Кино

В третьем "Г" учились две сестрёнки-цыганки.
Ничего удивительного в этом, собственно не было. Шла очередная кампания за "привязывание" цыган к земле, которую начали с того, что обязали всех цыганят ходить в школу. Ну а раз дети привязаны - куда деваться взрослым, сами тут и останутся, не будут же, как прежде, таборовать.

Потому в каждом классе теперь было двое-трое черноволосых озорников. В основном - девочек.
Но сёстры из третьего "Г" отличались от остальных своих.

Они были совершенно не похожи друг на друга.
Старшая - образец прилежности и эталон внешнего вида. Даже нелепое школьное платье она умудрялась носить так, будто это наряд королевы. Бантики у старшей были всегда накрахмалены, воротнички - белы, всё наглажено.
А уж в школьной жизни она вообще была звездой - первая тянула руку на всех уроках, пела в хоре, побеждала вместе со школьным ансамблем на районных смотрах. Даже "четвёрка" была для неё трагедией.

Совсем иначе обстояло с младшей.
Была она не то, чтобы глупой, - скорее, какой-то ленивой, "до безобразия" - как ворчала их классная руководительница.
"Безобразием" были вечные клубки колючей шерсти, из которых младшая что-то постоянно вязала прямо на уроках. Этим возмущалась не только "класснуха" - даже отец девочек, однажды отозвавшийся на вызовы красной шариковой ручкой в дневнике младшенькой и пришедший в школу, начал выкрикивать дочери что-то возмущенное и потрясать своей огромной шерстяной кепкой перед её лицом. Все вокруг решили, это потому, что вязать цыганкам - нельзя.
Однако, через пару дней обладателя кепки увидели в ещё бОльшем головном уборе, целиком шерстяном, с дивным белым мнущимся козырьком, который он горделиво трогал каждый раз, встречая знакомых.

На хор младшая тоже ходила. Но, в отличие от старшей, вытягивающей рулады про "нашего чеботаря", она бубнила что-то себе под нос - наверное, считала петли. А, может, рисовала в м альбом маленьких ёжиков - кто-то из пацанов однажды застал её за этим в раздевалке во время физры.

На школьные завтраки они не ходили - доставали из холщовых мешков что-то пахучее и желтое, одаривая этим весь класс. Вкуснятина оказывалась печеной в костре тыквой - единственным овощем, уродившемся в огороде так внезапно "одомашненного" табора.

Цыганочек в школе рассаживали по разным партам.
Но когда наступал конец четверти и двойки скапливались в дневнике у младшей, девочкам разрешали садиться вместе и как-то всё постепенно выправлялось. Может, старшая позволяла списывать, а, может, их просто не стоило разлучать.

К концу года, когда было уже тепло и вместо природоведения все ходили "на экскурсию" в соседнюю рощу, в город нагрянули телевизионщики.
Только и разговоров было, кого будут "снимать в кино".

Но оказалось, что у режиссёра есть чёткая задача - снять последствия мудрых постановлений партии и правительства, предложивших таборному народу достойную жизнь, которая цветёт и звенит бубенцами на все лады.
С бубенцами - это тоже была задумка режиссёра. На тройке с ними должны были везти цыганскую невесту, вышедшую замуж за простого алтайского сталевара. Ну, на худой конец, землепашца.
Но то ли все землепашцы были заняты, то ли свободных невест у цыган не осталось... А, вернее всего, по весне цыгане просто не гуляли свадеб.

Впрочем. кто их там разберёт, - но режиссёру пришлось довольствоваться "праздником весны".
Это была задумка московской редакции: снять, как уставшие от дневных праведных трудов цыгане достают из сунддуков свои рушники и атласные юбки (или - в чём они там ходят?) и идут всей толпой на специальную поляну, где вчёрашние таборяне (в редакции всё никак не могли определиться с терминами - "таборяне", "таборцы" или, может, "таборуны") пляшут свои исконые танцы, варят в казанах мясо и читают стихи Блока наизусть (это уже придумал сам режиссёр, решив, что кудри Блока дают основание предполагать его принадлежность к цыганам).

Нашли отличную поляну, где и вправду в прежние годы останавливался табор, осветили всё гирляндами, зажгли в огромной трещине между двумя половинками старого пня костёр.
Режиссёр очень сожалел, что вокруг нет костей ритуальных животных, десятилетиями, как он мечтал, приносимых в жертву цыганским богам...

Но обо всех своих сожалениях он забыл, когда совсем стемнело и начались танцы. Вся поляна пришла в какое-то осмысленное движение, казалось, танцует даже старый пень в центре.
Потом уступили место молодым и в круг пошла старшая из наших сестричек, гремя какими-то звонкостями, напевая вслух и потрясывая атласными рукавами.
Младшая в это время, немного стесняясь, стала то появляться, то пропадать в тени деревьев и все увидели, как она достаёт откуда-то всё новых и новых смешных и нелепых животных, раскрывая им пасти, покачивая их толстыми, будто вязаными, ножками и играя тенями от них.

Наутро концепция фильма у режиссёра поменялась. С этого момента он стал снимать только наших сестрёнок - в школе, дома, на улице, в краеведческом музее в обнимку с лосем, разговоры с учителями, игры на переменах...
Задумка была простой: игра на контрасте.
Белозубая красавица-старшая, которая была всеми любима, всюду была заводилой и не стеснялась своей популярности. И - младшая, чуть забитая, дурнушка с огромным носом и вечно воспаленными глазами. Впрочем, дразнить за смешной нос желающих не было - был случай, когда такому умнику попало плетью от её отца.
Можно было много порассуждать за кадром о "трудном становлении" и прочих банальностях, на которые любой профессионал телевидения был горазд.

Через полгода фильм показали по ТВ. У нас был только один канал, потому приходилось верить на слово директору школы, на общем собрании рассказавшему, каким интересным получилось "кино" и как прославили нашу школу сестрёнки-цыганки.

В этой школе они и доучились, каждая до своего. Старшая окончила "десятилетку", даже претендовала на медаль, но получила только серебрянную, потому что не понравилась новой "химичке".
А младшая, та вообще еле закончила восьмой класс, как обычно - на сестрой вытруженные тройки.

Фильма о себе они так и не увидели. И не узнали, что режиссёр перепутал их имена.

А если бы их дальнейшая жизнь была фильмом, то, конечно же, их бы звали Верой и Надеждой.
И старшая бы стала через много лет знаменитой танцовщицей, ну а младшая - совсем, как у того режиссёра, на контрасте - лежала бы в последней серии на скрипучей панцирной сетке, вымаливая у старшей дозу или молчаливо и ещё более, от того, надрывно скребла бы сгрызенными ногтями по стене, на которой двумя кнопками был бы пришпилен выгоревший тетрадный листок с маленьким ёжиком, а старшая бы стояла на коленях у кровати и выла что-то незнамо кому.

А потом бы она, старшая, Вера, попала бы на одно награждение с тем самым режиссёром и долго умоляла бы его вспомнить их, совсем тогда маленьких, а он вежливо бы улыбался и только кивал головой, почти извиняясь. А позже, держа статуэтку, он бы говорил со сцены про то, что помнит всех-всех-всех своих героев, "они в моём сердце и эта награда - и их награда". А потом, в последних кадрах того кино он бы сидел при всех регалиях дома, с налитым коньяком, листал альбомы и наткнулся бы внезапно на старое фото с пробами тех девочек и у него бы даже чуть дрогнуло лицо, а потом камера бы перешла на его камин, где бы танцевало пламя и уже на титрах пошли бы бубенцы и колокольчики, и запела бы где-то далеко цыганка, почему-то на русском...

Но жизнь - не кино.
Хотя, если разобраться - мало чем отличается от него.
Старшая из девочек, хоть и не стала танцовщицей, прославилась, как певица и теперь Милан, Вена и прочие фантастические места - обыденность для неё.

А младшая... Ей было потруднее, чем старшей, но и она теперь вполне устроена.
Живёт она не в таборе - то ли сама так решила, то ли причиной стал полукровка-муж.
В маленьком районном центре они подняли из руин старую столовую. Теперь там...ну, по-крайней мере, она это называет "кондитерской". Здание находится на большом тракте, где есть много желающих попробовать вкусной выпечки или купить местный сувенир.

Сувениры - это её хобби. Хоть она, кажется, не знает такого слова.
Поначалу она устроила каморку в свежеотремонтированном здании, чтобы там играли её дети. Научила сначала их вязать, клеить, рисовать - как они хотят, без всяких методик и условностей.
Потом стали приходить школьные друзья детей. Да, всё её ребятишки - учатся, старший даже поступил в Сельхозинститут. На "бюджетное", конечно.
А младшие, со своими товарищами теперь целыми днями пропадают тут, в бывшей каморке, которую пришлось расширить.

Родители "чужих" детей поначалу побаивались "этой ведьмы" (ну, что поделать, нос-то у неё остался прежним), а потом сдались, видя результаты.
Да и однажды, кто-то из забежавших за вкусностями туристов купил забавного вязаного медведя младшей из девочек. Теперь сувениры делаются целенаправленно и по лету вся компания, в сопровождении нескольких родителей-энтузиастов, отправляется на Катунь, где смешные божки из коры, птичьи гнёзда, склеенные из галечника и вязанные ёжики уходят чуть ли не оптом.

Много ли, мало ли, но однажды им хватило на билеты для поездки в столицу. Туда их пригласила старшая, заехавшая на гастроли и давно зазывавшая на свой концерт. Обратную дорогу, правда, оплатили спонсоры знаменитости.

Сложно сказать, понравилась ли ребятам оперная классика. Но уж определённо всем присутствующим на последующем банкете понравились ломти призывно пахнущей тыквы, лежащей рядом со всякими канапе и тарталетками. Младшая всё жалела, что холодное - не так вкусно, но в желтом и пахучем был вымазан даже режиссёр, снимающий фильм о примадонне и записывающий на камеру каждый её шаг.

Нет, это был, конечно, совсем другой режиссёр, не тот, первый.
С тем, впрочем, всё нормально. Пусть и не на первых ролях, но он стабильно снимает бесконечные сериалы про бандитов и сестёр, которые находят друг друга и себя в самых последних сериях.

Всё-таки, хорошо, что жизнь - это не кино, - правда?