Павлово Поле или записки маленького человека

       Мне 16 лет. Я стою на Павловом Поле впервые. Неясное и радостное предчувствие охватило меня. Передо мной широкий проспект, и новые, совсем новые, блестящие в лучах утреннего солнца дома. Я впервые вижу эту новую красоту. Мы получили здесь квартиру. Мы – это моя семья. Эти люди мне чужие, но они – моя семья. У меня нет никого на свете, кроме них. Я – сирота. Нет, я не сирота. В документах у меня все в полном порядке. У меня есть отец. Родной отец. И матерями бог не обидел. Их было у меня несколько. Сейчас у меня новая мать – Нина. Она почти на десять лет младше моего отца, и он этим очень гордится. Теперь наша семья будет жить здесь, в новой, чистой квартире. Душу охватывает восторг и гордость. Длинная цепочка темных и тяжелых воспоминаний, которая тянется в моей душе от всех прежних наших квартир, сейчас потускнела в предвкушении и надежде новой жизни. Все наши прежние квартиры были на окраинах города. И Павлово Поле сейчас – это тоже окраина города. Мы медленно и неуклонно с каждой новой квартирой продвигались ближе к источникам цивилизации и улучшению наших жизненных условий. Мой отец – коммунист. Вернее, он – член партии, нашей родной Коммунистической партии. Но он всегда с гордостью называет себя коммунистом. Ведь благодаря именно ей, партии, он занял хорошую должность у себя в НИИ и получил возможность вне общей очереди улучшить свои жизненные условия. Я горжусь своим отцом.
Вообще-то я – очень счастливый. Когда-то отец забрал меня из Дома Ребенка и я начал жить в семье. Это все таки лучше, гораздо лучше. От Дома Ребенка осталось у меня одно, только одно воспоминание, но оно навсегда останется со мной и будет мучить и пугать. Я,обмочившись, стою в своей кроватке в длинной рубашечке. Мне холодно, нестерпимо холодно и страшно. Я кричу, кричу уже очень долго. Никто не подходит ко мне. Затем искаженное злобой, склоняется надо мной лицо какой-то женщины. Мне нельзя лечь. Я наказан и должен стоять в своей кроватке на ногах. Мне нет еще двух лет. Когда мне исполнится два года, меня заберет оттуда мой отец с моей первой, которую я запомнил, матерью. О той женщине, которая меня родила, мне ничего не известно. Так хочет отец. Я не должен быть излишне любопытным. Я даже не знаю ее имени, я не знаю ничего о ней, даже не знаю, жива ли она и где живет. Я с ужасом представляю себе, что было бы, если бы у меня никого не было. Не было бы сейчас этого радостного состояния чего-то нового и светлого, не было бы этой светлой квартиры и этого широкого, радующего душу проспекта. А напротив нашего нового дома – огромное зеленое поле. Здесь еще ничего не построили. Наш дом стоит на новом и широком проспекте, который назвали проспект Ленина. Вдоль него тянется свежей серой лентой новенький тротуар. Апрельская земля местами обнажается темными пятнами из-под старого тающего снега. И неубранные еще кучи строительного мусора, и эти островки земли пахнут чем-то свежим и новым. Эта свежая природа, молодые деревца, посаженные вдоль будущего главного проспекта района, мои молодые надежды на новую жизнь – все радует, и вселяет в душу уверенность.

       Моя школа, в которую я пошел, когда мне было двенадцать лет, осталась далеко, в центре, на улице Маяковского, где я жил с семьей родителей Нины, нынешней жены моего отца. Здесь, в новом районе города нет пока школы. Да если бы и была, никто и не подумал бы меня переводить в другую школу. Ведь это хлопотно. Но я даже рад этому. Моя прежняя школа – в хорошем районе города. Там учатся дети привилегированных родителей. То есть, привилегированного класса, кроме класса рабочих и крестьян, теперь уже не существует, но мы, дети, установили свои иерархии и строго их придерживаемся. В школе очень уважают детей военных. Они всегда одеты лучше других. За ними тянутся дети итээровцев и научных работников. Они одеты тоже неплохо, а, главное, родители стараются дать им как можно больше из ценного кладезя знаний, чтобы они заняли потом хорошие места в жизни. Я не знаю, к какому классу я принадлежу.
       Дома отец постоянно громыхает громкими фразами о самых двух истинно революционных классах: рабочих и крестьянах. Он гордится, что вышел из крестьян, гордится своей передовой революционностью. Назад в село он не собирается. Даже наоборот. Он из гаража, где был сменным инженером, перешел в НИИ и занял место парторга и Главного специалиста в Институте. Но для меня он бы очень хотел, чтобы я стал передовым, проявил наконец классовое сознание, и уехал жить в село. Я ему беспокойства стараюсь не доставлять. Учусь я очень хорошо, на пятерки и четвёрки, учителя хвалят меня. Но отец все равно недоволен. Он подозревает какую-то скрытую вражескую направленность во мне. Больше всего на свете он боится, чтобы я не заразился теми гнилыми буржуазными идеями, которые он читает в глазах многих людей у себя на работе. Они и одеваются всегда буржуазно-хорошо, а у некоторых и золотые вещи появились. Он трясет передо мной своим единственным пиджаком, который носит уже десять лет и кричит, что у честного человека денег на хорошую одежду не должно быть. Я думаю, что у других людей есть какие-то еще нечестные источники к существованию, если они одеваются хорошо, да еще и своих детей одевают красиво. Мой отец получает зарплату, в несколько раз превышающую зарплату среднего инженера, а денег у него все равно нет, не то, что у них. Я хожу всегда в черного цвета рубашке. И брюки у меня одни единственные, перешитые из его старых брюк. Зимой я хожу в школу без перчаток. Ведь перчаток у нас с отцом всего одна пара. Косточки пальцев болят, но я их постоянно растираю. и, ничего, можно жить. Мне холодно зимой в старом осеннем пальто, из которого я вырос. Это пальто купили и подарили мне бабушка и дедушка из деревни. Мне в нем очень холодно зимой, но я во время ходьбы разминаюсь, кручу руками над головой и согреваюсь. Мой хронический насморк я тоже держу на одном уровне таблетками. Мы – бедные, денег взять неоткуда. Это я усвоил уже очень давно, и стараюсь бороться со своими проблемами сам. В школу отсюда, с Павлова Поля, в центр города я буду ходить пешком. Стыдно просить денег на проезд в транспорте. Отец расписывает, как это здорово, по свежему воздуху, через парк Горького, ходить пешком. Я согласен с ним. Ведь это все для моего здоровья, для моего блага. Я ведь не пошел после восьмого класса работать, отец разрешил мне учиться дальше в школе.
       В каждой новой школе, куда я приходил впервые, у меня возникали сначала проблемы. Мне начинали занижать оценки. Сначала учителя меня встречали, как мальчика из неблагополучной семьи. Потом оценки становились лучше, но все-равно статус мой среди учащихся не был достаточно высок. Денег карманных у меня никогда не было. Поесть в школе я не мог. Мне иногда давали из дому какую-то еду, завернутую в бумажку. Я съедал, и был очень благодарен родителям за внимание. В школе никто не знал, что мать у меня не родная. Они просто никогда не видели моих родителей. Тем незачем было наведываться в школу, ведь я учился отлично. Во всех анкетах я писал Нину моей матерью и все было прекрасно.
       Здесь, на Павловом Поле нам дали двухкомнатную квартиру на седьмом этаже. Эту квартиру получили и на меня тоже. Я очень горжусь тем, что смог стать полезным своим родителям. Я чувствую, что они уже не верили, что от меня будет какая-нибудь польза. Когда мне было двенадцать лет, и отцу пришлось сдать государству нашу квартиру, которая была у нас в пригороде, в районе Липовая Роща, для того, чтобы прописаться в квартире, где жила Нина, его нынешняя жена со своими родителями, стал вопрос о том, куда девать меня. Нине очень не хотелось, чтобы отец пришел к ней с "довеском", тем более, что у нее был свой родной ребенок. Меня тогда придумали отправить жить в село, помогать пастухам, в одну семью. Но я тем не понравился, и меня пришлось оставить. Зато потом при получении новой квартиры я оказался полезным. И теперь у нас прекрасная солнечная квартира, окнами выходящая на восток. На рассвете солнце заполняет лучами всю квартиру, так, что видны даже мельчайшие пылинки в воздухе. Они движутся, сверкают и переливаются в солнечных лучах и я первым их приветствую.
       Мы уже живем в квартире некоторое время. Я сплю на диване в проходной комнате. Рано утром я быстро встаю и сворачиваю свою постель, так что никто не видит, что здесь кто-то спал. Квартира-то ведь небольшая. Представляю, что было бы, если мне днем захотелось бы немного прилечь. Такое могут себе позволить лишь буржуазно воспитанные барчуки. В нашей семье таких не должно быть. Ведь не зря же сражался пролетариат во время революции. Поэтому, как бы я ни устал, я всегда остаюсь сидеть, как в гостях, на стуле. По утрам выхожу я на балкон делать зарядку. Передо мной широкий проспект, а напротив, через дорогу – огромное зеленое поле. Его уже огородили колючей проволокой. Говорят, что здесь начнут строить какой-то научно- исследовательский и производственный комплекс. Если бы я только знал, что через десять лет я поступлю сюда на работу, в этот НИИ. И это будет моим первым и последним местом работы, что на работу я буду добираться с огромным трудом через весь город с окраинного района, а на этот дом, на эту квартиру буду смотреть лишь издали. Эта квартира будет принадлежать внучке Нины, которая никакого родственного отношения ни ко мне, ни к моему отцу не будет иметь. Но это все будет потом.
       А сейчас у меня даже появился друг, мой одноклассник – Боря. Он – круглый отличник, светлая голова. Его хвалят все учителя. Боря – маленький белобрысый мальчик. Он хорошо играет в волейбол, выше всех в классе умеет прыгать. Но все равно его не любят наши сильные и мужественные хулиганы. Они его дразнят. У Бори нет друзей, кроме меня. Я ведь тоже не очень сильный и здоровый. Но Боря себя уже научился уважать. Его родители – обычные инженеры, но денег им почему-то хватает для того, чтобы у Бори были нормальные условия для жизни и занятий. Просто так к Боре в гости я прийти не могу. К нему нужно предварительно позвонить, и если он в данный момент не учится и не отдыхает, то можно договориться о встрече. Ко мне домой Боря наотрез отказался приходить после того, как придя ко мне однажды, когда меня не было дома, он застал дома моего отца. Какой у них получился разговор, я не знаю, но после того, как мой отец прежде всего выяснил у него, какая у Бори национальность и насколько он надежен политически, Боря сказал мне, что ноги его в моем доме никогда не будет. А мне сравнивать моих родителей не с кем. Поэтому они для меня – образец.
       Все три предыдущие после Дома Ребенка мои квартиры остались позади, в далеком прошлом. И мне не хочется вспоминать о той жизни. Хотя часто во сне я вижу нашу маленькую квартирку на улице Клочковской, в полуподвале двухэтажного дома с нелепыми колоннами у входа. Там были у меня даже счастливые минуты. Этот маленький и старый дом, который вскоре снесли казался мне тогда большим и полным загадок. Мы заходили в подъезд, спускались по ступенькам в полуподвальное помещение, открывали ключом дверь и попадали в маленькую прихожую, в которой моя тогдашняя мать готовила пищу. Затем попадали в небольшую комнатку, где стояли две кровати и стол. Окна были ниже уровня земли. Но все это было прекрасно. Там у меня родился брат, которого после развода отца с той женщиной я никогда больше не видел. Помню, что у того моего брата была няня, которую выписали для него из села. Брат часто капризничал и ел лишь тогда, когда его няня сажала на форточку окна.
       Помню, как отец кидал ботинки в ту мою мать и даже раз запер ее в кладовке за непослушание. Отцу нужна была в то время лишь городская прописка. А та женщина вообразила, что строит свою семью. Она рассказывала отцу о своих планах на жизнь. И в эти планы даже входило обучение меня, как очень талантливого ребенка, музыке. Она хотела, чтобы мой отец учился еще дальше, хотя он уже получил диплом об окончании одного института. Она не хотела, чтобы отец бил детей. А как же иначе воспитать настоящих, мужественных людей? Не сюсюкать же с ними. Мой отец быстро понял, что не ту женщину выбрал он себе в подруги жизни. От нее за километр несло гнилой интеллигенщиной, от которой его тошнило. Я принадлежал ему. И он не допускал, чтобы она портила меня своим гнилым воспитанием. Меня он бил. И мои крики разносились далеко за пределами этого дома. И если соседи все слышали и молчали и не делали отцу замечаний, это значит, правильно он меня воспитывал. Моего маленького брата бить он боялся. Тут как коршун налетала мать и прикрывала его своим телом. Вырос он, наверное, изнеженным и гнилым, полностью прогнившим внутри интеллигентом, как говорил мой отец. Но эту квартиру я вспоминаю с благодарностью. Там мать научила меня штопать и вышивать. Я был всегда чисто одет и прижимаясь к ее теплому боку, слушал сказки, которые она нам с братом читала.
       Вскоре наши жизненные условия улучшились, и мы переехали в однокомнатную квартиру в Липовой Роще. Так назывался пригородный район нашего города. Квартира была на первом этаже. Теперь отцу эта женщина стала совсем не нужна. Через некоторое время она ушла навсегда, захватив с собой свою швейную машинку и моего маленького брата. Целыми днями был я теперь один в этой квартире.Посреди комнаты там стоял круглый стол. Совсем круглый. С тех пор я ненавижу круглые столы. Глаза бы мои на них не глядели. Этот стол связан у меня с неприятными воспоминаниями о моих первых годах пребывания в школе. Предоставленный целыми днями сам себе, я старался как можно скорее выполнить домашнее задание и убежать на улицу к другим детям, к свету. В тетрадках оставалась грязная мазня. Отец, приходя домой часто уже ближе к ночи, когда я уже засыпал, смотрел мои тетради и, вытащив меня из кровати, сажал меня заново переписать задание. При этом у меня глаза слипались, часто я падал лицом на тетрадь, все расплывалось перед глазами и получалась еще более свирепая мазня. Тогда отец начинал бить меня линейкой по костяшкам пальцев, причем я не имел права отдернуть руки. Воспитание принесло свои плоды- я после окончания каждого класса школы получал "похвальную грамоту". Меня даже наградили путевкой в лагерь "Артек", но отец отказался отправить меня туда- из бедности; а, кроме того, потому что нужно было привезти меня из села, где я обычно проводил все летние каникулы, и перевезти на вокзал к отправлению поезда. Для моего занятого отца это было непосильной нагрузкой. Как он сказал тогда:"Буду я ему еще прислуживать!"
       Отец появлялся дома редко. Он был занят поисками своей единственной и настоящей женщины. Ведь замена одной женщины на другую- это та единственная область жизни, где мужчина чувствует себя ну почти что королем, властелином, когда он может что-то решить и решение будет зависеть лишь от него одного. На работе так не получается, там нужно быть профессионально грамотным. Отец нашел свою единственную потом в лице Нины, моей теперешней мачехи. Нет, не мачехи, а матери. Отец говорит, что она для меня лучше родной матери. Ведь она мне даже иногда мою единственную черную рубашку стирает, хотя в основном стираю себе я сам. И из холодильника поесть я имею право взять.
       Затем, через несколько лет мы переехали в квартиру родителей моей нынешней матери Нины и стали в очередь на городскую квартиру. Мы прожили с родителями Нины четыре года. Их квартира была в центре города, на улице Маяковского. Нам, правда, дали комнату в коммуналке, но там никто из семьи не жил. Мы ее лишь стерегли, чтобы никто не мог сказать, что она нам не нужна. Стерегли мы с отцом по ночам вроде бы по-очереди. Но в основном, мне приходилось там ночевать. Мне было лет тринадцать. Помню, в этой квартире жили пьянчуги. Один особенно настойчиво начал приставать ко мне. Пытался даже вламываться в комнату, в которой я запирался. Было страшно ночами, но потом я привык.
       Днем я должен был помогать матери Нины по хозяйству. В те времена за продуктами питания нужно было занять очередь рано утром, когда еще темно на улице было, и лишь во второй половине дня, простояв на морозе зимой, на жаре летом, можно было купить масло, молоко. В основном в таких очередях стояли взрослые. У нас дома это была моя обязанность. Я терпеливо выстаивал во всех очередях, затем чистил на кухне картошку для всей семьи, и лишь после этого мне разрещено было садиться делать уроки. Однажды, когда я на кухне по своему обыкновению чистил картошку, мать Нины, глядя на меня неодобрительно, проговорила: "Какой-то ты несамостоятельный. У тебя нет своей девушки". Я тогда очень смутился. Но я, честное слово. в седьмом классе еще не думал о том. что у меня может быть что-то свое, тем более девушка.
       Этот кошмар совместной жизни с родителями Нины и ее сыном кончился, и мы переехали на Павлово Поле. Сын Нины остался жить с дедушкой и бабушкой в их квартире на улице Маяковского. Они не могли себе представить, что их внук будет жить вместе с моим отцом.
       Теперь хожу я в школу через яр, затем через огромный парк им. Горького. Чаще всего хожу я в школу сам, иногда с моим приятелем Борей. Мне нужна дружба. Отец всю жизнь меня учил, что нужно жить только для других. О себе думать стыдно. И я вовсе перестал думать о себе. У меня всегда болело сердце прежде всего за моих приятелей. Мне необходимы были другие люди. Я часто ловил себя на том, что не могу оставаться один. И я после школы ходил к моим школьным приятелям домой. Там мне было лучше, чем дома.
       Я всегда тосковал по родной душе, по человеку, которому я тоже был бы нужен хоть чуть-чуть. И я нашел ее в лице Светы, моей одноклассницы.
Сначала я ее вообще не замечал. Света не выделялась ничем. Жидкие, почти бесцветные волосы, невыразительное личико. Была она тихой и неприметной, и лишь в кругу своих подружек о чем-то оживленно говорила. И вот однажды во время уборки в Ботаническом Саду, куда направили наш класс для помощи, я засвистел мотив какой-то песенки. Углубившись в свои мысли я не сразу осознал, что кто-то поддерживает меня своим свистом. Это была Света! И вдруг все стало по-другому. Я уже не был один. Мне сразу стало тепло и весело. С тех пор Света уже не была для меня одной из девочек. Глядя на нее, я чувствовал, как теплая волна заполняет грудь, что я богаче, чем раньше. Однажды Свету даже посадили за одну парту со мной. Как я радовался этому! Летал, как на крыльях. Сидя с ней за одной партой, я тайком не переставал радоваться своему счастью, чувствовал . что не один, что у меня есть друг, и вот он рядом. Но счастье длилось недолго. Вскоре родители Светы получили новую квартиру на другом конце города. Когда она жила еще на улице Маяковского, я несколько раз приходил к ней в гости. Мы сидели чинно на стульях и молчали. Но душа моя была полна тепла и благодарности и не было уже этого страшного чувства одиночества, которое так леденило душу раньше.
       Когда класс прощался со Светой, я, замирая от горького волнения, подошел к ней. Я посмотрел на нее, надеясь увидеть ответный огонек дружбы и нежелания расставания, но ее глаза смотрели на меня все так же приветливо-равнодушно, как и раньше. "Можно, я буду навещать тебя?",- спросил я тихо. Она лишь равнодушно пожала плечами.
       Теперь мой теплый человек, Света, был далеко. Денег на транспорт мне не давали. И вот однажды весной, в сильную распутицу, я пошел к Свете пешком. Шел я два часа. Ледяной весенний ветер пронизывал мое тонкое осеннее пальтишко. Ноги быстро промокли насквозь. Но я ничего не замечал. Мне представлялось ее нежное лицо, как она радостно-застенчиво улыбнется. открыв мне дверь, как мы узнаем друг от друга о жизни теперешней, как я согреюсь у нее.
       Я нашел эту улицу и этот дом. Долго и отчаянно звонил, стоя у входной двери. Мне никто не открыл. Когда я возвращался в унынии домой, путь показался бесконечно длинным. То и дело ноги проваливались в тающий снег, и лишь теперь я в полной мере ощутил ледяные прикосновения ветра к телу. Я весь дрожал. Когда я уже приближался к дому, небо заволокло свинцовыми тучами и пошел мокрый холодный снег. Он попадал мне за шиворот, и как капли раскаленного свинца стекал по мокрой спине. Весь промокший до нитки пришел я домой. В квартире было тепло и светло. Ниночка с отцом удобно устроившись перед телевизором, щелкали орехи, заедая их медом. Насмешливо глядя на меня, Нина проговорила: "Гуляешь целыми днями". А отец добавил: "А что ему больше делать? Забот никаких. Хотел бы я так, как он, ни о чем не думать". И они засмеялись. Они часто при мне шептались, глядя на меня, и смеялись.
Больше я попыток увидеть Свету не делал.
       В нашей школе в ту пору было много хулиганов. Они объединились в небольшую банду. Был у них предводитель – Сердюк. Они звали его "Серый". Они срывали уроки, забирали у детей завтраки. После занятий хулиганы встречали детей на улице и обчищали их карманы; если были деньги, забирали. Главным для членов этой банды было – завоевать авторитет и хозяйничать в школе. Директор школы тоже побаивался хулиганов. Лично мне не нравилось отношение начальства школы к хулиганам.
Наша учительница литературы Тамара Владимировна, за глаза мы ее называли просто Тамарой, не любила таких хлюпиков, какими были мы с Борей. Мне она часто говорила, что из меня никогда ничего путного не выйдет, что я навсегда останусь "быдлом". Нет, говорила она, применяя более культурные выражения, но смысл был такой. Лишь когда сын Нины пошел учиться в эту же школу, когда одетая в добротную шубу и отличные импортные сапоги, начала захаживать Нина в школу, Тамара стала лучше относиться ко мне. Приходя домой, Нина рассказывала, как учителя хвалят ее старшего сына, то есть меня, и сожалеют, что младшенький не такой способный, как старший.
       Тамара очень любила нашего самого главного в классе хулигана Юру. Она прямо "таяла", когда видела его. Рядом с ним она чувствовала себя, наверное, маленькой и слабой женщиной. Отец Юры был генералом. У них дома было пианино, у него уже тогда, в восьмом классе была своя девушка. Юра всегда одевался чисто и красиво, держал себя со всеми с достоинством, и, хотя он учился не очень хорошо, но при распределении после восьмого класса в спецклассы по специальностям, попал-таки в самый привилегированный класс физиков-лаборантов. В этом была большая заслуга Тамары Владимировны, которая замолвила за него словечко.
       В этот класс взяли и меня, хотя за меня никто не ходил просить. Дома, когда я рассказал, что будет распределение по специальностям, отец не обратил внимания на это. Он, занятый своими мыслями, начал мне говорить, что мог бы послать меня уже работать, ну да ладно, разрешает мне пойти в девятый класс. Материальное положение семьи очень тяжелое, но он, так и быть, потерпит еще. Я был ему очень благодарен тогда.
       Кстати, не все были довольны тем, что я попал в этот класс. Наша гордость, председатель совета отряда в пионерах, а с седьмого класса – комсорг класса Наташа, сильно возмущалась тем, что я попал в этот класс. Ее туда не взяли. И она с негодованием выговаривала членам комиссии: "Даже этот, этот попал туда!". Под "этот" она понимала меня, от возмущения голос ее прерывался, а на глаза выступали слезы. "После этого я в вашей школе не могу остаться учиться". И она ушла, громко хлопнув дверью. А все дело было в том, что, любимица класса, всегда идеально и чисто одетая, аккуратно причесанная Наташа была круглой отличницей до шестого класса. Потом ей стало все тяжелее учиться, особенно, когда начались такие дисциплины, как физика, у нее попадались и тройки за учебу. Но она так и не смогла справиться со своим новым положением.
       Кстати, когда мы получили новую квартиру на Павловом Поле, мои дедушка и бабушка из села решили сделать мне подарок. И они купили пианино "Украина". Они всегда хотели, чтобы я учился музыке. Все говорили, что у меня очень хороший голос и прекрасный музыкальный слух. Но мой отец, выслушивая с брезгливостью эти пожелания, едва сдерживая гнев, отвечал достойно: "Вырастет, захочет, сам пойдет музыке учиться". Бабушка мне сказала, что это пианино - подарок мне. Как она была неосмотрительна! Как только она уехала, отец сказал, что пианино - это для нас всех подарок, и что стыдно произносить слово мое, а нужно всегда говорить наше. Ведь все, что у нас есть – это наше общее. И иногда он побренькивал на нем какие-то мелодийки. К пианино мне разрешили подходить, когда родителей дома не будет. Отец терпеть не мог "буржуазную музыку", он любил слушать лишь песни по радио. Когда-нибудь в будущем пианино перекочует к внучке Нины, а мне из этой квартиры не удастся вынести ничего, даже ложку, которую мне когда-то подарила первая мачеха Майя на память.

       Скоро я окончу школу. Что будет дальше, не буду загадывать. Пока я счастлив, я не теряю надежды на новую жизнь. И я стою на проспекте с ликующим чувством восторга в душе, восторга перед новой, еще не сбывшейся, но такой прекрасной жизни впереди.


2005 г.