Сны Великого Чатранафамла

— Ты чего творишь?

— Сейчас… — пыхтел Иомце Ткемлае. Наконец он вытащил из снега помятый жестяной конус со следами красной краски, устало разлегся рядом и ни с того ни с сего дико захохотал.

Пока звонкий смех разносился по окрестностям, Чатранафамл тщетно пытался угадать причину такой странной реакции. Впрочем, для Иомце это было нормально. Не сказать, чтобы смеялся он вовсе без причины. Но то, что отразилось бы на лице Чатранафамла лишь улыбкой, забавляло Иомце неимоверно.

Чатранафамл внутренне спасовал. Иногда причина смеха Иомце была очевидна, но куда чаще все предположения оказывались ошибочными. Эта привычка немного раздражала, однако в глубине души Чатранафамл слегка завидовал товарищу. А если тот сейчас ничего не объяснит, то загадка взрыва эмоций так загадкой и останется.

— Хочешь себе шапку такую? — спросил наконец Иомце. Смеющимся взглядом он указывал на древнюю остроконечную конструкцию, которую битые полчаса выковыривал из затвердевшего снега. Чатранафамл тогда еще предложил ему свою помощь, потому что знал: если Иомце что-нибудь взбредет в голову, то отговорить его — большая проблема. А так хоть справились бы быстрее. Но нет: решительный и довольно грубоватый отказ вынудил Чатранафамла бездельничать, и он только переминался с ноги на ногу, чтобы не замерзнуть.

Теперь же спутник Иомце силился понять, для чего понадобилась вся эта суета с железякой. Шапка? Да эта штуковина, если ее надеть на голову, спрятала бы Иомце до пояса. И то при условии, что он вообще сможет удержаться на ногах: конус был не такой легкий, как это могло бы показаться.

Чатранафамл представил себя в качестве обладателя такой «шапки», напоминающей по размерам верхнюю половину маленького чума, и улыбнулся. Только сейчас он заметил аналогичную улыбку, что растянулась на покрытой мамонтовым салом физиономии Иомце. До Чатранафамла дошло, что надо бы и ответить.

— Сдалась она тебе… Может, пойдем уже? Так бы давно на горке были… — он хотел добавить еще, что за ними могут отправиться взрослые, но отбросил эту мысль: в деревне своих забот хватает. К празднику они, видите ли, готовятся. Потому Иомце Ткемлае и улизнул ни свет ни заря, подбив Чатранафамла покататься с горки.

Иомце встал и принялся стряхивать снег. С Чатранафамлом они были ровесники, и наступала одиннадцатая по счету зима их жизни. Сторонний наблюдатель едва ли смог бы их различить в тот момент: светло-серые мамонтовые шубы делали детей похожими на два клубка шерсти, а из капюшонов выглядывали одинаково сияющие лица. Чатранафамл, правда, был на два пальца выше.

— Не боись, скоро дойдем. Когда темно, все равно в лом кататься, — последнее слово, как всегда, оставалось за Иомце. Похоже, он был прав: небо только-только посветлело, и если бы они шли без остановок, то достигли бы места назначения в темноте. Теперь же прямо в пути Чатранафамл мог насладиться восходом.

Он наблюдал буйство холодных красок над восточным горизонтом, голубовато-лиловые облака, нависшие над восходящим солнцем, оглядывал всеобъемлющую белесую дымку, чуть смягчавшую оттенки, — и в который раз думал о том, что на земле, должно быть, таких цветов нет и в помине. Белый снег и черные развалины, буро-зеленый мох да серые мамонты. И лишь красная кровь. Иногда, правда, солнце выглядывает из-за облаков и скупо желтит снежные просторы. Но этот цвет тоже принадлежит небу.

Зато среди развалин находили, бывало, обломки невиданно ярких оттенков. И не только небесных, но и таких, названия которым не мог дать ни один из взрослых жителей деревни, не говоря уже о Чатранафамле. Если попадалось что-то интересное, они все собирались и разглядывали частицу, пришедшую из незапамятных времен. А на следующий день кто-нибудь относил ее подальше, иногда в лес, иногда на пустоши, а бывало, что и назад к развалинам. И старался спрятать поглубже да подальше, потому что нехорошие это вещи, не принадлежат они к этому миру. И рады бы вернуть их назад небу, да не добросишь, как ни старайся. Уж сколько раз пробовали: и пращей, и просто так, и с заклинаниями — небо принимать отказывается. Наотрез.

К невзрачным железякам относились снисходительнее: не то чтобы боялись, но в хозяйстве не использовали, хоть и прятать не рвались особо. К тому же, некоторые из них и сдвинуть не так-то просто. Покажутся, бывало, из-под снега, если летом случится оттепель, — и мозоль об них глаза, пока снова не заметет. «Или споткнется о верхушку какой-нибудь любопытный Иомце», — подумал Чатранафамл.

Его товарищ тащил за собой самодельные санки, хитроумным образом построенные из мамонтовых костей. «А не развалятся?» — спросил однажды Чатранафамл. Поступил он, как выяснилось, необдуманно: Иомце тут же бросился доказывать, что на его санках можно кататься хоть втроем и хоть на дальних горках (те славились своей крутизной). Потом он надулся и полдня с Чатранафамлом не разговаривал. Учитывая характер Иомце, можно смело сказать, что срок это очень долгий.

Мысли Чатранафамла снова вернулись к остроконечному куску жести. А если это и впрямь шапка одного из большеруких? Но носить ее было бы ужасно неудобно. Может быть, у них и впрямь были, под стать рукам, такие большие головы, что конус выглядел на большеруком как головной убор. Но даже и в этом случае мерзли они, наверное, страшно. Может, потому их и нет теперь, что умерли от простуды?

Дед говорит, что небо раньше было другое. Это сейчас оно, навеки обиженное, возвращает все дары обратно людям. Во времена большеруких было иначе: случалось, что небо принимало подарки, иногда даже железяки вроде этой. Но потом большерукие чем-то прогневали небо, и оно отвернулось от них, отказалось принимать вещи и позволяет теперь лишь дыму от костра вливаться в свою бескрайнюю пуховую подстилку.

Внезапно пришла мысль: а что, если большерукие украли у неба часть его красок, и именно это послужило причиной для гнева? Он хотел было поведать свою идею Иомце, но потом передумал. Долго объяснять придется…

Они шли вдоль полуразвалившейся стены, которой большерукие зачем-то обнесли небольшой лес. Потом стена кончилась и открылся пологий спуск к заледеневшей реке. Чатранафамла тут же обдало пронизывающим ветром открытого пространства. Он подумал, что сейчас мог бы сидеть в теплом чуме и вдыхать милые сердцу ароматы сырой рыбы и топленого сала: знакомые с раннего детства предвестники наступающего праздника. Мог бы — да нет: потащился зачем-то с этим Иомце… Но потом он представил себе горку, и этих нудных взрослых сомнений — как не бывало. Даже будто немного потеплело.

Погруженный, как обычно, в собственные мысли, он только сейчас заметил на льду фигурку в точно такой же, как и у них, светло-серой шубе, только побольше размером. Судя по всему, человек из деревни. Ну конечно, кто же еще, как не этот, что вечно возится со своими подледными ловушками для рыбы. Вот только могли ли товарищи предположить, что на сей раз он отправится именно сюда, на Слепую речку, а не на большую Висячую, как обычно, и вдобавок окажется прямо на пути? Еще и в канун праздника… Но, видно, он фанатик своего дела.

Попадаться на глаза взрослым Чатранафамлу совсем не хотелось, но мужик, по-видимому, сам давно их заметил. Что же касается Иомце, то ему, похоже, всё как об бубен. Обходить рыбака по большой петле было уже поздно, да и не нужно: сколько же можно растягивать себе путь? Поэтому они лишь слегка повернули в расчете на то, что догонять их мужику будет лень и что тот ограничится лишь ворчанием.

Так оно и оказалось. Когда товарищи проходили в пределах слышимости, рыбак вначале жутко засипел: видимо, от долгого молчания пересохло горло. Иомце тут же разразился своим обычным гоготом, правда, на этот раз значительно тише. Чатранафамл решил, что какой-никакой инстинкт самосохранения у его спутника всё же имеется.

Наконец мужик откашлялся и вяло поинтересовался:

— Эй, мелкие, вы куда это?

— На горку, — тут же бросил в ответ Иомце.

— А родители ваши о чем думают?.. — на этот вопрос уже можно было не отвечать, поскольку до чужих детей особого дела мужику не было. Ворчал он еще долго, но просто по инерции.

Наверное, речку прозвали Слепой потому, что она по какой-то странной причуде природы ныряла в нескольких местах под землю. Говорили, что это могли когда-то устроить большерукие, но дед в этом сильно сомневался: «Руки-то у них, конечно, были велики — но чтобы цельную реку под землю запихать, а потом снова достать оттудова… Нет, тут я не соглашуся». В половине дня пути к югу отсюда Слепая речка впадала в Висячую. Та была побольше и солиднее глубиною. А назвали ее так живописно, быть может, из-за извилистого русла. По своим очертаниям оно было очень похоже на мамонтовы кишки, специальным образом подвешенные для просушки.

Горка представляла собой не что иное, как крутой берег реки. Только река, по-видимому, когда-то была немного шире, а сейчас отступила. Берег же остался. На горке находился самый край большого леса: негостеприимного и молчаливого места, мрачного в своей застылости. В пасмурные дни хвоя здесь казалась черной, но даже редкий солнечный свет не очень-то преображал лес. Люди из деревни проникали туда не более, чем на несколько часов ходу. Дальше начинались неизведанные места.

Чатранафамл улыбнулся: на ветке небольшого дерева он заметил детскую варежку, которая будто бы указывала прямо в сторону горки. Какой-то ребенок обронил, а потом кто-то другой поднял и повесил. Деревенская ребятня частенько здесь бывала.

* * *

Когда они, раскрасневшиеся и веселые, тащили санки вверх по склону — наверное, уже в двадцатый раз, — Чатранафамл решил, что неплохо было бы передохнуть. Иначе они просто не дойдут домой. Иомце, не обладая такой предусмотрительностью, начал было скандалить, а потом решил кататься в одиночку. Но скоро усталость взяла свое, да и наскучило съезжать одному. Поэтому Иомце, едва переставляя ноги, в последний раз взгромоздил санки наверх. Это оказалось очень кстати, поскольку сесть здесь было больше не на что, разве что прямо в снег. Чатранафамл про себя заметил, что по вине Иомце он снова был вынужден стоять как столб.

Они уселись на санки, будто на скамью. Разгоряченный Иомце гоготал и громогласно описывал свои впечатления, вспомнив между делом, что неподалеку, говорят, есть горки и покруче. Только вот Чатранафамл к тому времени успел поостыть, и восторженные вопли Иомце, не находя поддержки, скоро замолкли.

Короткий день в скором времени должен был пойти на спад, но еще имелась возможность осмотреть окрестности. Чатранафамл сидел лицом к речке, которая сейчас едва угадывалась по рельефу берегов. Рыбак давным-давно ушел, и глазу было не за что зацепиться, кроме неровного квадрата оставленной им проруби, затянувшейся серым льдом. Дальше виден был остаток той нелепой стены вокруг малого леса — мимо нее они шли сюда. Единственная польза от этих развалин заключалась в том, что они немного защищали от злого ветра, который так любит разгоняться по реке. «Неужто ее затем и построили?» — удивлялся Чатранафамл. Потом — сам малый лес, а уж за ним всё терялось в дымке. Ночью отсюда должен быть виден деревенский костер.

Он обернулся, но сзади не было ничего интересного, сплошные темные стволы. Только из леса, как обычно, торчало еще одно глупое сооружение большеруких: ржавая покосившаяся башня в виде голого каркаса с заостренным верхом и забавными горизонтальными рожками по сторонам. Они с Иомце как-то пробовали залезть на нее, но не хватило роста, чтобы цепляться за ребра конструкции. К тому же, застарелая ржавчина немилосердно резала руки даже сквозь варежки своими сколотыми краями.

Иомце проследил за его взглядом и внезапно спросил:

— А ты не знаешь, для чего она была нужна большеруким?

— Это каркас для чума большерукого. Они были очень большие, и чумы у них тоже большие. Видишь — там даже кусок веревки свешивается. Кажись, тоже железная…

— Скажешь тоже, — с неожиданной уверенностью перебил Иомце. — Не мог большерукий там жить!

— Почему это? — спросил удивленный Чатранафамл. Он не привык, чтобы вот так запросто оспаривали слова взрослых.

— А он бы его переставлять не смог! Эта развалюха прямо из камня растет: я сам снег под ней разгребал. Там камень сплошной. Она потому и не упала до сих пор. А еще есть Хюзюмла…

Иомце почему-то осекся и дал Чатранафамлу время осознать его заявление. Перенести? Так на то они и большерукие, чтобы вытворять такие вещи. Какая им разница — с камнем или без него? А с камнем в основании и ветер не повалит, в самом деле. Стоп. Секунду. Что еще за…

— Что еще за Хюзюмла? — поинтересовался Чатранафамл. Иомце переменился в лице и сделался непривычно серьезным. Даже голос как будто поменял.

— Это зверюга такая. Она живет в глубине леса и подкарауливает тех, кто там ходит. Она похожа на огромного речного рака с мамонтовой головой, а хвост у нее загнут кверху, и на конце у него отравленный бивень. Даже большерукие Хюзюмлы боялись. Поэтому никакой это не чум. Может, это вышка, чтобы с нее смотреть, когда Хюзюмла идет.

— Подожди, это дед тебе рассказал?

— Ты его только так не называй, а то он не любит. И вообще никакой он тебе не дед, у него свои внуки есть, — немного раздраженно пробормотал Иомце. Наверное, почувствовал в голосе Чатранафамла недоверие.

Дедом за глаза называли главного деревенского старейшину. Ему очень не нравилось такое фамильярное обращение, хотя сам он был человек незлой и поговорить любил. И, как повелось это с давних времен, выполнял роль, схожую с работой наставника: собирал иногда вокруг себя детишек и рассказывал то, что сам слышал когда-то от старших, старался отвечать на бесконечные детские «почему» и, конечно, воспитывал молодое поколение.

— Да, он самый и рассказал, — продолжил Иомце. — А еще он говорит, что на одну ночь в году Хюзюмла выползает из леса вон на то место и начинает вертеться и беситься: снег вокруг так и летит. А потом там проплешина, пока снова не засыплет.

Чатранафамл взглянул туда, куда указывал Иомце. Место было совсем близко и ничем особенным не выделялось. По сути, продолжение всё того же высокого берега, только склон более пологий — не так интересно было бы кататься. Русло в том месте делало поворот, поэтому выемка в границе леса была видна как на ладони: как будто какой-то великан взобрался по склону и слизнул гигантским языком деревья, оставив почти полукруглую площадку шагов тридцать в диаметре. Ни дать ни взять сцена огромного театра — если бы здесь вообще были театры.

— Постой, — воскликнул Чатранафамл, — а что это за ночь, ну, когда она там появляется?

— Так известно же… Зиму она там встречает.

— Выходит, завтра?!

— Выходит, завтра… — будничным тоном произнес Иомце. И тут же до него дошло, что завтрашний день есть последний день короткой осени и что большой праздник встречи зимы приходится, соответственно, на следующую ночь. От такой заманчивой мысли он в своем обычном духе расхохотался, на мгновение забыв и про Чатранафамла, и про взрослых, которые могут оказаться поблизости, и даже про саму Хюзюмлу, притаившуюся в своей темной норе в глубине леса.

В голове Иомце тут же созрел план. Вероятнее всего, еще до темноты все до единого взрослые набьют себе животы бредячим мхом и отправятся беседовать с предками. Вот тогда-то он прихватит с собой два мешка из тех, в которых можно ночевать на снегу. И, разумеется, Чатранафамла.

А потом они пойдут прямиком сюда и отыщут такое местечко, чтобы ветер не доносил до лесной выемки их запах. Уж это — раз плюнуть, с малых лет научены. Потом замаскируются хорошенько в снегу, что тоже хорошо умеют. И станут по очереди дежурить, поджидая не кого-нибудь, а страшную членистоногую Хюзюмлу. Потому что дед сказал: тому, кто увидит танцующее чудовище, будет всю жизнь сопутствовать сплошная удача.

По мере того, как Иомце делился своим планом, Чатранафамл всё более проникался его идеей. Однако небольшой скептицизм у него на всякий случай имелся в запасе, хоть высказывать его почему-то совсем не хотелось.

— Ну как идейка? — поинтересовался наконец Иомце.

— Идейка что надо, — ответил Чатранафамл и только теперь заметил, что день уже подходил к концу. — Слушай, пойдем уже, а?

Его товарищ неожиданно легко согласился. Он, похоже, начисто забыл про те невероятно крутые горки, которые совсем недавно с таким жаром описывал. Чатранафамл подумал, что это к лучшему: не хватало еще брести в темноте по этой не вполне знакомой местности. Мало ли кто тут может водиться кроме Хюзюмлы… Хотя волков давным-давно не встречали в этих лесах, лучше всё же не рисковать. Конечно, когда они подойдут к деревенским окрестностям, будет уже темно, но там уж не страшно, там они, как говорится, каждый сугроб знают.

Они хотели было отправиться в путь, но тут Чатранафамл увидел что-то на лесной опушке и побежал туда. Иомце сначала бросил ему вдогонку:

— Что там такое? — но не дождался ответа и последовал за товарищем.

Тот разглядывал невысокое, до пояса, растеньице, на котором чудесным образом сохранились крохотные зеленые листки. Это было одно из карликовых деревьев той породы, что растет в виде одинокого стебля. В теплое время года оно выбрасывает по всей длине ствола мелкую сочную листву и жадно ловит скупой солнечный свет. Через несколько недель, с первыми холодами, часть листьев опадает, а часть сворачивается обратно и покрывается смолистой пленкой. Из таких зимующих листьев, кстати говоря, получается неплохая похлебка. «Из мамонтовых потрохов, правда, все равно лучше», — подумал Чатранафамл.

Удивительно было, что несколько листьев так и остались раскрытыми теперь, после обильных снегопадов. Наверное, это потому, что зима выдалась ранняя и внезапная. Она, фактически, уже началась, не дожидаясь никаких праздников. Но в сознании Чатранафамла начало зимы прочно ассоциировалось именно с праздничным торжеством, день которого взрослые ухитрялись высчитывать с точностью.

«Нет, этот цвет не принадлежит небу, — подумал Чатранафамл, — но все равно он очень красивый». Одинокое и зеленое чудо выглядело особенно хрупко и уязвимо здесь, среди угрюмого леса, под насупленными темнеющими тучами. Листья уже начинали увядать. Несладко, видно, придется этому деревцу. А самое обидное то, что он ничем не может помочь.

— Забавно… — только и протянул Иомце.

На обратном пути Чатранафамла всё же одолел небольшой приступ скептицизма. «Ну смотри, Иомце Ткемлае, если ты сам это сочинил…» Но он так и не решил, что же произойдет в этом случае с бедным Иомце. Да нет, вряд ли это его выдумка. Иначе с какого такого перепугу он решил просидеть в снегу всю ночь, ожидая выдуманного им самим чудовища. А в авторитет деда Чатранафамл свято верил.

* * *

Как это обычно и бывало, после церемоний взрослая часть населения деревни подкрепилась бредячим мхом. Теперь народ лежал по чумам, пялясь куда-то в верхнюю бесконечность по-рыбьи стеклянными глазами. И хоть традиции запрещали беседовать с предками до инициации, многие из деревенской детворы хранили в своих тайниках небольшие запасы заветного мха.

Убедившись, что родители уже не реагируют на внешние раздражители, юные медиумы начинали взрослые игры. На всякий случай они договаривались, что ретируются из мира духов при первом же намеке на встречу с родителями, чтобы те их там не заметили. А то мало ли к каким предкам вздумают обратиться взрослые. Может, ко всем сразу — тогда уж точно придется убегать во все тонкоматериальные лопатки.

И, как обычно, детей встречали не предки, а жестокое с непривычки несварение желудка. Те, что постарше, посмеивались над младшими, хотя в большинстве своем страдали точно так же несколько лет назад. В этот раз они уже не рисковали и спокойно ожидали посвящения: кому через год, кому через два… Хотя нескольким счастливчикам знакомство с бредячим мхом удавалось с первой попытки. Говорят, действующий шаман был в свое время одним из таких. Ходят слухи, что ими только такие и становятся. Интересно, как шаманы находят своих преемников?

Впрочем, Иомце и Чатранафамла всё это мало заботило. Хотели и они в этом году, как говорят в деревне, «побаловаться бредятинкой». И даже мох запасли. Но планы резко переменились в свете известной и очень заманчивой перспективы.

«С духами предков каждый дурак может вести беседы, — думал Чатранафамл. — Это я всегда успею. А вот увидеть живую Хюзюмлу…» Почему-то он не задумывался о том, что наблюдать чудовище в принципе можно было хоть каждый год, если всё время убегать во время праздника из деревни к речке. Но о празднике-то ему было известно всю его короткую жизнь, а вот историю про рака с головой мамонта Чатранафамл услышал впервые.

Интересно, почему дед ее раньше не рассказывал? И почему поведал ее именно Иомце? Прямо досадно как-то. Наверное, старик ее и сам только на днях припомнил. Память его будто старый чум, который несколько лет стоял на одном месте. По своему опыту Чатранафамл знал, что в двойной меховой стенке такого чума частенько оказываются давным-давно забытые мелкие вещицы, невесть как туда угодившие. Только непонятно, как заглянуть в простенок того чума, который находится в памяти.

Когда они дошли до реки, как раз стемнело. Место для наблюдения выбрали единодушно: основание того самого склона, над которым должно будет появиться чудовище. Конечно, взгляд снизу вверх — не лучший способ. Но зато в этом положении их едва ли можно будет застать врасплох, а кто знает, в каком месте Хюзюмла выползет из лесу? Лучше уж подальше от него. К тому же, отсюда она, скорее всего, не сможет учуять их запах — разве что чудовище обладает сверхъестественным нюхом. Вот тогда им точно не повезло. Но Чатранафамл не хотел думать о грустном.

Стараясь копошиться как можно тише, они аккуратно присыпали мешки снегом почти до самой головы: так и теплее, и маскировка лучше. Под голову же пришлось подгрести побольше снега: здесь всё же присутствовал небольшой уклон, который нужно было скомпенсировать. Иомце неуклюже пошутил: «А то просыпаешься утром — а башка лопнутая».

Еще в пути они договорились, что первым будет дежурить Чатранафамл, пока не почувствует, что начинает засыпать. Не успел он залезть в свой мешок, как обнаружил, что его товарищ как ни в чем не бывало спит себе без задних ног. «Наверное, перестарался с мамонтовой печенкой на праздничном ужине, — подумал Чатранафамл, — потому и оставил меня дежурить. Хотя, когда много слопаешь, наоборот заснуть сложнее. Черт его знает…» Зато согревала мысль о том, что он вполне может первым увидеть танец Хюзюмлы. А этому обжоре, похоже, и в самом деле ни до чего нет дела. Дрыхнет себе, как в родном чуме… Наверное, если даже сама Хюзюмла щелкнет клешней у него под ухом, Иомце лишь перевернется на другой бок. Тем более нужно быть внимательным.

И всё же первоначальное чувство волнения стало потихоньку растворяться в окружавшей Чатранафамла безмятежности. Единственным доносившимся до него звуком был едва слышный шелест ветра в хвойных ветвях наверху. А так он точно бы решил, что оглох.

Небо было сплошь укрыто облаками: от горизонта и до горизонта. Но темнота на земле была далеко не абсолютной, иначе их замысел не имел бы смысла. От облаков исходил мягкий рассеянный свет, по совокупной силе сравнимый с лучами полной луны в ясную погоду.

А в одном месте облачного покрова свечение еще больше усиливалось, будто наверху кто-то развел костер. Создавалось впечатление, что это яркое пятно находилось на западе, прямо над малым лесом. Но Чатранафамл знал: из самого леса казалось, что пятно расположено над деревней. Из деревни совершенно ясно было видно, что светлую область надо искать на расстоянии до малого леса, но не в нем самом, а немного севернее. И так до бесконечности. Похоже, никто так и не нашел, над каким же местом находится эта странная световая клякса. «Надо у деда спросить, — подумал Чатранафамл. — Может, хоть он чего скажет».

Сон начал подступать и к Чатранафамлу. Все-таки замечательная штука этот спальный мешок: тепло в нем, почти как в чуме, разве что домом вокруг не пахнет и дыма нет. Чтобы не заснуть раньше времени, он стал тихонько двигать головой из стороны в сторону. Скоро обнаружилось, что снежная куча под головой от этого потихоньку проседает, хоть он собственноручно ее утрамбовывал. Видно, мало старался.

В конце концов он понял, что для наблюдения за верхушкой склона придется держать голову на весу. Долго в таком положении он не выдержал: стало сводить шею. Тогда Чатранафамл просто ее расслабил. Голова самая собой опустилась, и он оказался один на один с небом. Снег, кажется, приобрел какую-то устойчивость и больше не продавливался. Можно было, конечно, выбраться из мешка и насыпать кучу заново, но Чатранафамлу как-то уж очень не хотелось покидать свое уютное убежище. Только и оставалось, что время от времени поднимать, как болванчик, голову и осматривать верх склона. «Дурацкая ситуация», — подумал он.

Натужные кивания становились всё реже и реже, а потом Чатранафамл понял, что зрелище неба привлекало его куда больше, чем намозоливший глаза склон. Привлекало — не то слово. Оно его прямо-таки завораживало.

С течением времени Чатранафамл заметил, что облака не только плыли под действием ветра, но еще и перемешивались, растекались и завихрялись подобно густому дыму от костра — только очень медленно, едва заметно даже для терпеливого наблюдателя. Может, это и есть дым, только замерзший, а оттого и такой медленный? Ну да, конечно, это же так просто! Дым от всех-всех костров поднимается к небу — выше-то уже некуда — и небеса принимают его, и остается он там годами. А чтобы дыма не скапливалось слишком много, небо очищает часть его и посылает назад на землю в виде снега. Иначе скоро закрылись бы бесконечными облаками и солнце, и луна, и звезды, и никогда бы не видели их люди. Выходит, не так безразлично к людям небо, как привыкли считать.

Чатранафамла охватило какое-то неудержимо радостное чувство. То ли от осознания того, что он своими силами дошел до таких глубоких мыслей, то ли от самого зрелища небесного дыма, бурлившего над головой. Он продолжил наблюдение и вскоре заметил гораздо более тонкое движение в вышине. Оказывается, облака еще и колебались вверх-вниз — самую малость. К тому же, они уплотнялись в одних местах и становились прозрачнее в других. Ему даже показалось, что одна из таких разреженных областей расположена над головой.

Чатранафамл устроил себе небольшую передышку. Он зажмурил глаза так сильно, что, когда распахнул их, увидел перед собой черное пятно. А потом расслабленно опустил веки и пролежал так с минуту, хоть и боялся заснуть. Вопреки опасениям, спать теперь совершенно не хотелось. Он открыл глаза и не смог им поверить: то, что было принято им за порождение усталого взгляда, за маячившее над головой черное пятно, оказалось большой прорехой в бесконечном облачном покрове. Неправильной формы дыру обрамляли обычные облака, и по сравнению с их мутным неверным светом еще чернее и глубже казалось чистое небо. Остатки тончайшей дымки рассеялись, и стали видны звезды.

На одно неуловимое мгновение весь мир преобразился. Но в это мгновение Чатранафамл успел почувствовать и осознать больше, чем смог потом понять за всю последующую жизнь. Хоть взгляд его был направлен вверх, он видел теперь всю землю, всю без остатка, из миллионов точек одновременно, вширь и вглубь, от бескрайних заснеженных пространств — до расплавленных слоев беснующегося металла. Видел он и душу ее, видел и великий разум. Наблюдал, как восстанавливается она после удара, как копит силы для грядущего рывка к теплу и свету, пусть неизмеримо медленно для человеческой жизни — но неотвратимо.

Он охватил взглядом и тех, кого привык называть своими предками. И тут же в ответ обратились к нему взоры, полные благоговения и счастья после долгого ожидания. И понял Чатранафамл, что он несравнимо старше и мудрее любого из них. Но открылось ему сияние, в сравнении с которым он сам представлялся лишь бесконечно малой песчинкой в мировых течениях, крохотной, но не ничтожной, а благословленной великими надеждами. На этом и завершилось мгновение познания.

Над головой спящего Чатранафамла затягивалось небесное окно, и скоро от прорехи не осталось и следа. Чатранафамл видел цветные сны среди всеобщей безмятежности.

* * *

Утром кто-то стал немилосердно и с тупым упорством пихаться в бок. Он открыл глаза и увидел раздосадованного и злого Иомце Ткемлае.

— А-а-а, проснулся наконец… — зловеще произнес тот. Иомце еще много чего сказал, но Чатранафамл не слушал. На лице его застыла улыбка: он силился вспомнить последний сон. И хоть из этого ничего не получилось, ощущение блаженства целый день не покидало его. Иомце же в этот раз дулся ни много ни мало — двое суток. Он злился не потому, что Чатранафамл прозевал чудовище: днем они облазили все окрестные холмы и не то что проплешины — даже следов Хюзюмлы отыскать не смогли. Иомце бесило другое: да как он мог, как он вообще посмел не дать ему подежурить?!

Хюзюмла проводила две удалявшиеся фигурки взглядом умных мамонтовых глаз из лесной чащи. Она почесала за ухом клешней размером с Чатранафамла и в который раз удивилась: «Ну надо же — ради такого мелкого…» Потом мысли ее приняли более обыденный характер. «Потешные они, — размышляло чудовище, — а всё одно вредные: пришлось ведь чрез них полночи ковылять сквозь весь лес к дальним холмам. Зато там уж вволю нагулялась-навеселилась. А число шаманишко обратно переврал, который раз уже: аж на цельных два дня лопухнулся! Что творится — бардак сплошной...»

Не переставая поражаться людским причудам, Хюзюмла повернулась, недоуменно развела клешнями в воздухе и пошла реинкарнироваться.