Винтовая лестница

Винтовая лестница

Я развернул пакет и выложил содержимое на стол. Получилось, примерно, по двести грамм на человека, но я не буду щедро раздавать добро, нажитое непосильным трудом, а потому, треть убираю обратно в банку и ставлю ее на полку, в задний ряд, чтобы было незаметно, тем более совершенно не определяемо для измененного человека, вроде тех, что придут сегодня после шести. Конкретно, я хотел рассказать о моих новых идеях, то есть объяснить, что к чему и зачем. Некоторые себя повели, скажем прямо – неадекватно, по сравнению с тем, что происходило обычно каждую среду, около двух ночи, в этой комнате, разве что в прошлый раз было побольше света, возможно, я допускаю, что в этом есть определенный смысл. Картинка стала едва заметно расплываться, но парни не подавали виду, лишь слегка щурились и громко улыбались. Разница между полами, то есть полом и потолком, через сорок минут стерлась окончательно и мой друг, Франсуа, забрался на шкаф, после чего расстегнул ширинку и начал рассказ. Я хотел было возразить, на тему, что сегодня я рассказываю и у меня важная информация, но никто не хотел слушать, короче, меня обрубили, а через семь десятков секунд, меня обрубило по полной и шкаф отодвинулся от меня, открылась дверь и вышел скелет, зеленый. Франсуа говорил что-то о политике, когда скелет допил свой третий стакан, пожал мне руку и зашел обратно в шкаф. Он улыбался, я имею в виду Франсуа. Его мантия, черная накидка разошлась по швам и выглядела, по-другому и не скажешь – отвратительно. Я имею в виду Сержа. Я имею в виду колониальные войны третьей половины восемнадцатого века. Конкретно, я хотел уточнить, что ведь излишний сарказм разъединяет, другими словами, обижает и портит настроение, а Франсуа уже молчал, к тому моменту, как Вильям перестал крутить над головой стол и поставил вешалку обратно в прихожую. Гости начали расходиться, но я этого не видел, это мне озвучил Марсель. Мой личный Алькатрас снова потерпел поражение и я вынужден признать, что количество выполненных действий прямо или косвенно направленных на деформацию конкретных единиц кокса, то есть угля, прямо пропорционально отношению меня к тебе и Франсуа к Альберту Эйнштейну, которого он, кстати говоря, уважал, правда, как острого теоретика. А, так вот, Алькатрас разложился на молекулы и выстроил всех заключенных в ряд по несколько сотен эвакуированных объектов, позволяющих мыслить, не отвлекаясь на международную полицию и что-то в этом роде. Нет, Эйнштейн, которого уважали за истребление особей марокканской травы или, встряхивая голову, выпускаешь пар, словно ты – это паровоз и гудок у тебя гудит – ГУ, ГУ, ГУ. Мотивом, для создания материи, к которой напрямую относится женская половая грудь, поставленная в неудобное положение, посредством средств массовой информации, служит обычно театрализованный интернет-парад, а точнее – непродолжительная агония, что застали врасплох, подловили. Вакуумный генератор, фальсифицирующий любые показания клиентов из разведки США, контролирует левую половину головного костного мозга, раскачивающегося на веревке, сплетенной из каната, заряженного положительной энергией, а значит два плюса и один минус, поделенный на число ПИ, другими словами, я остался смотреть футбол, но после того, как кончилось пиво, лица у людей вокруг преобразились и мне стало не по себе, в общем, я ретировался. Расставание – вот что дает тебе понять и оценить мое присутствие, которое в свою очередь обозначено временной потерей памяти и дисфункцией регенерирующих клеток в постели. Каждый был прав, но Франсуа, опередив других, выпалил все, что он в тот момент думал о спутнице жизни Марселя, столь неравнодушно дышащего, холодным перегаром, в спину Альберту Эйнштейну, неровно стоящему, опирающемуся на стопку книг по теории и практике прикладной геометрии в середине девятнадцатого века. А когда будет антракт? – спросил кто-то из зала. Вентиляция работала плохо, я видел, как люди обмахивались облигациями. Некоторые задумчиво смотрели ввысь, а значит в потолок, что был здесь, но выглядел так, что казалось, словно он там, на высоте высоты. Я позвонил в колокольчик, и парни проснулись, щетина и рыбные косточки вместо зубов, а затем эти рептилия-образные вылазки на природу, как если бы мы были динозаврами в век, где правят лишь человеческие эмоции, раздробленные в ступе, посыпанные солью для придачи всему этому особого смака, для остроты этих непревзойденных, но таких же временных и ни разу не запоминающихся ощущений, сравнимых разве что с кошкой, что мурлычет себе под нос Моцарта, ах да, это же литература, значит кого-нибудь попроще, Чайковского, на худой конец, и она облизывает свою задницу, а разве не этого мы все хотим, чтобы все время лизать задницу, на худой конец себе. Точно-точно, это все о том же – энергия никуда не девается, она здесь со мной, в виде маленького пушистого комочка, скатившегося как-то раз по кругу с бесконечной лестницы, ведущей обратно к великолепию, столь странному, что видится рассвет в два часа ночи и размывается картинка, как у тех волосатых парней из телевизора, и снова эта политика, ах Франсуа, вернись же на шкаф, там был ты неподражаем, как скопированный Бог, кто бы это ни был, этот парень из трех букв.
Строчки идут вкривь и вкось, и болтается на сухожилии кость, брось, да, мы врозь, но ведь строчки, обрамленные вялым многоточием, не передают всей атмосферы, что происходила в послевоенное время, когда все сочувствующие считались вне закона. Когда ты, я и Франсуа, пожимая друг другу руки, не отдавали себе отчета, улыбались и все оказались по ту сторону монотонной решетки. Всего 840 слов о печальной любви, а расстояние сужается и растягивается, превращается в линию горизонта, за которой нет ни расстройств, ни желудков, только свеже-побеленные стены с рисунками церемонии возведения постамента самому-самому. Мы подарили друг другу лестницы, чтобы подняться на самый высокий край и пожать руку солнечному зайчику, свободно разгуливающему по стеклу, из-за которого за нами и следил самый-самый. А Франсуа закатил истерику, и настроение резко испортилось, как портится погода в середине апреля, несчастные вышли на улицу и взялись за руку. Песня из самого сердца начала позволила себе навалиться белоснежным комом тоски. Начало начал. Разочарование и смятение. А тот, кто прогадал - не найдет себе места и грехов отпущения, в утешение он будет смутно припоминая рассказывать сам себе истории из жизни неизвестного поэта Франсуа, незнакомца Марселя и мои сказочные истории, происходившие в мои красочные однополые будни. Мы шагали не в такт. Мы побили горы посуды, прежде чем осознали свои ошибки, подобрали с пола фарфор и зарыдали, расплываясь в улыбке, как 12-летние дети, не знающие что такое разлука, пространство и болезни диагноз.
Пространство комнаты, которую я начал снимать в одиночестве, позабыв обо всем, что существовало до этой минуты, ограничивалось моими собственными рвотными позывами, источающими отвратный запах и горечь в горле, предлагающими на выбор отсутствие либо вкуса, либо стиля. Я плавно превратился в глобус, лежащий в луже, и каждый мимо проходящий мог разглядеть на мне свой собственный дом, а потом плюнуть на него и растоптать, в надежде, что настоящий дом смоет, а я ничего не почувствую, что я пластмассовый, игрушечный, несерьезный, вымышленный, другими словами - своим простодушием я давал повод вытирать об себя ноги. Даже обладание многочисленными талантами не давало мне возможности поднять голос и признаться в своих ошибках, в поражениях, в наличии хаоса повседневности, заключенного в рамки личного безумия, безудержного позыва набить кому-нибудь морду, убегая и разбрызгивая по тротуару слюну. Потоки, ручьи по стене, воздвигнутой в честь моей возможной терапии, перемены, к лучшему, хотя бы просто в сторону, в ловушку, в капкан. Заматываюсь в кокон и не жду никого и ничего, просто я должен созреть и превратиться из ужасной личности человека-личинки в обворожительную, почти мифической красоты бабочку, расправить разноцветные крылья и заявить о своей биполярности, о своей неоднозначности и не принятии ничего всерьез, просто расставить ориентиры в воздухе, чтобы заблудиться снова и бродить по свету, прося милостыню, жертвуя себя людям, отдавая себя без остатка, дабы окончательно принять свой единственно-возможный облик, отказаться от множественных масок, уползти хамелеоном в бесцветные джунгли, искусственно-выполненные отечественными мастерами искусства оформления пространства в воображении. Я открываю дверь и проглатываю ключ. Поворачиваюсь спиной к жизни и без раздумий падаю назад, чтобы осветить отсутствием красок мрачную темноту моего подсознательного царства кошмаров и наваждений, по-видимому, нацеленного на мое полное исцеление. Я жажду быть раздавленным красотой и неизведанной лаской, проглоченным пучиной безрассудства и исполненного счастьем упоения, прижатым к земле могущественной беспалой рукой бесполого существа. Я просто должен быть насыщен всей прелестью зловонной грязи, из которой слеплено человечество, искусно переплетенное с силами природы в манифест сытого сознания и силы знания, без которой бесполезно карабкаться вверх по бесконечной лестнице без перил, по винтовой лестнице бытия, на которой ты всегда в середине и никогда в начале или конце...

Март 2007 года. Ростов.