Виктор Мищенко Записки новочеркасского кадета

Человеческая память, несмотря на уникальные свойства, дарованные ей приро-дой, к сожалению, обладает и одним решающим недостатком – она со временем сти-рается.
Но бог мой, наверное, не настолько же, чтобы мы, выпускники Новочеркасско-го суворовского военного училища 1955 года розлива, достигнув весьма почтенной семидесятилетней выдержки, почему-то вмиг стали маразматиками. Стараясь изба-виться от этого, прямо скажем, двусмысленного заболевания, летом 2005 года я влез в Интернет на суворовский сайт с надеждой получить хоть какое-то напоминание о пя-тидесятилетии 8-го выпуска. Никакого отзвука. Через год я вновь делаю попытку, на-деясь своей запоздалой, хотя и сугубо цивильной, но героически подслащенной био-графией разжалобить хоть кого-нибудь из своих друзей юности и детства.
Куда там… Клюнул только Юра Рудик – полковник запаса, выпускник другого училища, да и представитель другого, более молодого поколения, волею судьбы зане-сенного в Ростов-на-Дону. Что–то вроде «смотрящего» или полпреда кадетского брат-ства по югу страны – тут уж сами выбирайте эпитет по вкусу на предмет то ли тюрем-ной, то ли бюрократической лексики. Я весьма благодарен Юрию за оперативный от-клик, несмотря на менторский тон, которым он пару раз дружески лягнул своего ново-го корреспондента по причине моего упорного игнорирования ежегодных слетов су-воровцев в Новочеркасске, хотя до них из Таганрога рукой подать.
Оставим эту деликатную тему для более серьезного разговора. Но вот беда – сам Рудик владеет какой-то убогой, отрывочной информацией о нашем выпуске, а это как-никак сто двадцать душ. Их под сукно забвения не затолкать. Неужели судьбой новочеркассцев, в том числе восьмого выпуска, никто так и не занимается?
В городе суворовской юности на слетах бывших воспитанников я все же побы-вал два раза. В 1968 и в 1989 годах. На первую встречу меня пригласил Борис Василь-евич Изюмский – наша всесоюзная литературная гордость. Он уже в ту пору после «Алых погон» был обвешан, как новогодняя елка, какими-то чиновничьими гирлян-дами и больше проводил времени в президиумах, чем за письменным столом. Считаю, что после неудачного «Призвания», та же участь постигла и «Подполковника Ковале-ва». Ибо вместо заключительного мощного аккорда славной суворовской эпопеи про-звучала не очень убедительная одинокая нота. Тем не менее, легендарный преподава-тель истории навсегда останется в наших сердцах не только как состоявшийся писа-тель, но и очень хороший человек.
В Таганроге Борис Васильевич бывал наскоками в основном по тем же литера-турным делам. Будучи заведующим массовым отделом краеведческого музея, я пом-чался к нему в гостиницу, носившую до революции вычурное название «Бристоль», договориться о встрече с таганрожцами. Но через пару часов машина должна была увезти его в Ростов и мы на прощание немного побродили по нашему чудесному юж-ному городу. Меня он, конечно, помнил по училищу, так как я не только был в его ис-торическом кружке, но даже получил третье место в конкурсе очерков из российской истории под псевдонимом «Соколиный глаз».
Вспомнили и вместе посмеялись над сюжетом рассказа «Бушприт», занявшего на конкурсе первое место и принадлежавшего перу суворовца Джокича. Не удивляй-тесь югославской фамилии – в первом взводе нашей выпускной роты человек два-дцать были детьми погибших в годы Великой Отечественной войны югославских пат-риотов. Они были на год-два старше нас, так как вначале учились в подготовительных классах, а после окончания училища практически все вернулись на свою историче-скую родину. Мне потом говорили, что судьба отдельных наших друзей сложилась не очень счастливо. Что поделаешь, над ними висел рок многолетней вражды Сталина и Тито, да и не так-то легко было перекроить взращенную с детства советскую менталь-ность на новый капиталистический уклад.
Борис Васильевич деликатно затронул тему литературного творчества в нашем славном городе, назвал несколько имен. Меня слегка понесло. А как же, регулярно пе-чатаюсь в местной прессе, иногда – областной, вот-вот закончу телесценарий о Таган-роге с получасовым рассказом и показом, где на экране буду красоваться собственной персоной. Весь в творческом горении и бесконечных дискуссиях с телережиссером Галочкой Просвирновой, находящейся в постоянном цейтноте из-за реальных, а ско-рее, выдуманных переживаний. В общем, на таганрогском писательском фронте, на мой снобистский взгляд, перемен не предвиделось.
Изюмский внимательно прислушивался к новоявленному сценаристу.
- Название уже придумал? – тихо спросил он.
- Пока еще нет, но думаю, что–то вроде «Город, в котором ты живешь»…
-Идея неплохая, но, кажется, у кого-то она уже была. Потом по этому сценарию поставили одноименный фильм.
- Хорошо, Борис Васильевич, может тогда «Город у моря»?
- Уже получше. Вообще старайся, чтобы даже в названии произведения не по-пахивало плагиатом.
Ну, вот еще один предметный урок моего бывшего учителя.
В августе дневная получасовая теленовелла «Город у моря», несмотря на мои отчаянные телевыкрутасы, тихо и незаметно прошла по областному телевидению. Вряд ли в рабочее время ее успели узреть даже те, кого я с помпой приглашал на про-смотр. Аплодировали, в основном, родственники. Спасибо и за это.
В сентябре 1968 года приехал на встречу в Новочеркасск. Сразу же крупно не повезло. Во-первых, из восьмого выпуска я оказался единственным представителем. Во-вторых, нос к носу столкнулся с бывшим старшиной Красько. Пожимая друг другу руки, мы вдруг с ужасом ощутили, что этой встречи могло и не быть, так как когда-то, один стал фатальной мишенью, другой – невольным охотником.
Это трагикомическое событие произошло за год до выпуска. Как-то, когда я усердно занимался в секции спортивной гимнастики, ко мне подошел тренер майор Степаньянц – маленький, усталый, желчный человек. От тренеров и тогда требовали результатов, ибо наиболее выдающиеся юные спортсмены принимали участие в рам-ках суворовских училищ и даже всеармейских соревнований. По ним и определяли потенциал наставников. Провозглашая вроде бы гармоничное, в том числе и физиче-ское, развитие будущих защитников Родины, преподаватели, тем не менее, в уме по-стоянно держали как перспективных, так и бесперспективных спортсменов. Из Моск-вы со Спартакиады народов СССР, вернулись перворазрядники Милинкович, Вука-шинович, второразрядник – будущий полковник ракетных войск Коля Бауткин, а я в величайших муках мог дотянуться только до третьего разряда. Короче говоря, решив-шись, Степаньянц популярно объяснил, что с моей «жидковатой спиной и тяжелова-тыми ногами» не видать успехов на ниве спортивной гимнастики, как своих ушей. Вот у восходящих звезд Юры Титова и Паши Столбова, блиставших на Спартакиаде, мощные торсы и сухие ноги. Им и бог велел восседать на спортивном Олимпе.
Тут как раз шел набор в стрелковую секцию. Пару раз старшеклассников води-ли в гарнизонный тир, где мы упражнялись в боевой стрельбе. Несмотря на то, что в армии уже давно на вооружение внедряли карабин Симонова, нас по-прежнему потче-вали винтовками Мосина образца 1891 года. На закрытом стрельбище эффект от звука и мощности этого дробовика был сродни противотанковому ружью. Поэтому тех, кто умудрился попасть в мишень даже с закрытыми от страха глазами, решили проверить на мелкокалиберных винтовках ТОЗ-8, выпускаемых Тульским оружейным заводом.
Так, принципиально не желая переделывать ни жидковатую спину, ни тяжело-ватые ноги, я оказался в стрелковой секции. Не помню, сколько очков нужно было выбить для третьего разряда. Помню, что нужно было выполнить так называемый стандарт - лежа, с колена и стоя. Открытый тир для мелкокалиберного оружия был непосредственно на территории училища, поэтому вскоре я не только дотянулся до своего разряда, но во время тренировок умудрился «замылить» штук пять патронов. Вот они-то и сыграли со мной, старшиной Красько и другими невольными фигуран-тами невероятного события злую шутку.
Учебные винтовки со штыками и просверленными по такому случаю дырками хранились в оружейных пирамидах учебного корпуса. А вот мелкокалиберные боевые располагались в небольшом помещении спального корпуса под замком, ключ от кото-рого находился в дежурке.
В один из погожих летних дней я уговорил дежурного по роте взять на время злополучную мелкокалиберку. Дежурные по выпускной и предвыпускной ротам на-значались из числа суворовцев, в младших классах – старшин и сержантов сверхсроч-ной службы, а по училищу – офицеров. Перед окнами спального корпуса шелестели листвой клены, тополя, каштаны, другие представители разнообразной южной флоры. Дальше виднелись спортивные площадки нижнего плаца, на втором же верхнем плацу располагались учебные корпуса, инженерные коммуникации, асфальтированные до-рожки, даже стояли две старинные пушки времен первой мировой войны, запечатлен-ные на одной из моих фотографий.
Честно говоря, не помню, кто их моих друзей дежурил в тот памятный день, кого я втянул в эту прискорбную историю. Как же, новоявленный разрядник решил блеснуть своим мастерством перед товарищами. Подумаешь, несколько хлопков по какой-нибудь невинной мишени, затем масленка, шомпол для чистки ствола и винтов-ка будет вновь надежно водворена под замок на свое законное место.
У открытого окна собралась толпа любопытных. Стрелял я по тонким веточкам дерева на расстоянии десяти - двенадцати метров. Для удобства стал на колени, поло-жил ствол винтовки на высокий подоконник. Инстинкт самосохранения подсказал: ес-ли промажу или попаду – пуля уйдет в небо. Как оказалось, с физикой выпить на бру-дершафт я не успел, хотя и котировался на серебряную медаль. Первая пуля прошла мимо, лишь шевельнув листок. Вторая с каким-то подозрительным свистом переломи-ла веточку пополам. Третья тоже попала в цель и ушла в небытие с тем же характер-ным подвыванием.
Я не спеша, заложил четвертый патрон, высматривая новую добычу в пред-вкушении бурных аплодисментов восхищенной публики, Но вместо них вдруг разда-ется истерический крик с верхнего плаца
 – Кто стрелял???
Через несколько мгновений бледный, всклокоченный, с вытаращенными от страха глазами, врывается в спальный корпус тренер по легкой атлетике майор Слю-сарев. Сквозь проклятия, угрозы отправить в тюрьму до меня доходит весь ужас соде-янного: я убил или искалечил человека. После завершения несколько затянувшейся истерики главного свидетеля выясняется, что все фигуранты этого незапланированно-го спектакля, слава Богу, живы. Просто на верхнем плацу возле новенькой машины «Москвич-401» стоял старшина Красько и обсуждал со своим другом, тоже старши-ной и по совместительству счастливым обладателем редкого по тем временам автомо-биля его технические достоинства. Фамилию старшины я не помню. Но хорошо пом-ню добродушного, рыхловатого человека, от подбородка до пят покрытого темной шерстью, несмотря на обширную лысину. Взводный остряк, будущий полковник, воз-главивший впоследствии одно из управлений высших военно-учебных заведений Се-веро-Кавказского военного округа, Юра Михайленко тогда еще предупреждал, что ес-ли случайно чиркнуть поднесенной к спине старшины спичкой, последний заполыхает живым факелом.
Так вот, стояли себе и стояли два бравых старшины, вели мирную беседу меж-ду собой, пока не загрохотали эти роковые выстрелы. Одна из пуль, очевидно, кувыр-каясь после попадания в ветку, зацепила даже погон Красько. Только после этого оба друга нырнули под колеса своего автомобиля, твердо уверовав, что кто-то повел по ним прицельную стрельбу из засады. Проходивший мимо физкультурник, подняв па-нику, лишь усилил трагизм происходящего.
Дело закончилось тем, что Слюсарев с еще одним офицером привели меня к дежурному по училищу старшему лейтенанту Капустину. Тот не был ни взводным офицером-воспитателем, ни преподавателем, а служил, кажется, в административном отделе. Начальник училища гвардии генерал-лейтенант Сиязов отсутствовал, его за-меститель, кто-то из полковников, выслушав рапорт по телефону, приказал дежурно-му отправить меня на гарнизонную гауптвахту. В течение трех суток явится хозяин, он и рассудит.
Капустин долго, хотя и без видимого энтузиазма, договаривался с гарнизонным начальством на предмет этапирования шестнадцатилетнего стрелка на «губу». Потом с заметным облегчением заявил, что свободных мест на гауптвахте пока нет. Забегая вперед скажу, что прецедентов пребывания на «губе» суворовцев на моей памяти не было. Может просто пугали для острастки? Тем не менее, я заметно скис. Лучше бы дали трое суток ареста с надеждой остаться в училище. А так меня, кажется, элемен-тарно готовят на вылет. Случай-то уж больно неординарный…
Отпустив офицеров, Капустин усадил меня на стул в кабинете дежурного, уточняя кое-какие детали. Обладая природным чувством юмором, он стал потихоньку возвращать меня к нормальному состоянию. Под конец узнав, что незадачливый охот-ник родился в городе Рубцовске Алтайского края, молодой офицер искренне обрадо-вался, оказавшись земляком.
- Что же ты за стрелок? - куражился он надо мной. – У нас на Алтае охотник, почти не целясь, попадает белке в глаз, чтоб шкурку не испортить… А тут… Старши-на-то пришьет себе новый погон, а вот тебе могут пришить дело…
Конечно, мне было не до смеха, когда я вечером в разгар самоподготовки вер-нулся в учебный класс. Встреча с одноклассниками ограничилась гробовым молчани-ем. Событие сразу стало доминирующим среди местных происшествий, вот только никто не мог предугадать финала. Наш добрый, любимый всеми взводный воспита-тель подполковник Михаил Иванович Батрак пребывал в прострации и старался не смотреть в сторону малолетнего преступника. На всю жизнь в память врезалась кар-тинка: сижу, тупо листаю расписание уроков на завтра, открываю учебник астроно-мии, потом вдруг захлопываю его, остро чувствуя бессмысленность происходящего – зачем учить, все равно прогонят.
А на завтра, как в русской народной сказке, произошло событие, перед кото-рым померкло и съежилось до размеров шагреневой кожи мое собственное. В сле-дующей за нами по возрасту роте приемный сын генерал-лейтенанта Халезова после окончания занятий вытащил из кармана то ли подаренный отцом, то ли украденный у него немецкий пистолет «Вальтер» и стал бахвалиться опасной игрушкой перед свои-ми товарищами. Кто-то усомнился, сказав, что оружие всего лишь бутафорский пугач. Тогда Халезов вынул обойму с боевыми патронами. Все убедились, что они действи-тельно настоящие, а кто-то, рассматривая пистолет и думая, что он теперь разряжен, нажал на курок. Бедняга забыл, что один патрон всегда уходил в патронник при пере-дергивании ствола.
Прогремел случайный выстрел. Пуля попала в палец стоявшему у окна одно-класснику, который, видимо, пистолетами не очень интересовался, за что и поплатил-ся поврежденной фалангой среднего пальца правой руки.
И вот перед глазами уже другая картина: наспех перевязанного пострадавшего дробной рысью транспортируют на территорию училищного автопарка. Там содержа-лись не только армейские, но и личные автомобили. Один из них той же злополучной марки «Москвич-401» принадлежал хирургу нашей медсанчасти подполковнику Го-ровцу. Но ни начальника медсанчасти полковника Бескодарова, ни военфельдшера старшего лейтенанта Клячкина, как и машины скорой помощи во время происшествия на месте не оказалось, и я увязался сопровождать раненого в военный госпиталь на ав-томобиле подполковника. Случилось так, что мы сдружились с этим тихим, иронич-ным, интеллигентным человеком, он часто интересовался моими успехами, я увлекся медициной и засыпал его постоянными расспросами. «Москвич» стоял на открытой площадке, я, пользуясь правами друга, часто красовался за рулем. С того времени у меня даже сохранились две фотографии: на одной я сижу в качестве перепуганного водителя, на другой оказываюсь под колесами вроде бы собственного автомобиля, ко-торый меня же самого и задавил.
Мы быстро доставили несчастного в госпиталь, где его вполне благополучно «заштопали». Вскоре вернулся Михаил Александрович Сиязов и о наших двух неве-роятных событиях велено было вообще не упоминать. Время было уж больно смутное, неопределенное. Только что «сыграл в ящик» Генералиссимус, за ним расшлепали Маршала Советского Союза, могли добраться и до генералов. Лишь однажды уже пе-ред самым выпуском Михаил Иванович Батрак заметил, что этот драматический урок я обязан запомнить на всю оставшуюся жизнь.
Такие вот ассоциации навеяла мне встреча с бывшим старшиной Красько. Нас собралось не очень много, мы оживленно говорили о былом, вспоминали общих зна-комых, поднимали бокалы за присутствующих и отсутствующих, но в моей душе ос-тался какой-то дискомфорт. В краткой приветственной речи Борис Васильевич Изюм-ский, кому действительно по праву принадлежала пальма первенства в организации и проведении суворовских встреч, упомянул не только тех, кто достиг славы на военном поприще, но и представлял более скромное цивильное направление. А так как меня недавно назначили директором планетария, то сей панегирик вновь согрел и мою грешную душу. Однако главные лавры достались другому таганрожцу - командиру авиационного полка подполковнику Белоненко, ставшему впоследствии не последней фигурой Военно-воздушных Сил. На этой встрече он, правда, выполнял пока роль сва-дебного генерала. Поздно вечером, решив не оставаться на следующий день, я укатил в Ростов-на-Дону, где с семьей проживал мой двоюродный брат.
Вторая встреча произошла через двадцать один год. За пять лет до нее скончал-ся наш незабвенный Борис Васильевич Изюмский, но идею слета горячо подхватил Толя Ткачев из нашего взвода, подполковник запаса, казалось бы, скромный, молча-ливый человек. Проявив незаурядную прыть, он запустил почтовую эстафету по адре-сам бывших суворовцев, в которой каждый в краткой, как правило, игривой форме описывал свое житье-бытье. Из нашего третьего взвода откликнулось человека два-дцать, но на встречу приехали не все.
Передо мной лежат сейчас две фотографии: на одной нам по семнадцать лет, на другой – по пятьдесят два. Перемены во внешнем облике, понятно, разительные. Пом-ню, в средине восьмидесятых ко мне заглянул майор запаса, преподаватель одного из калужских вузов, мой лучший друг по суворовскому братству Саша Чайковский, на-ходясь в командировке в Таганроге. Минуту я стоял и позорно, нечленораздельно мы-чал, пытаясь угадать, кто ко мне пожаловал. Угадал только с откровенной подсказки дорогого гостя.
Другие внешне изменились не так фатально. В конце шестидесятых, когда я за-кончил читать лекцию в планетарии и отвечал на вопросы последнего дотошного слу-шателя, заметил какого-то молодого мужчину, сидевшего в сторонке в модном загра-ничном костюме, да еще нахально улыбавшегося. Только когда вплотную подошел к нему, с изумлением узнал того же Анатолия Ткачева, служившего в Германии и часто навещавшего свою мать, проживавшую в станице Тацинской Ростовской области. Сам же Анатолий впоследствии обосновался в украинском Донецке. В другой раз, будучи уже военным пенсионером, он не поленился отыскать меня на городском пляже, где я загорал на берегу Азовского моря с женой, дочерью и сыном. Мы время от времени переписывались с ним, пока в декабре 2002 года он не замолчал.
На слет прибыли полковники Василий Васильченков, Юрий Михайленко, Ген-надий Шубин, подполковники Эдуард Капитонов, Владислав Кравченко, Анатолий Ткачев, майоры Александр Чайковский и Леонид Статкевич. В действующей армии оставался один Вася Васильченков, кандидат военных наук, впоследствии защитив-ший докторскую диссертацию и написавший массу военных учебников, всевозмож-ных пособий по эксплуатации боевых танков и бронетехники. Из других взводов приехали только подполковники Борис Мухин и Александр Михайлов.
Смотрю на лысого, с небольшой «а ля вождь мирового пролетариата» бородкой Борю Мухина, вспоминаю уморительный эпизод с его участием. Перед летним отпус-ком старшеклассников вывозили в лагеря, где мы совершенствовались в боевой и фи-зической подготовке, часто ходили в походы или по туристическим маршрутам. Лич-ный состав, все службы располагались в палаточном городке, специально построен-ном на берегу Дона недалеко от хутора Калинина. Кормили, как всегда, прилично с уклоном на фруктово-овощной рацион.
Однажды в качестве третьего блюда на обед подали не арбузы, дыни или вино-град, а компот из свежих фруктов. В тот памятный день Мухин смеялся и шутил боль-ше всех. Продолжал растягивать рот в улыбке и тогда, когда поднес к губам кружку с компотом. Начал пить, затем как-то нелепо замер и вдруг, вытаращив глаза, заорал благим матом. Перепуганные воспитанники повскакивали со своих мест. Перед их взором верхняя губа нашего героя стала чудовищно раздуваться, словно резиновая груша. Оказывается, сидящая на ребре кружки оса свершила свой предсмертный под-виг, вонзившись в ничего не подозревавшего едока.
Вся столовая зашлась смехом и ползала на карачках, пока губа несчастного не дотянулась уже до подбородка. На шум прибежал дежурный по лагерю офицер и сра-зу потащил Мухина в медпункт. Там перепуганный насмерть Клячкин дрожащими ру-ками сделал какой-то укол. После этого не придумал ничего лучшего, как перебинто-вать губу, подвесив ее крест-накрест марлевыми веревками на затылке новоявленного мученика. Рота угомонилась только тогда, когда бледный военфельдшер разъяснил, что если бы оса или пчела ужалила бы его в нёбо или язык, Мухин лежал бы уже без-дыханным, скончавшись от удушья. Так мы получили первую информацию, что такое аллергическая реакция на укус насекомого.
Самое загадочное заключалось в том, что тридцать пять лет спустя наш добле-стный подполковник напрочь забыл этот случай и, похоже, стал подозревать меня в дружеском розыгрыше.
Вообще память на событие из прошлой жизни, на мой взгляд, четко коррелиру-ет с менталитетом личности, которая является свидетелем или непосредственным его участником. Пессимисты почему-то вспоминают грустное, оптимисты – веселое, юмористы – обязательно что-нибудь озорное. Взять того же Александра Михайлова, молчаливого, немного стеснительного флегматика. Ну, никак не мог он вспомнить роскошное, почти царское застолье для всей роты, где ударным блюдом стала донская благоухающая всевозможными специями сомятина. Не вспомнил, потому что не был непосредственным участником ловли виновника торжества – исполинского сома. Це-лую неделю весь лагерь шумел, горячо обсуждая все перипетии этой необычайной рыболовецкой удачи. Но запомнили ее, наверное только те, кто непосредственно по-бедил в борьбе с огромной рыбиной.
Поймали мы ее ранним июльским утром на песчаной отмели, поросшей густы-ми водорослями. Капитан Жуков, самый молодой офицер-воспитатель, уступая нашим просьбам, прихватил на рыбалку небольшой невод. Вчетвером, попарно меняя друг друга, мы около часа таскали какую-то мелочь и тут же выбрасывали ее назад в воду. Потом невод вроде бы за что-то зацепился. Двое чуть подняли край сети, а капитан полез поглубже отцепить, как все думали, примитивное бревно или корягу.
Вдруг спортивное тело нашего воспитателя нелепо подпрыгнуло вверх, затем неведомая сила поволокла его в глубину.
- Тащите, тащите его на берег! – заорал Жуков, отчаянно барахтаясь и пытаясь сквозь сеть удержать внезапно ожившее белесое бревно в своих объятьях.
- Смыкайте невод!-
Я изо всех сил уперся в песок, вцепившись намертво в деревянные колья, и в свою очередь крикнул, чтобы остальные поспешили на помощь капитану. Мы вчетве-ром с огромным трудом вытащили этого динозавра на берег.
Несколько раз сом своим хвостом играючи валил рыбаков на песок. Когда не-сли его на широких солдатских ремнях, протянутых сквозь жабры, он еще не раз своими телодвижениями старался сбить носильщиков с курса. Длина гиганта превы-шала сто восемьдесят сантиметров, вес – тридцать шесть килограммов. На огромной плоской голове с чудовищными буденновскими усами виднелась рубленая рана. На-верно схлопотал, то ли от винта катера, то ли от лопасти колесных пароходов, шны-рявших в ту пору по Дону. Если бы не эта рана, заставившая сома отлеживаться в за-рослях на мелководье, задал бы он нам перцу по полной программе. Для меня это со-бытие с фотографической точностью осталось как одно из самых ярких.
Жаль, что на встрече не было нашего взводного тихони Леши Арнаутова, а то бы он попытался вспомнить еще одну веселую историю. Леша рано распрощался с армейской службой, окончил институт и всю жизнь проработал на флагмане отечест-венного комбайностроения «Ростсельмаше», завершив карьеру заместителем началь-ника цеха. Проживая в Ростове-на-Дону, никогда не давал о себе знать. Наверное, от излишней скромности.
А вот в юности все же однажды решился вскочить на боевого коня и промчать-ся с копьем наперевес, как отчаянный бывалый рубака. Не помню, кому из нас двоих пришла в голову смелая мысль переплыть Дон, но мы кинулись ее осуществлять. Та-кие подвиги строжайше пресекались, особенно после того, как один незадачливый пловец едва ли не стал утопленником из-за судороги ноги. Помог плавучий бакен, за который зацепился и пробарахтался пару часов несчастный, пока его не сняли дежур-ные спасатели. Спасатели – громко сказано. Они назначались из числа суворовцев, имевших спортивные разряды по плаванию, во главе с офицером или тем же старши-ной. Что касается материальной части, то и она оставляла желать лучшего: пара ве-сельных лодок и один бинокль на всю команду.
План был таков: мы тихо и незаметно отправляемся с нижней границы лагеря, как можно дольше под водой пересекаем по диагонали Дон, затем, используя леси-стость его левого берега, рысью возвращаемся сухопутным путем назад и также по диагонали пересекаем реку, держа курс на верхнюю границу лагеря. Этакая усеченная пирамида, где подошвой служит противоположный берег.
Волосы у напарника были русые, как раз под цвет донской воды, а мне при-шлось на черные кудри напялить серый носовой платок. Что касается плавок, то их цвет под водой значения не имеет, их не только в бинокль, в телескоп не рассмотришь.
Нас засекли на средине фарватера. Две лодки, грамотно разделившись, кину-лись в погоню. Одна, выйдя на край фарватера, используя сильное течение, помчалась вдоль правого берега, отсекая нам путь назад. Другая почти перпендикулярно пошла на левый берег с идеей его быстрого достижения. Дураку понятно – бегом по сухопу-тью можно догнать любого олимпийского чемпиона, плывущего по воде.
Чтобы выиграть время, мы в свою очередь сделали отчаянную попытку тоже пойти напрямую. Но в этом месте могучая русская река закладывала крутой вираж и на стремнине нас неудержимо потащило по течению. Чувствуя, что лодка достигнет левого берега быстрее нас, мы делаем последнюю попытку обыграть бдительных спа-сателей – стаскиваем в воде плавки, авось, издалека нас могут принять за подвыпив-ших деревенских лоботрясов.
Финал годился разве что для дешевой кинокомедии: мы, сверкая голыми зада-ми, выбираемся на берег для предстоящего старта, а тут уже, жестикулируя руками и бранью, финишируют старшина с двумя подручными.
Лагерная гауптвахта располагалась в такой же брезентовой палатке, как и ос-тальные. К Эдику Никитину, одиноко коротавшему срок за какой-то проступок, при-соединяемся и мы с Лешей – трое суток ареста. На входе часовой с той же неизменной мосинской винтовкой. С утра – метла в руки, до обеда вальсируешь с ней по всей тер-ритории лагеря. Хорошо хоть на третьи сутки одним из часовых назначили Сашу Чай-ковского, с которым мы посплетничали не один час. Все же отделались сравнительно легко.
Были случаи и потяжелее. Один из спасателей нагло использовал свое служеб-ное положение, пригласив покататься на вверенной ему технике двух приятелей и трех деревенских барышень. Так как всенародно подобный вид ухаживания, мягко скажем, не приветствовался строгим начальством, делалось это под покровом темной южной ночи. Где-то около 24 часов лодка выплыла на средину Дона и наши кавалеры, чересчур увлекшись дамами, потеряли бдительность. В это время против течения бес-шумно, без сигнальных огней, очевидно с целью экономии электричества, шел какой-то замызганный буксиришка. Двумя-тремя сильными взмахами весел еще можно было отвести беду, вытолкнув лодку из-под носа тихохода. Да вот руки–то кавалеров, оче-видно, были заняты делами поважнее. Когда же опасность дамокловым мечом нависла в прямом смысле слова, над макушками незадачливых ухажеров, они, схватив весла, от страха стали грести в разные стороны.
Раздался сухой треск, женский визг, лодка опрокинулась и все три пары влюб-ленных нырнули в прохладные волны.
 - Стоп машина! – загремел в ночной тиши перепуганный рулевой, он же капи-тан, он же боцман своему стармеху, мотористу и палубному матросу в одном лице.
- Полный назад! –
 - Помощь нужна? – тревожно загудел участливый голос капитана в жестяном раструбе. Перегнувшись через поручни, он начал всматриваться в кромешную тьму и наконец врубил свет.
- Нет, сами справимся - сдавленным хрипом ответствовал спасатель, нутром почуяв смертельную опасность при огласке почти криминального события. Нужно ос-тавить хоть призрачный шанс сохранить его в тайне. Напрасные надежды – такой слу-чай, словно шило из мешка, всегда вылезет наружу.
Буксир потоптался еще немного на месте и двинул вверх по своим делам. Одна девчонка и двое приятелей хоть умели плавать и в одежде самостоятельно добрались до берега. Мужественный спасатель отбуксировал вторую барышню на мелководье и тут же вернулся к торчащей вверх дном лодке. В нее вцепилась и тихо поскуливала третья дама, думая, что ее уже окончательно и бесповоротно бросили на погибель.
Если гауптвахту условно можно было назвать земным раем, а исключение из училища – адом, то промежуточное наказание вполне смахивало на чистилище. За очень серьезный проступок, который не дотягивал до изгнания, суворовцу на месяц срезали погоны. Что-то сродни гражданской казни из дореволюционной истории Рос-сии. В сурово-торжественной обстановке на плацу перед строем, под барабанный бой старшина портняжными ножницами лихо состригал этот замечательный атрибут во-инской принадлежности. Хорошо хоть не додумались заодно сдирать и лампасы.
Изгоя ставили в конец живого строя, к нему предъявляли более жесткие требо-вания, он обязан был с достоинством выдержать месячный испытательный срок. Это была прекрасная наука для подростка, многие делали серьезную переоценку своему поведению. Исправлению не подавались лишь единицы, в том числе и, к сожалению, таганрожец Женя Манаенков, которого еще раньше пришлось исключить из училища.
До конца пребывания в лагере трое участников водного происшествия ходили в гимнастерках без погон, но с честью выдержали испытание, а закоперщик лодочной одиссеи для многих стал даже олицетворением мужества и отваги, беззаветно прояв-ленных в экстремальной ситуации.
Мою далеко не безоблачную лагерную жизнь все же удалось подсластить пи-люлей. Перед летним отпуском, растянутым на сорок суток до начала учебного года, нас привозили в Новочеркасск и щедро отоваривали сухим пайком. В специальный плотный мешок укладывались копченая колбаса, рыбные консервы, мясная тушенка, сыр, сливочное масло, крупа, сахар, конфеты, печенье, еще что-то чего не упомнишь, и даже, кажется, мука. Везти груз, особенно москвичам или киевлянам, было довольно накладно, но в те бедные годы каждый воспитанник хоть на время летнего отпуска ощущал себя настоящим кормильцем семьи.
За пару дней до закрытия лагеря подходит ко мне мой друг Марк Каневский и предлагает прокатиться на колесном пароходе до Ростова-на-Дону, а оттуда поездом вернуться в Новочеркасск. Оказывается, мать Марика, высокая, статная, красивая жен-щина, заведовала кухней и буфетом на одном из таких пассажирских лайнеров под на-званием, если не соврать, что-то вроде «Генерала Черняховского». Она и уговорила лагерное руководство взять с собой сына на речную прогулку с возвратом.
Но коптеть одному в окружении чужих людей с утра до позднего вечера, даже любуясь проплывающим мимо пейзажем, Марику страсть как не хотелось, и он стал клянчить у матери расширения квоты до трех человек. Удивительно, но обаятельной женщине разрешили под свою ответственность взять сына, меня и еще кого-то третьего. Если ты жив, Марик, да еще найдешь в себе мужество прочитать сей опус до конца, ты наверняка вспомнишь и третьего. А я вот, к сожалению, забыл.
С Мариком мы сдружились, будучи начинающими актерами, в училищном драмкружке, которым руководила одна их потухших звезд Новочеркасского театра имени Комиссаржевской. Нужно сказать, особых лавров не снискали, но иногда в от-дельных мизансценах публику веселили. Потом решили расширить амплуа и удари-лись в литературное творчество. Носило оно, правда, несколько фривольный характер, а потом вообще приобрело жанр народной поэзии «а ля Иван Барков». Под конец мы дружно домысливали, а главное, дописывали популярную поэму на предмет похожде-ния зверей в зоопарке. Кончилось тем, что Михаил Иванович отобрал неоконченную рукопись у одного из заинтересованных читателей, вычислил новоявленных фолькло-ристов и устроил обоим нешуточную головомойку в преподавательской.
Путешествие же по Дону–батюшке оказалось отменным. Вволю налюбовав-шись природой, мы отправились в носовой кубрик, где располагались столы для пуб-лики. Наша добрая фея предоставила крошечный отдельный кабинетик, где мы чинно наслаждались мороженым, фруктами, сладостями, а когда она упорхнула по своим не-отложным делам, то и случайно прихваченной по такому событию бутылкой доброго грузинского вина…
Воспоминания…Воспоминания… Как быстро летит время! В 1989 году никто из наших воспитателей и преподавателей уже не рискнул посетить ресторан, где мы собрались. Кому-то уже было под семьдесят, кто-то разменял и восьмой десяток, и ос-талось их – горсть. Очень многие, включая нашего легендарного генерала Сиязова, уже ушли из жизни. Под топор хрущевских реформ училище попало в 1964 году и бы-ло закрыто вместе с исчезновением с политической сцены и самого инициатора. С 1948 по 1964 годы – шестнадцать выпусков, тысяча выпускников! Где, по каким пу-тям-перепутьям растаяли, растворились их судьбы?
Смотрю на Веру Ивановну Клок, капитана в отставке, преподавателя англий-ского языка, нашу Верочку, в которую поголовно была влюблена добрая половина старшеклассников. Тоненькая, изящная, с аристократическими чертами лица, всегда элегантная, благожелательная и ироничная, она служила для нас своеобразным этало-ном женственности. Сейчас стоит, тихо улыбается, наверное, стесняется своего воз-раста и сопутствующим ему болячек. А пожилая, умудренная житейским опытом не-возмутимая майор Мария Ивановна Титова, литературный кладезь русской словесно-сти? Увы, она еще до встречи ушла от нас навсегда.
Как-то, будучи руководителем социологической службы Таганрогского метал-лургического завода, перелистывал я страницы журнала «Вопросы социологии» и вдруг наткнулся на статью доктора психологических наук Юрия Александровича Шерковина. Ба, да это же наш молоденький лейтенант, другой преподаватель англий-ского языка, возмущенный моей затянувшейся ленью, а потому и вынужденный по-ставить вместо «пятерки» «четверку» в мой аттестат зрелости! Вспоминаю сцены из спектакля «Война и мир» по Льву Толстому, где он с блеском сыграл генерала Багра-тиона, а его ключевая реплика «Арсентьев, не спите!» стала затем расхожей в нашей повседневной жизни.
Еще раньше в конце семидесятых годов работал я лектором горкома партии и в силу своих обязанностей курировал многочисленные секции популярного в то время общества «Знание». Так вот, в одной из них, специализирующейся в области патрио-тического воспитания трудящихся, самым рьяным пропагандистом был не кто иной, как капитан в отставке, бывший преподаватель русского языка и литературы Новочер-касского суворовского военного училища Тимофей Петрович Неговей, на склоне лет оказавшийся в Таганроге.
В ресторане мы образовали что-то вроде застольного братства бывших суво-ровцев. Васильченков и Михайлов были в офицерской форме, а это гарантировало ад-министрации проведение торжества в достойных рамках. С другой стороны - подогре-вало интерес публики, особенно одиноких дам преимущественно бальзаковского воз-раста, к солидной компании, состоящей из одних мужиков. Тосты, воспоминания, танцы - все как обычно. Необычно стало, когда Александр Чайковский сел за рояль и среди популярных мелодий вдруг раздались звуки «Суворовской лирической», напи-санной в стенах училища Юрием Бирюковым. Это впоследствии полковник Юрий Ев-геньевич Бирюков, военный дирижер и композитор, снискал известность сочинением маршей и песен, стал одним из известнейших собирателей произведений данного жанра в нашей стране. Несколько лет он вел передачу на государственном телевиде-нии «Песня - далекая и близкая» и мы гордились тем, что являлись свидетелями рож-дения пусть не полководческого, а хотя бы музыкального таланта.
Несмотря на суровое военное будущее, к которому готовили воспитанников, в училище царила удивительная атмосфера поиска или, на худой конец, раскрытия твор-ческих возможностей детей в различных сферах нашего народного искусства. Велико-лепен был кружок бальных танцев. Под звуки училищного духового оркестра, состо-явшего из профессионалов – сержантов и старшин сверхсрочной службы – на свер-кающем паркете огромного зала суворовцы и ученицы новочеркасских школ демонст-рировали неувядаемую хореографическую классику.
Была и другая, несколько затемненная сторона наших танцевальных подвигов, которую мы деликатно скрывали от всевидящего ока начальства. Танго, фокстрот, линда – какие чудные мелодии! Какие виртуозные па можно было выписывать в тес-ном кругу единоверцев, несмотря на казенное клеймо «буржуазных отрыжек», наве-шанных на нашу драгоценную социалистическую действительность!
Вспоминаю организатора и бессменного руководителя нашего полулегального кружка – невероятно коммуникабельного, симпатичного, голубоглазого блондина по фамилии Гусев. Он был выпускником 1953 года, затем стал курсантом Московского общевойскового командного училища имени Верховного Совета РСФСР. И никто иной, как Гусев ворвался в помещение Чернывшевских казарм, где мы квартировали в Москве, готовясь к первомайскому параду 1954 года. После возгласов, объятий и по-целуев бывший кадет заставил одного из нас, подходящего по росту и комплекции, сбросить суворовскую форму и тут же облачился в нее.
Мы с любопытством и тайным ужасом рассматривали, в свою очередь, гусев-скую защитную экипировку, особенно его пудовые яловые сапоги. Оказывается, для более четкого и мощного шага по брусчатке Красной площади на подошвы сапог кур-сантам набивали тяжелые металлические пластины. Колонна, в которой на очередной репетиции, наш выпускник чеканил шаг, находилась недалеко от казарм, и тот упро-сил начальство на часок проведать своих дорогих друзей.
С каким упоением наш бывший боевой руководитель перетанцевал под радио-лу весь репертуар, который мы притащили с собой! Потом почти со слезами расстался с суворовской формой, обнял нас на прощание и сказал, чтобы мы берегли то братст-во, в котором сегодня обретаем – лучшего, поверьте, не будет. Вещие, пророческие слова, я их запомнил навсегда.
Что же касается музыки, то это было самое настоящее половодье. В училище были два рояля: один – в киноконцертном зале, другой – танцевальном. Фортепьяно - не менее десяти штук, разбросанных по учебным и спальным корпусам. Один экземп-ляр находился в небольшой комнате административного корпуса рядом с залом офи-церских собраний.
Опытные музыкальные педагоги отбирали талантливых и перспективных при каждом новом наборе из числа десяти - одиннадцатилетних мальчишек. В числе из-бранных обучаться игре на пианино оказался и я. Когда дело дошло до сольфеджио, многие, разумеется, в том числе и Ваш покорный слуга, тихо «слиняли». Самые стой-кие и настырные к выпуску играли почти профессионально, а Виктор Копытин рассы-пался бисером на аккордеоне не хуже, чем впоследствии знаменитый Валерий Ковтун – «золотой аккордеон страны».
На концертах прилично звучал училищный хор во главе с периодически исче-зающими по причине мутации голоса солистами. Одного из них, младшекурсника По-пова с красивым девичьим лицом, но уже в очках – я запомнил. Запомнил потому, что через много лет практически таким же по тембру голосом, завоевывал себе певческую славу легендарный Сережа Парамонов.
Пользовался успехом и оркестр народных инструментов: мандолины, домры, балалайки. Из-за огромного барабана едва выглядывал Витька Сидельников – квад-ратный, кряжистый и самый низкорослый в роте. Местные остряки советовали ото-брать у него колотушку, сунуть в руки кастаньеты или медные тарелки, а по барабану пусть бьет оставшейся в наличии деталью, звук от этого ничуть не уменьшится… Да, злые языки страшнее пистолета, но и истину никуда не денешь.
У Сидельникова был еще один талант – он блестяще владел редким в те време-на музыкальным жанром – художественным свистом. Мог забраться до «соль» третьей октавы, подвластной только уникальному колоратурному сопрано, например Алле Са-ленковой, или самой Гуар Гаспарян. Слух у него был, конечно, безупречный, но для концертной деятельности не годился с точки зрения эстетики. Седло закладывал в рот два мизинца, а без них виртуозные рулады могли напоминать разве что гусиное шипе-ние. Для нас он соглашался свистеть сколько угодно, но что делать со сценой, осо-бенно когда в зале сидели уважаемые гости?
И вот тогда бессменному училищному импрессарио и цензору музыкальных номеров, старшему инструктору политодела майору Девяткову кто-то подбросил ге-ниальную идею: на краю сцены, в кресле с аккордеоном в руках, у самого занавеса по-садить Витьку Копытина, а внутри этого занавеса поставить Витьку Сидельникова. Давали «Танго соловья», скопированного из грампластинки в исполнении популярно-го мастера художественного свиста Таисии Савва.
Копыто растянул меха инструмента, полились чарующие звуки, затем раздался свист. Гости вначале подумали, что свистит сам аккордеонист. Но тот, стиснув зубы и играя желваками, продолжать усердно перебирать клавишами. Под конец номера за-интригованная публика стала подозревать – не сама ли Таисия Савва стоит за портье-рой и тешит слух неизбалованной аудитории своим искусством? Но вот Копыто с по-следним аккордом поднимается с кресла, затем на свет божий, шевельнув занавесом, боком выползает красный как рак от волнения Седло - оба кланяются в разные сторо-ны. Несмотря на бурную продолжительную овацию всех присутствующих, номер тихо и незаметно изъяли из концертной программы.
Громче всех по поводу новоявленного дуэта бушевал заместитель начальника училища по политической части полковник Сотников. Еще раньше на Девяткова у не-го вырос огромный зуб по причине чудовищного ляпа последнего в области полового воспитания будущих защитников Родины. Дело в том, что однажды старший инструк-тор пригласил на беседу со старшеклассниками какого-то молодого кандидата психо-логических наук. Намерение было благим – в рамках доверительного разговора осве-тить и направить в необходимое русло с точки зрения морального кодекса строителя коммунизма те проблемы, которые все чаще волновали молодежь, в том числе и оде-тую в военную форму.
Кандидат наук оказался мужичком хватким. То ли упиваясь первым научным званием, то ли увидев перед собой однородный мужской материал, он ловко сыграл роль попа Гапона, спровоцировав незрелую аудиторию на весьма смелые откровения. Сидящий в одиночестве за столом президиума Девятков, то бледнея, то багровея, под конец затеянной им самим доверительной дискуссии уже перестал сортировать вопро-сы и впал в полную прострацию. Кандидат же, как опытный крупье в казино, подгреб ворох записок под себя и продолжал заливаться соловьем.
Самое интересное заключалось в том, что наиболее скабрезные вопросы зада-вали не те счастливчики, вкусившие уже женского тела (их в наше время были едини-цы), а те, кто находился в состоянии нетерпения от предстоящего волнующего собы-тия.
После окончания подзатянувшейся встречи разгоряченный психолог, словно жокей, восседавший на крупе лошади, выигравшей скачку, брякнул в кулуарах, что потрясен неслыханной осведомленностью юной аудитории в вопросах интимных от-ношений. Крутившаяся рядом «шестерка» тут же стукнула об этом Сотникову. В силу чиновничьей трусости Девятков не уничтожил записки, а спрятал их в карман мунди-ра так на всякий случай. Ознакомившись же с перлами своих подопечных, полковник чуть не упал в обморок. Хорошо, что прокол пока не вышел за порог училища… Ну, а если кто стукнет в Белокаменную?!
Придя в себя, замполит долго и с наслаждением размазывал придурковатого политработника по стене. Затем упорно вынашивал идею понизить его в должности со старшего инструктора до просто инструктора. Как всегда, замыслу помешал наш муд-рый, дальновидный генерал.
В преддверии ежегодных парадов 1 мая и 7 ноября, проводимых в Ростове-на-Дону на Театральной площади, всегда были наготове отделение фанфаристов и взвод барабанщиков. Участие в военных парадах в областном центре для суворовцев-новочеркассцев было уже делом рутинным. Вначале шел отбор по физическим дан-ным, военной выправке, строевой подготовке, успехам в учебе и дисциплине. Потом шли непосредственные репетиции в Новочеркасске на Соборной площади между хра-мом и памятником Ермаку. Когда уставал духовой оркестр, эстафету подхватывал взвод барабанщиков. Но и в том, и в другом случаях перед военным дирижером на специальной подставке бесстрастно отстукивал ритм метроном. Потому и выучка су-воровцев была всегда высочайшей.
Парад заканчивался в первой половине дня, колонна строем следовала по глав-ной улице имени Энгельса - сегодня Большой Садовой – до железнодорожного вокза-ла и возвращалась в Новочеркасск. Те участники парада, чьи семьи проживали в бли-жайших городах – Таганроге, Батайске, Шахтах – получали возможность продлить праздник в кругу семьи на пару суток. Это тоже было счастливым временем.
Для меня и большинства моих друзей, пожалуй, самым радостным был перво-майский праздник 1954 года в Москве. Его нужно было заслужить среди шестнадцати суворовских военных училищ Советского Союза, заняв первое место по учебе, физи-ческой и военной подготовке. И мы этого добились!
В Москву нас привезли за полмесяца до парада. Чтобы не отстать от учебной программы, нагрузку постепенно увеличивали, особенно для выпускников, начиная с зимних каникул. Занятия проводились по интенсивной методике, а в оставшиеся сво-бодными от учебы две недели, главным было не ударить в грязь лицом на Красной площади перед всем миром. Нас и так прилично кормили, а здесь, с увеличением фи-зической нагрузки, каждый день добавляли шоколад, какао, различные кренделя, мяс-ные блюда.
За пару дней до парада готовность батальонов, в том числе и суворовского, проверял генерал армии Петров. Он дал высокую оценку строевой выучке новочер-кассцев и мы сполна затем оправдали его ожидания. Помимо походов в Кремль или московские театры, вечерами «прошвыривались» по знаменитым столичным улицам, в том числе улице Горького, нынешней Тверской. При организации пусть временной, но однородной мужской популяции рядом с нами стала вертеться стайка молоденьких московских девиц. Одна из них, ярко накрашенная брюнетка по имени Галина, раско-ванная, смешливая, немного снисходительная к лапотной провинции, добровольно взвалив на изящные девичьи плечи груз гида, подробно знакомила нас с внешним фа-садом из жизни богемной молодежи.
Больше всего память фиксирует контрасты. Днем повели, например в мавзолей, где лежали двое сумевших, изменить политический климат двадцатого века – Ленин и Сталин. Кто обвинит нас, шестнадцатилетних, искренне поверивших в те нравствен-ные ценности, тот светлый путь, который был нам безоговорочно уготован?
А вечером на центральной улице Москвы Галина показывала нам злачные мес-та, подобострастно любовалась каким-то надутым, самодовольным, увенчанным на-бриолиненным коком Леоном, упакованным в смокинг. Тут же сновали подозритель-ные барышни в откровенных нарядах, абсолютно безразличные к подросткам в пого-нах – не тот контингент. Как странно - такая домашняя, такая умиротворенная Москва со знакомыми по вечерним радиопередачам гудками редких автомобилей… и эти юные аборигены, как тревожная предтеча будущих кардинальных перемен в стране.
Однажды после распределения очередных билетов в театры посредством ба-нальной жеребьевки ко мне тихо, с виноватой улыбкой подплывает Копыто. Оказыва-ется, он всерьез нацелился на мой кровный в Московский театр оперетты. Я просто любил оперетту, а Копыто ее боготворил. К тому же в спектакле дебютировала пусть восходящая, но пока никому неизвестная звезда Татьяна Шмыга, не более того. А вот в «Грозе» театра имени Маяковского заняты действительно знаменитые актеры Лев Свердлин, Евгений Самойлов и даже сам главреж Николай Охлопков. Островский – это же бессмертная классика!
Насчет Охлопкова, Копыто загнул, да и место оказалось плевым – приставное кресло. Но мой оппонент стал горячо доказывать, сколь удобно и элегантно можно крутиться на заднице в нем, не ограничивая себя какими-то заурядными подлокотни-ками. Или небрежно забросить нога за ногу, можно левую на правую, можно и наобо-рот. Да и прохладного воздуха гораздо больше, чем внутри рядов.
Короче говоря, двинул я на «Грозу». И до сих пор не жалею об этом. Ну а то, что чувствовал себя на приставном кресле примерно так, как в коридоре купейного ва-гона, сидя на обитой кожей дощечке, так об этом можно и не вспоминать. Главное то, что происходило на сцене, а не в партере театра.
Татьяну Шмыгу я все же узрел и послушал тридцать лет спустя, в 1984 году, будучи в очередной командировке в Москве. И впечатление она оставила не хуже, чем когда-то очаровала юного аккордеониста.
А потом был феерический праздник Московского Первомая! Я шел в предпо-следнем ряду батальона рядом с правофланговым. Им, беднягам, не повезло больше всего, их задача - глаза в затылок впереди идущего, ни на миллиметр, не приближаясь, или удаляясь от него. Задача остальных - ни на миллиметр не высовывать надраенный ботинок далее той невидимой линии, которая и связывает весь батальон в идеальный квадрат.
В голове колонны – знаменосец с двумя ассистентами, затем – равносторонний треугольник из офицеров с шашками наголо. Вот они взметнули их вверх, затем резко опустили вниз. И весь батальон, кроме правофланговых, в доли секунды поворачивает головы направо – на трибуну Мавзолея. Тело, словно запрограммированный механи-ческий автомат, а глаза фотографируют все то, что происходит на трибуне. Суровые лица маршалов теплеют – ведь идут их дети или внуки – суворовцы и нахимовцы. Хрущев что-то тихо шепчет Маленкову, оба приветственно машут нам рукой. Многие гости, в том числе и иностранные, аплодируют, улыбаются, обмениваются впечатле-ниями.
Наконец, тысячетрубный оркестр разворачивается за нами, четким шагом за-вершая парад. Звуки бравурного марша уже нетерпеливо поджимают могучие раскаты бронетехники, идущей вслед за батальонами.
Оставшееся время я провел в кругу семьи Саши Чайковского, куда был при-глашен. Добрые интеллигентные мать и дочь, скромная обстановка двухкомнатной квартиры. Побродили по праздничной Москве с моим другом и его младшей сестрой – худенькой синеглазой девочкой – подростком. А поздно вечером новочеркасский па-радный батальон пассажирским поездом отбыл к себе домой.
Вновь закружились, завертелись серые будни, время от времени раскрашиваясь каким-нибудь ярким, неординарным событием. Однажды меня вызвал в канцелярию командир нашей выпускной роты подполковник Борис Иванович Хрущ – молодой, подтянутый, красивый, с вьющейся белокурой шевелюрой, офицер. Однако в отличие от добрых, покладистых взводных воспитателей это был волевой, жесткий и требова-тельный командир. После неудачной стрельбы по живым мишеням Хрущ предупре-дил меня, что при повторном подобном «подвиге» я автоматически если не вылетаю из училища, то уж из компании претендентов на медаль – точно. Еще не было случая, чтобы ее вручали с «тройкой» или «четверкой» по поведению. От былой симпатии ко мне не осталось и следа.
Зазвонил телефон и подполковник спешно удалился из кабинета, бросив на хо-ду, что скоро вернется. На столе лежала гора каких-то документов в картонных скоро-сшивателях. Скосив глаза, я с замиранием сердца узрел фамилии выпускников на ка-ждом из них. Боже мой, какой грех – совать нос в чужие бумаги, но любопытство пе-ресилило как страх, так и нравственные терзания.
Человек десять в роте носили фамилию, начинающуюся с буквы «М», но папка, где красовался «Мищенко», была, конечно единственной. Я быстро выволок ее из ак-куратной пирамиды и начал лихорадочно листать. Какие-то справки, заявления, нака-зания, благодарности – сущая ерунда. А вот и искомое – таинственная характеристика, о которой ходили только смутные догадки – лежит передо мной.
Чем было хорошо суворовское училище? В тяжелое время начала «холодной войны» ребенок, лишившийся отца или будучи полным сиротой, получал кров, пол-ноценное питание, образование, зачисление без экзаменов в офицерские училища, а окончившие с медалью – в военные академии, не прошедшие по состоянию здоровья – в институты. Уровень подготовки даже среднестатистического выпускника был очень высок. К аттестату зрелости выдавался еще один документ – оценка по дополнитель-ным дисциплинам: элементам высшей математики, логике, психологии, военной под-готовке.
Поэтому следующий этап обучения бывших суворовцев в качестве слушателей или курсантов военно-учебных заведений настоятельно требовал уже не казенной оценки личности, а всесторонней, объективной, если хотите, беспристрастной харак-теристики будущего офицера. Полагаю, что это был неплохой эксперимент для систе-мы образования середины пятидесятых годов, даже если кто-то и не очень уютно чув-ствовал себя в роли подопытного кролика.
По диагонали глаза быстро проскакали хвалебные оды о блестящей памяти, творческих возможностях, честности, чувстве товарищества и еще о чем-то, вполне приятном. А вот обратная сторона медали просто механически зафиксировалось в па-мяти на всю оставшуюся жизнь: …эгоистичен, болезненно реагирует на замечания старших,…критически настроен …, и, наконец, склонен к лени!
Вскоре вернулся Хрущ, с некоторым подозрением поглядывая на своего не в меру притихшего воспитанника. Что ж, для юности вообще свойственна завышенная самооценка собственных возможностей. Но не до такой же степени! Хотя… Отбросим первый и последний постулаты – при желании под них можно нагрести сколь угодно фактов, словно лопатой на мусорной куче. Идем дальше. «Болезненно реагирует на замечания старших…» А кто на них не реагирует? Разве что круглый идиот, хитрый приспособленец или патологический трус?
Вспоминаю разборки с некоторыми преподавателями. В отдаленном углу тер-ритории училища был небольшой ботанический участок, где мы конкретно приобща-лись к природе, в основном с помощью традиционных садово-огородных инструмен-тов. Преподаватель биологии подполковник Лукьянов, желая прослыть оригиналом, вздумал выставлять оценки, прикладывая руку к вспотевшему лбу очередного труже-ника, определяя таким образом планку его героических усилий. Короче говоря, чем выше уровень потоотделения, тем круче оценка.
Тут же на участке приютился крошечный бассейн, наполненный водой. От-дельным мудрецам пришла в голову не менее оригинальная мысль: зачем махать ло-патой, когда можно намочить лоб водой, и образно говоря, не отходя от кассы, стать ударником коммунистического труда?!
Одна из заповедей кадетского братства гласила – ни при каких условиях не вы-давать своих. Кто ее нарушал, мог схлопотать «темную» - коллективную науку вра-зумления с помощью жесткого физического воздействия. Некоторых, в том числе и будущих авторитетных военачальников, сия чаша тоже не миновала, и, по мнению участников казарменной экзекуции, даже благотворно влияла на дальнейшую карьеру.
Ну а с точки зрения философского толкования любой проблемы, пожалуйста, дерзай, даже получишь моральную поддержку со стороны публики. Вот я прилюдно и усомнился: не лучше ли вернуться к старой, доброй традиции измерять интеллект тру-женика внутри, а не снаружи его лба?
Подполковник позеленел, словно ранняя капуста на его любимом огороде, за-орал, обиделся, поставил всем тройки, а новоявленному консультанту – в назидание остальным – двойку.
Надолго испортились отношения и с преподавателем химии подполковником Бондаренко. В коридоре перед химическим кабинетом затеяли мы очередную дураш-ливую потасовку. Ткачев случайно нанес мне довольно внушительный удар в челюсть – ничего не попишешь, иногда бывает. В ответ я сымитировал крюк правой, но на свою беду, мой оппонент почему-то не отвел свою физиономию в сторону, а тупо по-слал ее прямо на сближение с кулаком. Тот, к несчастью, угодил в глаз.
Поохав и поахав, мы заняли места за стеллажами и приступили к химическим опытам. Время от времени я потирал ушибленную челюсть, однако, в другом углу ринга дела сложились похуже: у Ткачева вместо глаза стала расползаться чудовищная лиловая слива. Настроение же преподавателя химии стало не менее бурно развиваться обратно пропорционально физиологическому процессу пострадавшего. Установив ис-тинного виновника малоприятного сюрприза и убедившись в неотвратимости этого процесса, не на шутку разволновавшийся подполковник выставил меня из кабинета. Еще одна потенциальная пятерка отправилась в свободное плавание, якорь она может бросить не обязательно в моем аттестате.
Говорю об этом без особой неприязни в наше время знания и дисциплина ап-риори были неразрывно увязаны. Какой толк от военного, обладающего прекрасной теоретической подготовкой, но не выполняющего требования устава? Это мы, подчи-ненные, оставляли себе лазейку в душе – если надо, всегда выполню. Командир ставил перед собой другую цель – выполнишь всегда, если научим преданности делу и дис-циплине. А тут еще одно памятное событие, никак не настраивавшее меня на мажор-ный лад.
Годом раньше с инспекционной миссией пожаловал к нам сам генерал-майор Клешнин, возглавлявший управление всех суворовских училищ страны. Несмотря на неказистый вид и преклонный возраст, слыл он настоящей грозой для инспектируе-мых начальников. Повод был важный - лично убедиться в том, что Новочеркасское суворовское военное училище стало действительно первым по всем показателям и за-служивает по этому поводу регалий, в том числе первомайского парада в столице.
Со стороны просто уморительно было наблюдать, как московский генерал рас-пекал подчиненных. Примерно так же, как обычного роста тренер баскетбольной ко-манды наскакивает с кулаками на двухметровых центровых. Вот здесь-то как раз были к месту и гнев, и решительность, и знаменитый начальственный рык, вызывающий у всех дрожь в коленях. Нам, подросткам, пока еще неискушенным в иерархических иг-рищах, было вдвойне обидно, что какой-то замухрышка измывается над гвардии гене-рал-лейтенантом, да еще бывшим командиром дивизии, грудью защитившим страну в битве под Москвой. А может спектакль и разыгрывался перед наивным зрителем, что-бы показать, что слово начальства – закон?
В тот памятный день меня назначили дежурным по классу. Последним по рас-писанию был урок физкультуры. В круг обязанностей дежурного входило многое: поддерживать чистоту и порядок в помещении, следить за доской, мелом, чтобы тряп-ка всегда была влажной, помогать преподавателям транспортировать карты, плакаты, наглядные пособия, раскладывать по столам и собирать тетради. От урока физкульту-ры дежурный освобождался для вальса со шваброй на крашенном полу. Аккуратно сложенная на спинках сидений форма ждала своих хозяев.
Занятия были обычными и специальными. Если планировались бег, игры, пла-вание – выдавалась и соответствующая амуниция. А для обычных занятий и форма была обычной – майки, трусы, ботинки. Вот здесь-то и начинается самое интересное.
Честь и хвала нашим медикам и интендантам – они заботились о здоровье де-тей, одетых в военную форму. Зимой каждому воспитаннику выдавалось нательное белье - теплые рубашки и кальсоны. С рубашкой особых хлопот не было, а вот каль-соны заканчивались на щиколотке пуговицей или так называемыми поворозками, проще говоря, веревочками, которые нужно было завязывать. Это мелкое неудобство пряталось в шерстяной носок и могло вылезти наружу разве что у какого-нибудь отпе-того разини. Ранней весной и поздней осенью обходились нательным бельем из про-стой хлопчатобумажной ткани, скроенной по той же незамысловатой модели. Потом переходили на летнюю форму одежды – майки, трусы, носки и … носкодержатели!
Есть, есть слова, которые заранее вызывают хроническую изжогу: грабитель, сожитель, стяжатель, а для нас еще и носкодержатель! Ведь никому из военных порт-ных в голову не вкралась простая мысль вплести в верхнюю часть носка обычные ре-зинки. Тогда носок не проваливался бы внутрь ботинка и не натирал ногу. Нет, при-думали носкодержатель. Что-то среднее между подтяжками, которыми нас осчастли-вили вместо брючных поясов и, простите, женским корсетом на бедрах, на который прекрасная половина человечества подвешивала вначале фильдекосовые, затем филь-деперсовые, еще затем шелковые, а совсем потом капроновые чулки.
Носкодержатель своей металлической прищепкой вгрызался сначала в середи-ну носка, а затем уже, словно удав, намертво обхватывал икру представителя сильной половины человечества под коленкой. В аккуратно разложенной в классе форме нахо-дились как раз и подтяжки, и носкодержатели.
Незадолго до окончания урока внизу раздался какой-то топот, словно к зданию понесся табун степных лошадей. Я выглянул в открытое окно. С высоты птичьего по-лета весь мой третий взвод, вытянувшись в струну, дробной рысью мчался к учебному корпусу. Оказывается, виной неожиданного марш-броска стал сам Клешнин. Истоско-вавшись в кабинете начальника училища, очевидно, по ненайденному компромату, он неожиданно со своей свитой вылез на внутреннюю территорию городка.
Первой и главной заповедью инспектируемых жертв было что? Правильно – ни под каким соусом не попадаться начальству на глаза! Поэтому всех, кто занимался физкультурой или строевой подготовкой, или – просто шел по своим неотложным де-лам - сдуло как ветром!
Пока генеральская кавалькада, не спеша, словно верблюжий караван в пустыне, подплывала к учебному корпусу, кадеты лихорадочно напяливали форму, путаясь в подтяжках и носкодержателях. Кажется, пронесло. На всякий случай я выглянул еще раз в окно и вдруг с ужасом заметил, как наперерез генеральскому кортежу из сосед-него здания выскочил Генка Шубин, делая мне отчаянные знаки с просьбой выкинуть форму в окно. Где он был, по какой причине затормозил, никто не знал. Скорее всего, приперло по нужде.
Самое страшное – если комиссия опередит опоздавшего, кому и что будет до-казывать несчастный в трусах и майке? А здесь расчет был верным: три секунды на полет формы с третьего этажа, еще три – чтобы владелец вместе с ней исчез в том же подъезде, откуда вынырнул. До парадного не дотянешь. Конечно, добежать можно, но уже под неусыпным оком самого Клешнина.
Не раздумывая, я кинул пожитки вниз. Они тут же, по закону подлости, разде-лились: гимнастерка камнем полетела прямо в руки владельцу, а вот брюки при поры-ве ветра раскрылись как парашют и вмиг зацепились подтяжками, к которым Шубин зачем-то привязал и эти чертовы носкодержатели, за электрический провод между вторым и третьим этажами.
Подошедшая комиссия, задрав головы, с изумлением уставилась на необычное явление, подстать немой сцене из гоголевского «Ревизора». При очередном порыве ветра две штанины с лампасами демонстративно, почти издевательски, как когда-то в своем рассказе образно заметил Михаил Зощенко, вновь заполоскались парусом. Вот тогда-то, наконец, и раздался уже не генеральский, а прямо-таки маршальский свире-пый рев Клешнина.
Я помчался вниз, бросив на ходу ребятам, что форму сдуло ветром с подокон-ника! Шубин в трусах и майке уже стоял перед уважаемой комиссией и что-то мычал в свое оправдание. Господи, лишь бы не накрыло его новым расстройством желудка… Заикаясь от страха, пожирая глазами начальство глазами, я доложил о несчастном случае. Перестав сверлить нас своими буравчиками, Клешнин вновь задрал подборо-док кверху и приказал штаны снять, обо всем ему доложить, виновных – наказать.
Генералы со своей свитой проследовали в учебный корпус, а мы с Генкой разы-скали пожарную раскладную лестницу и стащили, наконец, злосчастные брюки с элек-тропровода.
Впоследствии легенда обрела следующее правдивое толкование: урок физкуль-туры был сокращен для подготовки воспитанников к вопросам высокой комиссии. Во время занятий воспитанник Шубин почувствовал недомогание и был отправлен в мед-санчасть для получения экстренной помощи. Когда взвод вернулся в класс, дежурный по классу воспитанник Мищенко неосторожно переложил форму отсутствующего воспитанника Шубина на подоконник. Когда последний возвращался из медсанчасти – читай сортира, - порыв ветра сдул форму с подоконника. Дежурный по классу воспи-танник Мищенко будет наказан в административном порядке.
В генеральском рукаве Клешнина козырный туз все же не появился, но козыр-ная дама – это уж точно.
Такая вот, не очень веселая картина складывалась из моих подвигов. Но они и выеденного яйца не стоили по сравнению с тем, какую бомбу замедленного действия можно было спрятать под расплывчатым резюме «критически настроен…» Настроен к чему? Надоевшим макаронам по-флотски, нудному училищному режиму, а может и, всей мировой системе социализма?
Тогда в звенящей тишине канцелярии мне, к сожалению, не хватило времени разобраться, к чему это я там был настроен. Тем не менее, неясная тревога тихо вползла в душу и улеглась там всерьез и надолго. После нелегких размышлений вспомнил я все же один почти забытый эпизод.
Расставшись с музыкальным классом, многие из нас продолжали ревниво сле-дить за успехами оставшихся. Но только Александр Решетняк из первого взвода, да вот Ваш покорный слуга, опираясь исключительно на собственный предполагаемый талант, решили брать уроки игры на фортепиано не у кого-нибудь, а у себя, любимого.
В прилегающем к спальному корпусу спортивном зале львиная его доля при-надлежала, как и положено, различным тренажерам, штанге и гирям. Немалое про-странство занимал бильярдный стол, вокруг которого всегда толпились любители по-катать шары. И только жалкий уголок был отведен сиротливо торчавшему в одиноче-стве фортепиано.
Так как ценителей спорта и бильярда было несравненно больше чем музыки, бренчание на инструменте, мягко говоря, не очень приветствовалось. И вдруг через несколько месяцев после памятного бегства из музыкального класса Решетняк сел да и бойко отбарабанил какой-то вальс. На мои настойчивые попытки узнать, откуда у него взялась такая фортепианная прыть, «Решето» только загадочно улыбался. Потом меня осенило – новоявленный пианист где-то ежедневно тайно репетировал.
Вскоре собственный вариант настукал и я. Это была как раз та комната в адми-нистративном корпусе, где находился инструмент с парой колченогих стульев. После очередной довольно подзатянувшейся паузы, с ошибками и излишним волнением я ответил на вызов оппонента старинным русским романсом «Не уходи».
Не знаю, как долго бы продолжалось наша фортепианная дуэль, но однажды после разучивания «Осени» Вадима Козина я замедлил шаг как раз у двери офицер-ского зала. Шло училищное партийное собрание, на котором с отчетом выступал сек-ретарь партбюро, преподаватель истории майор Поречный. Я бы конечно прошел ми-мо – у какого пятнадцатилетнего непризнанного, а потому обуреваемого честолюбием музыканта могут вызвать интерес скучные, далекие от искусства внутрипартийные разборки наших воспитателей?
Но тут Поречный возвысил голос и стал перечислять все те ужасные проколы, которые допускали товарищи по партии за отчетный период.
- Кого винить кроме себя, - гремел майор, - если воспитанник Ткачев интересу-ется зарплатой министра нашего родного Правительства, а воспитанник Мищенко во всеуслышание заявляет: как товарищ Сталин скажет, так остальные беспрекословно и будут выполнять его указания!
Если бы сверкнула молния и загрохотал гром, разверзлась бы дверь офицерско-го собрания, и на пороге выросла бы фигура Вия с лицом секретаря партбюро, даже если он своим железным пальцем указал бы на меня с криком - Вот он! -, я бы испу-гался меньше, чем той почти неизъяснимой, почти могильной тишины, которая по-висла в зале после его тирады…
Осторожно, бесшумно покинул я место партийного ристалища. Как-то само по себе угасло и желание дальше музицировать. На уроке истории я с пристрастием и тайным любопытством изучал, насколько изменилось отношение Поречного ко мне. Но на его печальном сером от какого-то заболевания лице не было ни признаков не-приязни, ни тем более - вражды. Он по-прежнему ставил мне пятерки, был спокоен, приветлив, так же терпеливо отвечал на вопросы воспитанников, в том числе и труд-ные. Каверзных, по моей рекомендации, уже никто не задавал. Даже после смерти учителя всех времен и народов.
После окончания училища я узнал, что Поречного вскоре уволили по сокраще-нию штатов. Вскоре он умер от тяжелого заболевания. И мне вдруг стало искренне жаль его. В самом деле, в чем он был виноват? В том, что являлся продуктом безжало-стной, исполинской системы, которая сметала все нам своем пути? Но ведь он свято верил в свои педагогические приемы! Как мы все верим сейчас, что наконец-то свер-нули с ложного пути и двинули широкой столбовой дорогой к лучезарному будуще-му! Уверяю тебя, уважаемый читатель, пройдет еще один исторический отрезок вре-мени и нынешнее поколение новоявленные политические штурманы бесцеремонно уложат штабелями хлебать грязь из зловонной лужи, которую для него же любовно и соорудят.
Не знаю, что оставил майор Поречный после себя родственникам, друзьям или коллегам. Мне-то уже точно - ту многозначительную оценку личности, которую я по-нес через всю жизнь, словно каторжник бубнового туза на своем горбу. Бог с ним, значит судьба…
На весенних каникулах выпускного года заскочил я к своему дяде Павлу Сер-геевичу Мякишеву, который нам, троим племянникам, фактически заменил погибшего отца. Дядя тоже был боевым офицером, всю войну прослужил в знаменитом «Смер-ше», а после ликвидации Берии его перевели в Министерство внутренних дел, как и многих чекистов среднего и младшего звена. Майор Мякишев возглавил отдел по борьбе с хищениями социалистической собственности Октябрьского района города Ростова-на-Дону.
Обнаружив в дядином столе воздушный пистолет, я выклянчил его под честное слово для спортивных тренировок. По виду это был самый настоящий немецкий пара-беллум, выполненный по индивидуальному заказу. Убойная сила тоже вызывала ува-жение – крошечная свинцовая пулька в клочья разорвала зазевавшегося воробья и ре-гулярно пробивала толстые обложки солидных изданий, приготовленных для макула-туры.
С таким грозным оружием темными ночами на ростовских улицах промышлял один юный негодяй, отбирая у дам сумочки, у кавалеров - преимущественно наручные часы, которые в те нищие времена котировались довольно высоко на черном рынке. Разбойника караулили примерно месяц, пока он не нарвался на переодетого сыскаря, специализировавшегося в области ближнего контакта, а попросту говоря - профессио-нального мордобоя. Бандит отправился на нары, а пистолет в качестве презента дос-тался дяде.
Наученный горьким опытом, я долгое время не показывал его никому из своих друзей. На чердаке учебного корпуса в укромном месте, среди деревянных хитроспле-тений спрятал парабеллум в тайник, где уже хранились опять же немецкий плоский штык, который примыкался к винтовке и спортивная рапира. Наждачным камнем до-вел лезвие штыка до совершенства.
Рапиру я, честно говоря, экспроприировал, когда она из спортивного инвентаря превратилась в металлолом. Короче, когда у нее обломался утолщенный наконечник, для фехтования она уже не годилась, так как могла пронзить защитную маску бойца. Все попытки заточить рапиру ни к чему не привели, особый сплав стали не реагировал ни на какие усилия. Зачем нужно было коллекционировать это оружие, я и сам толком объяснить не мог.
Время от времени, пробираясь на чердак через ляду, на которой висел бутафор-ский замок, я извлекал парабеллум и упражнялся в гордом одиночестве, стреляя по бумажным мишеням. Но однажды был обнаружен двумя искателями приключений, которые шастали по чердакам в поисках острых ощущений. Пришлось легализовать свой пистолет и под строжайшим секретом пользоваться им в свободное время среди ближайшего окружения. Коробки с пульками стрелки покупали в порядке очереди. Владелец оружия от этого оброка был освобожден и упражнялся по взаимной догово-ренности на халяву.
Очередная стрелковая идиллия закончилась все тем же незамысловатым фина-лом. В тот день пистолетом распоряжался Тима Шапкин, полный тезка и внук извест-ного донского военачальника, командира кавалерийского корпуса генерал-лейтенанта Тимофея Тимофеевича Шапкина. Случилось так, что дед фактически усыновил внука, а после смерти старика опекунство над Тимой целиком и полностью легло на плечи бабушки. Выражалось оно обычно в том, что будущего референта Министра обороны СССР, полковника Шапкина в течение летних каникул усердно и добросовестно от-кармливали. Вес на 10-12 килограммов выше нормы обычно вызывал искреннее весе-лье у его одноклассников.
 Но будучи года на два моложе остальных, обладая недетским упорством и за-видной целеустремленностью, Тима держался мужественно и стойко, как подобает на-стоящему продолжателю славной военной когорты донских казаков. Коллекционируя какие-нибудь редкие обертки от конфет, которые мы называли фантиками, он в тече-ние месяца в обмен на них пропускал каждый второй ужин, на который подавались пончики с повидлом и какао. У Тимы килограммы бесследно исчезали, но по закону сообщающихся сосудов иногда перебирались к счастливому ростовщику.
В наших самодеятельных военных забавах ему, как правило, доставалась роль жертвы, например юного партизана, пойманного звероподобными эсесовцами. Допрос проводился весьма натурально, Шапкин героически выдерживал все его нюансы, ино-гда не очень корректные.
Во время парадов в Ростове-на-Дону прирожденный служака обязательно по-сещал могилу деда, которая до перезахоронения находилась в центре города - Киров-ском сквере. Если мы просто снимали фуражки перед обелиском, то Тима опускался на колено, склонял голову и в течение минуты – другой очевидно о чем-то беседовал со своим прославленным предком. Со стороны сцена казалась несколько театральной, но выглядела достойно. А вообще, наш Тима был честным, бескорыстным и предан-ным другом.
Но однажды во время самоподготовки он зачем-то полез в свой стол, стал там шарить рукой, в результате чего воздушный пистолет возьми и шмякнись на пол с приличным грохотом. Зачем Тима притащил парабеллум в класс, несмотря на стро-жайший запрет заговорщиков, он тоже внятно объяснить не смог. Куратором вечерних занятий на сей раз был наш взводный дядька – помощник офицера-воспитателя стар-ший сержант сверхсрочной службы Ерофеев, получивший кличку «Жираф» за свой высокий рост. Увидев на полу грозное оружие, сержант молнией метнулся к нему: слишком свежи были в памяти недавние трагические события, связанные с огне-стрельным жанром.
Приказав продолжать самоподготовку, Ерофеев прихватив пистолет, а заодно и Шапкина, покинул класс. Волна тоски вновь нахлынула на меня - я ведь хорошо пом-нил угрозы командира роты и это за пару месяцев до выпускных экзаменов!
После довольно продолжительного отсутствия в сопровождении дядьки, нако-нец, вернулся Тимофей. «Жираф» коротко пояснил, что оружие, принадлежавшее вос-питаннику Шапкину, хоть и не является боевым, но потенциально опасно в смысле нанесения травмы, а потому временно конфисковано и передано на хранение в общий училищный склад.
Конечно спасибо тебе, Тима, что не выдал меня, всю вину взвалив на себя. Од-нако, после окончания училища «Жираф» так и не вернул нам пистолет.
Вообще должен заметить, что сержантская кличка, как и многие другие, не бы-ла оскорбительной, она лишь обозначала принадлежность к отряду копытных по чис-то визуальному признаку. Были примеры и обратного свойства. Кто-то в насмешку симпатичному курносому Коле Анищенко приклеил прозвище «Бекас». Бекас – это болотная птица с длинным клювом для поиска шевелящейся в воде пищи. На удивле-ние всем кличка прижилась почему-то до самого выпуска.
Честно признаться, наша фантазия, как правило, не шла дальше фамилии или имени носителя прозвища. Причем, если в других взводах клички были мужского рода - Никон, Князь, Агей, Филимон, или среднего рода – Решето, Седло, Копыто, то в на-ше третьем взводе они носили подозрительно ласковые женские имена. Арнаутов – Утя, Бауткин – Баутя, Михайленко – Миха, Скоморохов – Скама, Капитонов – Капа, Кирпичников– Кирпа, Лыков – Лыка, Петров - Петра. Возможно, взвод стихийно сформировался из будущих больших охотников до женского пола? Судя по трудному, извилистому пути многих из нас - очень даже возможно…
Конечно, были и исключения. Белолицый блондин Валентин Елецкий с темны-ми, будто нарисованными бровями прозывался Печориным. Лермонтов утверждал в своем произведении, что это признак породы, а мы не только хорошо усваивали клас-сику, но и переносили ее на современную почву.
Лучшего ротного футболиста Анатолия Корнилова дразнили «Отравой», оче-видно, переделанной из Отрады. Вы скажете почему? Да потому, что слишком часто напевал фальшивым голосом «Живет моя отрада…». И вот результат – кому-то эта мелодия вконец осточертела.
Саше Чайковскому приклеили еще более нелепую кличку «Шимоза». Оказыва-ется, и тут не обошлось без гносеологических корней. Все мы запоем читали популяр-ный роман Степанова «Порт-Артур». В своем боевом арсенале японцы при штурме крепости использовали снаряды, называемые шимозами. Саша был одним из лучших училищных бегунов на короткие дистанции. Кто-то объяснил свой очередной проиг-рыш, казалось бы безобидными словами – да он мчится по дорожке, словно, шимоза, попробуй, обгони его… - . Пожалуйте бриться, новое прозвище готово.
Удивительная метаморфоза произошла с моей собственной кличкой «Шоня». Кто-то из дежурных на классной доске выписывал фамилии кадетов и допустил ошиб-ку: вместо Мищенко написал Мишенко. Новая фамилия под гогот великовозрастных учеников была тут же подхвачена. Одно неудобство из-за не очень благозвучного со-четания ударение было перенесено на второй слог. Потом за ненадобностью выброси-ли и первый – получилась то ли фамилия, то ли кличка «Шенко». Упоминаемый мною взводный остряк «Миха» пошел еще дальше и остановился почти на азиатском вари-анте – «Шэ».
«Милый Шэ, - писал он мне на обратной стороне своей прощальной визитной фотокарточки, - хоть ты и цветная личность нашего взвода, но на шестом уроке даже для тебя не находится в недрах моего интеллекта чего-нибудь свежего. Не могу оч-нуться от нокаута серого нашего будня. Ну, а тебе желаю самого модного костюма и самого лучшего самолета с номером 13 на хвосте».
В этом коротком напутствии все легко расшифровывается. Упоминание о но-кауте - «Миха» был приличным боксером. Модный костюм – предмет моих юноше-ских вожделений. Самолет – я серьезно готовился к миссии военного летчика. Цифра 13 тоже имела свой подтекст. В этот день я родился. Намек на то, что и она может быть счастливой. Что же касается остальных фигурантов нашего кадетского братства, то они стали меня именовать более удобной кличкой «Шоня». Дабы придать ей неко-торый лоск и повысить социальный статус, все шутливые записки или надписи на тех же визитках я без ложной скромности подписывал - маркиз Викторий д, Шонни.
Помимо официального училищного фотоальбома, который вручался каждому выпускнику на прощание, мы на фотовизитках выражали истинный дух, свое искрен-нее отношение друг к другу, зная что большинству из нас встретиться уже не суждено. Что фотоальбом? Тяжеловесный, в темно-коричневом коленкоре с толстыми картон-ными листами, бесконечной вереницей лиц начальствующего и преподавательского состава, чинными рядами выпускников, сцен из училищной жизни на любой сюжет, он был, конечно, историческим, но немым и бесстрастным документом.
А на визитке можно было написать все что угодно, лишь бы писателю не стало стыдно за свой опус на закате жизни. Вот мы и состязались в остроумии или, как это иногда ни прискорбно, отсутствии такового. Шутливые послания получил я тогда от Марика Каневского, Тимы Шапкина, Вали Елецкого, из четвертого взвода – Анатолия Россинского, Александра Плетенца и многих других. Чтобы не подыгрывать друг дру-гу в мыслях и пожеланиях, визитками обменивались, как верительными грамотами – из рук в руки.
С бесшабашным шутником, будущим доктором социологических наук Эдиком Капитоновым шпаги скрестили молниеносно. Он мне – «Последнему из племени дар-моедов», я ему - «Глядя на тебя, веришь, что рыцари в Саакене никогда не переведут-ся». Был такой, сегодня уже давно забытый фильм, где героев изображали старые, но-сатые армяне. Я его и зацепил поразительным сходством с увиденными на экране ак-терами. Насмеялись мы всласть.
Сашу Чайковского и Игоря Аксенова из второго взвода трогательно назвал своими лучшими друзьями – в ответ получил те же выражения чувств.
Но нашелся и местный Нострадамус, не побоявшийся сдернуть розовые очки с моего высокомерного носа. Тихий, незаметный Жора Челамбицкий, победитель прак-тически всех училищных математических олимпиад, пророчески накаркал – д, Шонн и, я думаю, что наши с тобой желания не сбудутся, так как тебе не видать авиации, так и мне - артиллерии. По всей вероятности, остается нам идти в матушку-пехоту.
И поставил точку. Как в воду смотрел, шельма!
Михаил Иванович Батрак подарил каждому из нас не визитку размером шесть на девять, а целую фотокарточку, выполненную тоже в ателье, где тридцатисемилет-ний подполковник во всей своей красе изображен в парадном мундире и с наградами. Семь лет был он с нами доброжелательным и ласковым, иногда по-отечески строгим и в меру ироничным, терпеливым и понимающим. Представляю, как бы ему хотелось оставить своим воспитанникам что-то теплое, искреннее, одному ему ведомое. Но… на обратной стороне фотокарточки только стандартный набор фраз: любить Отчизну, быть верным идеалам… избранному пути…
Ничего не поделаешь, время загоняло эмоции в рамки дозволенного. Одно дело – подбодрить при личной беседе, иногда поругать или, наоборот, восхититься успеха-ми, да просто погладить забубенную головушку или потрепать по щеке. Другое – ос-тавить свой след, на который не дай Бог, рано или поздно наткнется чей-нибудь не-скромный или подозрительный глаз.
Преподаватели… Офицеры - воспитатели… Конечно, они представляли луч-шие педагогические силы, призванные по-настоящему обучать и формировать буду-щих защитников Родины. Но ведь это были живые люди со своими достоинствами и недостатками, способные и не очень, спокойные и вспыльчивые, болеющие за нас и довольно равнодушные, по крайне мере, внешне. И мы тоже любили или игнорирова-ли их, восхищались ими или подсмеивались над ними, стремились к одним, или, зави-дев других, переходили на противоположную сторону дороги.
С Игорьком Аксеновым, носившим благородную кличку «Аксен», частенько допекали мы преподавателя русского языка и литературы второго взвода капитана Хнырева, по прозвищу естественно «Хнырь».
С голубыми, почти прозрачными глазами, тонкими, плотно сжатыми губами, с неизменной тростью в руке – следствие тяжелого ранения ноги – это был сгусток во-ли, желчи и чудовищного упрямства. Если он ставил двойку круглому отличнику, зна-чит решение было обоснованным и бесповоротным. Изменить мнение капитана не мог даже сам генерал. Ибо на другой чаше весов были не только каменная принципиаль-ность, но и действительно высочайший профессионализм. Потому-то Хнырев и вы-таскивал на приличный уровень даже заведомых доходяг по своему предмету.
Время от времени мы с «Аксеном» раскручивали капитана на какой-нибудь эпизод из его многострадальной жизни, где он то и дело сталкивался с неслыханной ленью или непроходимой тупостью очередного идиота, застывшего в скорбной позе у доски. Нас он уважал за истинные, а не показные знания своего предмета и горестно призывал оценить сизифов труд преподавателя в повседневной борьбе с недорослями. Мы же упивались не сутью его педагогического героизма, а теми уморительными сце-нами мини-спектакля, которые он разыгрывал, не обладая ни гранью актерского мас-терства. Впоследствии в меру своих способностей мы копировали их перед своими друзьями где-нибудь в укромном уголке, подальше от недремлющего начальственного ока.
Были и более жестокие розыгрыши, как правило, направленные против тех, кто не сумел завоевать уважение кадетов. Однажды в роту на стажировку прислали како-го-то капитана Сливу. Мужику за тридцать, рост – метр с кепкой или два с табуреткой, нос весьма натурально соответствовал фамилии и явно выдавал многолетнюю тягу своего хозяина к вожделенному пойлу. Особых подвигов во время стажировки Слива не свершил, упирая в основном на строевую подготовку воспитанников. Несмотря на малый рост, голосом он обладал зычным и, словно лелея образ незабвенного Клешни-на, тешился на славу.
Коронным номером капитана было построение роты до и после проведения ут-ренней физзарядки. Сам он бегать не любил и, отмотав единственный круг, командо-вал семенящей по периметру колонной через весь нижний плац, стоя на месте. Роту выстраивал весьма картинно, почему-то пятясь задом на полусогнутых ногах, резко выбрасывая правую руку вниз при каждой отрывистой команде. Причем повторял ее несколько раз подряд, добиваясь слаженных действий, если ему что-то не нравилось в их исполнении.
Место построения выбрал тоже никудышное – рядом с нашим ботаническим садом-огородом на поросшей травой площадке. Вот здесь-то одному из шалопаев и вкралась в голову мысль отучить Сливу от его наполеоновских замашек. На площадке была пара заброшенных канализационных колодцев, закрытых чугунными люками, тоже практически заросших травой. Возле одного из них как раз и вертелся Слива, де-монстрируя свою командирскую удаль.
Однажды таинственный шутник с группой своих единомышленников под по-кровом ночи извлек указанную крышку люка, установил весьма талантливо выпол-ненную на картоне копию и стал терпеливо ждать. Через несколько дней Слива все же угодил в колодец, слава Богу, без видимых последствий, понеся больше моральный, нежели физически урон. Дело в очередной раз представили глупой шуткой, а не пер-сональной охотой за ненавистным стажером. Однако фамилии злоумышленников так и остались для всех тайной.
Еще один неприятный инцидент произошел с милейшим и добрейшим подпол-ковником Красновым, носившим кличку «Гусак». Мало того, что он был худым и вы-соким, но еще обладал тонкой, непропорционально длинной шеей, украшенной кады-ком величиной с детский кулак. Фуражку Краснов почему-то нахлобучивал по самые уши, так что из-под ее квадратного козырька торчали только большие грустные глаза, подбородок, да этот кадык - главный виновник прозвища.
Уж не знаю, кому он там насолил, будучи взводным офицером-воспитателем первой роты седьмого выпуска. Казалось, и врагов у такого человека нет. Но, поди ж ты, в то время, как Гусак медленно дефилировал мимо дежурки спального корпуса, на него обрушился огромный чувал с бельем, подготовленным к стирке в городской пра-чечной. Подполковнику повезло – тюк угодил не прямо в макушку, а в плечо и хотя жертва мгновенно опрокинулась, блеснув журавлиными ногами в безукоризненно на-чищенных сапогах, шея осталась невредимой. Оказывается, в дежурке на втором эта-же кто-то случайно затеял шутливую потасовку, закончившуюся падением громадного мешка с грязным бельем, опять таки случайно сдвинутого с подоконника прямо в от-крытое окно…
Помимо подобных выверенных провокаций было и немало других событий, за-канчивающихся полным конфузом. Суровый, неулыбчивый преподаватель математи-ки майор Красовенко вряд ли рассчитывал на теплый прием со стороны отстающих, когда вечером направлялся в кабинет на дополнительные занятия. Однако Родина тре-бовала технически подкованных, грамотных в области точных наук командиров, и он четко выполнял возложенную на него миссию.
А в это время четверо балбесов, стоя в коридоре учебного корпуса, поджидали свою очередную жертву. Пол невероятно длинного коридора, в который выходили бесчисленные двери классных комнат, был устлан паркетом, покрытым сверху крас-ной ковровой дорожкой. Если перед началом самоподготовки выключить свет, взяться за один край дорожки и по команде изо всех сил дернуть за нее, на другом конце ко-ридора происходило радостное для всех фигурантов событие – кто-то стремглав взле-тал вверх или слетал в сторону с этой злополучной дорожки.
Чтобы подсластить пилюлю, только что спикировавшую жертву брали в ко-манду трясунов, а самый старый участник пополнял ряды зрителей. Таким образом, с одной стороны, моральный урон пострадавшего быстро рассасывался, а с дугой – бра-вый батальон четверых беспрерывно восполнялся вновь прибывшим участником.
Никто не предполагал, что вместо опаздывающего на самоподготовку кадета, на ковровую дорожку на сей раз ступит сапог майора Красовенко. По команде брига-дира сработали как всегда четко и слаженно. Прошло две-три секунды – время движе-ния ковровой волны по нашим математическим подсчетам – и майор Красовенко по-летел в одну, а транспортиры, всякие там геометрические кубы и трапеции – в другую сторону. Сработал не только эффект внезапности, но и главное требование придуман-ного аттракциона – одна нога жертвы должна бы на ковре, другая - в воздухе.
Боже мой, сколько усилий, дипломатических вывертов и уговоров пришлось потратить не только со стороны сразу сдавшейся на милость пострадавшего команды, но и сочувствующих, чтобы наш доблестный математик не раздул инцидент. К сча-стью, несмотря на суровый вид, у него хватило чувства юмора, чтобы оградить затей-ников от очередной взбучки.
Хочу подчеркнуть, что по негласным демократическим законам кадетского братства собственное поведение можно было моделировать только без ущемления ин-тересов других и в рамках устоявшихся норм. Если они нарушались, помимо осужде-ния могли применить и меры принуждения. Крайняя и очень редкая из них, как я упо-минал ранее - «Темная». Остальные зависели от фантазии и импровизации ротных вы-думщиков, в которых, насколько я помню, дефицита никогда никто не испытывал.
В карты «дулись», в основном, ради спортивного интереса. Если играли в «оч-ко» под небольшие суммы, требовался честный подход. Начинающий шулер преду-преждался, изгонялся из компании картежников, мог даже пару раз схлопотать по шее.
В бильярд, как и шахматы, сражались только ради престижа. Чем выше рейтинг игрока, тем больше уважения заслуживал он со стороны зрителей. Здесь тоже неукос-нительно соблюдался кодекс чести. Однажды неплохой бильярдист Володя Акользин из второго взвода, размазывая какого-то новичка по столу, напыщенно заметил, что если соперник забьет немыслимый шар, в который тот прицелился, то он, Акользин, в течение месяца не подойдет к бильярду.
Тот возьми и забей. Акользин демонстративно бросил кий на стол и величест-венно удалился в гордом одиночестве. Тем не менее, когда дней двадцать спустя он вдруг вздумал тихо разыграть партишку, ему вежливо напомнили, что слово свое нужно держать. Акользин со скрипом, но подчинился, а вот другой умник решил про-игнорировать общественное мнение в иной ипостаси. Повадился он поздними вечера-ми куда-то пропадать. Главная версия – к своей крале в самоволку, благо заборы ни в районе сада, ни медсанчасти не казались этакой неприступной китайской стеной. Дело в другом - возвращаясь из своих походов, новоявленный Казанова вел себя довольно шумно и вызывающе, нарушая ночной покой других. На замечания не реагировал, считая, что ханжами руководит примитивная зависть.
Наказание последовало незамедлительно. В одну памятную ночь ему пришлось с часик потрудиться, готовя собственное ложе ко сну. Две разобранные штанги общим весом в триста килограммов, укутанные одеялом, двухпудовая гиря в подушке, ганте-ли на разный вкус и тяжесть заставили на совесть потрудиться ослушника, пока все это железо не перекочевало из его кровати обратно на первый этаж в спортивный зал. Наука вольнодумцу, кажется, пошла на пользу.
С приближением государственных экзаменов веселья у всех заметно поубави-лось – впереди грозно замаячил главный жизненный перевал – куда идти? Разнарядка Министерства обороны состояла из десятка мест в академии для медалистов, четырех летных, четырех танковых училищ, остальные – пехтура, как и предсказывал новояв-ленный дельфийский оракул Челамбицкий. Правда, города были на загляденье – Мо-сква, Ленинград, Киев, Одесса… Для будущего золотого медалиста подслеповатого Коли Павлова генерал специально выклянчил Ленинградскую военно-медицинскую академию. Не забыли договориться с гражданскими институтами для тех, кто не про-шел по здоровью – Кабарухина, Устиченко, еще кого-то…
Потом грянул и главный итог нашего семилетнего пребывании в суворовском училище. Зная, что из списка потенциальных медалистов я вычеркнут окончательно и бесповоротно, все же надеялся на какое-то чудо. По алгебре, геометрии и физике у меня были безнадежные четверки. Но если вновь напишу сочинение на пять, может быть смилостивятся химик Бондаренко и англичанин Шерковин?
Куда там! Как ни разливался соловьем на восьми листах насчет образа Базарова из «Отцов и детей» Тургенева, как ни вынюхивал каждую запятую, влепили четверку: где-то то ли не поставил, то ли переставил чертову закавыку. Попросил члена экзаме-национной комиссии показать ошибку – отказали: не положено.
На остальные экзамены махнул рукой – куда вывезет. Вывезло на тридцатое или тридцать пятое место, уже не помню, из ста двадцати. А тут еще троечник Алек-сахин договорился со своим другом, у которого было на одну – две пятерки больше, чем у меня, забрать последнюю вакансию в летное училище. Потом они поменялись: Алексахину подарили фактически мое место, а друг взял алексахинскую пехтуру, бла-го выбор был широким. Начальство и здесь не обнаружило никакой крамолы.
       Взирая сейчас с высоты прожитого времени на всю эту мышиную возню, я благодарен судьбе, что она распорядилась так, а не иначе. Военное поприще – труд-ное, благородное, почетное, но не мое. Оглядываясь на свой жизненный путь, только сейчас понимаешь, как тяжко, порой мучительно преодолевать многочисленные, ино-гда неожиданные барьеры, возникающие на нем. Зато в главном остался верен себе – всегда стремился к любимому делу. Просто возможностей у творческой личности ап-риори на порядок выше на цивильной, а не военной службе.
Одевая ли полевую форму вместо суворовской, прощаясь ли с училищным зна-менем, выбирая ли Одесское общевойсковое училище по просьбе своего земляка Гены Шубина, все время думал о начале своего нового пути. Даже прибыв в солнечный го-род и попав в водоворот каких-то хозяйственных работ, я продолжал размышлять о серьезности своего выбора.
Через несколько дней помощник дежурного по училищу сообщил, что меня ра-зыскивает друг. Какова же была моя радость, когда я узрел СашуЧайковского! В Одессу он заскочил на пару дней, вечером уезжал, поэтому я не стал выпрашивать увольнительную. Мы просто часа два, стоя по обе стороны ажурной решетки, разде-ляющей нас, не могли наговориться друг с другом. Ему тоже не очень повезло, не-смотря на серебряную медаль: вместо академии оказался в Коломенском артиллерий-ском училище.
Коломна – это же окраина Москвы и он, не уточняя детали, был рад, что теперь стал поближе к семье: сестре-школьнице и часто болеющей матери. Алек – так назы-вали его мы, самые близкие друзья, от сокращенного Александр – твердо заверил ме-ня, что академию обязательно закончит после. Слово свое он сдержал, правда, потом по распределению попал он на оборонное предприятие, где и проработал всю свою службу. Начальником там был полковник, главным инженером - подполковник, а це-ховым руководителям по штату полагалось иметь звание не выше майора, коим и за-вершил свою карьеру наш талантливый пианист.
На прощание мы обнялись, я долго смотрел ему вслед, наконец, он поднял кверху руку, затем обернулся и сжал ее в кулак. А я запомнил его напутственные сло-ва: мечта – хорошо, но осуществить ее - еще лучше. Как порой причудливо складыва-ется наша жизнь! Вроде бы перед тобой спокойное, плавное течение реки, ничто не может нарушить ее величавый ход. Но вдруг происходит какой-нибудь природный ка-таклизм и вот уже вода мчится по другому руслу!
Проводив друга, я долго сидел на скамье в одиночестве. Вскоре открылись во-рота и на территорию училища вошла рота старшекурсников. За ней последовала бое-вая техника. Запыленные, загорелые, страшно усталые лица. Рота вернулась после де-сятидневных полевых учений, теперь уроки тактики будут вносить в учебные про-граммы. И так до июня будущего года, пока тебе не прицепят лейтенантские звездоч-ки и не отправят командовать взводом куда-нибудь подальше к черту на кулички. От-пустивший роту на отдых курсант с погонами старшего сержанта, проходя мимо ска-мьи, замедлил шаг
- Привет юнкер, что пригорюнился? - остановился он передо мной.
- Здравия желаю, Ваше благородие, господин портупей - юнкер! – привстал я со скамьи, - вот сижу, думаю…
Если дурак - заорет и двинет дальше в свою казарму. Если умный – присядет на скамью, заведет разговор, познакомится. Ведь не я же затеял этот шутливый диа-лог.
- Сразу видно, со школьной скамьи, - его умное крестьянское лицо расплылось в улыбке. – Знаком с военной классикой?
Портупей-юнкер – младший командир из числа обучающихся в дореволюцион-ных военных училищах, что-то сродни унтер-офицерскому составу царской армии.
_ Кое-чему научили в Новочеркасском суворовском...
 - Все понятно… Кадры, что надо – настоящая военная косточка. Рад познако-миться.
Он присел на скамью, я предложил сигарету. Сам курил с восемнадцати до два-дцати трех лет, затем на спор выиграл у приятеля бутылку армянского коньяку, что брошу, и навсегда расстался с табаком. Не курят ни жена, ни сын, ни дочь, надеюсь - и внучки.
Удивительное дело, за какие-то десять-пятнадцать минут старший сержант, сам того не ведая, добавил в мою чашу раздумий несколько капель, чтобы та окончательно переполнилась. Во время учений его друг с тяжелой сердечной недостаточностью за-лег в военный госпиталь. Сейчас готовят документы на инвалидность. В конце пяти-десятых годов выпускникам военных училищ не давали даже высшего образования. Академия? А где гарантия? Она рассчитана только на каждого пятнадцатого офицера. Основное же звание уходящих в запас цветущих сорокапятилетних – пятидесятилет-них мужчин – майор. Наиболее ходовая должность – командир отдельной роты, за-меститель командира батальона, начальник райвоенкомата где-нибудь в медвежьем углу.
Новоиспеченные цветущие военные пенсионеры пахали землю, варили сталь, возглавляли отстающие бригады и выводили их в передовые на производстве, воспи-тывали малолетних нарушителей. Да, ну а что делать с теми, кто уже отцвел? Как хри-зантемы в саду? Военная служба - не сахар, часто в залог требует собственное здоро-вье. Это хорошо, если можно так выразиться, что сердце друга моего собеседника не выдержало в двадцать лет. Есть надежда поступить в институт или обрести щадящую профессию, а если болезнь возьмет за шиворот в двадцать пять или тридцать лет с детьми и неработающей женой?
Портупей-юнкер поднялся с нашей скамьи. Конечно, он не только искал сочув-ствия у первокурсника, но убеждал того, а может и себя, что любая другая, даже самая трудная дорога преодолима, если наметить цель. К сожалению, для меня она оконча-тельно обрела иные очертания. И я ее осуществил в личной беседе с начальником училища генерал-майором Калиновичем.
Собственно говоря, никакой особой беседы не получилось: после моего при-знания стать только военным летчиком генерал не стал рассусоливать, а ограничился кратким монологом, суть которого сводилась к беспрекословному выполнению прика-зов сверху. Вот он, Калинович, тоже был генерал-майором танковых войск, но Родина по каким-то высшим соображениям потребовала жертв, и он тут же возглавил обще-войсковое училище. Теперь нужно срочно переходить от танков к карабинам.
После того, как я написал заявление об отказе от карьеры пехотинца даже с привкусом танкиста, мое личное дело запечатали и отправили курьерской почтой на-зад в Новочеркасск. А вслед за ним, попрощавшись с крайне обескураженным Генкой Шубиным, в альма-матер двинул и я сам. Там меня и еще двух бедолаг из четвертого взвода встретили без особых фанфар и оркестра. Владимир Титаренко не прошел мед-комиссию, а Альберта Домуховского отослали назад из какого-то училища назад, оз-накомившись с его личной характеристикой. Вот уж действительно, заставь дурака Богу молиться, он себе лоб расшибет. Чем он насолил офицеру-воспитателю четверто-го взвода майору Олейнику, возможно, знал только он сам. Но недаром кто-то метко заметил, что с такой характеристикой даже в тюрьму не примут.
Больше всех раскипятился наш старый знакомый полковник Сотников. Ладно, Титаренко по здоровью, тут дело святое, ни прибавить, ни убавить. С Домуховским, сами понимаете, вышел ляп. Главное, не то, кто написал, а кто подмахнул такую ха-рактеристику! То-то и оно, не сечь же себя всенародно, словно унтер-офицерская вдо-ва…
Остается еще Мищенко… Да как он посмел свое мнение иметь?! Сколько мож-но терпеть его художества?! Добровольно покинул училище? Отправить в солдаты немедленно!
В солдаты редко, но все же отправляли дослуживать тех, кто не хотел учиться дальше или по дисциплинарным соображениям. С одним, правда, условием – тебе должно исполниться 19 лет. А я только что отметил свое восемнадцатилетие.
Все точки над «i» как всегда расставил наш дорогой и мудрый Михаил Алек-сандрович Сиязов. Титаренко отправили в институт, Домуховского, если не изменяет память, Томское общевойсковое училище, предварительно облагородив характеристи-ку. Ну а меня туда, куда и напросился - Актюбинскую военно-авиационную школу первоначального обучения летчиков, где уже загорал по единственной вакансии Женя Левшин из второго взвода, так как все четыре места принадлежали разным училищам.
Думаю, что нет смысла описывать свою очередную, уже железнодорожную, одиссею. Была последняя декада сентября и генерал приказал мне лично вручить за-печатанный сургучом пакет с документами непосредственно начальнику школы, не надеясь на курьерскую почту. Время подпирало – уже везде шли занятия. Копеечное солдатское довольствие, билет только на пассажирские, исключая скорые, поезда, все-союзная вокзальная неразбериха растянули мой путь почти на четверо суток: Ново-черкасск - Мичуринск – Саратов – Соль-Илецк – Актюбинск.
Несмотря на потерю семи килограммов веса, с шестидесяти четырех до пятиде-сяти семи, я успешно прошел специальную летную медкомиссию. Мы с Левшиным уже праздновали победу, но через пару суток сумрачный начальник медсанчасти за-ставил повторно сделать рентген черепа. Еще через сутки он заявил, что у меня лево-сторонний гайморит. Служить я могу во всех родах войск, кроме летного. Может они действительно озаботились моим здоровьем, может более внимательно прочитали ха-рактеристику, кто их теперь разберет. Упаковав пожитки, обняв Левшина на проща-ние, продав кое-что из барахла на актюбинском вокзале, я отбыл в Таганрог. А то не дай Бог, сбросил бы еще семь килограммов, до дома мог и не дотянуть. Мечта оборва-лась. Остальные рода войск, включая даже академии, меня не интересовали.
Ни в Ростове-на-Дону, ни Таганроге никакого гайморита у меня так и не обна-ружили, хотя искали весьма усердно. Более того, пройдя еще раз все медкомиссии, я по вакансии Таганрогского горвоенкомата на следующий год собирался поступить в училище военно-морской авиации, расположенного в городе Лебяжье на побережье Балтийского моря. Да передумал, окончательно выбрав свободу, которой немного хлебнул за истекшее время.
В девятнадцать лет был призван на военную службу. Служил в радиотехниче-ских войсках особого назначения, вначале в румынском городе Тимишоара, послед-ний год – Киеве. Окончил службу сержантом, помощником командира взвода радио-разведки, радистом первого класса.
На гражданке сразу ринулся к полузабытым школьным программам. Несмотря на внушительный конкурс – восемь человека на место – умудрился поступить в один из лучших вузов страны – Ростовский – на - Дону государственный университет на исторический факультет. Что ж, Борис Васильевич Изюмский недаром жевал свой хлеб.
 За долгую жизнь нормальный человек приобретает, теряет, старается вновь найти своих друзей. Немало их было и у меня – по армейской службе, студенческой скамье, среди таганрогской культурно-просветительской интеллигенции, горкомов-ских и заводских работников Но только мои милые суворовцы вызывают тот душев-ный трепет, то истинное волнение и неподдельный интерес к их судьбам, ту настоя-щую ностальгию к навсегда исчезнувшему, почти сюрреальному, но такому прекрас-ному и дорогому нашему прошлому.
В течение семи лет Таганрог и Новочеркасск были неразрывным связующим звеном в моей жизни. Что я испытывал, когда впервые одел суворовскую форму? Ра-дость от того, что стал некоей знаковой фигурой с определившимся будущим и ще-мящую неизбывную тоску по матери, братьям, бабушке, оставшимся в Таганроге. Так эти два чувства и прошли рука об руку через все семь лет до расставания со своими друзьями по кадетскому братству.
Несмотря на то, что тихий южный город у моря расположен вдали от оживлен-ных российских перекрестков, где в основном и пересекаются человеческие судьбы, в нем побывало немало моих друзей. В августе 1954 года, когда в тени беседки по улице Свердлова мы с матерью только что приготовились к чаепитию, открылась калитка и на дорожке подворья показалась до боли знакомая фигура, правда, не в военной фор-ме, а штатском одеянии. Я чуть не поперхнулся, узнав Михаила Ивановича Батрака. Пока тот смущенно и несколько неуверенно приближался к нам, в моей башке проно-сились картины одна страшнее другой. Неужели опять что-нибудь набузил, заставив самого офицера-воспитателя прибыть собственной персоной на разборку в Таганрог, да еще во время летних каникул?
Волнения оказались напрасны. Побывав у каких-то родственников на Украине, бравый подполковник решил по собственной инициативе заглянуть к своему непуте-вому воспитаннику. Несмотря на отсутствие погон у того и другого, ласковый, почти отеческий тон наставника, да еще сдобренный здоровым юмором, я все по привычке порывался встать и что-то отвечать, вытягивая руки по швам. Облечение пришло лишь тогда, когда после застолья мать вызвалась проводить засобиравшегося на во-кзал дорогого, хотя и несколько неожиданного гостя.
В январе 1956 года меня навестил Игорек Аксенов, который во время зимних каникул в свою очередь тоже приехал в наш город к какому-то своему дальнему род-ственнику. Аксен не стал утешать меня, лишь выразил полную уверенность в том, что его друг никогда и нигде не пропадет. Мы виделись, как оказалось, в последний раз, хотя я и по сегодняшний день отслеживаю его судьбу. У Аксена меня поражало несо-ответствие внешнего вида и внутреннего содержания. Славное девичье лицо с пухлы-ми губами, хрупкое телосложение, изящная, почти дамская кисть. Но именно этой ки-стью он играючи разил своих соперников на фехтовальной дорожке, а впоследствии стал мастером спорта, одним из лучших армейских стрелков из пистолета.
Окончив суворовское училище с золотой медалью, не подкачал и с Артилле-рийской академией. Пришлось с пяток лет попрыгать в экстремальных условиях, тас-кая пушки по каракумских пескам. Как всегда, помогли твердость характера вкупе с завидной целеустремленностью. Защитил кандидатскую диссертацию, впоследствии стал преподавать в самой «Бауманке». Таким другом нельзя не гордиться.
Удивительное дело, но во время срочной службы я не стремился к контактам со своими кадетами. Если быть честным до конца, срабатывал комплекс неполноценно-сти, хотя я сознательно отказался от военной карьеры. Но такова сила инерции, про-должающая тащить тебя по течению когда-то выбранной реки. Сомнения не исчезают бесследно и враз, они незримо еще долго сопровождают тебя по жизни.
Перед демобилизацией в Киеве проходили соревнования по водным видам спорта среди армейских подразделений вспомогательного направления, куда включи-ли и нашу радиочасть. Третий разряд по плаванию брассом на сто метров заставил плыть и меня. Конечно, на фоне многих сухопутных служак, демонстрирующих един-ственный стиль - «по-топоринному» - я выглядел молодцом. Но непосредственно сре-ди финалистов проплыл вторым, если вести отсчет с конца. Спасибо, что хоть кого-то оставил за спиной. Главное что? Солдат спит (в данном случае – плывет), а служба идет.
После двух дней соревнований устроили нам праздничный концерт, где наряду с профессиональными артистами, такими как знаменитое трио бандуристок, выступа-ли и представители художественной самодеятельности. Запомнился высокий стри-женный солдат в мешковато сидящей на нем форме, но с великолепным, просто рос-кошным баритоном, исполнившим «Сомнение» Глинки. Изгнанный за какую-то про-винность из консерватории, он теперь услаждал слух как своего нового руководства, так и собратьев по ратному труду.
Мои размышления по поводу неисповедимых путей господних прервал улы-бающийся худощавый сержант, вставший передо мной. Смотрю на него и не верю своим глазам - да это же Малик из девятого выпуска, волею судеб занесенный в один из отдаленных гарнизонов Киевского военного округа и тоже участвующий в сорев-нованиях, но уже параллельных – по легкой атлетике. Мы обнялись, поговорили на скорую руку, вспомнили всех, кого смогли вспомнить и расстались, как в таких случа-ях бывает - навсегда. А ушел ли он сам из офицерского училища или его «ушли», ка-кая разница, главное – результат.
Летом 1961 года, будучи на втором курсе университета, приехал я с матерью в Минск по приглашению моей двоюродной сестры Анастасии. У нее были две взрос-лые дочери – двадцатилетняя Галина и шестнадцатилетняя Светлана. Помню, какой хохот поднимался среди подруг Галины, когда она на полном серьезе представляла им своего нового родственника: Привет, познакомьтесь, это мой дядя… Дяде в ту пору шел двадцать четвертый год.
Старшая племянница и помогла мне разыскать в своем родном городе нашего дорогого Печорина – Валентина Елецкого. Вскоре небольшая компания, куда вошли еще один кадет Дмитрий Исаченко из четвертого взвода и начинающий поэт, студент-первокурсник Минского университета, восседала в ресторане. Дима продолжал тянуть армейскую лямку, а Валентин всерьез нацелился на поприще журналистики, благо с конца пятидесятых, как бы спохватившись, Министерство обороны милостиво разре-шило повышать образование своей пастве в гражданских вузах. До введения высшего образования в военных училищах это сыграло огромную роль в судьбе десятков тысяч командиров и специалистов. Попав под хрущевскую гильотину – обвальное сокраще-ние офицерского корпуса - они затем с грехом пополам, но нашли свое место под солнцем в суровой социалистической действительности.
Вместе со мной были переполнены радужными планами и мои минские друзья. О них храню самые теплые воспоминания, наверное, потому, что мы были еще моло-ды и верили в удачу, желали друг другу успехов на том тернистом пути, который доб-ровольно себе и выбрали.
К сожалению, жизнь оказалась не той красивой парадной дорожкой учебного корпуса, за которую так дружно брались четверо уверенных в своей безнаказанности великовозрастных шалопаев. Зачастую она как раз олицетворяла противоположный конец, где и совершали свои головокружительные кульбиты ничего не подозревавшие жертвы.
В августе памятного 1968 года после выступления на областном телевидении укатил я в Алушту дикарем дней на двадцать, чтобы попробовать на зуб очередной бархатный сезон. Неделю оставил для университетского друга Алексея Михеева, ра-ботавшего редактором газеты в городке Раздольное на севере Крыма. Красоты полу-острова мне давно были известны, поэтому, дабы не тратить времени понапрасну, ку-пил билет на один из воздушных драндулетов, постоянно бороздивших местные бла-годатные небеса.
И надо же такому случиться, что за пару часов до отлета на алуштинском пля-же передо мной во всем своем блеске предстал Анатолий Корнилов, тоже решивший немного размять кости под южным, ласковым солнышком. Проигнорировав не только военную, но и футбольную карьеру, окончил он институт и работал, по грустному оп-ределению популярного в то время героя Аркадия Райкина «простым советским ин-женером» на одном из киевских предприятий. С кадетами Анатолий практически не общался и, конечно, никакой информацией не владел. Так мы и расстались друг с дру-гом, не успев ни поговорить по душам, ни усладить свои бронзовые тела прощальным бокалом доброго крымского вина.
Восьмидесятые годы стали особой страницей в моей биографии – трижды обу-чался в Москве на курсах повышения квалификации руководителей социологических служб предприятий черной металлургии и не менее пяти раз побывал там в кратко-срочных командировках. В общей сложности – где-то четыре месяца пребывания в столице. Простой социологический анализ привел к довольно плачевному результату: если целенаправленно не ищешь человека, случайно он попадет тебе на глаза лишь раз за целое десятилетие. Да велика ты, велика Белокаменная…
Этим человеком оказался Агей – Жора Агеев из второго взвода. Как-то стоял я в фирменном магазине «Ткани» на Ленинском проспекте и вдумчиво перебирал мате-риал на оконные портьеры, которые мне заказала жена. Ничего не поделаешь, вместе с духовной пищей Москва в те времена предлагала и продукцию не такого возвышенно-го свойства. Вспомним хотя бы легендарные колбасно-сосисочные электрички… На-блюдавший за мной высокий худощавый мужчина в очках, наконец, подошел вплот-ную и вместо долгожданной консультации по поводу правильности выбора задал во-прос в лоб «Вы – Виктор Мищенко?»
Через полчаса мы сидели в его крошечной однокомнатной квартире по Ленин-скому проспекту и не спеша, словно гурманы в фешенебельном ресторане, перебирали эпизоды из собственной жизни. С Георгием мы учились в одном университете, но на разных факультетах. Агеев избрал юридический и уже с третьего курса его гоняли ми-лицейским стажером по глухим углам нашей необъятной Ростовской области. Распре-деление получил на край земли – Камчатку, где в течение десяти лет маялся «следа-ком» в чине капитана милиции. Разлад с женой плюс серьезное ранение окончательно изменили его судьбу.
Выйдя в отставку по инвалидности, приехал в столицу, получил квартиру и то-же решил себя временно попробовать в универсальном качестве «простого советского инженера». Дальше задачи стояли посложнее: устройство личной жизни, поиск дос-тойной работы, регулярная помощь матери и сестре, жившим в Ростове-на-Дону по знаменитой талонной системе – полтора килограмма вареной колбасы на нос в месяц. Агей сооружал посылки из сыра, масла, той же колбасы, но на порядок лучшего каче-ства, и через знакомых проводников поездов южного направления передавал их мате-ри.
Встретились мы уже сорокапятилетними зрелыми мужиками, познавшими и взлеты и падения в своей жизни, а я все вспоминал его юную атлетическую фигуру, которую он смог вылепить, благодаря специальным упражнениям со штангой и ганте-лями. Многим хотелось бы тоже попробовать, да оказалось не по зубам: не хватало духу, невероятного упорства и терпения, которыми обладал Агей.
Через пару лет, будучи в Москве, я позвонил Георгию вновь и очень обрадо-вался, что мой друг женился, неплохо зарабатывает, в меру своих возможностей при-глядывает за собственным здоровьем. Я практически никогда не звонил кадетам-москвичам. Зачем навязываться? В силу не столь врожденной, сколь приобретенной ментальности в крови и коренных москвичей, и бывших лимитчиков или счастливых выдвиженцев с годами вырабатывается стойкий иммунитет, своеобразная аллергия против вечно что-то клянчащей у них провинции. По моим наблюдениям, сложилась целая система изящного, почти интеллигентного ухода наиболее дальновидных сто-личных аборигенов от предстоящего решения проблем любого калибра, которые мо-гут выдвинуть назойливые просители. Конечно, случался и грубый отказ, умышлен-ный конфликт, чтобы быстро «разрулить» ситуацию. Но это было все же исключением из правил, которые их только подтверждало.
С крушением же старой системы, стремительным нарастанием новых отноше-ний главным критерием решения все тех же вечных проблем стал столбовой вопрос: А что я лично поимею от этого? Но это тема уже другого разговора и я глубоко убежден, что она меньше всего касается моих друзей-кадетов.
Лишь однажды после очередного более чем месячного пребывания в Москве изменил своему правилу. Прилетевший из командировки домой двоюродный брат же-ны – будучи аэрофлотовской шишкой среднего размера – предложил встретиться у не-го на квартире по довольно серьезному поводу – дегустации какого-то уникального грузинского вина, которое выставляют только правительственным делегациям. Честно говоря, к алкоголю довольно равнодушен, да и кое-что мы уже с ним отдегустировали до этого, но он был непреклонен.
Десятилитровый дубовый бочонок, весь в кавказских инкрустациях, можно бы-ло отправлять хоть сейчас на всемирную антикварную выставку. Но он и в подметки не годился содержимому. Нектар, божественный нектар, которым была переполнена вся квартира! Прочь апельсины, мандарины, разные ананасы, которые я припер с со-бой - это вино можно было закусывать только им же самим…
Предусмотрительно отправив жену и малолетнего сына на дачу – Анатолий – так звали двоюродного брата жены – встретил меня уже в полной боевой готовности. Несмотря на некоторую замкнутость и немногословность в обычной жизни, тут он за-блистал непревзойденным ораторским мастерством. Прямо-таки Демосфен с улицы Флотской.
Через пару бокалов я почувствовал, что форму родственника можно поддер-жать только крепким кофе. Когда же вернулся из кухни с горячим кофейником, Ана-толий лежал возле дивана в трусах и носках, но без штанов. Думая, что уже добрался до своего логова, им он, словно оренбургским пуховым платком, укутал голову и спал сном праведника. Я утрамбовал собутыльника на диван, выпил кофе и только после этого взялся за телефонную трубку.
Позвонил всем, чьими реквизитами располагал – Аксену, Тиме, Агею, нашему единственному взводному генералу Виктору Федосееву, еще кому-то. Дабы не вво-дить друзей в транс, сразу покаялся, чем занимаюсь и, нагло использовав неадекват-ное состояние зачинщика этого события, приглашал к себе выпить на брудершафт, ибо завтра утренним поездом отбываю в Таганрог. Друзья смеялись, интересовались жизнью дегустатора, в свою очередь, тоже приглашали в гости. С тех пор прошло не-мало времени, но такие телефонные диалоги запоминаются на всю жизнь.
Не знаю, как в других городах, но в Таганроге сложился и из года в год под-держивался своеобразный, достаточно устойчивый клан из земляков-кадетов. Таган-рог - довольно крупный город, в котором постоянно проживает около трехсот тысяч человек. Это давало ему право делегировать в суворовские училища не менее двух-трех претендентов ежегодно. И если в условиях закрытого режима встречаться друзь-ям даже из параллельных классов одной роты было весьма затруднительно, то из дру-гой – почти невозможно. Общение же земляков на малой родине, да еще в качестве вольных художников своего каникулярного времени, с лихвой восполняло училищные запреты.
Разумеется, среди таганрожцев были непререкаемые авторитеты, что-то вроде икон, которым если не молиться, то уж поклоняться было на роду написано. Таковым был наш славный сокол Геннадий Николаевич Белоненко, окончивший Военно-воздушную академию, командовавший авиационным полком, успевшим оказать ин-тернациональную помощь египтянам, а потом долгие годы преподававшим в своей родной академии. Будучи на пять лет старше, он естественно мог и не подозревать о нашем существовании. Другое дело, одногодки или погодки. Здесь дружеские отно-шения, как правило, строились на уровне двух выпусков следующих друг за другом. Например, седьмого и восьмого, восьмого и девятого и т.д.
Перелистывая журнал «Кадетское братство» или пытаясь отыскать крупицы истории Новочеркасского суворовского военного училища в средствах массовой ин-формации, порой натыкаешься на заезженные трафареты, сухие, казенные строки из биографий наиболее выдающихся его представителей. Эдакий парадный фасад, за ко-торым не видно самого здания.
Моя покойная мать часто говаривала: «Нет нового без старого, нет хорошего без плохого…». Хочу добавить к этой народной мудрости расхожую сентенцию: са-мые красивые и долговечные здания строятся только на прочном фундаменте. Зда-ниями любуются, а на фундамент надеются. В него всегда попадают не очень эстетич-ные с виду, но очень надежные компоненты.
Так происходит и с людьми. Именно те, кто был обойден судьбой, выпал из седла на крутом вираже жизненной, а потому и беспощадной гонки, заблудился в по-темках и не нашел выхода, чья звезда так рано закатилась, не успев засиять – все они и послужили тем благодатным строительным материалом, неким цементирующим рас-твором для своих более удачливых соплеменников, дабы помочь им дотянуться до полковничьих папах, генеральских лампас или профессорской кафедры…
Да, я верю в природный талант, генетическую предрасположенность, высокое педагогическое мастерство воспитателей и преподавателей, их глубокое психологиче-ское проникновение в детскую душу. Однако, верю и в непрерывное, на уровне под-сознания, незримое формирование личности, где природное чувство стаи неотвратимо исчезает под натиском духовного единения, кровного братства, над которым царству-ет людская порядочность. И никакие Песталоцци, Ушинские или Макаренко здесь не помогут – нужно просто прожить рядом со своим другом те же семь лет…
Нет, все же Таганрог – город удивительный. Иногда кажется, что он соткан из сплошных противоречий, на одном конце которых повседневная сутолока мещанских забот и обывательских представлений, описанных еще великим земляком Антоном Павловичем Чеховым. На другом – мощный поток деловой, научной, культурной, спортивной жизни во всем ее многоцветии. Противоречив даже облик города – про-мышленный пейзаж в сочетании с южной экзотикой. Как знать, не управляет ли эта совокупность характерами и судьбами людей, в нем обитающих? Существуют же зна-менитые треугольники геопатогенных зон, кардинально влияющих на психику насе-ления, куда входит и наш славный город у моря?
Пристально вглядываясь в как постаревшие от времени лики живущих, так и размытые образы навсегда ушедших в мир иной друзей, остро ощущаешь бренность всего сущего. Тревожит одна мысль: если не вспомню - какими они были, о них вряд ли вспомнят и другие. Слава Богу, сегодня все реже задается вопрос – а зачем? Нация потихоньку, но всерьез избавляется от убийственного ярлыка «Ивана, не помнящего родства».
По моему глубокому убеждению, кадеты - таганрожцы не только не выпадали из многоцветной мозаичной картины, нарисованной мной, но еще больше раскраши-вали ее.
За год до выпуска в нашей роте обитало четверо земляков – Геннадий Калини-ченко, Евгений Манаенков, Геннадий Шубин и я. Первым из училища, потом и вооб-ще из поля зрения таганрожцев исчез Калиниченко. Я всего лишь один раз побывал у него дома, когда нам было лет по двенадцать. Старинный не то дворянский, не то ку-печеский интерьер, размеренный уклад жизни семьи, поддерживаемый матерью, из-вестным в городе врачом, вот, пожалуй, и все впечатления, которые остались в моем детском сознании. Жили они замкнуто, с ограниченным кругом друзей и знакомых, что, возможно, и оставило заметный отпечаток на поведении Геннадия. В училище он ни с кем близко не общался, учился прилежно, был воспитанным и дисциплинирован-ным кадетом.
И вдруг – скандал, да еще какой! Можно сказать, с выходом на мировой уро-вень. Не поделил Геннадий что-то с одним из югославских товарищей. Конфликт за-вершился банальной дракой. Несмотря на интеллигентный вид, наш герой, выражаясь армейской терминологией, серьезно «начистил пятак» своему менее удачливому оп-поненту. Ну, драка – она и есть драка… Мало ли их бывает в мужском сообществе! Вон сейчас и в женском – дамы на загляденье орудуют кулаками, словно кувалдами…
А тогда мы придерживались все-таки определенных правил, черту которых пе-решагивать было запрещено. Не знаю почему вся югославская диаспора посчитала разборку нечестной, но за обиженного она встала горой и грозилась жестоко проучить победителя. Оказавшись в полной изоляции, Калиниченко настаивал лишь на очеред-ном поединке с любым из югославских заступников.
К счастью, мы поздно узнали об интернациональном инциденте. А то, не дай Бог, коллективный международный мордобой мог бы усугубить и без того плачевные отношения великой державы с братской страной. Генералиссимус, правда, уже обре-тал на небесах, но Хрущев только планировал свою примирительную поездку не то к товарищу, не то к господину, а вернее, по дружному определению советской прессы, капиталистическому лизоблюду маршалу Тито в следующем году.
За дело, как всегда, рьяно взялось училищное руководство. Погасив пожар на казарменном уровне, оно незаметно сплавило возмутителя интернационального спо-койствия в какое-то другое суворовское училище. С тех пор о его судьбе кадетам ни-чего не было известно.
С другим таганрожцем Евгением Манаенковым поступили более сурово. В от-личие от своего земляка он не ограничивался одноразовыми инцидентами, а регулярно выстраивал свои «подвиги» в длинную, закономерную цепь. Между тем, был он пар-нем неплохим, но уж слишком необузданным. Если что-то не нравилось на ринге, мог измолотить соперника открытой перчаткой. Если не приглянулась чья-то физиономия, мог без дипломатических реверансов откомментировать данный факт. Воинская дис-циплина для Манаенкова была слишком тяжким крестом, нести который он дальше просто не захотел.
Оказавшись же на свободе, Евгений по инерции продолжал свои художества, но постепенно стал трезветь – впереди ничего, кроме тюремной решетки ему не све-тило. Собрав всю свою волю в кулак, он уехал из Таганрога, окончил автодорожный техникум, а к концу карьеры дорос даже до руководителя какого-то автопарка. О том, что его уже нет в живых, поведал мне самый осведомленный из таганрожцев, Генна-дий Шубин.
С ним-то и сложились у меня более чем полувековые, рекордные по продолжи-тельности приятельские отношения. Свою кличку «Носа» (представьте себе не муж-ского рода, как гоголевский Нос, а все с тем же неизменным женским кокетством – Носа) он схлопотал по глупости. Собственно говоря, сей важнейший человеческий ин-струмент у моего земляка был вполне симпатичным, разве, что слегка высовывался ковшиком вперед. Однако, кто-то из пересмешников, стал назойливо цепляться к под-меченному изъяну, ну а затем, уже по наезженной колее, на полном серьезе выдал ре-цепт, как от него избавиться.
Очередной розыгрыш закончился тем, что Гену пару раз подлавливали утром с лицом, перетянутым носовым платком. Слава Богу, природа нашего тела не реагирует на подобные варварские ухищрения. Представляю, какой конфигурации нос получил бы Шубин, если бы достиг поставленной цели. Наверное, сродни бессмертному кино-образу Бабы-Яги, созданному легендарным Георгием Милляром. А так, нос по-прежнему продолжал торчать вызывающе и независимо, а вот его хозяину тут же вле-пили необыкновенно прилипчивую вышеназванную кликуху.
В первой половине пятидесятых годов ранним воскресным, как правило, лет-ним утром можно было встретить высокого, худощавого мужчину с тростью в одной и небольшим саквояжем другой руке, вышагивающим по еще безлюдным таганрогским улицам. Это был Евгений Петрович Шубин, инвалид первой группы Великой Отече-ственной войны, отец моего Геннадия. Дом, где располагалась семья Мищенко, нахо-дился в центре на улице имени пламенного революционера Якова Свердлова. Впо-следствии она была переименована обратно в Александровскую в честь одного из представителей династии Романовых, за которыми Яков Михайлович, всю свою ко-роткую жизнь и прогонялся. Таковы уж гримасы истории. А дом, где обреталась семья Шубиных, располагался в нескольких кварталах по переулку, названному в честь дру-гого, но уже местного революционера Антона Глушко. Так как до революции пере-улок назывался Полицейским, городские чиновники, почесав затылки, решили ничего не менять. Навещая своих детей в Новочеркасске, реже моя работающая мать, чаще неработающий Евгений Петрович, обязательно заходили друг к другу, чтобы порадо-вать гостинцами и посланиями своих сыновей. Поэтому, когда старший Шубин появ-лялся в вестибюле административного здания училища, я знал, что приехали и ко мне.
С любовью вспоминаю тихий, уютный дворик его дома, сплошь увитый вино-градником, за которым самоотверженно ухаживал бывший воин, степенное чаепитие, игру в шахматы и шашки (а он был одним из лучших городских шашистов). Закачива-лось все ребячливым, наперегонки, раскачиванием в старинных деревянных креслах – качалках, когда мы с Генкой оставались вдвоем. И все же с каждым годом взрослея, Геннадий чаще бывал у меня, т.к. кинотеатры, морская набережная, знаменитый че-ховский парк с танцплощадками и аттракционами располагались рядом. Там мы и вер-телись на каникулах практически ежедневно. Только в одном наши пути расходились, потому что совпадали вкусы: оба любили красивых девчонок. Подруги же ходили, как правило, парами, одна красавица, другая - так себе, если не дурнушка. Тут мы и разъ-езжались в разные стороны, не делить же одну на двоих…
Казалось, с момента нашего последнего одесского расставания в сентябре 1955 года прошла целая вечность. После окончания военного училища в 1958 году Генна-дия немало помотало по бескрайним армейским просторам великой державы. Выкро-ив время, он женился на своей давней новочеркасской зазнобе, которая подарила ему вначале сына, а затем – дочь. После суворовского, где Гена не шибко напрягался в науках, он, наконец, понял, что без высшего образования с двумя детьми и женой-библиотекарем далеко не уедешь. Проявив настырность, молодой командир роты, окончил Академию имени Фрунзе и капитально осел в войсках, расквартированных на юге Украины.
В шестидесятых годах общение между нами поддерживала редкая переписка. Наконец, в начале семидесятых встретились майор действующей армии Шубин и старший лейтенант запаса Мищенко. С тех пор, урывая время для поездки к отцу, он обязательно заскакивал ко мне. Однажды моя жена Тамара неожиданно в качестве сюрприза подала к чаю роскошный собственноручно выпеченный торт. Я решил про-верить память друга и, представьте, он не подвел. В суворовском училище была тра-диция – каждому кадету выпускной роты в день его рождения вручался примерно та-кой же торт с трогательной надписью, которую я запомнил на всю свою жизнь 13 сен-тября 1954 года: «Вите - 17 лет». Точно такую же адресовали и Шубину 13 декабря то-го же года. – «Гене – 17 лет». И хотя за каждым обеденным столиком сидело четверо кадетов, именинник тщательно делил лакомство на 28 частей – по количеству едоков взвода. Просто удивительно, почему такие мелкие, бытовые детали запоминаются на-всегда? Может в них и заложен главный философский смысл о скоротечности челове-ческой жизни?
В восьмидесятых начальник оперативного отдела штаба одного из войсковых соединений полковник Геннадий Шубин вышел в отставку, став гражданским жите-лем города Днепропетровска. Устроился ведущим инженером на местном металлур-гическом заводе имени Петровского. Я в это время занимался социально-психологическими исследованиями на Таганрогском металлургическом. Бывают же такие удивительные совпадения…
Затем в жизни цветущего военного пенсионера произошли крутые перемены. Скончалась от рака его жена и новоявленный вдовец после затяжных мытарств пере-шел в статус, выражаясь деликатным языком, гражданского мужа (раньше приклеили бы ярлык сожителя) одной бойкой егорлыкской казачки по имени Ася. В отличие от тургеневской героини, женщиной она оказалась хваткой, возглавляя участок по вне-дрению цифровых телефонов среди выросших как грибы юридических и физических лиц, выстраивающихся по такому случаю в затылок друг друга за модным благодея-нием. Тут в качестве мастера нашлось место и Шубину. «Молодые» продолжали регу-лярно посещать Таганрог, но в 1997 году скончался Евгений Петрович, а осенью 1999 года – моя мать. Теперь с родным городом моего друга связывает только могила отца: сын - подполковник служил в Прибалтике, а дочь с семьей проживала на западе Ук-раины, работая на одном из промышленных предприятий инженером.
С щемящим чувством грусти вспоминаю одну из последних встреч с Геннади-ем. Мы сидели в уютном кафе на улице Петровской, о которой еще Чехов писал, что когда он выходит на ее просторы – пахнет Европой... Перед этим он, правда, выпивал чаю, а мы с другом по паре бокалов доброго вина. Да и вместо упоительного европей-ского запаха сегодня таганрожцы недвусмысленно вкушают выхлопные газы проез-жающих мимо отечественных лимузинов и подержанных иномарок…
Что удивительно, мой земляк, этот волевой, жесткий служака, еще недавно по-велевавший тысячами подчиненных, признался, что зря закручивал гайки до отказа, мордуя и наказывая людей, невольно навязывая подобную практику семье, окруже-нию, даже друзьям. Я наигранно бодро, хотя и не очень убедительно опровергал эти неожиданные признания, но в глазах друга была тоска…
Через год он позвонил, что вскоре приедет с сыном ставить памятник на могиле отца. Но не приехал. И теперь уже не приедет никогда…
 В пестрой когорте кадетов-таганрожцев был и третий Геннадий - Денисов. Су-воровское окончил на год раньше нас и был типичным представителем совершенно нетипичного для остальных седьмого выпуска. С его ротой были связаны самые гром-кие училищные разборки, среди ее представителей просто витал какой-то бунтарский, можно сказать, пугачевский дух неповиновения. Очевидно, морально – психологиче-ской атмосферой выпуска заправляли три-четыре неформальных лидера, как правило, с отрицательной поведенческой установкой. Достаточно вспомнить легендарный дуэт Труша и Анашкина, этих идейных вдохновителей искателей приключений. Коллек-тивные самоволки, драки на танцплощадках с «тараканами» - учащимися местных ре-месленных училищ, затяжная война с офицерами – воспитателями и преподавателями на многочисленных фронтах – только видимая часть непредсказуемых событий, кло-котавших в недрах седьмого…
А вот в учебе успехи были куда как скромнее. В постоянных сражениях выпуск заметно редел и к финалу добрался в весьма усеченном варианте – не более девяноста фигурантов. Если восьмой отметился тремя генералами – Иваном Блиновым, Викто-ром Федосеевым и Владимиром Тутариновым – то седьмой вместо воспитания буду-щих военачальников без особого барабанного боя и излишней шумихи тихо сбагрил нам двух второгодников – Кузенкова и Скоморохова. Мол, воспитывайте сами. В та-ких экстремальных условиях формировалась личность крепкого троечника Гены Де-нисова. Немудрено, что и он вскоре вылетел за пределы орбиты военной карьеры и, одев, рабочую спецовку, приземлился в одном из цехов Таганрогского комбайнового завода. Сил хватило на техникум, дальше специальности электромонтера он загляды-вать не стал.
Как человек, Гена нравился окружающим. Среднего роста, с коротко стрижен-ными рыжими волосами, носиком – сливой и лукавыми карими глазами, он всегда представал этаким бесшабашным рубахой-парнем. Никто и никогда не видел его в со-стоянии уныния. Быть может, это была ширма, за которой он хотел спрятаться от все-го мира? Не знаю… Знаю, что любой вопрос или самую серьезную проблему он все-гда старался перевести в иронический подтекст. Никогда и никому не навязывался, игнорировал все встречи, тем более, на высоком официальном уровне. Его стихия – цеховая курилка, да деревенская завалинка, где он блистал во всем своем природном остроумии и неуемном оптимизме. Но если случайно натыкался на знакомого кадета, испытывал искреннюю радость, заканчивающуюся непременным застольем и цвети-стыми тостами.
Боже мой, как надоела эта вечная тема проклятой русской болезни, но и наше кадетское братство она не обошла стороной. Гена, к сожалению, был одним из наибо-лее ярких и оригинальных ее адептов. Это особенно остро подчеркнула наша послед-няя с ним встреча…
Где-то в начале семидесятых годов в Таганрогский краеведческий музей не по-ленился заглянуть житель приазовской деревни Дмитриадовки, расположенной кило-метрах в двадцати от города. Работая экскаваторщиком на побережье Азовского моря, он наткнулся на останки рогов гигантского оленя, бродившего здесь со своими со-братьями в незапамятные времена.
Экскурсионный автобус отсутствовал и в поход я выделил специальную авто-машину, принадлежавшую планетарию. В кабину усадили местного краеведа, заве-дующего отделом так называемого дореволюционного периода Петра Давыдовича Карпуна, разменявшего восьмой десяток, а в спецкузов, где располагалась аппаратура и два мягких кресла-дивана, сел я, собственной персоной. Интересно все же взглянуть на зоологический раритет, разделенный между нами всего лишь каким - то миллионом лет.
Выехав на пригородную трассу, машина вдруг затормозила и в открывшуюся дверь, приветливо взмахнув рукой, влез какой-то кряжистый молодой мужик. Шофер Саша Пономаренко, помня доброе расположение шефа к одиноким голосующим, ре-шил сжалиться над очередным странником. Каково же было изумление, когда передо мной предстал Генка Денисов! Слегка располневший, прилично загоревший, но все тот же наш неисправимый филантроп и альтруист! Не виделись мы с ним лет пять. Было о чем поболтать до Дмитриадовки, где в собственном доме обретал Геннадий. Но тут он, как всегда лукаво, подмигивая, выудил из сумки две бутылки знаменитого портвейна «Три семерки» в придачу с пустым стаканом. Ну, прямо-таки классический набор для тех, кто соображает на троих!
Задушевная беседа завершилась компромиссом: я выпил всего лишь стакан по-пулярного пойла в обмен на обещание непременно посетить не то рабочего, вкалы-вающего в свое свободное время на своей фазенде, не то фермера, подрабатывающего в свое свободное время на заводе, в удобное для нас обоих тоже свободное время. Рас-ставаясь с приятелем, с болью убедился, что «зеленый змий», железной хваткой уже намертво обвил нашего бесшабашного друга.
Через несколько лет сестра еще одного таганрогского кадета Эдика Луночкина, Виктория, за которой не то полушутливо, не то полусерьезно пытался ухлестывать Геннадий, объявила, что наш незадачливый кавалер или, как вам угодно, несостояв-шийся жених скончался от цирроза печени…
Стою на знаменитом старом таганрогском кладбище. Оно было закрыто еще в 1971 году, когда мы, трое внуков, одними из последних хоронили здесь свою бабуш-ку, которой перевалило за восемьдесят пять лет. Недалеко по той же аллее, лежит де-вятнадцатилетняя Инна, двоюродная сестра жены, девушка редкой красоты, трагиче-ски ушедшая из жизни от заражения крови.
Среди старинных памятников и надгробий, этих подлинных произведений ме-мориального искусства, воспетых в своих произведениях еще Антоном Павловичем, встречаются и более скромные, менее известные, но такие близкие мне по времени и духу. Ведь под ними лежат те, кто, подчас случайно, или, наоборот в течение долгих лет прикасался к твоей жизни, оставив в ней свой неповторимый след.
Вот невысокий, почти неприметный обелиск. Год рождения нашедшего здесь свой последний приют – 1939 год. Год смерти – 1966. Эдуард Викторович Луночкин – еще один из славной когорты новочеркасских кадетов. Прожил всего двадцать семь лет, как всемирно известный Михаил Лермонтов или совсем безвестный мой младший дядя Сергей Мякишев. Но одного убила дуэль, другого – война, Эдик же умер по эле-ментарному недосмотру нашей доблестной медицины…
Помню, нас потрясли две смерти еще в суворовском. Одна, когда под артилле-рийский салют в могилу в январе 1951 года опустили гроб с телом генерал-майора Петра Петровича Антипина. Он возглавил училище в августе 1944 года, прибыв из госпиталя, где находился после ранения и контузии, полученных им в боях при осво-бождении Новочеркасска от фашистов. Но одно дело, когда умирает боевой генерал, другое – когда из жизни уходит семнадцатилетний юноша, еще вчера сидевший с то-бой за одной партой.
Именно так произошло с грузинским парнем Тодиашвили. Будучи сиротой, во время зимних каникул отправился он к деду на Кавказ куда-то высоко в горы и при-был назад с Новочеркасск почти в безнадежном состоянии – острый менингит.
На другом конце страны, в далеком Ленинграде, не успев одеть парадную лей-тенантскую форму после окончания военного училища в 1958 году, умер от лейкемии всеми нами любимый и уважаемый ротный вице-старшина Володя Петров.
Спустя восемь лет, в июне 1966 года мы с Эдиком еще сражались в пляжный футбол, который он так обожал. Вскоре мой друг почувствовал недомогание, потом и вовсе слег в больницу. У молодого здоровяка обнаружили быстро прогрессирующий туберкулез. Никто не мог понять, откуда он взялся? Семья жила бедно, но не впрого-лодь. Мать, скромная миловидная вдова – работала вольнонаемным инспектором го-родского военкомата. Незамужняя дочь Виктория – учительница русского языка и ли-тературы одной из таганрогских школ. Младший сын Роберт – студент знаменитого таганрогского радиоинститута.
Сам Эдуард только что окончил другой, печальной известности индустриально-педагогический, так и не вписавшийся ни одной своей гранью даже в нашу безразмер-ную социалистическую экономику. «Курица – не птица, педагог – не инженер» - иро-нично подтрунивал над собой вчерашний выпускник, готовясь к аспирантуре.
 И вдруг такой страшный финал… Уснув в больнице на спине, Эдик так и не проснулся, захлебнувшись в собственной крови от внезапно лопнувшего в легком со-суда. Сосед по палате естественно спутал храп с хрипом, а дежурная медсестра есте-ственно безмятежно почивала в своей дежурке. У нее с сосудами оказалось все в по-рядке.
С Эдуардом мы виделись нечасто. Но если встречались, все свое время тратили на бесконечные дискуссии о смысле бытия. Мне нравилась манера ведения беседы моего оппонента. Он давал тебе полную свободу изложения собственной точки зре-ния, добродушно улыбался, по-ленински щурился, временами кивая головой, как бы соглашаясь с тобой. А потом двумя-тремя аргументами разваливал с таким трудом выстроенные постулаты, чем просто ставил собеседника в тупик. Воспринимать это было особенно тяжело, когда ты незыблемо покоился на железобетонной позиции правоверного комсомольца или коммуниста.
В шестидесятые годы на главной улице Ростова–на-Дону было знаменитое ка-фе «Дружба», где какой-то орденоносный шеф-повар почти ежедневно предлагал по-сетителям солянку собственного изобретения. Полпорции этого чуда- блюда, куда входило отварное мясо, ветчина, маслины, другая вкуснятина, вполне поддерживала боевой дух студента до ужина, а иногда и завтрака следующего дня. Чай с сахаром стоил пять копеек, а хлеб до 1963 года вообще выставлялся на каждый столик в виде бесплатного приложения. Таким образом, обед обходился в 55 копеек. В этом кафе ре-гулярно бывали и я, и студент Луночкин.
А потом вместо дармового хлеба остались только бесплатные, с точки зрения обывателя, и весьма дорогостоящие с точки зрения психотерапевта, зрелища сиречь очереди в булочные за тем же хлебом и мукой. Наша экономика, как это часто случа-лось и до этой сомнительной инициативы, в очередной раз дала «петуха», вызвав у на-селения серьезное брожение не только желудков, но и умов.
Помню, как горячо мы обсуждали эту проблему в одной из компаний. Дискус-сию завершил Эдик: «Экономику, которая зависит от капризов природы, неизбежно ждет летальный исход»….
В другой раз он выдвинул идею перевода сельского хозяйства и торговли на коммерческую основу для спасения народного хозяйства страны. Но в конце спора от-бросил ее: «Порождение еще одного монстра не спасет ситуацию, а только продлит агонию».
Оригинальные мысли высказывал он не только в области философии или поли-тики, но и искусства, литературы и, разумеется, обыденной жизни. К нему часто при-езжали друзья по девятому выпуску, а добрейший и скромнейший Олег Виноградов, вместо военной карьеры тоже избравший миссию инженера – электронщика, в нем души не чаял. Будучи еще одним таганрожцем, он окончил все тот же радиотехниче-ский институт и трудился в одном из учреждений Владикавказа.
Сегодня, к сожалению, с нами нет и Олега. Я горжусь тем, что в судьбе его до-чери принял активное участие москвич, полковник в отставке Виктор Шмитько, друг Эдуарда и Олега. Побольше бы нам таких примеров настоящего кадетского братства.
Кто-то из мудрых заметил, что под каждой могильной плитой лежит всемирная история. По-моему, лучше не скажешь. В своих заметках я старался максимально ща-дить свою память, которая через долгие десятилетия с благодарностью откликнулась тем, что оказалось в ее тайниках. Да, она избирательна, капризна и непоследовательна, как красивая женщина. Потому и является неотъемлемой частью личности.
Но в одном я непоколебимо солидарен со своей памятью – она не погнала меня по парадной магистрали официозной трескотни и хвалебных од, нашему припомажен-ному прошлому. Такой подход давно набил оскомину не одному поколению мысля-щих россиян. Память взяла наугад горсть красок из всей многообразной палитры ушедшего времени и, смеясь, швырнула ее на чистый холст. А увидеть картину закон-ченной – это уже не задача художника, скорее того, кто бросит на нее взгляд.
Вспоминаю пророчество Александра Сергеевича Пушкина о своих лицейских друзьях – Я пью один… Да, кто-то будет последним из неповторимой тысячи ново-черкасских кадетов. Пусть он поднимет свою прощальную чарку хотя бы за то, что мы были. Не все добежали до намеченного финиша, многие сошли и продолжают сходить с дистанции, но мы – были. К сожалению, среди нас не нашлось летописца, который мог бы создать Книгу памяти или хотя бы систематизировать материалы по истории Новочеркасского суворовского. Каждый занят если не собой, то детьми, внуками, ко-му повезло - своим делом.
Кто-то, как батайчанин Владислав Кравченко, вернулся к своей юношеской страсти, пишет прекрасные картины и уже выставляется. Кто-то, как Эдуард Капито-нов, защищает докторские диссертации. Отрабатывая инструментарий и методику проведения социологических опросов, он трижды совершал кавалерийские набеги в Таганрог из Ростова-на-Дону.
Но бывал у меня только в кабинете, на остальное, как всегда, времени не хвата-ло, все торопился защититься. Наконец, защитился, а потом взял и помер в маршрутке, торопясь на работу… Кто-то откровенно залег в берлогу, кто-то едва сводит концы с концами благодаря нашей, в буквальном смысле слова, сногсшибательной пенсионной системе.
Отношение к детям, инвалидам и старикам – вечный барометр нравственного здоровья государства. Иногда звоню Анатолию Суркову, кадету двенадцатого выпус-ка, в самом начале пути тоже отказавшегося от военной карьеры. Как-то не верится, что в родном городе мы с ним остались «последними из могикан». Может кто-нибудь обретает из младших выпусков, но мы их не знаем, да и они нас, скорее всего, тоже. Анатолий завершил трудовую биографию заместителем начальника конструкторского отдела небольшого местного завода, его жена Нина – ведущим конструктором. Скромные, порядочные люди воспитали двух дочерей, работающих сегодня врачами. Чтобы как-то поддержать себя, дочерей и внуков, Анатолий подрабатывает сторожем на стройке, Нина – вахтером в колледже. Такова цена многолетнего труда рядового интеллигента нашей страны.
Сам я ушел на пенсию 1 января 2006 года, когда мне пошел шестьдесят девя-тый год. Немного не дотянул до полувекового трудового стажа. Слава богу, опроверг хоть один ярлык из той легендарной характеристики. Помните? «Склонен к лени»…. Шестнадцать лет, как мог, внедрял выводы и рекомендации социологических иссле-дований в управленческие решения на многотысячном Таганрогском металлургиче-ском. Так сказать, опосредованно защищал интересы работников. А последние один-надцать лет, будучи помощником генерального директора завода, уже непосредствен-но участвовал в этом нелегком деле. Что ж, теперь при встрече со мной люди хоть не опускают глаза долу и не переходят на противоположную сторону дороги…
Как-то пробегая мимо письменного стола, за которым я прокорпел около двух месяцев, жена, мельком взглянула на мою писанину, меланхолически усомнилась в том, что она будет когда-нибудь востребована. А я вдруг вспомнил вопрос одной со-циологической анкеты «Что бы Вы хотели пожелать своим потомкам?», на который Владимир Высоцкий дал поразительно обезоруживающий ответ: «Чтобы помнили»…
В течение многих лет телепередача с одноименным названием стала для меня самой волнующей и любимой. И не только потому, что ее ведущий Леонид Филатов, обладал редким талантом и удивительным обаянием. Необъяснимую ностальгию и особую грусть придавали ей то, что последние годы уже сам автор стоял на пороге не-бытия. С его кончиной умерла и телепрограмма, расколовшись на «Поиски утраченно-го», «Мой серебряный шар», «Как уходили кумиры», может еще что-то… Вроде бы о том, но уже по-другому.
Я тоже не хочу, чтобы могилы моих братьев - кадетов все больше покрывались пеленой забвения. Я не хочу, чтобы души еще живущих разъедались нравственной плесенью или ржавчиной беспамятства. Я верю, что кто-то прочтет мои «Записки». Пусть по мне пройдется хоть изящный каблучок легкой иронии, хоть пудовый сапог беспощадной литературной критики. Я не боюсь этого. Я боюсь одного – о нас забу-дут навсегда. А ведь мы – были!!!
13 сентября 2007 года

Это повесть моего старинного товарища.