям было с руки выказывать свое милосердие.

- Оранжадом только поить его не надобно, - сказал он ребятам, когда "реорганизация" была совершена. – Жажды нисколь не унимает. Лучше сельтерской.

Что же до предмета их заботы, мой друг легонько прищелкнул его по носу и наказал:
«Чем скучать, дружок, подумай над свежей рифмой к «амфибрахию»!»

Когда мы отошли на дальний край лужайки, он необычайно воспрянул духом и разразился пылкой, пламенной речью:
- Вот же, брат, поучительная история! Хоть сейчас бери ее – да выставляй в Сенате супротив бредней этих балаболов «аболиционистов». А то ведь наши-то мыслители куда как однобоко, и того боле, узколобо смотрят на вещи, когда про пользу сосиального товарищества толкуют. Что видят они? Лишь выгоду старшего компаньона от дармовой работы, да гражданский уют младшего, что от тревог хозяйских избавлен. И за этими-то двумя кривыми баньянами – джунглей как раз не видят они. А ведь главное-то – вовсе другое. Духовная компонента – вот что важно. То, как сопереживая чужой муке, добродетель пробуждается, нравственность ввысь прет. Эмпатия-с – вот где корень-то драгоценный, чистый женьшень! И чтоб сызмальства сострадать было кому. А то ж иначе – аккурат трагедия царевича Гаутамы выйдет. Когда он до зрелых лет горя людского не ведал, а как припекло ему чакры, то нищим, то покойным, то прокаженным, - так головенка слабёхонькая и набекрень. Лапки кверху, в лотосе, - да брык в нирвану!

Под конец он так вдохновился и расчувствовался, что, едва свечерело, приказал вовсе освободить пиита, покуда тот не сделался жертвой комаров.

 От подобной гуманности и я умилился до того, что подарил кулек паточных леденцов сенной одалиске, делившей со мной ложе. Да и было за что: девка попалась – что твой самум сарацинский, и уста – что мальстрем гиперборейский. Но уж сколько трепала мою «грот-мачту» - а та до самого рассвета всё ввысь стремилась, совсем как и нравственность в тех буколических краях.