Пересвет и челубей

Он появился с первым снегом. Ещё с утра с неба полетели белые мухи, а к вечеру плотной стеной повалил пушистый хлопьями снег на чёрную, уже промёрзшую почву. Было давно за полночь, а я всё сидел у окна и смотрел, как он падает, укрывая пласт за пластом притихшую землю. Окно моей комнаты выходит в небольшой палисадник – вишня, яблоня, две берёзы, семейство кустов, кирпичная стена в метрах десяти. Свет в комнате был выключен, так лучше видно, и я как заворожённый всё смотрел и смотрел на белый десант. Вдруг я почувствовал, что за мной кто-то наблюдает. За окном, с улицы. Мороз побежал по спине, я резко задёрнул занавеску, но через мгновение, как намагниченный, опять прилип к стеклу, всматриваясь в снежную пелену. И там, сквозь снег, стали проступать контуры человека, человека огромного, как башня. Он как будто вышел из стены напротив, то есть, можно сказать, появился ниоткуда... Шёл он медленно, делая паузу после каждого шага; казалось, что я слышу, как скрипит снег под его сапогами, высокими с узкими и загнутыми вверх носами. Широкие цветастые штаны, кольчуга, перехваченная кожаным поясом, на котором болталась сабля, не то кривой меч в ножнах, украшенных разноцветными камнями. В правой руке он держал копьё с красной кисточкой у наконечника, в левой, на локте, круглый небольшой кованый щит. На груди цепь с медальоном, лицо круглое, сплюснутое, глаза – узкие щёлочки, чёрные усы свисали, как у сома. Губы тонкие, нос плоский, на голове остроконечная шапка, отороченная мехом. Приблизившись почти вплотную, гигантского роста, он оскалил кривые зубы и два раза древком копья ударил об щит. Через несколько секунд, повторив этот жест, незнакомец вскинул руки вверх и с гортанным криком запрокинул голову назад. Я, оцепенев, смотрел на этого исполина в средневековом наряде, а тот в свою очередь уставился на меня немигающим взглядом. В его зрачках плясал дикий огонь. Вдруг он залихвацки свистнул, резко мотнув головой в сторону. Из-за его спины вылетела чёрная коса и улеглась поперёк груди. Как бы напоследок, он беззвучно рассмеялся, выпустив белые клубы пара, повернулся боком и ловко, левой рукой схватил повод белой в яблоках лошади, соткавшейся точно из вьюги. Лук и колчан со стрелами были приторочены к роскошному седлу, сверкающая сбруя, длинная ухоженная грива – всё это придавало, явно кобыле, ещё более внушительный вид, как и её наезднику, легко вскочившему в стремена. Воин поднял коня на дыбы и исчез так же непостижимо, как и появился. Улетел в небо. Снег прекратился. Я не мог заснуть почти всю ночь, сидел и тупо смотрел в окно.
На утро первым делом я попытался попасть на улицу, но по случаю очень холодной погоды этого сделать не удалось. Меня интересовали следы. Огромные человеческие и лошадиные. Окно прилично замёрзло, но я встал на стул – сверху лучше видно. И точно рассмотрел отпечатки на снегу – огромные человеческие и лошадиные. Весь день я был сам не свой, всё размышлял об увиденном. Главное, пока никому ни слова. Да кому? Живу, замкнуто, гостей не приглашаю, в гости не хожу, одна тётя Глаша, и то полоумная. На улицу пускает не всегда и только с ней. Теперь, правда, старая стала, а я во как вымахал, но тётку слушаю – она добрая и пироги печёт вкусные, но теперь не до пирогов. Главное теперь – следы, огромные человеческие и лошадиные. Скорее бы ночь. Стул я оставил у окна, чтобы не шуметь в темноте, а валенки под кроватью, чтобы стоять не холодно было. Снега сегодня не было, как и ни кого за окном. Наблюдать оказалось не очень-то легко. Стул был старый и неустойчивый. Я упёрся руками в раму и терпеливо ждал. Через какое-то время, все-таки мне пришлось присесть и отдохнуть. Это меня и спасло. Только я опустился вниз, что бы устроится на этой развалюхе поудобнее для отдыха, как, разбив стекло, в комнату влетела стрела. Она просвистела у меня над головой, прошив мою тень, которая ещё не успела слезть со стула и воткнулась в дверь напротив окна. От страха я рухнул на пол, лихорадочно думая, что делать. На шум точно придёт тётя Глаша, а ходит она уже с трудом, поэтому я всё успею. Первым делом надо постараться выглянуть в окно, во-вторых, достать стрелу и спрятать, в-третьих, лечь под одеяло и сделать вид, что сплю. Я заскочил на подоконник и машинально высунул руку в стекло – острые края моментально порезали кожу, но я не обратил на это внимания, зато заметил тёмный силуэт, промелькнувший по саду и скрывшийся за домом – это точно был он. Стрела прочно засела, я еле-еле вытащил её из двери. Не сбросив валенок, к комнате приближалась тётка, я нырнул под одеяло, прижимая к груди стрелу, и попытался замереть. Что-то тёплое текло по моему телу и по кровати – тёплое и липкое. Сначала лёгкая дрожь, а после судороги пронзили моё существо. Последнее, что я помню, это большие испуганные глаза моей няни.
Когда я очнулся, на улице был день. Солнце заглядывало сквозь занавеску в комнату. Было прохладно и тихо. Всё тело ныло, как будто я накануне вскапывал огород, рука была забинтована. Кровь проступила на повязке, как давленая роза. С трудом приподнявшись, я дотянулся до занавески и отдёрнул её в сторону. Солнечный свет заставил меня сощуриться, но, переместив голову чуть левее я спасся от его лучей. В окне, разделённом рамой на четыре части, в левом верхнем углу вместо стекла был вставлен кусок фанеры. Почему она там? И почему у стула три ножки, а четвёртая беспомощно лежит на полу? И что у меня с рукой? Собрав силы, я выбрался из кровати, и зашлёпал босыми ногами по холодному полу. От окна, огибая кровать к двери, от двери, обходя кровать к окну. Запыхавшись, я остановился у окна, оперевшись руками на подоконник. За окном было всё на месте: снег, вишня, яблоня, две берёзы, семейство кустов, кирпичная стена ... Кирпичная стена, и от неё к окну ведут огромные человеческие следы, а ещё рядом следы подков! Следы человеческие и лошадиные! Я всё сразу вспомнил. Сердце учащённо забилось, и, чтобы не закричать, я закусил свою забинтованную руку не чувствуя боли, лишь когда кровь нехотя закапала на пальцы ног, я ослабил челюсти. Бинт почернел. Долго не двигаясь, я сдавленно выдохнул: "Стрела". Я перерыл кровать и обыскал всю комнату, но стрелы ни где не было. Тётка забрала! Я так и знал! Глупая! – разозлившись на тётку, я было уже почти открыл дверь, как остановился, из соседней комнаты раздавались голоса. Между полом и дверью у нас большой зазор, присев на корточки, я прислонил ухо к щели – это голос соседки Павловны, а это голос моей тётки:
– Был опять припадок, насилу откачала. А потом и сама чуть Богу душу не отдала. Вот, лежу вторые сутки, встать не могу. Спасибо, ты заглянула, благо дверь я не запираю – брать всё равно нечего, – едва слышно простонала тётя Глаша.
– Да у кого щас что брать, – бойко заливалась соседка. – А я думаю, чё это тебя не видать, думаю, дай загляну, да и мой старый опять с утра набрался, чтоб ему пусто было, житья не даёт!
– Да я уж и померла бы давно, да с кем хлопца оставить... Сирота – пропадёт...
– Я который раз тебе талдычу: сдай в больницу, и делов! Вон есть нечего, а в комнату квантирантов пустила бы – и тебе помощь, и за хлопцом досмотр.
– Да какой там досмотр, калечат только в этих больницах, а ему ласка, доброта нужна...
– Доброта, ласка, – хмыкала соседка. – Я вот тоже со своим всю жизнь мучаюсь, уж его и так и сяк, а он глазища зальёт и рычит, мол жизнь загубила я его, окрутила, да кровь мол всю выпила. Алкаш он и есть алкаш.
– А сын что твой?
– Сын, сын, – передразнила соседка. – Что, сама не знаешь, что сын, как прошлым летом просить денег приезжал, так после ни ответа, ни привета! Обиделся, что не дала, гордые они все теперь, а как чуть что, так к мамке под юбку! Да и откуда-то деньги-то эти.
– Да уж не прибедняйся-то, Павловна, – оживилась тётка. – Сыну грех не помочь.
– Я-то... я-то;то, – вдруг ни с того ни с сего расплакалась старуха. – Да я всю жизнь на этих оглоедов положила, и не слова благодарности взамен, да у меня больше сорока лет стажа – да в трубе только сажа! Ы-ы-ы, доля моя горькая, доля моя несчастная! – распричиталась соседка. – Совсем замучили меня, в гроб загоняют, оглоеды непутёвые!
– Да уймись ты! – не выдержала вторая старуха. – Все вон у тебя здоровые, не гневи Бога.
– У тебя зато больной, как есть дурачок, – резко прекратив скулить, огрызнулась Павловна. – Да и ты сама дура! Который год талдычу ей про больницу, а ей всё как горох об стену! А у меня и квантиранты на примете есть, порядочные, не пьют, не курят...
– Спасибо, что зашла, – оборвала разговор моя тётка. – Мне полегчало, сейчас встану.
– Да уж пойду, пойду, – заторопилась соседка. – Некогда мне тут с тобой рассиживаться.
– Не сердись Павловна, да заходи завтречка.
– Таблетки под рукой-то держи, – уходя, бросила соседка.
– Да, да таблетки, будь они неладны, – шаркая, прокряхтела тётка. – Пойду, проведаю богатыря своего, да поставлю чаю.
Она идёт сюда. Я вскочил на ноги. Ей надо всё объяснить. Я слышал, что раньше при осаде города нападающие пускали стрелу в ворота, преграждающие им путь. Если жители в течение суток приносили эту стрелу в стан осаждавших, то город не подвергался сожжению и разграблению, а лишь выплачивал назначенную дань. А если стрелу не возвращали, то начинался жестокий и кровопролитный бой за город. Хотя случалось, что нападавшие действовали хитростью и обманом. Получив свою стрелу назад и беспрепятственно войдя в город, они нарушали своё же обещание. И зверствовали с удвоенной силой. Но я думаю, что сейчас стрелу нужно отдать. Брать у нас особенно нечего, да и кто обидит старуху да меня. Хотя... Мысли мои стали путаться. Дверь открылась.
– Ох, тифу ты! – вскрикнула тётка, – ну и напугал же!
– Где стрела? – как можно спокойнее спросил я, загораживая ей дорогу.
– Какая ещё такая стрела? – как будто речь шла о простой чашке, спокойно спросила она.
– Та, что разбила окно, – я начинал закипать.
– Окно разбил ты, соколик, – елейным голосом пропела тётка, вытягивая высохшую узловатую руку, чтобы погладить меня по голове.
– Нет, его разбил он, – уже со злостью объяснял я.
– Кто он? О ком ты?
– Отдай стрелу, по добру по здорову прошу! – прошипел я, отталкивая её руку.
– Да Господь с тобой, – не на шутку испугавшись, часто стала креститься она.
По моей спине побежал холодок. Я почувствовал, что он стоит у окна и своим взглядом сверлит мне затылок. Поводив глазами из стороны в сторону, как бы пытаясь увидеть, что-то за спиной, я остановил свой взгляд на няньке. Она с удивлением, но без испуга выглядывая из-за моего плеча в сторону окна.
– Гляди-ка, какой огромный, – как бы боясь кого-то спугнуть, тихо проговорила она через несколько секунд.
– Кто? – растерявшись, вглядывался я в глаза няньки, пытаясь увидеть в них, то что видела она.
– Кто, кто! – передразнила она меня. – Дед Пыхто! Да повернись ты, непутёвый!
Я не задумываясь, резко повернулся. На подоконнике сидел необычно большой ворон. Как положено, угольно-чёрный, голова чуть набок – жёлтый глаз уставился на меня. На лапке блеснуло кольцо. Ишь, в птицу обратился, дошло до меня. Следит за нами. Я бросился к окну, мне хотелось поймать эту птицу и открутить ей голову. Только я, перемахнув через кровать, подскочил раме, как ворон взмахнул крыльями и перелетел на берёзу. Деловито покачиваясь на ветке, он всё смотрел в сторону моего окна, стряхивая вниз снежные блёстки.
– Кар! Кар!! Кар!!! – заверещала зловещая птица, захлопав огромными крыльями. Казалось, они закрыли всё небо, и я явно увидел, как над нашим посёлком стелется чёрный дым. Пылают подожженные хаты, бабы, кто с детьми на руках, кто с иконами, бегут в разные стороны, всюду наталкиваясь на всадников с кривыми мечами. Мужики, кто с вилами, кто с топором, падают, сражённые стрелами, зарубленные мечами или затоптанные горячими лошадьми. Стоит страшный вой и плачь, заглушаемый улюлюканием и гортанными криками. Кровь и страдания, насилие, первобытный азарт и страх наполнили нашу землю.
– Если не принесём стрелу, мы все умрём! Наши дома сожгут! – закричал не своим голосом я, бросаясь к няньке.
– Ты устал, приляг, отдохни, – испугавшись, отступала она.
– Отдай, или я сам тебя...
Заскрежетав зубами, я сжал кулаки. Казалось, ещё секунду, и я, высокий здоровый детина, схвачу за старческое горло няньку свою и буду сжимать его до тех пор, пока эта чертовка не отдаст стрелу. Я медленно поднимал руки вверх, разжимая пальцы. За всю жизнь такая ярость и злоба охватывала меня лишь однажды. Мне было четырнадцать лет, когда я заболел и ушёл из школы. Все мои бывшие одноклассники, да и не только, стали меня дразнить и задевать при каждом удобном случае: «Вон дурачок идёт, головой трясёт; дебил по улице ходил; стал дураком, получи кулаком», – давали подзатыльники, толкали, щипали и плевались. Два раза в неделю я ходил в магазин за хлебом в центр нашего посёлка. В обед машина привозила тёплый душистый хлеб, и, чтобы быть первым, я шёл заранее и долго топтался у одноэтажного кирпичного домика с синими буквами «ПРОДУКТЫ» на крыше. Ребята вычислили мои походы и подкарауливали меня, когда я шёл домой с полной авоськой хлеба – тогда у нас ещё был поросёнок, да и хлеб стоил дёшево. Я молча терпел все издевательства и упрямо шёл домой, глядя себе под ноги. Когда переходил на бег, то все старались зацепить за ногу, и я под всеобщий смех распластывался, разбивая коленки и локти, по земле. Так проводив меня почти до самого дома, ватага весельчаков пряталась вблизи лежащих кустов и, сдерживая смех, наблюдала, как моя тётка во дворе отряхивала меня от пыли, разводя руками и причитая в небо: «За что же такое горюшко, за что же такое наказание!» Однажды, уже осенью, как обычно купив хлеба у вечно хмельной продавщицы Тоськи, я вышел на улицу, меня сразу же обступили мои мучители:
– Этот, что ли, дурачок? – ткнул меня в плечо какой-то незнакомый хлопец, гораздо старше остальных.
– Этот, этот, тот самый, – со всех сторон закаркала детвора.
– Ну давай, пляши! – хмыкнул нездешний бугай, наградив меня оплеухой.
Я молча попытался пройти сквозь кольцо, но меня стали толкать из стороны в сторону, корча рожи и выкрикивая:
– Пляши, пляши, дурачок! Давай танцуй, дебил! Танцуй, придурок! – я потерял равновесие и упал на землю. Тогда этот заезжий взял меня за ухо, очень больно, и стал поднимать, приговаривая: – Вставай, вставай! За ушко и на солнышко.
В глазах от боли стало темнеть, упираясь, я выронил сумку и вдруг с криком вцепился зубами в ногу этому хлопцу. От неожиданности он отпустил ухо и прохрипел: – Ой, бля... – а я, не помня себя, в дикой ярости, скопившейся за целое лето, отпустив ногу, стал бить наотмашь. Куда попало - в пах, в живот, по лицу. Ребята растерялись и в испуге стали пятиться назад. Когда заезжий упал, я стал бить его ногами, потом, задыхаясь, в истерике, насев сверху, стал душить, вонзая ногти в горло. Что было дальше, помню плохо – оттащили, наверное, взрослые из магазина. Позвали тётку. Помню её заплаканное лицо, как целовала она меня в щёки, в нос, в волосы и кричала, что никому не отдаст. Нездешнему досталось крепко; оказалось, что он двоюродный брат сына директора нашего продуктового магазина, приехал в гости из райцентра. Тётке пришлось продать поросёнка, мамины серьги и папино ружьё, чтобы этот случай замяли и меня не забрали в психушку. С тех пор одного меня никуда тётка не отпускает. Ребята стали меня сторониться, только в след строили рожи, да крутили пальцем у виска.
Я не мог себя сдержать, няня стала пятиться от моих вытягивающихся рук и вдруг заохала:
– Да что же, соколик ясный, с рукой-то у тебя?
Оторвав глаза от испуганного лица тётки, я перевёл взгляд на руку. Из-под бинта по руке на пол стекала кровь. Я зажал рану второй рукой и, опустившись на колени, уткнулся няньке в ноги и неистово, сбиваясь, зашептал:
– Прости меня, нянька, прости, прости за всё, прости, умоляю! – уткнувшись в застиранный халат, всё шептал я, постепенно уходя в забытьё...
Кто-то стучит в окно. Стучит не рукой, а чем-то железным. Такой неприятный звук. Кто-то стучит в окно. Я сижу на полу, прислонившись к прутьям спинки кровати. Свет в комнате выключен, но луна и снег позволяют различать контуры предметов. Закутавшись в занавеску, я сижу на полу, прислонившись к прутьям спинки кровати. Кровать у меня старая, дедовская, с провисшей сеткой. Синяя краска почти облупилась на металлических шишках, венчающих прутья спинки. Опять этот стук. Очень страшно повернуть голову в сторону окна. Там стоит он. Произошло что-то ужасное. Я должен повернуть голову. Я ЕГО не боюсь. Я вообще никого не боюсь! Он постукивал в стекло рукояткой гнутого, как полумесяц, кинжала. Кинжал был в чём-то тёмном, на его острие повисла большая капля, немного подумав, капля упала на снег. Стук был вкрадчивый такой, с хитринкой. Как будто старый друг стучался в гости. Повернув шею, я встретился с ним взглядом. Он подмигнул в ответ и стал медленно из-за спины доставать вторую руку. Казалось, при этом он становился ещё больше. Не человек, а великан. Вдруг на мгновение он замер, косо усмехнулся и резко выбросил руку в сторону. За клок седых редких волос чужестранец держал голову... Лицо жертвы исказила гримаса боли, но глаза были открыты и смотрели прямо на меня. Губы с запёкшейся кровью вдруг разжались и прошептали, я явственно услышал:
– Соколик мой ясный... – этот голос наполнил всю комнату, такой нежный и знакомый голос. – Соколик мой ясный...
Так звала меня мама, давно в детстве. От её голоса веяло теплом и лаской. Помню, перед тем, как она садилась в тот грузовик, поцеловала меня в макушку и, улыбнувшись сказала: – " Соколик мой ясный ". Грузовик упал с моста в реку, водитель остался жив, а родители не выжили. Несчастный случай, а шофёр потом запил и повесился в сарае. Тётя Глаша, нянька моя, тоже так меня звала, вот и сейчас, с трудом размыкая губы, она не просто звала, а просила о помощи. Её голос наполнил всю комнату. Я вскочил на ноги и, повернувшись, увидел свою тётку. Она лежала на кровати. Казалось, её голова не держалась на шее, а была просто приставлена к туловищу. Вся шея превратилась в одну сплошную рану, в сплошной синяк и кровоподтёк. Глаза были вытаращены... Одна нога подогнута, руки скрючены, халат разорван и в крови. Я бросился к окну, а он повернулся спиной, как будто собирался уходить, но хотел попрощаться. И точно! Чужеземец обернулся, провёл острием кинжала на уровне своей шеи и указал им на меня, показывая, что я следующий. Пройдя несколько шагов, он опять обернулся. Схватившись за свою косу, он обмотал её вокруг своей шеи и вздёрнул руку вверх – точно повесился. Высунул язык, закатил глаза и так, припадая на одну ногу, проковыляв вкруг берёзы, слился с темнотой.
Я точно знал, где он меня ждёт. На пустыре за школой. Когда он исчез, меня охватило отчаянье, и я действительно бросился за верёвкой, долго её искал – срезал для сушки белья в сенях. Кое-как смастерил петлю, даже намылил хозяйственным мылом верёвку, чтобы лучше скользило. Все эти приготовления как-то меня успокоили, даже придали силы. Тётку свою я поцеловал в лоб и накрыл занавеской, чтобы не смотрела на меня. Кровать пришлось чуть отодвинуть к окну, крюк в моей комнате прочнее, а кровать будет мешать. Долго не мог приладить ножку к стулу, кое-как удалось. Даже лучше, что еле держится – легче сорвусь. Я совершенно не суетился, делал всё спокойно и чётко: надел петлю и проверил, как ходит верёвка, поставил стул точно под крюком... Но тут я задумался. Как мне закрепить верёвку? Да и выдержит ли меня крюк? Мне вдруг вспомнилась картина из детства. Сарай, дверь приоткрыта, под крышей, на верёвке перекинутой через балку висит человек и слегка раскачивается от осеннего сквозняка. Мой приятель Славик тянет меня за рукав: «Тикаем, тикаем пока никто не увидел!
Если бы была жива моя мама…» Она бы успокоила меня, поцеловала бы в макушку и крепко прижала меня к груди. А я, зажмурив глаза, обнял её, ощущая тепло и запах родной плоти. А потом мы бы пошли кататься на велосипеде. На новеньком велосипеде, который мне на день рождения подарил отец. Я езжу ещё плоховато, то и дело смешно падая с велосипедом на бок. Тогда мама идёт рядом со мной и поддерживает меня. С мамой у меня получается хорошо. Она осторожно убирает руки, и я уже сам с удовольствием подставляя ветру лицо, пугая криком гусей, качу по залитой солнцем улочке. Я набираю скорость, оставив маму далеко позади, и, выехав за околицу, мчусь к реке. Приподнявшись на педалях, я вижу серебристую чешую воды. И тут, потеряв равновесие, я слетаю с велосипеда и кубарем, обдирая локти и коленки, качусь по утоптанной дороге. Мама, догнав меня, дует на пораненные места и гладит по голове, успокаивая: «Не плачь, соколик, мой ясный, не плачь.»
Я не буду плакать, мама, не буду, и так просто я не сдамся. Я буду бороться! Я выйду на бой!! Сняв петлю с шеи, я отшвырнул её в угол. Он меня проверял. Он будет меня ждать. Оружие. Мне необходимо оружие. Из швабры я сделал нечто, наподобие копья – от спинки кровати оторвав металлическую шишку и насадив её на обструганный заострённый конец древка. Щитом послужит крышка от бака для кипячения белья, хотя держать его не удобно. Ещё я нашёл топор для колки дров и прихватил пару ножей, на всякий случай. На улице потеплело. Снег кое-где растаял, обнажив сырую землю. Воздух был сладковатым, с привкусом свободы и крови. Полная луна висела подгнившим яблоком над уснувшим селом. Светились редкие огоньки. В соседнем доме раздавались пьяные крики, заглушаемые звуком телевизора. Лошадей на селе, поди, и не осталось, но пешему никак не победить. Я вытащил из чулана велосипед, запылённый и ржавый. Смазал цепь подсолнечным маслом, проверил руль и седло. Как бы он не сломался под моим весом, последний раз, под смех тётки я врезался в крыльцо нашего дома, катаясь по крохотному дворику. С тех пор велосипед постарел, а я подрос. Но ничего, выноси, родимый! По нашей улице катилось легко – снег на ней сошёл. Доехав до поворота на школу, я остановился. Языки пламени уже выбивались из окон нашего дома, освещая улицу. А, это он стрелами с зажигательной смесью, догадался я. Гад, ты у меня за всё ответишь, за всё! Измочаленный и задыхающийся от езды и гнева, я обогнул школу, выезжая на пустырь. По дороге я чуть было не потерял копьё, привязанное к раме, упав на льду. Щит, привязанный к спине, слетел. Подбирать не стал. Держать руль, копьё и щит одновременно не получится. Даст Бог, и так справлюсь. Он возвышался над пустырём, и казалось, концом копья проткнул луну – огромный всадник на кобылице в яблоках. Велосипед я бросил, всё равно дальше по снегу он не ехал. Собравшись с силами, я закричал и что есть силы побежал на надвигающуюся громадину. Через метров десять я резко остановился и бросил копьё навстречу всаднику. Он дёрнулся в седле, но продолжал неумолимо приближаться. Тогда с криком: "За тётю Глашу! За Русь святую!" – я выхватил топор из-за пояса и наотмашь рубанул накрывшую меня тьму!