Нитки

     Grotesco

     Я осторожно перебинтовываю руку. Одновременно и больно и обидно, хотя и боль и обида уже постепенно скрываются под полосками самой доброй ткани в мире. Только на белом проступает красное назойливое пятно. Останется ненавистный шрам.
     Напротив меня сидит Кэтти-Ли и терпеливо пришивает себе голову. Сейчас я испытываю что-то вроде очень желчного злорадства.
     - Мне хочется заплакать, - говорит она. – Правда, не знаю, зачем и как это делается.
     - На лице куклы могут быть только нарисованные слёзы, - отвечаю я. – Но уж если их нарисовать, избавиться потом от них почти невозможно. Разве что сшить новое лицо. Будешь вечной плаксой.
     - Мне такого даром не надо, - бурчит она и аккуратно, стежок за стежком, шьёт дальше, заправляя обратно выбивающиеся куски ваты.
     - Давай я пришью, - повторяю в который уже за вечер раз.
     - Как бы не так, подлец! – она грозится бритвой, которой обрезает концы ниток. Я смотрю на перебинтованную руку и понимаю, что второй раз лучше не соваться.
     - Только опять не забудь внутри иголку, мастерица, - цинично-назидательным тоном вставляю я.
     Зря вы думаете, что внутри у кукол всегда бывает только нежная, мягкая на ощупь вата. Некоторые из них только на вид лапушки – а возьмешь в руки, и забытая внутри иголка вопьётся в самое болезненное на ладони место.
     «Надо беречь руки», - справедливо заключаю я и кошусь на лежащий на столе напёрсток.
     У меня уже нет желания спрашивать, почему она пришивает белую шею красными нитками. Кажется, когда хочешь найти что-то нужное, оно показывается на глаза только в тот момент, как ему успели найти замену. А Кэтти-Ли даже не тратит время на поиски. У неё не вызывает смущения использовать вещи «вместо». Почему я так боюсь этого слова?
     Впрочем, красная нитка ещё не закончилась, а она уже тянет с катушки зелёную. Может, разные цвета добавляют ей особенной спеси? Надо будет с этим поэкспериментировать.
     - Только попробуй, - она будто угадывает мои мысли и грозно смотрит нарисованными глазами. Ах нет, оговорился: чтобы смотреть грозно, нужны грозные нарисованные брови, а у неё их нет. Остаётся гнетущее безразличие, которое почище любых придуманных эмоций.
     - С каждым разом в твоей голове остаётся всё меньше ваты.
     - Если будешь говорить такие вещи, я перережу тебе во сне горло, - шипит она.
     - А я оторву тебе во сне руки. Посмотрим, чем ты будешь их пришивать обратно.
     Её угрозы тут же улетучиваются, она грустно вздыхает и протягивает плаксивым тоном:
     - Всё равно, пришивать приходится гораздо реже, чем зашивать… Зашивают дыры и раны, а пришивают – красивые значки и пуговицы. Особенно по праздникам.
     - Что поделать, все вещи делятся на необходимые и достаточные.
Ниточка оборвалась, а узелок сделать она не успела. Придётся перешивать заново. Моё злорадство сменяется сочувствием.
     - У нас много пуговиц, маленьких и больших, блестящих и не очень, - замечаю утешительно.
     - Я ещё не нашла свою, особенную.
     - Хочешь, я куплю тебе большой и удобный кукольный домик?
     - Думаешь так легко отделаться от меня подарками? Не выйдет! Всё равно не оставлю тебя в покое.
     - Тогда пришей себе хотя бы сердце. Тебе его не хватает.
     «А я найду плюшевое и кроткое», - добавляю про себя.
     - Уже пробовала пришить то, которое забрала у тебя. Но твоё сердце оказалось для меня слишком большим, и я выбросила его на улицу. Кажется, его съели собаки.
     Я знаю, что это правда, и отвечаю только грустным молчанием. Хотя, у меня ещё есть красный фломастер. Ярко-красный. Нарисованное сердце бы ей тоже пошло, пускай оно только издалека похоже на настоящее.
     Надо немного подремать.
     Интересно, что легче пришивать – голову или пуговицу? Думаю, если голова пустая, то одинаково. А если голова злая, то пуговицу легче.
     Пока Кэтти-Ли отвлеклась, спрятал бритву подальше и повыше. Мало ли, что она выкинет, когда я буду засыпать.
     Впрочем, у неё есть более верный способ убить меня. Она уже медленно убивает меня...
     Кто-нибудь, пришейте мне назад моё сердце…